Текст книги "Бурное море"

Автор книги: Николай Рыжих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

БУРНОЕ МОРЕ

ОНИ СПЯТ

I

В последние годы Вовке Джеламану, в общем-то хорошему капитану, не везло, а в тот год особенно: он был на последнем месте по флоту. К концу путины команда от него разбежалась, ушли даже ближайшие его помощники – старпом и стармех. И чем безнадежнее становилось положение сейнера, чем страшнее были неудачи и чем больше их, тем желание поймать рыбу, упорство и стойкость самого капитана были тверже и неколебимее.

Когда я увидел его впервые – меня назначили к нему старпомом, – он с матросом, единственным из матросов, не бросившим его в тяжелую годину, чинил невод. Было воскресенье, вечер уже, шел мелкий и ровный, тот, что прошивает до нитки, дождик. Невод, изодранный весь, запутаный и грязный, был разостлан на пирсе, рядом с диспетчерской. Джеламан с матросом, нахлобучив башлыки прорезиненных курток, яростно работали игличками и ножами, прожектор с крыши диспетчерской освещал их склоненные и блестящие от дождя фигуры. Рядом у причала дремал сейнер, тоже мокрый весь.

– По косой кроить умеешь? – вместо «здравствуй» спросил Джеламан.

– Да.

– Пристраивайся.

И, не глянув на меня – ну хоть бы посмотрел, какое у меня лицо или во что я одет, – он продолжал работать. Матрос, широкий, кривоногий, с приподнятыми – будто нарочно их приподняли – плечами, ловко подставлял грязную и перекрученную всю нижнюю подбору невода, от которой он отрезал рваную дель. Ножичек у Джеламана был с источенным до ширины лезвием и на поводке; после я узнал, что с этим ножичком он никогда не расстается уже несколько лет: это своеобразный талисман у него. Работа у них шла без слов и точно – сработались, видно, до молчаливого понимания.

– От как бывает! – зло морщился Джеламан. – Даже веху на винт намотали. Во как! Жердь! Понимаешь, на винт намотали палку-у-у... Уф! Да разве кто поверит?

О его неудачах я уже наслышался: по колхозу о них ходили анекдоты. А капитан флота, вручая мне направление, говорил: «Пойдешь на самый злосчастный пароход «Четверку»... Два дня назад привели ее с моря... еле нашли, под Начикинским мысом на якоре стояла: ни воды, ни еды, ни топлива. Воздух стравили, машину завести не могут, рация не работает. Только прибуксировали их – и команда в разные стороны... там все горит синим пламенем».

– Ты понимаешь?! – с еще большей злобой продолжал Джеламан и, тоже со злобой и морщась чекрыжил дель. – Веху, веху... эта деревянная жердь заскочила между винтом и пяткой руля, и заскочила тем местом, где на этой палке железное кольцо, и машина полетела. Да ведь так и в сказках не бывает! Ну, слышал я от парней, что встречаются говорящие рыбы, выскочит она из моря, скажет «А» и спрячется, или вот летающие медузы есть, но чтобы на винт намотать жердь – ай-яй-яй!..

– Да-а, командир, фокусов у нас! – вздохнул матрос.

– Знакомься, – прервал его Джеламан, – мой друг и товарищ, Николай Акимов, по прозвищу Казя Базя.

Матрос посмотрел на меня; в нем действительно что-то похожее было на «Казю Базю». Детей иногда, чтоб они не озоровали, пугают: «Казя Базя придет, в мешок заберет». И кривоватые ноги, и приподнятые плечи – будто нацеливается что-то поднять, как штангист, например, перед тем как схватиться за гриф штанги, – и продолговатое лицо с застывшим на нем выражением удивления и скуки соответствовали этому прозванию.

– Не те кадры у нас были, командир! Не те! – утвердил Казя Базя. И голос его был под стать внешности: басистый, хрипловатый и грубый. – Совсем не те!

