Текст книги "Бурное море"
Автор книги: Николай Рыжих
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
XII
Мы шли по твердой земле. Шли не как всегда, мы сходили на берег парадные и благоухающие «Шипром». Мы шли в пудовых сапогах и побелевшей от морской соли одежде. Шли радостные до предела. Мы радовались морозному воздуху, искристому снегу, восходящему солнцу.
– Эх, мама родная, дело прошлое! Красотища-то какая! – вскрикнул кто-то.
А утро радовалось: холодный, пахнущий снегом воздух распирал наши груди, облитые золотом восходящего солнца, вершины сопок улыбались, искрился снег. Притаившийся у подножия сопки рыбацкий поселок был несказанно желанным. Будто мы не видели его целую вечность.
Впереди нас шли две женщины. Одна из них тащила санки, на которых лежал мешок – вероятно, картошки, а другая вела корову. Корова мотала головой, храпела, двигала заиндевелыми губами и тащила хозяйку назад.
– Поможем нашим кочегарам! – крикнул кто-то.
Корова, увидев себя окруженной дюжиной пахнущих морем парней, перешла на рысь. Мишка с Васькой впряглись в санки.
Брюсов уже успел побывать в магазине, выбежал вперед этой странной процессии и, подняв две бутылки над головой, кривлялся в каком-то негритянском танце. Он раздул щеки, выпятил живот и, прыгая на дугообразно расставленных ногах, кричал:
– Аджа! Аджа!
– Откуда это вы, сынки, такие веселые? Никак, на свадьбе были? – спросила одна из женщин.
– На свадьбе, мамаша, – крикнул Брюсов, – разве не видишь?
– Ще-то не похоже, – сомневалась женщина.
Мы шли в столовую.
За столом возле Макука вертелся второй механик с бутылкой шампанского:
– Михаил Александрыч, полусладкое?
– Нет, – скромно улыбаясь, сказал Макук, – это не пойдеть. Мне сто граммов водочки, старые кости согреть. – Он улыбался своей тихой, чуть-чуть наивной улыбкой. Держа стопку, подправлял сползающий рукав свитера.
– Ребята, ребята, потише, я что-то сказать хочу! – кричал Борис.
Его никто не слушал. За столом был полный аврал: двигали тарелки, разливали вино, гремели ложками. Васька, развалившись на стуле, уже тянул шампанское, отдуваясь. Говорили все сразу, суетились, смеялись.
– Ребята, ребята, Федор Егорович, голубчик, ну пожалуйста, скажи им, чтобы они потише, – просил Борис боцмана, – я что-то сказать хочу.
– Тише вы, узурпаторы! – прохрипел боцман; но на него никто не обратил внимания. Тогда он занес свою лапу над столом и уже собирался грохнуть по столу в знак водворения тишины, как Макук негромко сказал:
– Потише, ребята.
Шум оборвался. Пропал. Каждый замер в той позе, где застал его этот негромкий голос. Тишина. Только где-то на кухне звякнули посудой да скрипнула дверь.
– Ребята, ребята! – Голос Бориса дрожал. Лицо пылало. Как будто он хотел обнять весь мир или взлететь. – Ребята! Знаете, что, ребята? – продолжал он. – Я вас всех люблю!
Вдруг на углу стола послышался плач. Впрочем, это был не человеческий плач. Это было что-то среднее между скрипом и лаем. Какой-то ломающийся скрежет.
– Что с ним?
– Пьян?
– Хватил лишнего?
Плечи Андрея тряслись, лицо уткнулось в лежащие на столе локти. Стакан стоял нетронутым.
– Андрюха! Ты что это? Вот чудак! – встал боцман и потянулся к дергающимся плечам Андрея.
Макук взял боцмана за руку:
– Не тормоши человека, Егорович. Бывают случа́и.
Предательски закололо горло, туманятся глаза. Чтобы скрыть волнение, стискиваю челюсти, встаю из-за стола, подхожу к окну.
Из окна хорошо виден порт, причалы, наш «Онгудай». Нос «Онгудая» торчит над причалом, корма глубоко осела – ахтерпик, конечно, затоплен водой. Нос «Онгудая» смят и разворочен.
