Текст книги "Психофильм русской революции"

Автор книги: Николай Краинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц)

Сестра Михаила Павловича, знаменитая певица и примадонна Московской оперы, была красою русской (а не украинской) культуры и искусства. Она сохранила даже в эмиграции не только любовь к России, но даже монархические убеждения. Брат, Павел Павлович, был теперь товарищем министра путей сообщения в гетманской Украине. Перед тем это был высокий русский сановник Императорской России, начальник Амурского округа путей сообщения, то есть носитель русской культуры, облеченный доверием Империи. Это также был высококуль -турный человек и прекрасный инженер. Впоследствии, при занятии

Киева добровольцами, был расстрелян его сын, почти юноша, который раньше часто бывал у меня.

Дело в том, что он неосторожно увлекся во времена большевиков деятельностью своих сверстников и работал в какой-то чисто большевистской организации по автомобильному делу. Он имел и чисто большевистские документы. С приходом добровольцев в Борисполь он по собственному почину явился к командиру с предложением своих услуг. Он позабыл уничтожить свои документы и наивно предъявил их.

Война разговоров в таких случаях не знает, и он был расстрелян на месте.

6 мая 1918 года я сидел у себя в имении и занимался в лаборатории, когда ко мне пришел молодой Чубинский, сын Михаила Павловича, и предложил мне пойти к нашему общему соседу – поляку, хутор которого был в версте от меня. Был чудный день, и мы пошли чрез благоухающие поля в усадьбу с классическим вишневым садом. Наш хозяин был одинок, а собрались мы, чтобы выпить по случаю дня рождения Императора Николая II, томившегося в Екатеринбурге. Превозносили Императора и строили планы о спасении Его и России. Поляк – хозяин, сын министра самостийной Украины, и я – черносотенник, не приявший революции, – были настроены в унисон. Появились за столом закуски, малорусские блюда и классическая «горилка» в образе «николаевской» водки. Молодой Чубинский был тогда во всей красе своих благородных патриотических порывов. Был предан России и ее славному Императору... Когда была выпита николаевская водка, на сцену появился суррогат революции – самогон. Это был символ смены великой Царской России украинским самогоном в виде самостийной Украины.

Несколько позже, в памятный день получения роковой вести о цареубийстве, мы сидели у меня на террасе, и все фибры души большинства присутствовавших трепетали от возмущения и омерзения. Но сидевший между нами один из гетманских министров на замечание, что завтра надо ехать в Киев на панихиду, запротестовал:

– Служить нельзя.

А когда я заявил, что все равно поеду, последовала реплика, что панихида запрещена и тех, кто попробует ее отслужить, надо расстрелять...

На следующий день я поехал в Киев и направился к Софийскому собору. По дороге я обогнал честнейшего патриота профессора Линдемана, а ко мне присоединился незнакомый простой человек, который громко возмущался и говорил: «Этой сволочи дело так не пройдет»...

Официально панихида была отменена, но ее все-таки отслужили. А Мазепа XX века, ясновельможный пан Скоропадский, бывший кавалергард Царя, блистал своим отсутствием. Спасибо еще, что не расстрелял присутствовавших.

К этому же времени относится трагикомедия «синих жупанов».

Выйдя однажды летом 1918 года на улицу, я был поражен совершенно неожиданным зрелищем: по Мариинско-Благовещенской улице вступали какие-то странные войска. В строю, с офицерами на местах, они шли стройными колоннами во всю ширину улицы последовательными батальонами, со знаменами и музыкой.

Публика, толпившаяся на тротуарах, с недоумением глядела на необычное зрелище и полушепотом изумлялась: это оказались украинские войска из бывших русских военнопленных, сформированные в Австрии, отрекшиеся от России, там украинизированные. Теперь они направлялись для поддержки самостийной Украины. Их называли «синими жупанами», так как они были одеты в синие поддевки, без по -гон, но с австрийскими значками на воротниках. Глубокое отвращение охватило меня, как и большинство публики, молчаливо созерцавшей этот позор измены и отречения.

