Текст книги "Бурное море"
Автор книги: Николай Рыжих
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Бурное море
В книгу входят три повести: «Макук» и «Бурное море» – о капитанах и рыбаках дальневосточного рыбного флота, их труде, любви к морю и своей профессии и «Хорошо мы пели...» – о жизни молодых специалистов на Камчатке.
МАКУК
I
Наш «Онгудай» стоит у причала. Вид у него потрепанный: борта, побитые морем, пестрят ржавчиной, из-под остатков черной краски проглядывает сурик. Кормовая стрела, погнутая при швартовке к плавбазе в зыбь, понуро склонилась. Одно из окон на ходовом мостике зияет черной дырой: в последний шторм дурная волна навалилась на «Онгудай», выдавила стекло, свернула тумбу локатора и отбросила рулевого к штурманскому столу.
На руле тогда стоял Брюсов. После он рассказывал:
– Она ка-а-ак шуранет! Не успел я очухаться, а шлепанцев нету... Так и остались мои шлепанцы в Охотском море.
Всем своим видом сейнер говорил об усталости, о минувшей борьбе с ветром и морем и о крайне необходимом ремонте.
Вчера мы пришли с моря.
Весной ловили нерестовую селедку на Сахалине, летом камбалу в Охотском море возле Большерецка и Озерной, потом жировую сельдь в Беринговом и, наконец, сайру у берегов Японии и у острова Шикотан. Соскучились по берегу страшно. После долгих ночных вахт, когда небо затянуто мглистыми тучами, ветер тоскливо свистит в снастях, а море бросает сейнер в самые непредвиденные стороны, берег кажется необыкновенно желанным. Вспоминаются высокие береговые окна, непринайтовленные к полу столы и стулья, некачающиеся потолки. А огни вечерних улиц, запах травы или снега, девичьи взгляды мутят голову. И не раз в прыгающих волнах какого-нибудь моря мерещилось что-нибудь береговое.
Но скоро в отпуск. Поставим «Онгудай» в ремонт – и в отпуск. Можно будет месяца три валяться на диване и листать книжки или ходить в кино или еще куда-нибудь и не думать о вахте. Не думать и об ахтерпике[1] 1
Объяснение морских и рыболовецких терминов дано в конце книги.
[Закрыть], что там дырка – через сальник баллера руля просачивается вода – и что он постоянно затопляется.
– Нет, не могу я, – прервал мои размышления Борис.
– Ты это о чем?
– Ну разве об этом мечтал я, когда учился в мореходке? – тоскливо продолжает он. Потом приваливается на одно плечо и вытягивает ногу. Его серые глаза, в обычное время суетливые, потускнели, веснушчатое лицо грустно. А густые белые волосы, которые всегда кокетливо выглядывают из-под щегольской мичманки, спрятаны, и сама мичманка надвинута на самые уши. – Что здесь хорошего? – морщится он. – Тоска, грязь... бич на биче.
Мы с ним сидим на сопке. Вышли прогуляться, походить по твердой земле – каюта надоела до чертиков. Внизу под нами бухта. Ее обступили сопки. У их подножий расположен рыбацкий поселок, склады, причалы. Совсем недавно здесь был только один причал, возле которого толпились деревянные кунгасы и кавасаки, а теперь вот траулеры, океанские сейнеры, громадины мастерских. Только больших домов пока не видно.
– Просто мы устали от моря, – говорю я, – в отпуск надо.
– А после отпуска что? – встрепенулся Борис. – Ну разве это пароходы? – он кивает в сторону сейнеров, вид которых похлеще, чем у нашего «Онгудая». – Когда закончил мореходку, мечтал попасть на большой шип, уйти в кругосветное плавание, полазить за кордоном, посмотреть южные моря с коралловыми рифами, экватор... а попал в рыбкину контору. Что здесь хорошего? Что мы видим? Рыба да море, море да рыба. А если еще семейством в этой дыре обзавестись... прямой путь к идиотизму.
Вообще прав Борька. Дыра здесь. На весь поселок всего один магазин, где вместе с рыбацкими сапогами и проолифленными куртками, телогрейками и ватными штанами продают каменную колбасу, консервы и шампанское. В другом углу магазина куча соли. Тут же продают керосин в разлив и спички. На прилавке рядом – часы, пуговицы, топоры, нитки и огнетушитель. Огнетушитель, конечно, не продается.