– Какие там кадры! – с величайшим отвращением поморщился Джеламан. – Чешуя, а не кадры. Прачки! Тьфу! Медузы сонные, тьфу! Деду надо было восемь часов в сутки спать. Чиф – белоручка, конец срастить не мог. На невод смотрели, как... на луноход с шестью ведущими осями. Прачки! Прачки! – и Джеламан выругался. – Не рыбаки, а прачки! – Помолчав, со вздохом добавил: – А где во время путины хорошего рыбака возьмешь? Все парни в море... вон прислали мальчишку-сезонника. – Он кивнул в сторону сейнера.

На пороге камбуза сидел худенький, бледный, с узким лицом и большим носом мальчишка. На плечах его темненького пиджачка хлоркой были выжжены полковничьи погоны. Услышав, что говорят о нем, мальчишка крикнул:

– Ну, чи скоро вы? У меня борщчец остываить! – Мальчишка говорил с сильным белорусским акцентом. – Жду, жду, а вы ня идете...

– Ну вот, что я с ним буду делать? – продолжал Джеламан. – Моря никогда не видел. Физически слабый, ничего делать не умеет... Пристроил на камбузе.

– Борщчец уж у другой киплить, – обиженно ворчал мальчишка. – И рибка готова...

– Сейчас, Полковник! – гаркнул Казя Базя.

– А почему «полковник»? – спросил я.

– Через два месяца в армию...

– Ясно.

– А сколько ее было! – опять про рыбу начал Джеламан. Протяжно вздохнул: – Сколько ее, родимой, было в этом году... Треска в июне шла так, что... – Он замолчал, подыскивая слова. – Если бы ты знал, как она шла!..

– Сигай с Серегой Николаевым за три месяца годовые планы взяли, – добавил Казя Базя. – Во как!

– А мы вехи на винт мотали! – взорвался Джеламан и так стал шуровать своим талисманом, что дель, вывалянная в мокром песке, только потрескивала.

А дождик шел. Шел и шел. Он был ровный и мелкий, тот, что может идти без конца. Парни же кромсали и кромсали невод, отделяя всякую рвань, сращивая порванные концы, заменяя пришедшие в негодность пожилины, ставили новые наплава и грузила. Их ярость передалась и мне, и я тоже забыл про дождь и что сегодня выходной и вечер уже и, прыгая через лужи и балансируя зонтами, возвращались с последнего сеанса кино по праздничному одетые пары.

– Да у мене ж усё уже придавно готово, – опять просительно проговорил Полковник. И удивленно добавил: – Да чи вы чокнутыи?

– А рыба? – гаркнул Казя Базя.

– Да и рыба...

Наконец спустились в кубрик; там дымилась кастрюля с борщом из свежей капусты, и от нее притягательно тянуло утятиной. Стоял дуршлаг с жареной камбалой.

Ни Джеламана, ни Казю Базю этот пронзительный запах не тронул, они даже не глянули на кастрюлю, одновременно потянулись к дуршлагу.

– А борщчец? – умоляюще произнес Полковник. – Из молодых же петушков. Да я ж их по всей деревне искал...

Ему не ответили. Я тоже взял искристо-белый с золотой толстенькой корочкой, мягкий и сочный – прямо капельки выступают и тают во рту, когда сдавливаешь зубами, а потом языком и небом, – несказанно вкусный и душистый кусок камбалы. Ну и роскошь! Боже ж ты мой!.. Я уже давно заметил, что не только камбала, но и всякая другая рыба, если изжаришь ее и сваришь сразу после моря, совершенно другой вкус имеет, чем та, что хоть немного полежала на магазинном прилавке или в магазинном холодильнике. Вот хоть та же треска. Возьми ее в магазине и что с нею ни делай, хоть райскими соусами приправляй, того не получится, как из рыбы, которую только из воды вытащили. Она, эта «которая из моря», будет прежде всего белой до искристых оттенков синевы, сочной и мягкой и с таким особым, расчудесно-волшебным запахом... Если бы вы знали, с каким запахом! Про вкус я уже не говорю... разные томаты, перчики, лавровые листы и всякие соусы только испортят все.

