Текст книги "Бурное море"

Автор книги: Николай Рыжих

– Тысячу центнеров?

– Тыщу штук...

– А куда пойдем?

– Туды. – Брюсов делал неопределенный взмах рукавом. – А опосля суды.

Кубрик разрывался от хохота – полторы дюжины здоровенных глоток старались вовсю.

Как он ими будет командовать?..

IV

Наконец «Онгудай» был готов к выходу в море: снабжение получено, промысловое вооружение приведено в относительный порядок, формальности с берегом покончены. Мы лихо отшвартовались, дали несколько прощальных гудков и вот уже качаемся в открытом море.

Погода была свежая – маленькие волночки лениво постукивали «Онгудай» по левой скуле, отлетая веером брызг, да ветер ровно трепал флаг, срывая шапки дыма с трубы. Пасмурно. Солнце блуждало где-то среди быстро бегущих облаков и, показываясь на короткие моменты в голубоватых полыньях, освещало мутный горизонт.

На мостике был Борис, второй механик, радист. На руле стоял Брюсов. Борька выверял секстаны. Поймав солнышко в окуляр прибора, он говорил:

– Подозревает ли наш Макук, для чего служат эти штуки?

– Ха! «Подозревает»! – хмыкнул второй механик. Механик стоял рядом, согласовывал телеграфы. – Он свою фамилию без ошибок написать не может, а ты – секстаны.

– Странные вкусы у нашего начальства, – продолжал Борис.

– Вкусы? – еще желчнее хмыкнул второй механик. – Вот сунули деда, и...

– Погорим мы, братцы, с этим дедом, – перебил его Брюсов.

– А Петрович, парни, великий комбинатор, – вмешался радист, – больше я с ним в море не пойду.

– Я тоже, – добавил Брюсов.

– Он там на курортах прохлаждается, а тут с моря не вылазь! – Механик вытер руки ветошью и бросил ее в ящик с ключами. – Да еще за бесценок...

– Эх, братцы-ы, – потянулся Брюсов, – как по берегу соскучился! Сейчас бы в отпуск рванул... У нас там снега сейчас, ели в сугробе... в хате маленький теленочек, наверно. Мать, наверно, сует ему соску... В лесу заячьи следы...

– А у нас в Ленинграде пасмурно, – сказал Борис. – Исаакий в тумане, Адмиралтейская игла тоже.

На мостик поднялся новый капитан. Застегивая полушубок, протопал кривыми валенками к окну.

– Ну что, ребята? – улыбнулся он. Улыбнулся наивно и будто чуть заискивающе; ему никто ничего не ответил. Он потоптался на месте, повернулся к окну, стал мастерить самокрутку. В наши дела не вмешивался.

Моя вахта подходила к концу, следующая – его. Нетактично и неудобно было подзывать капитана к штурманскому столу и объяснять ему все расчеты, и в то же время я боялся – а вдруг не разберется?

Пересилив себя, я подозвал все-таки, стал объяснять прокладку. Подробно, с учетом всех поправок. Он почесал затылок. Шапка съехала на один глаз, выражение лица стало комически глубокомысленным.

– Погоди, – остановил он меня, – все одно это не понимаю.

– А как же вы будете? – я смутился.

– А я эти места так знаю... без разных девиаций, не один год здеся рыбачил...

– Это все хорошо, но где сейчас находимся, куда идем и когда придем...

– А вот гли-ка: от скалистого до Онгольда курс будить 273 градусов, ходу при десяти узлах – семь часов. А ежели утром итить, при отливном течении, то и все восемь протопаешь. Опять жа итить лучше здеся, но лучше здеся, потому как конец месяца, течение маленькое. А ежели здеся, то, не ровен час, можно и на камушки присесть. На эти вот. В 33-м году меня на них полоскало, муку из Владивостока вез... – И он на память, не пользуясь лоцией, рассказал про каждый камешек и про каждый сколько-нибудь опасный, в навигационном отношении клочок моря. Курсы и течения говорил на память. Все это сопровождал движением узловатого пальца по карте. Вспомнились слова главного капитана флота про собственные карманы.

А с Борькой произошло еще забавнее: принимая в полночь вахту, он не увидел на карте никаких расчетов. Только в вахтенном журнале стояло несколько лаконичных, но безграмотных до смешного фраз. Сам же Макук тыкал в карту пальцем и говорил: «Вот тута», отвечая на Борькин вопрос: «Где идем?».