Сегодня утром, когда «СРТ-1054» возле Братьев брал нас на буксир, столкнулись. У 54-го такая же развороченная корма. В первый подход 54-й взял буксирный конец удачно, но в спешке мы не повесили на буксирный конец тяжести, не сделали провес. И когда оба судна оказались на гребнях волн, буксирный разлетелся, как нитка. Капитан 54-го пошел на второй заход. Но при подходе суда ударило друг о друга. Когда корма 54-го летела на нос «Онгудая», капитан 54-го стоял на крыле мостика и спокойно ждал. Матросы шарахнулись с кормы. У капитана смятая фуражка с большим козырьком. Он, мне кажется, даже глазом не моргнул, когда суда кинуло друг на друга...
Кто-то из ребят успокаивает Андрея, кто-то смеется, кто-то острит.
Нет, Андрюха, плакать не надо. Бороться надо. Бороться до конца.
У «Онгудая» левый борт совсем изуродован: леерные стойки погнуты, крыло мостика смято, брезент с него свисает побелевшими рваными клочьями. «Онгудай» похож на лихого задиру; кажется, вот-вот он выскочит на берег и схватится с кем угодно, хотя ему уже изрядно перепало.
ХОРОШО МЫ ПЕЛИ...
I
Наш маяк стоит на скале, над морем – высоко-высоко... У нас ночуют туманы, трава совсем не камчатская: сухонькая, хиленькая – будто и не трава. Ветры такие, что двери не удержишь.
А под нами ну прямо другой мир: теплынь, солнышко, ароматы моря и цветов. Трава там до плеч, от цветов голова кругом идет, и заросли кедрача, рябины, пихты. Дичи само собой: в море нерпа, сивучи, лохтаки, кайры, топорки, бакланы, гагары – базар на прибрежных скалах; глубже в берег – медведи, зайчики, лисы, утки, гуси, снежные бараны в горах... Не знаю, есть ли где еще уголок на планете, где бы жизнь и природа так вольно, щедро и неуемно благоухала, как у нас тут, на восточном побережье Камчатки.
На маяке нас четверо: Роман, Толяша, Володька и я. Самый главный у нас Роман. И не потому что начальник наш, а уж очень необычный он. Кем он в жизни только не работал: слесарем, механиком, акробатом, продавцом, играл на трубе в военном оркестре. А когда десятилетним мальчишкой сбежал из детдома, два года кочевал с цыганским табором от Владивостока до Ясс. От этого куска жизни у него остался быстрый проницательный взгляд, нагловатая улыбка и любовь к гитаре.
В военном флоте Роман служил на подводной лодке. Служил много, лет восемь со сверхсрочной, и превыше всего он ценит флотский народ, сам носит тельняшку и мичманку. Но самое главное в нем – это, конечно, гитара. А как он поет, как он поет!
Мальчишка беспризорный,
Парнишка в доску свой,
Веселый и задорный,
С кудрявой головой.
Форсил татуировками,
Нырял в разрез волны
И длинною веревкою
Подвязывал штаны.
На маяке с ним была жена, месяц назад он отправил ее в Петропавловск, рожать.
Толик в прошлом геолог, точнее, радист-геолог. У нас он на должности инженера маяка. У него какие-то штормы в семейной жизни и, чтобы переждать их, забрался на маяк.
Я тоже забрел на маяк по нужде: работал на рыболовных судах, да два года назад вздумалось мне заняться науками, поступил в пединститут на заочное отделение; на сейнере или траулере не очень-то книжки полистаешь, третий год на первом курсе меня держать не собирались, и я, чтобы рассчитаться со всеми долгами, забрался вот на это «ласточкино гнездо».
Внизу, под нашими туманами и ветрами, вот там, где солнышко и цветы, пристроилась под сопочкой метеостанция. Обслуживают ее тоже четверо парней: Васька Степанов, Сашка, Митроха и Лев. И тоже – вот совпадение! – морские люди в прошлом.
Ох и славно мы жили! Или оттого, что на триста километров во все стороны ни одной души, или оттого, что все мы бывшие моряки, а может, просто мы замечательные ребята. Роман, вспоминая что-нибудь из своей бродячей жизни, не раз говорил:
– Точно такая же компания у нас на Диксоне была. Здорово тоже жили, просто как при коммунизме!
А ведь верно, коммунизм у нас: хлеб мы печем и не считаемся, из чьей он муки – нашей или метеорологов; шлюпка, которую Роман подобрал на берегу и отремонтировал, – общая; комфортабельный их душ – наш душ. А такие мелочи, как картошка, кинофильмы, табак, книжки, чай, сахар, мы уже забыли, где чье.