Есть еще клуб. Это большой деревянный сарай, заштукатуренный и побеленный; раньше здесь рыбачки неводы шили, а теперь вот клуб – через день кино и танцы. Танцуют одетые, лихо топают сапогами.
– Куда деть сегодняшний вечер? – вздыхает Борис. – В клуб я не пойду... – Помолчав, добавляет: – И это первый день на берегу.
– Пойдем гуся есть.
– Гуся? Где?
– Не знаю еще.
– Посмотри! – приподнялся он. – Кажется, мережи идут? Уж не за нами ли?
На сопку поднимаются двое ребят. Одинакового примерно роста, краснощекие, быстроглазые, хитрые насквозь. У одного лицо круглое, у другого – продолговатое, у одного нос пуговкой, у другого – вытянутый. Один говорит редко, с раздумьями, другой строчит скороговоркой. Это Мишка с Васькой, наши матросы, неразлучные друзья. Они из одной деревни. А «мережами» их прозвал боцман: как-то Васька рассказывал, как у них под Рязанью карасей ловят мережами. С тех пор и пошло – мережи.
Друзья загребают широченными штанами снег, коверкотовые пальто с каракулевыми воротниками волочатся по снегу. Каракулевые шапки сдвинуты набекрень.
– Слышали новость? – говорит Васька, отдуваясь.
– В чем дело?
– В море идем, – говорит Мишка.
– Как в море? – удивился Борис.
– А так: на две недели выгоняют минтай ловить. Мы с Мишкой уже домой собрались...
– Уже и по́льта покупили, – перебивает своего друга Мишка, любуясь рукавом своего пальто.
– ...а в конторе расчета не дают, – продолжает Василий, – говорят, приходите через две недели после рейса.
– Только щас из конторы, – добавил Мишка.
– Какой минтай, какое море? – вспыхивает Борис. – Мы ведь в ремонт становимся.
– Начальству виднее, – вздохнул Васька, – им план давай, а тут хучь пропади.
– В этом-то году с селедочкой-то прогар, план-то не взяли, – опять перебивает своего дружка Михаил, – вот на минтае и хотят выехать. Во как!
– У нас же течь в ахтерпике, сальниковую набивку срочнейше менять надо...
Спускаемся с сопки. Настроение – хуже некуда. Море сейчас плохое: штормы, снегопады, обледенения. Когда задует «северняк», или, как говорят моряки, «норд», ванты и борта обрастают толстой коркой льда, брашпиль превращается в сплошную глыбу, а шпигаты закупориваются и задерживают сток воды с палубы. Лед надо скалывать, занятие – не из приятных. У «Онгудая» к тому же течь – механики последние недели в рейсе не вылазили из ахтерпика, все подбивали сальник.
– С ума они там посходили? – не утихает Борис.
Подошли к «Онгудаю». На палубе толпятся ребята. Никого не узнаешь: притихшие, угрюмые, в галстуках, начищенных ботинках, длинных пальто. Пассажиры, да и только. А несколько дней назад, когда подходили к порту, – радостные флибустьеры: в высоких по бедро сапогах, куртках с наплечниками, бородатые, обветренные. Вот как портит людей нежелательная новость! Да еще тонкие, безвольные подбородки вместо шотландских бород...
– Слышали? – спрашивает боцман. Он сидит на борту, задумчиво стряхивает пепел с папиросы.
– Да, – буркнул Борис.
– А про нового капитана?
– Какого там еще нового? Петрович куда же делся?
– Заболел, – со вздохом сказал боцман.
– «Заболел», – влез второй механик. – Сам заболел, жена заболела. На курорт уезжает, лечиться. – Слово «лечиться» механик произносит желчно, с иронией. – Никаких болезней не было, когда на сайре пятаки гребли, а тут – разболелся... Минтай не сайра и даже не камбала.
– Знает, почем соль, – добавляет радист.
– А вместо него кто?
– Заместо него назначили какого-то куркуля, – продолжает боцман. – Лет десять назад он на кунгасах да кавасонах рыбачил, а сейчас дырки в шлюпках заколачивает, шлюпки конопатит.
– Какие дырки, какие шлюпки? – Все эти новости прямо ошарашили Бориса, он даже фуражку сдвинул на затылок, что бывает у него в моменты крайней озадаченности. – Шутишь, боцман?