Борис возмутился: прокладка для штурмана – юридическое дело, – спросил, в машине не меняли ли ход, схватил таблицы, лоцию, логарифмическую линейку и, двигая ее хомутик, деловито шевеля губами, рассчитал и нанес место «Онгудая» на карту. Скрюченный палец оказался в стороне от Борькиных вычислений. Тогда Борис взял секстан и стал ловить свои любимые звезды. Макук с мостика не уходил. Минут через сорок – Борис астрономические задачки щелкал как орехи, лучше самого Петровича – Борька определил обсервованное место. Обсервация легла точно под скрюченный палец. Борькины щечки вспыхнули райскими яблоками.

– Ну вот, – улыбнулся Макук своей наивной улыбкой, – а ты прыгал.

– Простите, – выдавил из себя Борис.

– Чего там... – отмахнулся Макук. – Бывают случаи.

Утром, сдавая мне вахту, Борис захлебывался от восторга:

– Ты знаешь, чиф, наш старикан, оказывается, дока. Ночью два раза брал место по светилам, второй раз уже когда он ушел с мостика, для проверки – и он прав. Вот это интуиция!.. Удивительно прямо-таки...

Весть о том, что Макук – эта кличка прилипла, кажется, навечно к нему – посадил второго штурмана в галошу, облетела кубрики и каюты моментально, а тут еще сам Борис поторопился стать популярным. Особенно восторгался Васька. За год работы на «Онгудае» он так и не научился магнитные курсы отличать на компасных, хотя Борька втолковывал ему это перед каждым заступлением на руль.

– Ребят, а ребят, – шмыгал он носом, – вот Макук дак Макук! Колдун!

– Точно, Вася, колдун, – язвил Брюсов, – морской колдун.

– А что? В старое время же бывали колдуны.

– Ну ты даешь, – вмешался его дружок, Мишка, – все одно как моя бабка. Может, перекрестисси?

– Эх, мережи, – вздохнул боцман, – тьфу!

Подходили к месту промысла, к Пяти Братьям – пяти торчащим из моря скалам, расставленным друг от друга на сто – двести метров. На заштилевшей поверхности моря маячили сейнеры. Вечерело. Красное зимнее солнце садилось за скалы, обливая их красными лучами.

– Знаете, парни, – говорил Борис, щурясь на Братьев, – эти штуки напоминают мне растопыренные пальцы сказочного дракона, который высунул лапу из-за моря и сейчас схватит солнце. Как здорово!

– Как у Айвазовского, – добавил второй механик.

– Да. А вот если бы вместо грязных сейнеров стройные бригантины... Паруса бы у них горели. Эх, черт возьми... Какие времена были: Роджерс, Шарки, Флинт...

– Понеслась душа в рай, – засмеялся Брюсов, – теперь не удержишь.

– Не смейся, Брюсов. Когда я смотрю на восход солнца или закат или по ночам ловлю звезду секстаном – мир для меня тесен. Так и ушел бы в тропические моря, к стеклянным айсбергам Южного полюса...

– Иди в торговый флот, – посоветовал Брюсов, – они везде лазят.

– Уйду. Клянусь головой акулы, уйду! Вот солнце сейчас сядет, и у меня в душе что-то пропадет... – Борисом нельзя было не залюбоваться: глаза светились, поглощая все кругом, щегольская фуражка на затылке, на губах блуждала тихая улыбка. И его курносый нос стал симпатичным, и веснушечки – милыми. – Хотите стих? – предложил он и, не дождавшись ответа, начал:

 
Плывет наш корабль по морям, океанам
И часто стоит у чужих берегов,
Где в рощах чужих золотятся бананы,
Где плещется зелень цветущих садов.
      И, стройные пальмы вокруг озирая
      На вахте ночной и в полуденный зной,
      Я вижу сиянье отцовского края,
      Рябину в снегу на опушке лесной.
На что мне, скажите, красоты чужбины?
Отчизна мне видится издалека.
Рябинушка! Русская наша рябина.
Горькая ягода. Как ты сладка!
 

Мы молчали. С сейнеров доносились приглушенные голоса, поскрипывание блоков. Мы смотрели на горизонт...

– Ну что? Притопали? – проскрипел боцман за нашими спинами. – Можно начинать?

Борька вздрогнул от этой прозы и пошел к штурманскому столу:

– Готовь трал.

– Ребятам я уже сказал, – продолжал боцман, – за ночь должны выхватить груз. Погодка деловая.