Вошел в кубрик еще один, видимо из оставшихся джеламановских «кадров». Это был худой и морщинистый человек – морщины рыбацкие: глубокие, темные, большие, во все лицо, – больше чем сорокапятилетний, с совершенно голой – только за ушами виднелись белые волночки – головой и висячим, загнутым вниз, носом. Глаза у него были добрые, умные и грустные – будто вся мировая скорбь залегла в этих мудрых глазах, – все понимающие и все прощающие. Рукава его свитера были засучены, на волосиках поблескивала солярка. Он мне сразу понравился.

– Знакомься, – сказал Джеламан, – это наш второй механик, Иосиф Маркович. Тоже мой друг.

Маркович, не глядя, протянул мне руку; рука его была сухая, безвольная, с костистым слоем мозолей на ладони – такие мозоли вскармливаются не одним годом работы на рыбе. Он тоже потянулся к дуршлагу.

– И етот?! – удивился Полковник. – Тоже на рибу налягае. Да чи вы помешались на ней, чи вы яе николи не видели, чи она вам у моря не набрыдла, да чи вы другой пишчи не потрябляете...

– Ну как там у тебя, Иосиф Маркович? – тихо спросил Джеламан.

– Да одного человека надо бы, – необыкновенно просто и спокойно сказал Маркович. – Я всё подготовил, но одному головки дергать нельзя. На завтра нужен будет.

– Завтра придет новый дед.

– А сегодня я тали заведу, нужные части приготовлю. Если успею, то и насосы переберу. – Маркович ел медленно, аккуратно, но как-то равнодушно, будто не замечал саму еду. Казя Базя же ел жадно, кусал помногу, жевал сразу на обе скулы.

– Цельный день по усяму колхозу куренков искал, а они... – продолжал жаловаться Полковник и, увидев, как Казя Базя положил себе сразу два куска, наигранно строго крикнул: – А ты чего по два берешь?

– По три, что ль, надо? – буркнул Казя Базя.

– Ну, парни, на сегодня завязываем, – сказал Джеламан. – Завтра как обычно.

Когда вышли на пирс, дождик все так же ровно искристыми тонкими нитями бесшумно резал освещенный прожектором воздух над неводом. Джеламан подошел к неводу, достал свой талисман. Казя Базя поднял рваную подбору невода, тряхнул ее. Они стали обрезать рваную дель. Я тоже нашел себе работу.

– Иди, иди, – сказал Джеламан, – мы тут сами.

– А как ты думаешь, капитан, могу я уйти или нет?

Джеламан вопросительно глянул на Казю Базю.

– От и до, – ответил тот.

II

Утром в понедельник на пирсе возле сейнера стояли двое высоченных парней. Один из них уж больно красив был: широкоплечий, осанистый, а мышцы у него были такие, что проглядывались сквозь свитер и брюки, и даже под голенищами тонких резиновых японских сапог обозначались бочечки икр. Дня три назад я видел этого красавца возле главных складов, где рыбаки ставных неводов – он работал на ставном неводе – сдавали свой скарб. Этот парень взвалил на плечи себе длинное бревно, что под силу двоим или троим, на концы этого бревна уцепилось по рыбаку, и он вертел их, изображая вертолет. Удивление было, конечно, необыкновенное; он, оказывается, бывший мастер спорта по штанге в полутяжелом весе.

Второй из стоявших был не так могуч, но тоже ничего.

– Знаю, что назначены ко мне, – говорил Джеламан, пожимая им руки. – Познакомимся после. А сейчас пойдете со старпомом получать продукты. Чиф! – Это относилось ко мне. – Возьмешь харчей до конца путины.

– Есть!

Я не спрашивал, почему «до конца путины», ведь это надо почти все брать в консервных банках, в то время как на плавбазах, куда мы будем сдавать рыбу, будет и мясо, и капуста, и картошка. Но капитан есть капитан: знает что делает.

