Текст книги "Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне"

Автор книги: Николай Майоров

 
Родилась беспомощным комочком.
Но растет и крепнет с каждым днем.
Голосок ее звенит звоночком,
В сердце откликается моем.
 
 
А бывает, иногда спросонок
Вдруг застонет бедный мой ребенок, —
Я дрожу, как будто надо мной
Разразился ливень ледяной.
 
 
Сорока болезнями готов я
Сам переболеть, перестрадать,
Только бы сберечь ее здоровье.
За нее мне жизнь не жаль отдать.
 
 
Улыбнется – всё вокруг лучится,
А когда она каким-нибудь
Новым достиженьем отличится,
Радость так и распирает грудь.
 
 
Нынче вот сама дошла до двери
В первый раз. И я так горд теперь,
Будто бы она по меньшей мере
Мне открыла полюс, а не дверь.
 
 
С голубым сиянием во взоре,
До чего малютка хороша!
Как жемчужина в глубоком море,
Светится в глазах ее душа.
 
 
Этого сокровища хранитель,
Перед всем народом и страной
Я как гражданин и как родитель
Отвечаю за ее покой.
 
 
Пусть растет здоровой и цветущей!
Наши дети – родины весна,
Светлая надежда, день грядущий,
Нашего бессмертья семена.
 
 
В чистом сердце и в головке ясной,
В светло-голубых ее глазах
Вижу я полет мечты прекрасной,
Будущего силу и размах.
 
 
Мы покинем мир…
                          Но наши дети
Сберегут сердец замолкших жар,
Пронесут сквозь даль десятилетий
Стяг побед – отцов и дедов дар.
 
 
Так, от поколенья к поколенью,
Тянутся единой цепи звенья,—
Здесь трудиться будет, как и я,
Дочь моя, кровиночка моя.
 
 
Не умру, дыханье краткой жизни
В ней я обновлю и повторю…
И приблизят юные к отчизне
Коммунизма светлую зарю.
 
 
Потому-то девочка родная
Мне дороже самого себя.
Как цветок, от стужи укрывая,
Берегу, ращу ее, любя.
 

1937

 
Если сердце не камень, то ясно для вас —
Не из камня и сердце солдата.
Трудно даже с одеждой расстаться подчас,
Если с нею ты сжился когда-то.
 
 
Я в сраженьях сберег свой запал боевой,
Силу рук, одолевших усталость,
И отвагу…
                   Но каска моя со звездой
У далекой траншеи осталась.
 
 
Перед нами песок…
                                Батареи врага
Навалились волной огневою,
И багровая соединила дуга
Запылавшее небо с землею.
 
 
Я привстал, чтобы лучше вглядеться в лесок,
И мгновенно две злобные пули
Просвистели, едва не пробив мне висок,
По стальной моей каске скользнули.
 
 
Значит, вражеский снайпер пробрался вперед
И следит терпеливо за целью…
Даже на две секунды, подлец, не дает
Приподняться над узкою щелью!
 
 
Снял я каску,
                      на бруствере перед собой
Положил ее тихо, с опаской.
И сейчас же противник мой точной стрельбой
Поднял пыль над пробитою каской.
 
 
Погоди-ка, голубчик, напрасен твой пыл,
Проживешь ты недолго на свете!
Я успел заприметить, откуда он бил,
И без промаха пулей ответил…
 
 
А немного спустя мы в атаку пошли.
Громовое «ура» раздавалось.
А пробитая пулями каска в пыли
Возле старой траншеи валялась…
 
 
Отслужила бедняжка…
                                    И всё же, друзья,
Что-то дрогнуло в сердце солдата:
И с одеждой без боли расстаться нельзя,
Если в ней воевал ты когда-то!
 
 
Не предмет снаряженья – оружье в бою,
Ты со мною сражалась повсюду.
Друг безгласный, ты жизнь сохранила мою,
Я тебя никогда не забуду.
 

1941

 
Былые невзгоды,
И беды, и горе
Промчатся, как воды,
Забудутся вскоре.
 
 
Настала минута,
Лучи засияли,
И кажется, будто
Не знал ты печали.
 
 
Но ввек не остудишь
Под ветром ненастья,
Но ввек не забудешь
Прошедшего счастья.
 
 
Живете вы снова,
И нет вам забвенья,
О, счастья людского
Часы и мгновенья!
 

1942

 
Прости меня, твоего рядового,
Самую малую часть твою.
Прости за то, что я не умер
Смертью солдата в жарком бою.
 
 
Кто посмеет сказать, что я тебя предал?
Кто хоть в чем-нибудь бросит упрек?
Волхов – свидетель: я не струсил,
Пылинку жизни моей не берег.
 
 
В содрогающемся под бомбами,
Обреченном на гибель кольце,
Видя раны и смерть товарищей,
Я не изменился в лице.
 
 
Слезинки не выронил, понимая:
Дороги отрезаны. Слышал я:
Беспощадная смерть считала
Секунды моего бытия.
 
 
Я не ждал ни спасенья, ни чуда.
К смерти взывал: приди! добей!..
Просил: избавь от жестокого рабства!
Молил медлительную: скорей!..
 