На палубу выходили ребята. После суточного валяния на койках они потягивались, ежились от вечерней свежести. Сергей с Васькой устроили возню: обхватившись накрест, они ставили друг другу подножки, пытались повалить друг друга. Мишка, Андрей, Новокощенов стояли у трала. Закуривали.

– Отлично! – крикнул Борис. – Через десять минут выйдем на промысловую изобату, или, как говорит наш самый главный, «вот суды», и начнем рыбачить.

– А как ты без него начнешь? – сказал второй механик. – А если «не суды» пришел?

– Суды, – засмеялся Борис, – вот наш старикан бросит невод в море и вытащит золотую рыбку, а золотая рыбка и скажет...

– Идите, ребята, домой, – влез Брюсов.

– Нет, она скажет...

Что скажет золотая рыбка, Борис не договорил – на мостике появился Макук. Он стал у окна, взял бинокль, начал настраивать его.

– Правда, красиво? – подошел к нему второй механик. – Тут вот наш второй штурман сожалеет, что он не Айвазовский.

– А кто этот Айвазовский? – спросил Макук, не отрывая бинокль от глаз.

– Вы не знаете, кто такой Айвазовский? – удивился Борис.

– Не слышал ничего об нем. Не наш человек, видно?

– Михаил Александрович!.. – Борис подошел к Макуку поближе, а второй механик разъехался в какой-то подмигивающей улыбке, так и говорило его лицо: «Вот это козочка!» – Это же поэт моря, – продолжал Борис, – он рисовал штормы, штили, закаты, восходы... Разве вы не видели его «Девятый вал»?

– Не приходилось.

– Да у нас в столовой висит, – брякнул боцман. – Эту, что ли?

– Да.

– А-а-а, ну эту я видел, – сказал Макук, – здорово разрисовано.

– А у него еще, Михаил Александрович, есть «Шторм в Мраморном море». О! Я это полотно считаю...

– Вот и нам, кажись, – перебил Бориса Макук, – будет Айвазовский к ночи. – Он выглянул в окно. – А уж к утру наверняка. – Он повесил бинокль, повернулся к нам, полез за куревом, предварительно вытерев руки об коленки. – Надо бежать в Славянку, ребята.

– Как в Славянку? – не понял его боцман.

– Работать, значит, не будем? – спросил второй механик.

– Вы думаете, будет шторм? – удивился Борис.

– Да разыграется, – спокойно продолжал Макук, мастеря цигарку. – В Славянке отстоимся, бухта тама хорошая, будем как у Христа за пазухой.

– При такой погоде-то? – спросил боцман.

– Михаил Александрович, посмотрите на горизонт. «Солнце красно к вечеру, моряку бояться нечего». Это же всем ясно. Это же...

– А облака? – повернулся к нему Макук. Потом подскочил к окну: – Гляди, как стелятся. Тайфун идеть. И нас крылом заденеть. Он же каждые три года здеся бывает. Ну?

– При всяких тайфунах приходилось... – поморщился боцман.

– Возле Японии не то было... и работали.

– Шторм... ха...

– Да, ребята, да какая же работа, если оно дунет? Ведь это не шуточки! – до болезненных ноток в голосе расстроился Макук. Весь его вид так и говорил: «Что за народ? Ничего не понимают». – Все поломаить и попорветь. Ну?

– Пока до этого дойдет, – подступил к нему боцман, – мы выхватим груз и можем идти хоть за Славянку.

– В непогоду-то? – повернулся к боцману Макук. – Да ты трал не успеешь наладить. Трал-то наладить надо, да еще всё приготовить.

– Это мы делаем на «раз», – сказал боцман.

– Да что ты сделаешь? – Макук даже присел от расстройства. – Не получится же, ребята... ведь это такое дело... Ну? – Он потерянно смотрел на ребят.

Черт возьми! Комедия! Самая настоящая. Петрович бы так турнул всех горлопанов, что до конца рейса бы дорогу на мостик забыли. А этот митингует. Или действительно он не представляет, кто он?

– Боцман, «Онгудай» пойдет в Славянку.

– Значит, не начнем работать? – повернулся ко мне боцман.

– У нас не колхозное собрание, а мостик судна.

– Это мы уже слышали от одного, да он на курорты сбежал, – подковырнул меня второй механик.

– И ты против нас? – удивился Борис.

– Кому что не ясно? И лишних попрошу с мостика.

– В гробу я видел такую работу, – брякнул боцман и, чертыхаясь, повернулся уходить.

– Боцман!