Я вглядывался в лица офицеров – бывших наших, русских, – и мне ясно виделся в выражениях их лиц стыд.

Теперь они шли против России, отрезая от нее целый народ и громадную территорию. Что должны они делать и против кого воевать?

Австрийцы повторили то, что делали и русские еще раньше, формируя чехословацкие войска из изменников австро-венгерской армии, предательски сдавшихся в плен русским. Ведь эти войска также направлялись на фронт против Австро-Венгрии! Теперь психические яды, посеянные нами, обращались против нас.

Синие жупаны оказались недолговечными: войска оказались ненадежными, подтвердив верность психологического закона: кто изменил раз – легко изменит и другой раз. Разместившись в казармах, жупаны сейчас же стали рассеиваться по домам, сбрасывая свое маскарадное одеяние.

В ближайшие дни немцы их разоружили и распустили по домам, ибо, пробудившись от своей измены, эти элементы могли легко обратиться против них. Скоро от этого безобразия не осталось и следа. Произошло самоизлечение, показав, что подлость еще не слишком глубоко проникла в психику новоиспеченных украинцев австрийского производства.

Однажды я обнаружил вблизи Броваров десятки брошенных в поле тяжелых орудий, оставленных без всякого присмотра после отхода чехов и большевиков. Я сообщил об этом в Военное министерство, но оказалось, что у власти не было возможности о них позаботиться. Так гибли в это время огромные запасы имущества Царской России.

К осени наступило разложение у германцев, в точности повторяя картину керенщины: солдаты пьянствовали, братались с русскими, распродавали военное снаряжение и оружие, лошадей и пулеметы и едва уходили от грабивших их крестьянских банд. Но эта партизанщина не носила характера борьбы с иноземцами, а вдохновлялась только инстинктом грабежа.

Еще в начале ноября шли бои гетманских войск с петлюровцами около самого Киева. Сражались в рядах войск гетмана русские офицеры. Однажды мы узнали, что около тридцати раненых офицеров брошено без всякой помощи у Жулян. М. А. Сливинская явилась в наш госпиталь и стала требовать, чтобы был послан отряд вывезти раненых. Желающих отправиться не нашлось. Тогда кто-то указал М. А. Сливинской, что в лаборатории сидит доктор, который, вероятно, поедет. Этот доктор был я. Конечно, я сейчас же отозвался и, быстро собрав отряд, отправился на позиции. Мы подобрали тридцать раненых офицеров, отвезли их в наш госпиталь и всех до одного, в том числе двух раненых в живот, выходили. Характерно было в этом эпизоде полное равнодушие даже санитарных учреждений к интересам гетманских войск. Сражаясь против петлюровцев, они ведь шли и против России, отстаивая гетманскую державу.

В другой раз та же М. А. Сливинская, узнав, что на фронте есть раненые, вторично достала мне грузовик, и я, собрав своих неизменных спутников, в том числе Соломонову и Козлову, отправился на боевую линию. Мы обошли весь фронт, подали помощь и опять забрали раненых. Тогда генерал граф Келлер был главнокомандующим и по своему обыкновению ходил по цепям во весь свой рост, но на этот раз это мало импонировало «сердюкам», которые уже были на перелете к петлюровцам. Никогда на боевых линиях я не видел более жалкой картины. Офицерские части были нерешительны и угнетены. Тонкою нитью были разбросаны жидкие цепи без всякого резерва. Сзади стояли германские части и не давали гетманским частям развернуться.

Был ноябрьский морозный, но бесснежный день. Я пошел на передовые линии. Здесь у железнодорожной будки набилась часть сердюковских войск. Невдалеке маячили петлюровские части, но обе стороны не вели в этом пункте перестрелки. Вся будка и весь двор были битком набиты сердюками, глядевшими уже волками. Готовность к измене так и читалась на выражении их лиц. Все это было глупо: достаточно было одного хорошего снаряда, выпущенного с расстояния меньше версты, чтобы смести всю эту толпу.