– Зачем шутить? Минут двадцать назад тут был главный капитан флота. Говорит, ваш новый капитан хоть и не очень грамотный и без нашивок, но в рыбацких делах собаку съел.
– Говорит, Японское море знает, как собственные карманы, – опять влез механик.
– Вот он, может, шутит, – вставил радист.
– Оля-ля-ля! – присвистнул Борис.
Одна новость лучше другой. Петрович что-то схитрил, конечно. Правда, в последние дни на сайре, когда полмесяца лежали носом на волну, он чувствовал себя очень плохо. Но тогда все мы выглядели не лучше: идет человек по коридорам, держась за стенки, и не поймешь, от чего он шатается: от качки или от болезни.
– Ну собирайтесь, – тихо сказал боцман, – пойдем гуся, что ли попробуем. Приход-то отметить надо.
Идем с Борькой в каюту. В коридоре из шестиместки вывалилась странная фигура: растрепанная, всклокоченная, один глаз спрятался в кровоподтеке. Из кармана торчит пук денег, в руках бутылка коньяка. Это Андрей.
– Чиф! – схватил он меня за рукав. – Поздравляю с очередным свинством нашего капитана. Выпьем?
– Иди спать.
– Нет, сначала выпьем... – Он пошатнулся и, если бы не Борис, упал бы. Бутылка покатилась под трап, деньги посыпались веером. – Вы с-с-симпатичные парни, выпьем...
– Андрюха, ты это че? – подлетел Васька, они с Мишкой шли за нами. – Ну-ка, милок, айда в кубрик, там выступать будешь, Миш, поддержи!
Они взяли Андрея под руки, повели в кубрик. В море это незаменимый работник, нет дела – найдет, а вот на берегу... На берегу, если бы ребята не следили за ним, он за один день спустил бы месячную, например, зарплату.
– Вот что нас ждет в этой дыре, – говорит Борька, входя в каюту, – пить, тупеть и превращаться в скотов.
Открываем рундуки, достаем парадные тужурки, сорочки, ботинки, которые не надевали уже несколько месяцев. Борька налаживает бритву, хотя брить ему будто бы и нечего.
Стук в дверь. Входят Мишка с Василием.
– Андрюху уложили спать, деньги отобрали, – доложил Васька.
– Молодцы.
– И, товарищ старпом и товарищ второй, гусь ждет. Ребята нервируются.
– Сейчас, сейчас! – смеется Борис.
Друзья потолкались у зеркала, поправили шапки и торжественно вышли. А шапки на них сидят лихо, края у шапок острые – на ночь они их напяливают на солдатские котелки. Котелки, кстати, они из армии прихватили при демобилизации.
– Ведь специально не придумаешь, – смеется Борис, – нервируются... – Он чистит щегольскую тужурку, выбирает галстуки, носки. Любуется на черные, в золотой оправе, запонки.
На судне его считают стильным парнем. Нарукавные нашивки у него шире положенных, мичманка с большущим сияющим козырьком, лихо сбита назад – эдакая видавшая виды. И краб у нее с глобусом, как у капитана дальнего плавания. Когда четыре месяца назад он пришел на «Онгудай», ребята морщились – рыбаки ведь не любят внешних эффектов, даже в одежде: сапоги, свитер, простенькая мичманка с почерневшим от морской соли крабом. Даже капитаны так ходят. А Борька сиял регалиями. Он тоже морщился: «Разве это пароходы? При первой возможности бегу в торговый флот».
– Кстати, так в чем смысл этого гуся? – спрашивает он, небрежно осаживая фуражку назад.
– Увидишь.
– Ну что ж, – он сдунул соринку с раззолоченного рукава, – посмотрим, что это за птица. We well see, we well see, как говорят наши друзья англичане.
II
Есть гуся – рыбацкая традиция, местная по крайней мере. Возвратившись с путины, парни целыми экипажами, во главе с капитанами и стармехами, идут к местным жителям, куркулям (хоть они не такие уж и куркули, но так принято: каждый местный – куркуль), выбирают гуся и... съедают его. Чтобы не ходить лишний раз за гусем, едят его почти всегда у хозяина, ибо за первым гусем следует второй...