– Ну! – Он стоял вполоборота ко мне. Набычась.

– Если человек не хочет работать, он несет заявление.

– А я что говорю? Я и говорю, что работать надо, а не фестивалить.

– Да пойдем, Егорович, – взял его под руку второй механик. – Они ж тут друг за дружку. Еще выговорок влепят. А в Славянке мы в кинишко сбегаем, на танцы, «барыню» с тобой оторвем...

– Да брысь ты! – цыкнул на него боцман и с мостика пошел, ворча и плюясь.

Я подошел к окну. Было видно, как второй механик подскочил к ребятам, что-то объясняя им. Кое-кто глянул на мостик – улыбки кривые. Боцман прошел мимо всех, сутулясь. Они поплелись за ним. Кому это нужно? Может, начальство действительно подшутило над нами...

– Слышь? – обратился ко мне Макук. Он подошел к соседнему окну. Курил. – Это ты зря на них так. Они ребята ничего... только ершистые, а так ничего... – Он благодарно улыбнулся мне.

– Принимайте вахту, Михаил Александрович, я пойду спать. – Я ему совсем не улыбнулся.

– Иди, иди... чего тут... добежим быстро, недалеко тут. Вон и другие налаживаются в Славянку.

Когда же кончатся эти «планы», «грузы», «вира», «майна»... Уже четвертый месяц не снимаем свитеров и сапог. Черт возьми, а как хорошо сидеть в самолете возле окна, смотреть на города, деревни, ленты рек, ползущие поезда, машины по шоссейным дорогам. Потихоньку, чтобы не видела стюардесса, потягивать мускат или шампанское. Да можно и коньяк... Вспоминать штормы, штили, туманы, бессонные ночи с грохотом моря и воем ветра, усталость, нервные встряски, которых за рейс ой сколько бывает! Впереди Москва, шелест шин такси, озабоченная и деловая сутолока в метро. А потом вокзальное, никакими словами не передаваемое настроение. А когда подъезжаешь к дому, к своей станции! Я этот момент считаю самым счастливым во всей дороге: стоишь у окна и смотришь на знакомые дома, сараи, огороды... Встреча, ахи, охи, слезы, вечеринки – не то. А вот когда из окна увидишь знакомый забор...

Утром просыпаешься с беспечным, каким-то воздушным настроением. Даже не веришь, что потолок не качается, море не шумит за переборкой и не слышно стука поршней машины. А впереди целый день такой...

 
Позади на много миль
И шторма и полный штиль...
 

Эх! Прямо закричать хочется.

Спустился в каюту. Там Борис с Новокощеновым занимаются астрономией, уткнулись в учебники.

– Ну как там наш Макук? – поднял голову Борис.

– На мостике.

– В Славянку идет?

– Не знаю.

– Ты почему с нами разговаривать не хочешь?

– Вы же заняты.

– Верно. – Борис задумался. – Ну ладно, Сын, давай рисуй звездное небо. Северное полушарие.

Сегодня очередь Бориса натаскивать Новокощенова. Он учится в мореходке заочно, уже второй курс заканчивает. Мы помогаем ему, помогаем и удивляемся: откуда человек берет столько энергии? После работы, когда ребята, усталые насмерть, забыв даже помыться, валятся в койки, он ухитряется решить задачу по астрономии или вызубрить несколько английских слов. За переборкой шумит море, валяет кубрик с боку на бок, а он, упершись ногами в рундук, шевелит и шевелит толстыми губами. Как ни в чем не бывало. Да и поступал оригинально: чтобы не наделать ошибок в сочинении, предложения составлял из двух слов – подлежащего и сказуемого. Преподаватели удивлялись: не сочинение, а радиограмма. Но тройку поставили. Астрономию и навигацию сейчас он знает, пожалуй, за всю мореходку, а вот с грамматикой плохо: в простом диктанте делает по тридцать одной ошибке. Однако это не мешает ему в неделю сочинять по два большущих письма в Холмск. Там у него девушка – она рыб разводит, ихтиологом работает. Она ему тоже сочиняет по два, а может, и побольше. Однажды мы в порт не заходили два месяца – на камбале были, сдавали на базу, – и, когда пришли в Северо-Курильск, он получил двадцать толстых конвертов. Из скольких слов там предложения, он никому не показывает. Про нее Брюсов поет:

 
Она бедная страдает
И как свечка тает, тает,
На день сорок писем так и шлет...
 