Я подал требуемую медицинскую помощь и пошел по фронту в соседнюю деревушку. На пути я встретил какого-то генерала, одиноко бредущего к месту, откуда я шел. Я отдал честь. Генерал остановил меня и расспросил про положение. Оказалось, что это был «генерал не у дел», и тем не менее его тянуло к боевой линии, где еще недавно шла перестрелка. Боевой темперамент еще не выдохся из его тренированной Императорской армией и Великой войной психики. Я собрал своих спутников, и мы вошли в деревню, расположенную на самой боевой линии. Шла редкая стрельба.

Мне указали хату, в которой помещался врач перевязочного пункта. Мы вошли и сделали здесь привал. Врач предложил поставить самовар. У нас с собой были съестные припасы, и мы мирно сели вокруг стола, а доктор стал рассказывать про посещение его графом Келлером, обходившим боевые линии.

Только что закипел самовар, как сильно хлестнуло над хатою и раздался звук лопнувшей над нами шрапнели.

– Нас обстреливают, – сказал вошедший в избу солдат.

В это время новые и новые снаряды хлестали в воздухе. Я поднял своих, приказав собрать вещи.

– Только спокойно, только без суетни!

Когда собрали вещи, я сказал:

– За мной! – и мы вышли.

Я привык хорошо ориентироваться под огнем и сейчас понял, что надо взять влево. Гуськом, не торопясь, я вывел своих спутников, лавируя между падавшими беспорядочно снарядами. Когда мы уже выходили из сферы огня, снаряд ударил в нескольких шагах от нас и зарылся в землю, недалеко от ждавшего нас грузовика.

Отдельные бойцы были рассыпаны по деревне. Бой вели вяло, без всякого подъема. И в ближайшие дни или часы сердюки перешли к петлюровцам.

«Так, – думал я, – вы изменили Императору и России, а теперь чубастые парни, громко именуемые сердюками и бывшие императорскими солдатами, изменяют вам. В порядке вещей. Когда отрекались вы – вы не называли это изменою, а когда предают вас, вы кричите об измене!»

В тылу стояли немецкие части, еще сохранившие порядок и строй. Они бездействовали и наблюдали картину. Немцы уже выпустили Петлюру и предоставляли ему занять Киев.

Через несколько дней в наш госпиталь приехал Пуришкевич. Когда я с ним разговаривал, я сначала не знал, кто он. Но как раз в этот день мы узнали, что Келлер отказался от поста главнокомандующего. Пуришкевич рассказал мне, в чем дело. Русофильское течение, которое одно время взяло верх, и ориентация на Россию были свергнуты партией Чубинского – Кистяковского, и гетман опять повернул на самостийничество. Келлер заявил, что ему с этим не по пути, а Пуришкевич отказался от звания начальника санитарной части.

Это была моя первая и единственная встреча с человеком, сделавшим первый выстрел революции. Образ его, однако, фигурировал в психике русского обывателя еще с 1905 года как патриота-черносотенца. К парадоксам революции относится и его скачок влево, заражение веяниями революции и участие в гнусном акте расправы с Распутиным.

С первых дней революции широко распространился очень характерный памфлет протрезвевшего Пуришкевича:

Нет ни совести, ни чести,

Все с г...ом смешалось вместе...

Лишь одно могу сказать:

Дождались!.. Е.. .а мать!

Этот памфлет как нельзя лучше очертил русскую революцию в ее сущности.

Бои вели только русские гетманские офицеры, то есть бывшие царские офицеры. Вся полуинтеллигенция и все хамы были с Петлюрой. Гетман балансировал на политических весах и не знал, куда ориентироваться, сохраняя свое ясновельможное благополучие.