Мы ели гуся у Сергея, у себя дома, так сказать: Сергей наш матрос, а не из местных. «Гусь» получился шумный: к радости возвращения прибавился нежелательный выход в море и, самое главное, пока мы шатались по морям, у Сергея родился Сергей Сергеич или, как он зовет его, «крохотулька».
Жена Сергея с нашей поварихой Артемовной отлично сервировали стол; у парней глаза разбегались от разных вилок и тарелочек: ведь на маленьком рыболовном судне посуда не роскошная – миска да ложка. Да еще сам гусь в дружной компании всяких закусок...
– Выпьем за «Онгудай»! – рявкал боцман, расплескивая вино. – Чтобы «Онгудай» всегда был порядочным пароходом, даже без всяких капитанов.
«Онгудай» боцман величал «пароходом», хотя это всего лишь рыболовный сейнер, похожий на современный пароход примерно как котенок на льва. Зато уж и ухаживал за ним боцман, мыл да подкрашивал! По этой вот причине он и считался лучшим боцманом в управлении.
– Сережа! – приставал он к Сергею. – За «Онгудай»! Муха не пролетит!
Сергей возился с «крохотулькой». Боцман поднес к носу малыша свою огромнейшую, потресканную и в царапинах, ногти на которой были в обрамлении несмываемых траурных дужек, клешню и стал изображать «козу».
– Ну-ну, малец, ам-ам! – Он чмокал губами и таращил глаза.
Но малыш остался безучастным. Он смотрел бутылочными глазками мимо «козы», покачивал головой и часто-часто дышал. Убедившись, что «Онгудай» не интересует отца, а «коза» – сына, боцман направился к поварихе.
– Артемовна! Где наше не пропадало! Вир-р-ра!
– Да хватит же! – сердито сказала повариха.
Говорили, конечно, все сразу и обо всем. Каждый считал, что он толкует самые дельные вещи, а слушать соседа не обязательно. Говорили об отпуске, новом капитане и прошедших плаваниях. Что за народ: как выпьют, так про моря. Некоторые грезили береговой жизнью.
– Как только поставим «Онгудай» в ремонт, – мечтательно, с придыхом говорил Васька второму механику, маленькому ехидному парню, который тоже собирался с моря уходить и ждал только квартиру – плавсоставу жилье давали быстрее, – как поставим, берем с Мишкой расчет – и к себе. В колхоз. Дома купим. Мне брательник уже присмотрел, недорого. А рыбу пусть ловит тот, кто ее пускал. На берегу лучше.
– Что ты! Конечно, – соглашался второй механик. – Я тоже уйду. Вот квартиру бы!
– А ты дом купи, – советовал Василий, – деньгу, чай, заколотили.
– Жена не хочет... услуг нету.
– Подумаешь – услуг! Что она у тебя, на улицу не сбегает?
– А ванная? Газ, паровое отопление? А если свой дом, то с дровами замучаешься.
– Это точно.
– Да и деньги останутся.
– Ну?
К ним подошел боцман. Потянулся было чокнуться, но вдруг отстранил руку и насупился: до него дошел смысл разговора.
– На берег, медузы? – Он закачал из стороны в сторону пальцем перед Васькиным носом. – И ближе чем на тысячу миль к морю ни-ни...
– Да отстань, Егорович, – поморщился Васька, – дай хоть здесь дыхнуть. – И опять ко второму механику: – Ты знаешь, как у нас в Рязанской области? О-о-о!.. Лес... речка... природа всякая. А тут что? Вода и вода.
– Эх, мережи! – вздохнул боцман. – И-эх! – еще раз вздохнул он и добавил: – Чтоб вас клопы съели!
Не любил боцман ни второго механика, ни Мишку с Васькой. Не нравилось ему, что они, как говорит Васька, «временные», в море пошли за длинным рублем и все время расхваливают береговую жизнь. Во время выборки невода он обычно рычал на них: «Как тянешь, медуза? Быстрее! На море все делается быстро и точно». Те говорили «есть», а сами и не думали исправляться. Они все делали по-крестьянски медленно. Правда, основательно. Боцман, конечно, ценил их старания, но не утихал: «Мережи, Алехи! Навязались на мою шею, узурпаторы...» Впрочем, они на это мало обращали внимания, поняв, что других слов для них у боцмана нет.