Километрах в тринадцати от нас бежит в море радостная речушка. Баранья называется. Бежит она по цветным камешкам быстро-быстро. Берега ее в задумчивых кустах ивы, по самому же берегу не продерешься. Но особенно живописна она в верховьях, в так называемых «ямах» – тихих запрудах после водопадов. В этих ямах живет форель и хариус. И рыбачить там интересно: сидишь на гранитном утесике под шапкой кустов, а под тобой прозрачное до рези в глазах горное озерцо, большущие рыбины, выскочив из стремнины, где они охотились, идут тихо, почти не шевелят плавниками; подводишь под нее крючок, и – раз! – затрепыхалась, заизвивалась золотистая рыбина, и в руках ее не удержишь, что значит горная.
Работа у нас на маяке строгая – сигналы в эфир должны идти с точностью до десятой доли секунды, с вечера до утра должна крутиться голова его, посылая снопы света в океан, – но не трудная: стучит дизель, попискивают приборы, крутится маяк, а сам валяешься на диване с книжкой или без книжки, ну один раз за два часа подкачаешь топлива в расходный бачок или сверишь показания приборов.
В свободное от вахт время – мы дежурили по суткам – торчали у парней на метеостанции; у них не только теплее, но и веселее: кинозал, бильярдная... даже две козы и козел Чижик есть. А гитара у них, по утверждению их начальника Васьки Степанова, дороже самого дорогого аккордеона.
Роман недавно подарил Ваське Степанову нож с наборной ручкой, над которой он трудился недели две, Василий Роману – одноствольное ружье.
II
Уже второй день на нашей скале живет беленькое облачко. Мы бы не против, но вспотели окна и двери перестали закрываться, и куда и сколько ни смотри, кроме белого полотна ничего не увидишь.
Сегодня мы с Романом проспали до обеда, и еще спать хотелось. За обедом Роман хмурился, потом бросил ложку:
– Сходить на Баранью, что ли? Кто со мной?
– Пойдем, – сказал я.
Собирались не долго: покидали в вещмешок чай да сахар, взяли удочки. Я повесил на плечо бухточку тонкого стального троса, Роман – ружье.
Только спустились с нашей скалы, черт возьми – другой мир: теплынь, ароматы моря и цветов. Хоть мы и спешили, но на закрытой от ветра поляне, всей в сплетении трав и цветов, через которые пробивались стрелы дикого лука, присели покурить. А потом и заснули на раскинутых куртках.
– Ох как моя Анна любила ходить сюда по цветы... – сказал Роман, проснувшись.
– Н-да, – я бросил травинку, которую рассматривал на солнце.
– Как только хорошая погода, она сразу сюда... даже в последнее время.
– Сына ждешь?
– Сережку. – Роман задумался.
– А если дочка?
– Все равно.
Утомленные этим разговором, замолчали. Я опять сорвал травинку; Роману на нос села бабочка. Она, конечно, впервые встретила человека и не подозревала, что присутствие ее на его носу неприятно ему; она терла лапкой о лапку.
– Фу! – дунул Роман; бабочка, потрепетав, сложила крылышки и еще крепче вцепилась в Романов нос. – Ты смотри... Да фу, фу!
Бабочка полетела. Роман потер нос.
– А куртки давай бросим, – сказал я.
– И ружье.
– Стрелять никого не будем?
– Лень.
Сначала, прыгая с валуна на валун, шли берегом. На прибрежных скалах сидели бакланы. Они даже головы не поворачивали в нашу сторону.
– Глупые вы, глупые, – сказал им Роман; потом обратился ко мне: – А что, если принести им хлеба?
– Хлеб все едят.
Когда взбирались на перевал, трава больно хлестала по лицу; несколько раз останавливались, ели щавель и малину, пили воду из хрустального ручейка.
– Ну и водичка, – блаженствовал Роман, – зубы звенят! Воду вот тоже все пьют, но такую...
– Согласен.
Перед самым увалом пошел орешник – ну и мука же! И наступаешь на него, и сгибаешься под ним, но чем дальше, тем невозможнее.
На перевале присели покурить. Под нами разливанное море тумана, в полыньях его зеленели склоны сопок, синели заплатки стеклянного моря. Над нами чистое бездонное небо. И ни шороха, ни звука. Думалось, что все заботы, неудачи и расстройства, мелочные хлопоты не устоят перед этим чудом природы.