Нам стало ясно, что все гибнет.

Последние дни гетмана были сплошным срамом.

Это деяние немцев – спуск с цепи Петлюры и спокойное лицезрение гетманской агонии в лице сражавшихся за него по недоразумению русских офицеров, было, конечно, их подлым делом. Они несколько исправили его тем, что все-таки не позволили петлюровцам расправиться с офицерами, заключенными в музее, и вывезли много русских.

Затем быстро пошел их развал и смена петлюровских хамов настоящими большевиками 1919 года. Гетман бросил на произвол свои войска и русских офицеров, пытавшихся спасти Киев от нового нашествия Петлюры.

Около тысячи бойцов-офицеров были покинуты начальниками и сами стянулись в Киев, когда украинцы уже входили с согласия немцев в Киев.

Судьба покинутых офицеров была трагична. Граф Келлер пытался организовать их и думал отходить с ними сначала ко мне в имение, в 20 верстах от Киева за Дарницей, а затем мы все должны были пробиваться с боем на Дон и к Деникину. Однако, когда из восьмисот приблизительно офицеров до Софийской площади дошло около двухсот, а затем и те начали растворяться, началась драма Келлера. Немцы хотели его спасти, но предложили унизительные условия, на которые Келлер не пошел. Он был заключен в Михайловский монастырь и во время перевода в другое место заключения подло убит петлюровским конвоем на площади у памятника Богдану Хмельницкому вместе с начальником штаба формировавшейся Северо-Западной армии полковником Пантелеевым. Я уцелел потому, что в это время находился в госпитале, подавая помощь раненым.

Несколько сот офицеров заключили в Педагогический музей, и здесь началась их длительная трагедия: их жизнь в течение долгих недель висела на волоске. В конце концов уцелевшие после взрыва в музее были спасены немцами.

Надо отдать справедливость: германцы вели себя как враги, но сдерживали подлости украинцев. Ведь без них все русские офицеры были обречены на гибель.

Опять почти на два месяца воцарилась Центральная рада и петлюровщина, на этот раз подкрепленная галицийскими войсками под командою Коновальца.

Опять в полной мере воцарились грабежи и убийства в колоссальных размерах. Говорили, что с галичанами пришел цвет украинской интеллигенции. На деле это была самая настоящая сволочь полуинтеллигенции. Именно галичане убивали и грабили так, как впоследствии не делали этого большевики. В мои руки попал точный подсчет жертв втор -жения украинцев. За два месяца их владычества они убили на улицах и в застенках свыше пятьсот русских офицеров. Убивали их публично на улицах, как собак. Шли обыски, вторжения в квартиры, реквизиции, социализация. По вечерам нельзя было показаться на улицах, и обессиленные немцы не препятствовали этим безобразиям.

Украинизация пошла быстрым темпом. Во всех учреждениях совершенно разучились понимать по-русски, и они наполнились хамами. Жизнь снова стала кошмарною. В один день были сорваны все вывески на русском языке и заменены украинскими, что обошлось городу в шесть миллионов рублей. У украинцев не было чрезвычаек: они просто убивали на улицах. Петлюре с Коновальцем принадлежит новый прием грабежа. В одно прекрасное утро сразу были оцеплены галицийскими войсками все ювелирные магазины и торговли серебряными вещами и были на глазах публики полностью ограблены. Этот метод впервые применили эти господа вместе с Винниченко, которого русская интеллигенция все еще продолжала считать русским писателем. Ограблен был Государственный банк. За два месяца галицийцы награбили: золота и вещей на 88 миллионов рублей; денег и ценных бумаг на 400 миллионов; убили свыше 500 офицеров.

Большевики в 1919 году за восемь месяцев награбили золота на 83 миллиона и убили в чрезвычайках тысячу человек.

Так называемая Директория времен Петлюры прошла в моем психофильме в самых мерзких и жалких тонах.