– Ты знаешь, чиф, – вздохнул Борис, любуясь ногтями, – скука. Не вынесу я этой жизни... – Борька совсем раскис, даже больше, чем днем. – Посмотри на боцмана... (Боцман между тем вразвалку, как перегруженная баржа в зыбь, колесил по комнате.) Так пьют только крокодилы, и то, я думаю, под настроение, а этих частников, – Борис кивнул в сторону Мишки с Васькой, – я терпеть не могу. Бежать из этой рыбкиной конторы, иначе ждет участь Андрюхи.
К нам подсел стармех.
– Как ты думаешь, дед, – обратился к нему Борис, – «Онгудай» дотянет до ремонта? Не развалится?
– Не должен.
– Все побито, изношено... в море с таким сальником...
– В принципе я против рейса, – продолжал стармех, пуская колечки дыма, – в море проторчим зря. Какая сейчас рыба!
– Да еще с новым капитаном. Ты что-нибудь о нем слышал? Кто он?
– Обыкновенный рыбак. Из местных. В прошлом, говорят, на кунгасах хорошо рыбачил.
– Кунгас – это не океанский сейнер. Впрочем, если так, то почему же сейчас на берегу шлюпки конопатит?
– Нужного диплома нет. Раньше им, всем местным, с малыми дипломами разрешали на сейнерах работать, а теперь кончилась лавочка. Что-то в этом роде толковал мне капитан флота.
– Короче – с куркулем в море идем.
– Начальству виднее, – невозмутимо продолжал стармех, – оно, как говорится, газеты читает.
– Просто вместо Петровича заткнули дырку.
– Возможно, и так.
К концу вечера, когда вдоволь наговорились и в тарелках появились окурки, ребята разбрелись по квартире и занялись делами, кому что подходило по характеру. Мишка с Василием и второй механик размечтались о береговой жизни, Новокощенов, заочник мореходки, копался в книжном шкафу, человека три топтались возле радиста – он радиолу настраивал, а Брюсов, записной остряк, развлекал Артемовну и жену Сергея, рассказывал, видимо, им что-то уж очень смешное, потому что Артемовна уже отмахивалась от него. И вдруг боцман:
– Р-р-разойдись, узурпаторы! Веселиться хочу! – Он вывалился на середину. – «Бар-р-рыню»!
Ему поставили «барыню». Он старательно взмахивал руками, еще старательнее топал исполинскими ножищами и... никак не мог попасть в такт музыки. Однако это «выступление» захмелевшего боцмана всем понравилось: все дружно хлопали и смеялись.
После боцманского танца вечеринка, как говорят механики, пошла вразнос. Мишка с Василием загорланили какую-то песню – я ее никогда не слышал:
И где мы ни будем,
Мы не забудем
Песню, что с нами ишла...
Боцман укладывался на кушетку, а кто-то на ней издавал уже звуки закипающего чайника. Тогда Артемовна вытолкала всех нас в спины и пожелала нам спокойной ночи.
Возвращались на «Онгудай» нестройной толпой. Боцман кому-то что-то доказывал и оседал назад – его Брюсов с Борисом держали, – Мишка с Васькой отрывали «и где мы не будем, мы не забудем...»
Ночь была лунная, с морозным сухим воздухом. Искрился снег. Такой снег у нас сейчас в Московской области. Там сейчас еще день не кончился, а здесь глухая ночь. Мои младшие братья, наверно, пришли из школы и зашнуровывают коньки. На озере их ждут такие же огольцы с клюшками. Старший пришел с завода, моет руки и рассказывает бабке веселые истории. Она накрывает на стол и ворчит на малышей. Кончится рейс – и в отпуск... в отпуск!
Над бухтой белело зимнее небо. Большая Медведица изогнутой ручкой свесилась над «Онгудаем». Серебрились вершины сопок вдали. Тишина. Только скрипнули сходни под грузным боцманом и послышалось в последний раз его «муха не пролетит».
«Онгудай» ждал нового дня и нового капитана.
III
На следующий день, утром, на пирсе появился старик. Мы готовили «Онгудай» к выходу в море: расхаживали блоки, меняли снасти, грузили промысловое оборудование. Борька на штурманской рубке подкрашивал комсомольский значок. Мишка с Васькой сращивали концы.
– Как работаете, Алехи! – ворчал на них боцман. – Так лапти плетут в вашей Рязани!