– Н-да, – сказал Роман.
– Н-да, – сказал я.
После перевала окунулись в березовую рощу. В ней было холодно и сыро, солнышко не могло пробиться сквозь сплетенные верхушки деревьев – такая уж камчатская береза; ствол ее кривой, а вершина словно тарелка.
Под ногами, на сырой земле без травы, валялись заячьи орешки, стояла, вода в исполинских медвежьих следах. Звенели комары, было жутко.
– Зря ружье бросили.
– Миша на ягоды сейчас, а больше кого?
– Комаров.
За рощей в ольховнике повезло: наткнулись на пересохший ручей.
И вот она, Баранья. Сама она горела серебром, берега – зеленые-зеленые; как стражники, стояли на излучине три ольхи – толстющие, в обхват.
На песчаном берегу, неподалеку от шалаша, виднелись две фигуры.
– Парни с метеостанции, – сказал Роман. – Гольцов таскают.
– Просто бездельничают.
Это были Васька Степанов и Митроха, в прошлом тоже флотские ребята. Они были голые по пояс, босиком. Рядом валялись мешки с рыбой, кипела уха в котелке.
– Загораем? Привет!
– Загораем. Тросик для петли?
– Мишу не встречали?
– Нет. Но тропы есть.
– Хорошо.
– Аннушка не родила?
– Телеграммы пока нету.
Мы тоже разулись. И сразу вспомнилось детство... У меня оно было вольное, деревенское, безмятежное и, конечно же, счастливое.
Принялись за уху.
– Завтра на ночь брошу якорь здесь, – сказал Роман. – Надышусь.
– Мы тоже не из-за гольцов, – сказал Василий.
– Со дня на день красная пойдет, – напомнил Роман. – Не прохлопать бы.
– Мы уже закидничок гоношим, – сообщил Степанов. – Чего не заглядываешь, Рома?
– Все спим, Вася.
Василий с Митрохою обулись, приладили ноши и двинулись к устью сухого ручья.
– Хорошие парни, – сказал я, когда их спины утонули в траве.
– Флотский народ, что ты хочешь.
Мне вспомнились все товарищи, с кем служил на подводной лодке, с кем рыбачил на сейнерах и траулерах, с кем делил тоску и радости в дальних плаваниях. Стало грустно. И зачем я схватился за книжки, зачем пытаюсь проникнуть в мудрость наук, да и мое ли это дело – учить ребятишек? А будут ли среди учителей у меня друзья? А не запустить ли все тома мудрости в самый дальний угол – и опять на ходящую под ногами палубу! Засвистит ветер в ушах, закачаются созвездия над мачтами...
Впрочем, не один я тоскую по морю. Роман вот тоже частенько заводит разговоры о «махнуть бы на Мадагаскар». Его большая бродячая душа порядком притомилась от сидячей жизни.
– Рыбачить или петлю? – спросил я Романа.
– Поставим петлю.
– Добро.
Забрались чуть повыше по Бараньей, возле больших деревьев, где медвежья тропа была похожа на тракторный след, поставили петлю, закрепив ее за одно из деревьев.
– Теперь рыбки сюда.
– Непременно.
Возле шалаша, на стремнине, начали рыбачить. Голец ловился хорошо, пустых заметов почти не было. Рыбачили по-камчатски: к крючкам привязали красные тряпочки – голец думает, что это лососевая икра – и кидали без наживы. Через час на песке трепыхалась большая куча рыбы, но мы продолжали – и на мишу ведь надо.
III
Возвращались разморенные природой, погодой, беспечностью. Зашли к парням на станцию.
– Партию в бильярд? – обступили они.
– Борща?
– А может, ухи или каши?
– И борща, и ухи, и каши, – ответил Роман.
Весь камбуз у них от дверей до дверей был завален делью.
– К путине готовитесь? – спросил Роман.
– Закидник мастерим.
– Сетку где взяли?
– Парни с «Колесникова» оставили. Она у них на винт намоталась.
Я присмотрелся, как они «мастерят» закидник. Черт возьми! Хуже, чем «по-вятски», – они даже дель не умеют резать, ножницами стригут ее.