– Когда отход, капитан? – крикнул, вылезая из машинного люка, тоже новенький – видимо, старший механик, на морском языке он обычно зовется «дедом», кстати, как старший помощник – «чифом». Когда он подходил к нам, казалось, что двигается гора – так он был велик и могуч. Говорю «велик», потому что его непомерная толщина, великанский рост – он был даже чуть выше штангиста, – осанка, царственная посадка головы заставили сказать именно это слово. А «могуч», потому что движения его были сильные и мягкие, с четкой уверенностью в каждом жесте.

– В одну секунду первого, – сказал Джеламан.

– Ясно, понятно.

– А чего это у одну секунду, а не у две? – вмешался Полковник. – Или не у двадцать минут первого чи ни у десять?

Ему никто не ответил. А он продолжал:

– Дак я ж, товарищ капитан, и кажу, што как я таких бугаев кормить буду? Гля какия! У меня Казя Базя ведро штей съедаить. А яшче эти? Ну?

– Ну ладно, парни, – засмеялся Джеламан, – мы с Казей Базей займемся неводами. Чиф и вы, – он повернулся ко мне и к новеньким, – снабжением. Ты, дед, просмотри машину. Маркович пусть топливо берет полный бункер. Кому что не ясно?

– Да ясно...

– Есть!

– Погнали, парни.

К полуночи сейнер был готов к этому «дальнему плаванию». Как только Наташа, шестилетняя дочка Джеламана, пыжась, стащила с кнехта последний швартовый конец, Джеламан всех пригласил в рубку.

– Идем, братки, на север, к Анапке, камбалу-каменушку, или, как ее прозвали на флоте, «напасть», ловить. Работа на этой рыбе такая, что боже мой, сдавать ее почти невозможно. Но другого пути у нас нету.

– Интересное название, – засмеялся дед, – «напасть».

– «Боцманские слезы», «семейное счастье», – добавил Казя Базя.

– Но другого выхода у нас нет, – повторил Джеламан, – Серега Николаев, Сигай, Андрюша Пак на треске годовые планы закрыли, но нам не до жиру. Отдыха не обещаю. У кого нет желания, держать не буду.

– Была бы она... хоть и «напасть», – вздохнул дед.

– А теперь спать, – не ответил ему Джеламан. – Спать, спать, спать... спать авансом.

Парни побрели в кубрик, в рубке мы остались вдвоем с Джеламаном. Он рассматривал карту и мечтательно улыбался.

– Таких бы ребяток мне да в начале путины! Особенно дед мне нравится... пышная фигура! Ты что-нибудь о них знаешь?

– Не много. Но кое-что слышал в конторе, в кадрах. Вместе направления получали.

– Ну и...

– Дед последние шесть лет на большом промысловом флоте работал. Разумеется, дедом, диплом у него механика первого разряда...

– О-о!

– А до большого флота в торговом пароходстве по всему шарику лазил. И тоже дедом.

– Прекрасно! А эти двое?

– А эти двое, Женя и Есенин...

– Есенин что? Фамилия?

– Прозвище... Журналистом работал, там разные стишки...

– Ясно.

– А вообще он сплавщик леса с Ангары, плотник шестого разряда.

– Тоже сгодится! – радостно воскликнул Джеламан. – Особенно сплавщик: это же они, эти сплавщики, по бревнам с баграми акробатничают.

– Он еще рассказывал, что и на одном бревне может спускаться по раме.

– Сгодится, сгодится, поставим его гак ловить при выборке, при замете – на буй. За выходом ваеров будет смотреть. Тут бабочек ловить не моги. Ну, а этот Женя или, как Полковник назвал его, «бугай»?

– Это мастер спорта по тяжелой атлетике. Но в рыбацком деле ни бум-бум.

– Этого – невод таскать. При выгрузке на каплер поставим. Тоже ничего. – Джеламан задумался; я обратил внимание на выражение его лица: оно было мечтательное, улыбчивое... просветленное.