– Егорович, мы же делаем, как ты учил: кабалку пущаем по ходу, но что-то ня так...
– Ня так, ня так, као, чао... – передразнивал он их. – Чтоб вас клопы съели! Тьфу! – У боцмана было плохое самочувствие после вчерашнего «гуся», но это мало трогало друзей: один шмыгал носом, стараясь придать своей мордочке скорбный вид, физиономия другого – себе на уме – хитренько улыбалась. – Нагородили тут, узурпаторы! – не утихал боцман. Он начал переделывать Васькину работу.
Старик внимательно смотрел на нас. Молчал. Потом отвернул полу полушубка, достал кисет и бумагу, стал мастерить самокрутку.
– Тебе чего, дед? – спросил его боцман. – Рыбки на уху?
– Старпома. – Старик несмело, как-то скромно улыбнулся.
Я подошел.
Он протянул направление из отдела кадров: «...Назначается капитаном «Онгудая»... И управленческая печать с подписью начальства.
Я растерялся. Это получилось неловко; старик заметил мою растерянность и смутился еще больше. Но делать нечего, представил команде. Кстати, почти все на палубе были.
После моих слов «это наш новый капитан, Михаил Александрович Макуков» на лицах ребят так и мелькнуло: «Вот это капитан!»
Действительно: гофрированный морщинами лоб, нависший над губами немного горбатый сухой нос, спокойный взгляд усталых, с чуть опущенными по краям веками глаз, делали его похожим скорее на ночного сторожа, нежели на небрежного кепа. К тому же стоптанные валенки, старенький полушубок и шапка с отвислым ухом довершали это сходство. Полная противоположность элегантному Петровичу.
Мишка с Васькой открыли рты и, конечно же, ничего не понимали. Борька уронил банку с краской, а подвижное лицо Брюсова вопросительно вытянулось – он не нашелся даже чтобы сострить. Боцман рассматривал свой сапог. Может, это шутка?
Однако дед не смеялся. Он спросил у меня ключ от капитанской каюты и, попыхивая сладковатым дымом махорки, протопал кривыми валенками среди притихших ребят – только Васькино «гы» послышалось за нашими спинами.
На рыболовном флоте мне приходилось видеть всяких капитанов: и крикливых самодуров, и лихих мореходцев, и обветренных до трещин на скулах, с охрипшими голосами камчатских шкиперов, и капитанов-аристократов, которые, отчитывая помощника или боцмана, не повышают голоса, – впрочем, от этого спокойствия боцмана потеют, – и капитанов-щеголей, каким был наш Петрович. У всех одно: властный взгляд и уверенность в каждом жесте. А этот...
Когда передавали судно, на сдаточных актах его узловатые, с въевшейся в трещины смолою пальцы нацарапали клинописью: «Судно принял... Макук...» Да, он будто полюбовался на свое «Макук» – откинул голову назад и с полминуты двигал бровями, не выпуская ручку из рук. Глядя на него, Борька закашлялся, а у стармеха дрогнули уголки рта.
Потом новый капитан аккуратно – уж очень аккуратно! – собрал все документы и потопал кривыми валенками в контору улаживать формальности по приемке судна.
За обедом боцман возмущался:
– Двадцать лет рыбачу, на каких пароходах только не молотил, но такого не видел...
– Ты много чего не видел, Егорович, – подковыривал его Брюсов, – только зря ракушкой оброс.
– Черт знает что творится, – не утихал боцман. – Скоро Артемовну на мостик поставят!
– Вась, а Вась, это не из ваших Васюков?
– Говорят, он на кунгасах здорово рыбачил.
– Ну-ну... возле бухты, за сопкой...
– А куда на кунгасе уйдешь? Только возле берега лазить.
– Братцы-ы! А нос-то крючком!
– Но это еще не всякий орел, у кого нос крючком, – заключил боцман.
– Борис Игнатьевич, – обратился Брюсов к Борису, – а хоть зовут-то его как?
– Макук, – сказал Борька и поднял палец вверх.
– Вот Макук так Макук, – шмыгнул носом Васька.
В салон вошел новый капитан – он возвратился из конторы. Шум стих. Все украдкой, но с большим любопытством следили за ним. Он как-то неловко, смущаясь, прошел в уголок, присел на диване. Артемовна пригласила его на капитанское место, где она уже накрыла. Он сел, долго искал место, где положить шапку, стал есть.