– Не так это, братцы, делается, – Я взял нож, прикинул плахи, из которых будет состоять мотня и крылья, подсчитал по ячеям цикл кройки и, собрав все полотно в кучу и не глядя на нее, стал чекрыжить ножом.
– Эй, эй! – испугались они.
– Парни, он же рыбак, – успокоил их Роман.
Когда из нарезанных плах составили, развесив его, невод, они зачесали затылки.
– А теперь шить. Иглички есть?
– Чего?
О ужас!
– Может, бамбуковая чурка найдется?
– Это есть, – заспешил Василий. – Саня, тащи бамбуковый шест, что бакланов пугаем.
Принесли десятиметровый бамбуковый шест.
– Несите ножовку и ножи.
– Сейчас.
Я нарезал и наколол заготовок, показал, как выстругивается рыбацкая игличка. Парни старались, через полчаса каждый из них принес что-то похожее.
– Плохо, но сойдет.
Я расставил их по местам, показал, что делать. Ввалился Василий: он бегал на сопку снимать показания приборов – это дело он никому не доверяет.
– Ну и ну, – только и сказал он.
К полуночи закидной невод красовался во всем своем великолепии, оставалось только навесить грузила и привязать балберы. Парни не верили делу своих рук.
Брели мы на свою скалу в отличнейшем настроении. Роман то и дело спрашивал:
– И много у вас за путину навара выходило?
– Как поймаешь. Но на рыбе работка...
– Это ясно. А что надо уметь делать, чтобы взяли в рыбаки?
– Работать.
– Устроиться бы в колхоз, где ты работал. На сейнер бы! Или бы на траулер, пошарахаться по океану!..
– Устраивайся.
– Железно. Вот малышик подрастет, чтоб Аньку одну можно было оставить. Или тещу вызову, чтоб сидела с малышом. И давай-ка вместе махнем, а? Ну разве мы мужским делом занимаемся? Или ты уже завязал с морями?
– Не знаю, Рома. Институт надо кончить.
– Да брось ты... может, в бухгалтеры пойдешь?
И меня опять одолели мысли о ненужности предприятия. Да и сами книжки оказались не такие уж интересные. Скука одна. То ли дело в морях, когда всплывает раздутый кутец трески! Или у борта под люстрой бесится сайра. А селедочка! Как она переливается, как играет бледными цветами в неводе. Пахучая, серебристая, тяжеленькая...
– Чудак рыбак, – не унимался Роман. – Эх!
IV
У Романа народился сын.
Ну и торжество же мы устроили! Израсходовав месячный запас сахара, наготовили коньякообразного «самтреста», столы разукрасили со старанием десятиклассницы. На столах горело все: селедочка в колечках лука, хариусы, и жареные и пареные, дымящаяся медвежатина, бакланы сидели на блюдах как живые – только что без перьев – и держали в клювах по кусочку сахара. Искрилась княжника и брусника, цветы самые расчудесные...
Все были в белых сорочках и при галстуках.
Первые тосты были «за Сергея Романовича», потом «за Аннушку» – все мы знали ее, – потом «за батьку». Сам же «батька» светился: подвижное лицо его, отшлифованное бродячей жизнью и закаленное всякими переделками, преобразилось. Оно потеряло налет авантюризма и цыганщины. Оно было просто хорошее. Особенно глаза. Они излучали добро и мечту.
На магнитофоне вертелись самые современные мелодии – парни с метеостанции от необремененности работой квалифицировали музыку, выискивая ее по всему эфиру. Пели песни. Гитаристов, кроме Романа, еще двое было: наш Володька и ихний Лева. Правда, Володька мог только «Сербиянку», а Лев бренчал аккордами – такая музыка пролетает мимо сердца.
Роман к гитаре не прикасался. Он раскинулся на тахте и мечтал.
– Вот когда я на Диксоне работал, – вспоминал он, – у нас тоже компания была. Как мы Новый год встречали!.. Бывало, начнем пельмени готовить... всем табором... по триста пятьдесят штук готовили! До самой засыпки, до полдвенадцатого на морозе держали. После, когда я уже был на материке, всем материковским друзьям говорил: «Вы не жили при коммунизме, а я жил».
– А ведь верно, братцы, – задумчиво добавил Василий. – После демобилизации я в Приморье работал на соевых плантациях – совсем не тот компот...
– Дайте-ка мне, братки, вот эту штуку, – сказал Роман и потянулся к гитаре.