Одним из сотрудников Петлюры был писатель Винниченко. Он превратился в украинца и его никуда не годные произведения параллельно печатались и на русском, и на украинском языках, так что это все-таки был украинец о двух концах. Еще какой-то Швец, которого называли доцентом какого-то русского университета, состоял членом этой компании. Эта директория занималась гонением на русский язык и требовала мовы. Но так как никто не знал хорошо мовы Грушевского, то в каждом учреждении сидели полуинтеллигентные хамы, которые дважды переводили русский текст: и тому, кто его писал, и тому, кто его читал.

О «директорах», как о личностях, мало говорили, да и были они, по-видимому, личности совершенно ничтожные. В то время как Петлюра был просто бандит и погромщик, остальные члены упражнялись в чистописании универсалов. Тут они старались перещеголять большевиков экспроприациями и провозглашая избитые тезисы революции. Никакой созидательной деятельности не было. Что же касается Рады, то даже по отчетам ее заседаний нельзя было составить себе представления ни о ее делах, ни о ее мыслях, которых, по-видимому, и не было. Зато разбой и грабеж шли вовсю. Чистили карманы населения по-большевистски. Режим Рады ничем не отличался от большевистского, только слегка выравнивался влиянием немцев, которые сами разлагались.

Мы уже видели сцены керенщины в германских войсках, организацию спартаковцев и совета солдатских депутатов. Много говорили о том, что приехавший депутат Мум, известный по марке шампанского, был социалист.

Уходя из Киева, Петлюра оставил только в анатомическом театре университета 280 трупов убитых, которые я сам исследовал.

Как ни странно, но, когда подводишь итоги жертвам керенщины, петлюровщины и большевиков, приходится признать, что самый, казалось бы, страшный режим большевиков давал меньше жертв: в нем было больше системы и революционного порядка. Большевики едва ли сумели бы теснить буржуазную интеллигенцию сильнее, чем это сделали их предшественники.

По мере того как уходили бесславно немцы, иногда в поспешном бегстве и разоружаемые крестьянскими бандами, надвигались на Украину большевики, уже настоящие и за это время сорганизовавшиеся. Хотя большевики официально признавали самостоятельную Украину, они ее взяли мертвою хваткой.

У немцев также происходил страшный развал: это было начало той керенщины, которая воцарилась у них за тринадцать лет до появления Гитлера. Еще раньше, отравив Россию своим запломбированным вагоном и наблюдая русскую революцию, они хвалились, что с ними подобное случиться не может. Однако в Киеве они заболели тою же болезнью. И только опасность быть перерезанными украинскими шайками заставляла их несколько сдерживаться. Так же как и у нас при керенщине, офицерам приходилось заискивать у солдат. Так же напивались и безобразничали в вагонах немецкие товарищи, и только быстрая эвакуация спасла их от окончательной гибели. Болезнь ведь была заразительна. Так же разложились и французские войска в Одессе, повторив почти ту же картину.

Ухода немцев из Украины требовала Антанта и тем предавала гибели огромную область. Обыватели сильно надеялись, что немцев сменят союзники, которые действительно заняли Одессу, чтобы потом там осрамиться так же, как немцы в Киеве. На Украине их страстно ждали. В Киеве несколько месяцев буквально бредили французами, ожидая их еще при большевиках. Но союзники не пришли, а украинцев сменили уже настоящие большевики. Когда же последние приближались к Днепру, украинцы применили по отношению к обывателю оригинальный прием запугивания.

Они говорили, что получили от французов ослепляющие противника фиолетовые лучи. В эту легенду тогда глубоко верили. Опустошенный город без боя был оставлен большевикам.

Затем настала темная ночь большевиков.