Новокощенов только улыбается. Этот девятнадцатилетний юноша, по прозвищу боцмана «Сынок», ростом метр девяносто и поднимающий стодвадцатикилограммовую бочку, как подушку, на редкость спокойный и добродушный. И брезгливый: грязную сорочку или плохо вымытую миску терпеть не может. А однажды Васька за обедом, расхваливая свою Рязань, сказал, что, кроме рыбы, в озерах еще и лягвы навалом, Новокощенова стало тошнить.

Стук в дверь. Входят радист и Сергей, потом Брюсов. Радист любит копаться в книжном шкафу – надо сказать, что почти вся судовая библиотека собралась в нашей с Борисом каюте, – Сергей последние дни бредит «крохотулей» и одному ему скучно, а Брюсов – этот вообще без компании не может. Собственно, это вот и есть основные кадры из компании «полуночников», как прозвала нас Артемовна. По ночам мы читаем книжки, спорим, помогаем Новокощенову разобраться в премудростях астрономии и грамматики. Или выслушиваем длинные-длинные опусы Бориса, которыми он нас вообще-то мучает.

Завтрак, конечно, – если у кого нет вахты – просыпаем. Артемовна ворчит, но всегда на ночь приготовляет нам «какаву», пирожков или еще что-нибудь в этом роде.

– Ну что, Сынку, – обращается Брюсов к Новокощенову, – про ведмедя сочиняешь? (В сочинении Новокощенов написал однажды «ведьметь».)

– Не болтай, – сердится Борис. – Не видишь...

– А я, Борис Игнатьевич, и пришел поболтать.

– Выгоним.

– А зря мы на него так напустились, – говорит радист, – мне кажется, он замечательный старик.

– Ты про Макука?

– Конечно.

– Вы, парни, как хотите, – говорит Сергей, – а он мне нравится.

– Симпатичный старикаша.

– Вы про себя можете, в конце концов? – сердится Борис.

– Борис Игнатьевич, – робко останавливает его Новокощенов, – не едет что-то ничего в башку.

– Да брось ты его мучить! – морщится Брюсов, обращаясь к Борису. – Ему в Холмск надо собираться. – Потом к Новокощенову: – Сколько, Сынку, писем получил?

– А у меня уже все готово, – говорит Сергей. – Только приткнемся к причалу, беру чемоданы – и на аэродром. Поедем на родину жены, в Калининскую область.

– В Калининскую! – удивляется Брюсов. – Так там же моя деревня. Вот это да! Три года молотим на одном пароходе и не знали, что земляки. А район какой? Хотя стоп! Это же родина твоей жены...

Начинается обычная морская травля, которая, между прочим, не имеет конца и удивительна сама по себе. Удивительна она тем, что всегда с юмором, и игра фантазии здесь на первом месте. Есть и мастера в этом виде искусства. У нас – Брюсов. Однажды он нам целый вечер рассказывал о медведе, который был у них на судне, когда Брюсов еще в пароходстве работал. Мы верили, что медведь может бочки катать, палубу драить, воду носить... и даже тому, что он пьяного боцмана с берега приводил; но когда Брюсов сказал, что мишка нянчил маленьких котят – это было уже слишком: кошки на судах не уживаются. А один раз загнул, что встретили в море холодное течение с температурой – 31 градус, и клялся, что сам измерял эту температуру, сам термометр за борт кидал. Замечательная же черта Брюсова, как мастера в этом деле – он никогда не повторяется и может болтать бесконечно. На втором месте – Василий. У этого травля носит философский, практический характер. И еще он любит частушки; как-то раз за вахту – стоя на руле – за четыре часа он спел мне сто тридцать пять частушек. И все интересные, только не для печати.

Без таких вот мастеров, без морской травли и вообще без этого вот потока жизни, без того потока, который идет параллельно с работой, вахтой и всеми официальными делами, невозможно бы было просто жить. Ведь в море мы не день и даже не месяц, а... Всегда говорим о береге, о доме, о тех маленьких клочках жизни, которые мелькнули на берегу. А попав на берег, хлопочем о море. Вот, например, в отпуске. Ну, первая неделя или даже месяц заполнены хождением по гостям, знакомым и т. д. И вдруг, смотришь, один, другой толкаются в конторе, в море хотят. Нет, если человек хоть один раз побывал в дальнем плавании, изведал бесконечную, иногда невыносимую тоску океана и сумасшедшую радость возвращения, на берегу он не жилец. А если он еще побегал темной, как сама темнота, осенней ночью за белым фосфористым пятном – косяком рыбы, – увидел, как шарахаются серебристые массы сельди в неводе или кипит под люстрой в ловушке длинноносая сайра, на берегу его не удержишь.