Бросились в глаза его руки. Черные от въевшейся смолы, с надавленными работой пальцами, узловатые в суставах, тонкие в запястьях. Как лопаты. Они даже ложку коряво держали. А съезжающий рукав свитера он то и дело подворачивал. Причем подворачивал, когда в ложке был суп, который выплескивался капельками.
Вспомнились руки Петровича... А как Петрович ел! Схлебывал с кончика ложки, тарелку отклонял от себя. Много говорил за обедом. Иногда отодвигал тарелку и рассказывал, как юнгой ходил на паруснике, как однажды на камни выбросило. Часто делился похождениями на берегу или обсуждал новые романы... Этот ел молча. Медленно и аккуратно. Упал кусок хлеба. Он поднял его, сдунул мнимые соринки и продолжал есть. Петрович такой кусок отодвинул бы или кинул в мусорное ведро. Пообедав, новый капитан достал кисет и бумагу, стал мастерить самокрутку.
Брюсов попытался втянуть его в разговор. Дипломатично закидывал удочки в разные рыбацкие истории, стал рассказывать о сказочных уловах, штормах, авариях и редкостных рыбах. Макук, как уже окрестила его команда, молчал. Тогда Брюсов рассказал о прошлогоднем урагане, который выбросил девять траулеров в Курильском проливе. Дед рассеянно заметил:
– Бывают случаи. Наверно, в море не успели выттить.
– А вы в ураган попадали?
– Бывали случаи.
Больше Брюсову ничего добиться не удалось. После обеда ребята вывалили на палубу продолжать работу. Макук подошел ко мне:
– Как у вас лебедка?
– Нормально.
– А сетевыборочные машинки?
– Да тоже вроде нормально.
– Оттяжки на стрелах надо заменить, никуда не годятся, – как-то озабоченно продолжал он, – и блок на правой стреле заменить бы.
– Хорошо, Михаил Александрович. – Черт возьми! Как он заметил, что у блока правой стрелы шкив погнут? Утром мы с боцманом рассматривали этот блок и решили не менять. Две недели, мол, срок небольшой, поработает.
Остаток дня я бегал по складам, выписывая снабжение, и ругался в конторе с упрямыми бухгалтерами, а Борька гонял «Онгудай» от одного причала к другому, грузил снабжение, принимал воду, топливо. Макук в наши дела не вмешивался. Он таскал боцмана по палубе – они промысловое вооружение рассматривали. Трогая узловатым пальцем какой-нибудь блочок, Макук говорил тихо:
– Ведь заедает трос. Заменить бы.
– Рейсу конец, отработал.
– Все одно.
Или, щурясь на оснащение стрелы, постукивал узловатым пальцем по ней:
– Все менять надо, соль поизъедала.
– И без них работы много.
– На переходе сделаем.
Боцман помалкивал. А иногда улыбался – рыбак рыбака видит издалека. Настоящий рыбак прежде всего позаботится о промысловом вооружении. Прежде всего.
Борька психовал:
– Этот дед меня с ума сведет. Говорю ему: «Промысловой карты нету, пеленгатор барахлит», а он: «Обойдемся». Я не понимаю, как без карты работать? А без пеленгатора? Как будем без пеленгатора определяться, ведь горизонта почти не бывает. Да и светил. Не капитан, а приложение к капитанскому мостику...
За ужином произошла неприятная история. Брюсов опять пытался втянуть нового капитана в разговор, но тщетно. Тогда Брюсов, обращаясь в основном к Макуку, загнул историю о «вот таком» палтусе, которого мы чуть не поймали в Охотском море. Будто бы палтус, уходя с палубы, кричал в голос и Ваську так хлобыстнул хвостом, что у того несколько дней бок болел... От этого палтуса у боцмана запершило в горле, Мишка, сдерживая, смех, покраснел, а Василий, как главный в этой истории, расхохотался в открытую. Это было уже слишком...
Дед растерялся. Он озадаченно и виновато посмотрел на нас – не знал, как быть: принять за шутку и смеяться вместе со всеми или обидеться – и опустил глаза.
Водворилось неловкое молчание. Только Артемовна загремела кастрюлями на камбузе и со словом «бесстыдники» задвинула с грохотом раздаточное окно. С плохим настроением расходились из кают-компании.