ГЛАВА VII

Большевики и освобождение

На этот раз большевики вступили без повального убийства обывателей. Говорили даже о том, что войска вступили в Киев как настоящие русские, только без погон и уже с пятиконечными звездами на фуражках. В первые дни большевики даже расправились с несколькими бандитами, убив их на месте преступления. Их трупы были выставлены в сквере у Золотых Ворот с приколотой на груди надписью «бандит». Большевики надвигались от Курска по мере того, как отходили немцы, и вступили в Киев около первого февраля.

Первыми пришли полки, сформированные в Черниговской губернии, Таращанской и Богунской дивизии. Они были навербованы из буйной деревенской молодежи, уже сплошь зараженной большевизмом. Разместились эти дивизии по домам буржуазии и интеллигенции на правах гостей. В гостиных, в столовых – всюду внедрились товарищи и грабили хозяев, как неприятелей. Были, однако, случаи, когда солдаты держали себя сносно. Буржуй-интеллигент притих. В эти дни с разбойным пафосом ненависти выступил еврей с Подола Лифшиц, будущий деятель чрезвычайки. Как и в прошлый раз, очагом большевизма был Арсенал. В городе царили смятение и страх. По улицам были расклеены кровожадные плакаты и декреты об экспроприации имущества и потеснении буржуев за подписью коменданта матроса Немцева. Комендант требовал от Киева порядка.

Переживания общества были смутны. В эти дни я лежал больной в госпитале. Ко мне пришел знакомый крестьянин из-под Воронежа, из деревни Петино, в которой я когда-то работал. Он разыскал меня и рассказал, что такое большевики. Эта спокойная речь точно определила весь характер большевизма, и он точно предсказал мне, что будет. Он пробрался через линии большевиков и говорил, что надвигается волна всеобщего разрушения. «Уходите, – говорил он. – С первых дней начнут расти цены на хлеб. В первые дни они не будут свирепствовать, но потом разовьют свою губительную работу».

Ходили слухи о приезде власти из Харькова. Теперь уже фигурировали новые имена. Главой правительства был Раковский, человек смешанной национальности и темного прошлого. Комиссаром просвещения был ассистент Политехникума Затонский, а министром здравия – горе-психиатр Тутышкин. Много других убийц и бандитов было в этой кампании. Но головкой власти были евреи.

Как-то раз на улице я близко видел Раковского. Он ехал в запряженном парою лошадей фаэтоне, одетый в обычный революционный френч. Вплотную экипаж окружал конвой из конных казаков. Еще гимназистом приготовительного класса такие конвои я видел когда-то сопровождавшими коляску Императора Александра II при приезде его в Харьков, а затем мне вспомнился такой же казачий конвой, сопровождавший коляску Наместника на Дальнем Востоке адмирала Алексеева в Харбине во время японской войны. Меняются времена и люди, а историческая декорация превращается в карикатуру: теперь русское казачество составляло почетный караул авантюриста и мошенника, возглавлявшего временно большевистскую Украину. Но, признаюсь, мне тогда не могло прийти в голову, что в будущем ее будет возглавлять мой ротный фельдшер Любченко, во времена Раковского уже сделавший карьеру чекиста и волею судеб скакнувший впоследствии на пост «председателя Советской украинской республики». Тогда Раковский был выбрит на английский манер. Незадолго перед тем в витринах красовалась его физиономия в штатском, с бородою.

Как-то во времена гетмана, когда Раковский стоял во главе большевистского посольства, мне по делам моего госпиталя пришлось посетить эту делегацию и иметь разговор с женщиной-врачом, большевичкой, причем мы поговорили очень резко. Эти типы большевичек-врачей встречались очень часто и были необычайно фанатичны и педантичны в своей большевистской деятельности. Но тогда эта делегация еще не имела вида чека и выглядела как обыкновенная канцелярия.

Организовывались жилищные комиссии. Ограблялось все. Всюду очереди, ордера, – одним словом, настоящий социалистический мундштук на обывателя, который отныне становился рабом. Все же вместо анархии воцарился своеобразный карикатурный, но твердый режим. Янкели и хайки реквизировали кабинеты и рояли, отбирали одежду, вселялись в комнаты и выбрасывали на улицу обитателей целых квартир.