Мы притихли. Мы знали, что Роман брал гитару лишь в тех случаях, когда пожары не вмещались в его душе. Глаза его погрустнели, затуманились, мы дыхание затаили.
Вчера ходили в «хронику»
Подводники в строю,
И вот среди подводников
Тебя я узнаю.
Стоишь на верхней палубе,
Смеешься надо мной,
А я стою печальная
И плачу и пою...
Мальчишка беспризорный,
Парнишка в доску свой...
. . . . . . . . . . .
А мы подпевали. Подпевали потихонечку, боясь расплескать накипевшее на душе, хотя хотелось крикнуть во все печенки...
Хорошо мы пели. И хорошие мы были.
V
Вот это было происшествие! Прибегает Володька с Бараньей без рюкзака и гольцов и в изнеможении валится на диван.
– Миша в петле сидит... как гора.
– К парням на станцию заскакивал? – Роман встрепенулся, цыганские глаза его загорелись.
– Напрямик... через сопку.
Мы с Романом – Толик на вахте остался – и Володька, хотя и еле живой был, схватили одностволку – и туда.
По дороге заскочили на метеостанцию. Парни, оставив в одиночестве попискивающие приборы, кинулись за нами. Летели мы, как стадо на водопой...
Подбираемся к деревьям... Миша сидел на одной ягодице и облизывал запястье, где стальным узлом захлестнулся трос. И жалобно скулил... Мы тоже потерялись: хозяин тайги и гор, ужас и страх для всего живого, попискивал, как замерзающий щенок.
Подходим ближе, медведь повернул морду в нашу сторону – мое сердце оборвалось и полетело куда-то далеко-далеко вниз: ну такая тоска, такая грусть, такая человечность были в его маленьких сощуренных глазках.
– Миша, миша, как же это ты... – не выдержал Володька.
– Тихо! – оборвал его Роман. – Попался бы ты ему в другом месте. – И, щелкнув курком, стал заходить медведю в затылок.
– Стоп, Рома! – остановил его Василий. – С одного выстрела его не убьешь. А как он трос порвет?
– Что ты предлагаешь?
Тут медведь увидел ружье. Поднялся и сердито засопел – наши поджилки затряслись. Володька даже ойкнул. А миша, ломая сучья и покрякивая, стрелой взлетел на дерево, насколько хватило троса.
– Братки, надо сделать вот что, – твердо заговорил Роман. – Вырубим колья и, если я, не дай бог, промахнусь или не успею перезарядить, задавим его кольями.
– Надежно, – сказал Василий. – Только не трусить, всем вместе быть, толпой.
– Ну дак...
Потихоньку, чтоб не нервировать мишу, стали отходить. А он, просовывая голову между сучьев то с одной, то с другой стороны ствола, фыркал, раздувая ноздри и зорко смотрел на нас.
Митроха с Володькой понеслись к шалашу за топором, а мы все побежали к березовой роще. Дорогой Васька все растолковывал план действия и призывал к храбрости.
И вот колья готовы. У Володьки с Митрохою они были длиннее всех. Подступаем к зверю ощетиненной кольями полукруглой шеренгой. Миша трещит ветками и пытается залезть все выше – трос так и играет.
– Братцы, смелее! – крикнул Степанов и подошел с топором к дереву. – Я сейчас подрублю...
Только он тюкнул по комелю, как миша рявкнул и хватил лапой по верхушке. Она срезалась и зашуршала на нас, а опережая ее и ломая сучья, с диким ревом летел сам миша. Мы шарахнулись в стороны, Роман выстрелил. Медведь, шлепнувшись о землю, заревел так, что листья затряслись, потом встал на задние лапы, повалил на нас...
– В кучу! – крикнул Роман, переламывая ружье.
Но в это время ольха дрогнула, над медведем взвился оборванный им трос.
– А-а-а...
Вся наша «рота» делала пятиметровые прыжки и подвывала. А где-то за нашими спинами ревел и сопел медведь...
Опомнились мы возле шалаша, хоть и разлетались сперва осколками. Повалились на песок и были похожи на рыб, выброшенных морем на песок. Не было среди нас только Васьки Степанова, его фигурка маячила черной точкой на склоне перевала. Хоть Володька испугался, наверно, больше всех, но, глядя на быстро поднимающегося к вершине перевала Василия, сказал:
– Отсчеты побёг снимать.