– Все прекрасно. То, что и надо нам. А вообще на палубе у тебя будет один помощник, это Казя Базя, – продолжал Джеламан. – Он и плотник, и слесарь, механик. Само собою – рыбак. И штурман. Кстати, заочную мореходку заканчивает, судно можешь спокойно ему доверять. Ну, доброй вахты, чиф!

– Доброй ночи, командир!.. Не подозревал я, что Казя Базя такой кадр...

– О-о, – уже с трапа крикнул Джеламан, – еще не то узнаешь! Этот человек прошел через ад. – Джеламан захлопнул за собой дверь в кубрик.

Я остался в рубке один.

Море было тихое, воздух по-осеннему чистый и по-осеннему холодновато-резкий. Мерцали звезды. В рубке полумрак, лишь светился компасный диск да мерцал зеленый глазок рации. Сейнер на курсе лежал хорошо, только вполоборота приходилось двигать рулевое колесо, четко – Маркович с новым дедом постарались – стучали клапаны двигателя, шуршала пена у борта. За кормою тянулся молочный, играющий фосфорическими искорками след...

Сколько же я раз собирался бросить рыбу? И бросал... уходил на самые современные теплоходы, где двухкомнатная каюта с ванной, ковровые дорожки, мягкая мебель. Блеск и уют. На вахту выходишь в легкой рубашке, в легких брюках, в тапочках иногда. На мостике тоже чистота и блеск.

Один год ходил вторым штурманом в южные моря на научно-исследовательском судне, мы изучали подводную гряду вулканов, что идет от Алеутских островов в Южное полушарие, в Индийский океан... Дурманящий, густой и мечтательный воздух тропиков, мерцание Южного Креста и Канопуса... И мне в этом совершенстве мореходной роскоши и уюта, в этих чарах южных широт так стало скучно, ну прямо невыносимо, смертельно, что ли... до физической боли сердца. По ночам стал сниться такой вот, поцарапанный льдами и побитый штормами сейнер с кучами рыбы и всяких снастей на палубе, пропахший рыбой до самого гвоздя, бородатые парни в пудовых сапогах из воловьей кожи, в свитерах и ватных штанах, облепленных чешуей. Ко всему прочему у меня начались насморки и мигрени, пропал аппетит. Еще бы чуть – и от тоски-кручины нажил бы несварение желудка или несворачивание крови. Конца рейса ждал как счастья.

Эх, рыба ты рыба, и кто же тебя выдумал?

III

Пришли к месту лова ночью, вахта на мостике была моя, в машине – Марковича. Мы не стали никого будить, сами оснастили ваер с якорем – на больших глубинах, где якорной цепи не хватает, мы якорь крепим к ваеру, а ваер тысячу метров. Стали на якорь.

Прежде чем сунуть под подушку Джеламана будильник, поставленный на пять часов, мы с Марковичем забрались в полковничье хозяйство, «баба-яга» – так мы называем плиту, самостийно модернизированную всякими электромоторчиками для подачи топлива и воздуха, краниками и шлангами, – там горела еще. Организовали чай.

– Мне кажется, что рыбу мы возьмем, – сказал Маркович.

– И у меня такое же предчувствие.

– Я часто вот этим компасом, – Маркович дотронулся до левой стороны груди, – отгадываю, что меня ждет в будущем.

– Ты сколько лет на морях?

– Лет тридцать.

– И небось в северных.

– Да... больше в них. Хотя и на юге рыбачил.

– Вообще говоря, Иосиф Маркович, я не верю ни предчувствиям, ни гаданиям или там какой телепатии. Но что-то есть... Лет десять назад работал я старпомом у одного старого капитана. Над многими явлениями жизни он заставил меня задуматься. Вот хоть предчувствия, предвидения... – И я рассказал о Федоре Егоровиче Улевском, простоявшем на мостике тридцать три года только капитаном. Плавал он в основном в северных морях.