Все лето Киев трепетал под гнетом большевиков. Красный террор свирепствовал, сотни жертв томились и гибли в чрезвычайках. Небывалые насилия давили жизнь. Разбой, грабеж, убийства, обыски не давали обывателю вздохнуть. Кровавые декреты теснили буржуазию. В 24 часа целые дома выселялись на улицу: жильцов, в чем они были, выгоняли на улицу, не позволяя брать с собой никакого имущества. В квартиры вселяли комиссаров, чекистов и советских служащих. По улицам разрешалось ходить только до 9 часов вечера, а часы были переведены на три часа вперед. Странно было видеть заходящее солнце в 12 часов ночи. Всякого запоздавшего хватали и отводили в чрезвычайку. Повсюду шли облавы. Оцепляли целые кварталы, театры, сады, вылавливали буржуев, то есть людей, одетых почище, побогаче. Их гнали в казармы убирать нечистоты товарищей. И бывшие «дамы», сбросив платья, в одних рубахах голыми руками убирали кал товарищей. Красноармейцы очень смеялись такому занятию благородных дам и иногда для развлечения уводили их к себе, чтобы понасиловать и позабавиться.

С наступлением темноты отовсюду слышалась стрельба. На улицах и по дворам шла охота на людей. Жизнь человека стоила недорого, и в анатомическом театре наваливались горы трупов. Но чаще грабили и обирали спокойно, не встречая никакого сопротивления.

Как только спустится на землю ночь, по темным лестницам тяжелой поступью поднимаются фигуры товарищей в серых шинелях с винтовками. Во главе их комиссар. Темной ночью мчатся автомобили по улицам, и горе тому дому, к которому подъедет машина – это последнее творение цивилизации, обращенное теперь на ее разрушение. В ночную пору она означала визит чрезвычайки: обыск, грабеж, арест и смерть. Наутро в газетах кровавый бред и список новых жертв, казненных «в порядке красного террора». Своеобразный язык: ограбить называлось «реквизировать». Ложились спать в девять часов вечера при свете дня, так как время было передвинуто. Привыкли к голоду и часто шутя говорили, что в прежние времена мы слишком много ели. Чуть только донесут, что в доме есть запас и припрятано несколько фунтов съестного, – сейчас же обыск и конфискация, а попутно и арест.

По приказанию свыше домовые комитеты поставляли от каждой квартиры то по одеялу, то по матрацу – якобы для Красной армии, а попросту для грабежа. На улице люди глядели в оба и озирались кругом, боясь сказать неосторожное слово. Жизнь была сплошным кошмаром, но люди сгибались перед силою и – как ни странно – терпели ее без ропота. А в то же время вспоминали о притеснениях старого режима, блага которого другим казались теперь недостижимым идеалом.

Бешено росли цены, и царила спекуляция. Большевики же не стеснялись и наводняли страну бумажными деньгами за подписью Пятакова. Советские учреждения привлекли к себе тысячи бывших чиновников и интеллигентов, но держали их в черном теле. Во всех учреждениях были вывешены грозные предупреждения, что всякий, кто опоздает на службу, будет передан чрезвычайке. В этих учреждениях во всю мощь царила канцелярщина, отмена которой провозглашалась революцией. Бумаг писалось без конца. Всюду шла проверка документов, бессмысленные регистрации и анкеты сыпались как из рога изобилия. Любопытна была система анкет: заставляли каждого писать про себя все данные, за большинство которых полагался расстрел, а за сокрытие данных в анкетах также грозил расстрел. И все же умудрялись лгать в анкетах. Шли переписи... Квартирные комиссии, сплошь составленные из подростков-евреев и студентов, врывались во все дома, описывали комнаты, мебель и вселяли в них людей «по ордерам». Имуществом хозяев распоряжались вселенные жильцы, а чувство собственности и жажда обладания проявлялись у них столь же сильно, как отрицалось это право по отношению к тем, кто владел вещами «по закону». В домах царями были дворники, швейцары, прислуга. Они шпионили и доносили в чрезвычайки. По их доносам хватали людей и расстреливали без суда.