Я мысленно поклялся сделать Брюсова гальюнщиком на весь рейс, но меня опередил боцман: отведя его в сторону, боцман поднес кулак к носу Брюсова и раздельно спросил:
– Ну что? Сам умнеть будешь или помогать тебе надо?
– А зачем же кулак, Егорович?
– Это мое такое сердечное желание. Ну?
– Сам.
– Посмотрим. А после работы отправляйся в гальюн, и чтобы гальюн блестел, как...
– Это тоже твое такое сердечное желание?
– Нет, это служебное дело. А еще какие вопросы имеются?
– Все ясно: наливай да пей.
– Ну и добре. – Боцман опустил кулак.
Этим методом убеждения он пользовался очень редко, когда затрагивали его какие-то исключительные сердечные струны. Никто из матросов, правда, этого метода убеждения не испытал, прения обычно прекращались – уж очень кулак большой: а вдруг опустится?
Вечером я зашел и в каюту к Макуку, принес на подпись расписание вахт, акты, приказы. Среди них был приказ и о наказании Брюсова.
– А это зачем? – спросил он, не отрываясь от работы. Он строгал из бамбуковой чурки игличку для ремонта трала.
– Как зачем? Порядок-то на судне должен быть?
– Чи его нету? Ведь работаем?
– Брюсова, я считаю, надо наказать.
– Зачем?
– Но если он на вас будет плевать, то что же будет со мною или со вторым штурманом?
– Ничего не будет. – Он отложил работу, стал закуривать. – Молодо-зелено, подрастет – поймет.
– Вряд ли.
– Давай лучше потолкуем вот о чем. Садись.
Я сел. Он окутался дымом, с минуту молчал. Глаза смотрели задумчиво и серьезно в то же время. Я тоже закурил из его кисета.
– Так вот что, – он совал мне потрескивающую жаром самокрутку прикурить, – на переходе приготовь частую траловую рубашку. Получал такую?
– Да, сунули на складе. Для минтая она не годится. Смотрели, смотрели, что с нею делать, и сунули пока в ахтерпик.
– Это я у Михина выпросил. Мы ее дополнительно вставим.
– Да что же ею ловить? Чилимов?
– Не суетись. Это на Камчатке вы камбалу да палтуса тралили. А у нас тут победнее, и навагой, и корюшкой брезговать не будем. Все в дело пойдет. А второй трал по верхам пускать будем: поуменьшим грузилов, поприбавим балберов. Треску попробоваем.
– Треску бы неплохо.
– Ничего. Попробоваем. – Лицо его оживилось, в морщинах заиграли мечтательные лучики. – Давай так и делай...
– Значит, завтра в море?
– Угу.
– А с Брюсовым как же все-таки?
– А-аах... – Он махнул рукой.
– Спокойной ночи.
– Угу.
Я вышел. Чудной дед. Как он ими будет командовать? «Подрастет – поймет». Вряд ли его поймут. Брюсов боится только боцмана; второй механик наврет сто коробов, вывернется из любого положения – все виновные будут, а он прав останется, – Андрею скажи, что завтра потоп или землетрясение, он и бровью не поведет. Мишка же с Васькой будут подобострастно смотреть в глаза, кричать «есть», но сами все сделают по-своему или вообще ничего не сделают. Тут надо глотку боцмана или опыт и волю Петровича.
Занятый этими вот размышлениями, я направился в матросские кубрики предупредить команду, что анархии не получится, буду, мол, за насмешки над капитаном прихватывать почем зря. В конце концов, на судне должен быть хоть какой-то порядок.
Но мой боевой дух упал до нуля, как только я спустился в шестиместку. Там собралась почти вся команда, творилось что-то невероятное. Брюсов облачился в старый полушубок – и где только откопал такой! – отвернул ухо шапки и с большущей самокруткой в руках давал представление. Сначала он, подражая Борьке, спрашивал скороговоркой:
– Товарищ капитан, когда в море? – И, в точности копируя голос нового капитана – ну и способности! – раздельно отвечал: – Завтра. Нынче пущай ребята погуляють. – При этом он окутывался дымом, собирал в морщины лоб и колупался в носу.
– И много мы поймаем, товарищ капитан?
– Тыщу.