Вот Сергей. После армии пошел годик-другой порыбачить, собрать денег на одежду, мебель и уехать. И уехал. Но через полгода начальнику отдела кадров прислал радиограмму – в море просился. «Не мог, парни, – говорил он про береговую жизнь, – ходишь по одной и той же дорожке, делаешь одно и то же дело. Скука навалилась. Как вспомнил, что вы где-то в океане носом на волну или в Беринговом за камбалой гоняетесь, – не мог. Прихожу один раз с работы, по телевизору рыбаков показывают. Говорю жене: «Собирай манатки, едем на моря!» И теперь он даже не думает о другой жизни. Да разве один Сергей! Начальник отдела кадров документы уезжающих даже не прячет в архив, знает – возвратятся. Как-то Борис читал прекрасные стихи:

 
Приедается все,
Лишь тебе не дано примелькаться...
 

Это вот «не дано примелькаться», видимо, и удерживает людей. Некоторые за это платят семьей – не все женщины могут быть женами моряков, – размеренной, тихой, «правильной» жизнью. Уютом, само собой. Андрей вот... ведь он, имея образование механика, мог бы работать и конструктором, и инженером, но Андрей – моряк. Боцман лет десять назад, вернувшись с рейса, застал дома, как он говорит, «бобра». Боцман не возмущался, не шумел. Он выпил со своим соперником и ушел из дома. И больше не возвращался. Жена просила прощения, осаждала письмами. Он не читал их. Наконец приехала сама, пришла на судно. «Брысь, брысь...» – коротко говорил боцман на ее просьбу разобраться во всем. Брюсов тоже из настоящих моряков или, точнее, из морских бродяг. На каких пароходах и в каких морях он не плавал! «Онгудай» для всех нас дом...

Может, и для Васьки с Мишкой море станет кормилицей, а «Онгудай» домом... Как знать?

Утро было сырое, серое, холодное. Мы стояли в Славянке. Ураганный ветер свистел в антеннах, срывая пелены брызг и пены с поверхности бухты и бросал их на причалы, прибрежные камни. Флаг «Онгудая» выпрямился в одну линию, швартовые концы набились и скрипели. Пришлось завести двойные. Пожарные шланги, оставленные боцманом на мачте для просушки – он их назло новому капитану оставил, – захлопали выстрелами, оборвались и причудливыми змеями полетели за борт. Кстати, это были последние шланги. Чайки играли с ветром. Они парили у самой воды, потом резко, с криком взмывали вверх. Кувыркаясь, как белые листы бумаги, у самого выхода из бухты, где за скалами бесилось зимнее море, они падали к воде и опять неслись навстречу ветру.

Один за другим, кто вчера не захотел, возвращались сейнера с моря. У кого была на палубе рыба – посмывало. Один сейнер не смог выбрать трал и обрубил его, двое других привезли лохмотья от тралов. Из бухты уходил аварийный спасатель – кто-то намотал трал на винт и теперь посылал в эфир аварийные вопли. Кто-то – кажется, японец – давал SOS, тайфун делал свое привычное дело.

В это утро за завтраком ребята молчали. Ни острот, ни смеха.

– Ну, узурпаторы, – сказал, вставая, боцман, – сегодня заменим оттяжки на стрелах и приготовим трал. Я думаю, Михаил Александрович, – повернулся он к Макуку, – до обеда закончить.

– Да смотри как лучше, – сказал Макук, закуривая, – работы-то не много, можно и на переходе сделать. Думается, рыбаку сподручнее в море работать. Какая на берегу работа? – Он встал, спину разогнул с трудом – морщинистое лицо так и задергали судороги. – Проклятая спина, будь ты неладна... – добродушно заругался он, виновато улыбаясь. – Как непогода – так начинаить, так и начинаить... ни согнуться, ни разогнуться... – и ушел к себе в каюту.

– Да, парни, – сказал Сергей.

– Да, да, – вздохнул Брюсов.

– У кого, братцы, есть чистая сорочка?

– Боцман, дай бритву!

– А у кого мой парадный костюм? Кто брал?

Борька подошел к иллюминатору. Там летели брызги со снегом.

– The old man is right, this is real Ajvasovsky[2] 2
  Старик прав, это настоящий Айвазовский (англ.).


[Закрыть].