Весь город изменил свою физиономию. Охамился и опростился. Однако по улицам с нахальным видом и вызывающим выражением лиц гуляла шикарно одетая еврейская, большевистская и коммунистическая молодежь. Во френчах, в галифе-брюках, в шикарных шнурованных ботинках, со стеком в руке, они представляли собою золотую молодежь революции, как это наблюдалось и во время Французской революции. Лицо выбрито на английский манер. Удивительно, как в этом наряде все лица коммунистов были похожи друг на друга. И здесь сказывалось влияние психической заразы.

Были те же лихачи-извозчики: раньше они катали золотую молодежь из губернаторских чиновников, теперь мчали по улицам комиссаров. Жизнь – та же, только формы ее другие. Проститутки теперь льнули к чекистам и матросам, которые красились лучше кокоток. Устраивались оргии, в которых кокаин, как яд революции, играл главную роль. Кутили также не хуже прежнего.

Все разрушалось, все гибло, а русский интеллигент все еще лепетал об ужасах царского самодержавия. Все было задавлено, и казалось, что люди должны были бы уже давно осознать весь ужас своего положения.

В июне Харьков был взят, и с этого времени большевики засуетились. Чем грознее становились дела на фронте, тем больше свирепство -вали большевики. Объявляли красный террор, декреты публиковались все более жестокие и грозные. Режим в чрезвычайках становился суровее. Носились слухи, что Добровольческая армия сильна, что техника и кавалерия у них превосходны, и люди стали надеяться на освобождение. Втихомолку говорили о добровольцах, которых большевистские газеты называли «золотопогонною сволочью». Повсюду вместе с большевиками воевали «банды». Этим словом всякая власть называла всех своих противников. Говорили о так называемых зеленых. Эти с одной стороны воевали с большевиками, а с другой – сами были бандитами анархического типа.

Близ Екатеринослава воевал и грабил разбойник Махно, вблизи Чернигова – атаман Ангел. В Киеве говорили, что все они находятся в контакте с Деникиным, и газеты этот слух поддерживали, что, конечно, впоследствии оказалось вздором. С запада и с юга действовал тот же неутомимый Петлюра с галицийскими войсками. Верили еще в какие-то армии на западе, ждали вторжения Юденича в Петроград и говорили, что большевики погибли, будучи окружены со всех сторон кольцом. Неясна была позиция поляков: эти пойдут на все, чтобы напакостить России.

Поляки стояли далеко на западе, не трогаясь по направлению к Киеву, который считали своим.

Обыватели со страхом надеялись и ждали, но никто точно не знал положения. Слухи менялись, надежды разбивались. Людей охватывало чувство отчаяния и безнадежности.

С начала августа большевики заволновались. Упорно ползли слухи о том, что положение их непрочно, что они готовятся к эвакуации. Обострился до крайности террор, посыпались угрозы одна другой свирепее. Насилия валились на головы обывателей, теперь покорных и кротких. Сносили все. Небывалый гнет уже не удивлял людей.

Около 10 августа в Киев прибыл герой чека латыш Петерс, и грозный триумвират в составе латышей Лациса и Петерса и русского бандита, будущего маршала Ворошилова, вступил в свои диктаторские права. Кровь лилась во славу и углубление революции, и горожане испили чашу страданий до дна. Триумвират по предложению Петерса постановил захватить побольше заложников из семей офицеров, врачей и специалистов, «дабы, владея их жизнью, воздействовать на добровольцев, по мере надобности их расстреливая».