Случаи, приключившиеся с нами, заставили меня поколебаться в своем неверии. Первое – это вот то большое несчастье: из пятидесяти сейнеров, находившихся на промысле, которых застиг тайфун, три погибло, – о котором писалось много в печати и по радио передавались соболезнования семьям погибших. За два дня до этого происшествия привезли мы рыбу в Пахау, у комбината емкостей нету, обработчики валятся от усталости, рыбой забито все. Директор комбината предложил нам самим заняться обработкой. Мы объединились еще с двумя сейнерами, соорудили временные брезентовые чаны, сами выгружали рыбу, сами таскали лед, соль, сами солили. Федор Егорович присматривается к команде одного из этих сейнеров и говорит: «Беда с ними приключится, большая беда...» И точно...

Другой случай, не менее любопытный. Выходим мы из бухты Лавровой под вечер. Погодка – лучше не придумаешь, только с океана идет мертвая зыбь, этакие стеклянные холмы. Они медленные и важные и совсем не страшные для моряков. Сейнер веду я, Егорович должен отдыхать – у нас с ним сутки были распределены: от восьми утра до восьми вечера он крутит рулевую баранку, а остальные двенадцать часов, на которые выпадала ночь, я вахтю, как и положено молодому. Ну вот, вахта-то моя, а он не уходит с мостика. «Егорович, – говорю я ему, – да иди отдыхай». – «Неладное у нас что-то будет». – «Да ты чего? – удивился я. – Море-то? Ни тумана, ни ветра... Что может случиться?» Но он не уходит. И через какое-то время, когда поравнялись со скалами, что торчат посредине входа в бухту, у нас заглох двигатель... с каждой зыбью подкидывает к скалам, а глубина там сразу до ста метров. И никто не успевает на помощь... У самых утесов, ну в нескольких метрах нас спасли.

А болезнь своих детей, болезнь жены или о каких домашних неполадках он знал без всяких писем.

– И небось суеверный был? – засмеялся Маркович. – Понедельники там... или, уходя из дома, забыл что?

– Понедельники у нас выходными были.

– Такой же и наш Джеламан, хоть и молодой... вот увидишь.

– А мне, Маркович, не хочется верить в эту всю чушь. Возможно, совпадение какое, игра случая.

– Положим, и я не верю, – прихлебывая чай, задумчиво говорил Иосиф Маркович, – но тут что-то есть. Видимо, интуиция.

– Интуиция?

– Да, интуиция. Память сердца. Ведь разум многое забывает; потом, он хитрый, всякому явлению найдет оправдание, а сердце никогда ничего не забывает, ничего не оправдывает. Оно само анализирует явления жизни, само делает выводы и подсказывает человеку. Вопреки, казалось бы, разуму и логике. Так как-то... Ну, а как же еще? Колдовства-то не бывает?

– Колдовства не бывает.

– Вот хоть Джеламан в этом смысле «дикарь», у него тоже понедельники черными днями считаются... или начнешь радоваться, когда рыба не в трюме еще... расстраивается как ребенок. Ну вот. Он твердо убежден, что нас в этом году заколдовал кто-то. А на самом деле все очень просто; кроме него самого и Кази Бази, никто рыбачить и не умел и не хотел. Проходная публика была, а не рыбаки, из тех, кто за длинным рублем гонится. Потом раза два случай подшутил... вот он и... Но рыбак он... впрочем, сам увидишь. Ну, я пойду, скоро уж вставать.

Маркович спустился в кубрик. А я не пошел спать, все торчал на мостике. Как же я, оказывается, соскучился по работе вот этой... Налил еще кружку чая, смотрел на темное ночное море. Потом выбрался на самый верхний, ходовой мостик – красота и ужас прознобили меня: вокруг черное и поблескивающее под неяркой луной беспредельное море – видно, конца этому морю нет – под темным, беззвездным и тоже беспредельным небом. На небе только две маленькие-маленькие звездочки, да злой и холоднющий ветер гонит полосы барашек от горизонта. Морозно... Сейнер кланяется барашкам, клюет носом и в этом величии мрачной беспредельности и бесконечности моря и неба словно маленький клопик...