 
Не я ли писал спутнику жизни:
«Не беспокойся, – писал, – жена,
Последняя капля крови капнет.—
На клятве моей не будет пятна».
 
 
Не я ли стихом присягал и клялся,
Идя на кровавую войну:
«Смерть улыбку мою увидит,
Когда последним дыханьем вздохну».
 
 
О том, что твоя любовь, товарищ,
Смертный огонь гасила во мне,
Что родину и тебя любил я,
Кровью моей напишу на земле.
 
 
Еще о том, что буду спокоен,
Если за родину смерть приму.
Живой водой эта клятва будет
Сердцу смолкающему моему.
 
 
Судьба посмеялась надо мной:
Смерть обошла – прошла стороной.
Последний миг – и выстрела нет!
Мне изменил
                     мой пистолет…
 
 
Скорпион себя убивает жалом,
Орел разбивается о скалу.
Разве орлом я не был, чтобы
Умереть, как подобает орлу?
 
 
Поверь мне, родина, был таким я, —
Горела во мне орлиная страсть!
Уж я и крылья сложил, готовый
Камнем в бездну смерти упасть.
 
 
Что делать?
                    Отказался от слова,
От последнего слова, друг-пистолет.
Враг мне сковал полумертвые руки,
Пыль занесла мой кровавый след…
 
 
…Вновь заря над колючим забором.
Я жив, и поэзия не умерла:
Пламенем ненависти исходит
Раненое сердце орла.
 
 
Вновь заря над колючим забором,
Будто подняли знамя друзья!
Кровавой ненавистью рдеет
Душа полоненная моя!
 
 
Только одна у меня надежда:
Будет август. Во мгле ночной
Гнев мой к врагу и любовь к отчизне
Выйдут из плена вместе со мной.
 
 
Есть на друзей у меня надежда, —
Сердце стремится к одному:
В ваших рядах идти на битву
Дайте, товарищи, место ему!
 

Июль 1942

 
Сам я покоя себе не даю,
Горе терзает сердце мое.
Вечером лягу, утром встаю —
Всё мне чего-то недостает.
Кажется, цел я,
                        не инвалид,
Руки и ноги не отнялись.
Можно сказать, ничего не болит,
А нет свободы —
                          и жизнь не в жизнь.
Если нельзя рукой шевельнуть,
Если нельзя ногой шагнуть,
Если пропала воля моя —
Хуже безруких, безногих я!
Похоронивший отца и мать,
Был ли на родине я сиротой?
Тут потерял я больше, чем мать, —
Тут потерял я край родной.
Где ж моя воля? Родные места?
Разве не пленник я? Не сирота?
Были бы живы отец и мать,
Мне всё равно бы их не видать.
Я – одинокий.
                             Я – сирота.
Здешним бездомным псам под стать…
Воля моя! Золотая моя!
Перелетная птица моя!
Куда улетела? В какие края?
А мне осталась темница моя.
В дни моей прежней свободы, друзья,
Волю ценил ли как следует я?
Тут, в каземате, при звоне замка,
Понял я, как свобода сладка!
Если обрадует душу судьба,
Если я сброшу оковы раба,
Воля моя, одной лишь тебе
Силы отдам я в священной борьбе.
 

Июль 1942

 
Платочек в руку на прощанье
Вложила мне моя любовь,
И вот его к открытой ране
Прижал я, чтоб не била кровь.
 
 
Отяжелел платок дареный,
От крови стал горяч и ал.
Платок, любовью озаренный,
Ослабил боль и кровь унял.
 
 
Я шел на смерть за счастье наше
И не боялся ничего.
Пусть кровью мой платок окрашен,
Но я не запятнал его.
 

Июль 1942

 
Колючей проволоки частоколом
Окружены бараки и пески.
Вот здесь и копошимся мы в неволе,
Как будто мы навозные жуки.
 
 
Восходит солнце за оградой где-то,
Поля в лучах купаются давно,
Но почему-то кажется, что светом
Нас солнце не коснулось всё равно.
 
 
Недальний лес, луга…
                                  И то и дело
Отбивка кос поблизости слышна.
Оттуда прилетев, вчера нам пела
С ограды нашей пташечка одна.
 
 
Коль и позвать, неведомая птаха,
Ты не влетишь по доброй воле к нам.
И не влетай!
                    Как здесь в крови и прахе
Сгораем мы, ты видишь по утрам.
 
 
Но пой нам, пой, хотя б через ограду,
Вот через эту, проклятую, – пой!
Ведь даже в том для нас уже отрада,
Что души напоишь нам песней той.
 
 
Ты, может, в край мой полетишь прекрасный:
В свободных крыльях столько быстроты!
Но лишь скажи мне: не в последний раз ли
Ко мне, певунья, прилетаешь ты?
 
 
Коль это так, то слушай, непоседа,
Последнюю мечту моей души:
Лети в отчизну!
                           Пленного поэта
Любви и гнева песнею спеши!
 
 
По песне-зорьке и по крыльям-стрелам
Тебя легко узнает мой народ
И скажет:
                   «Это, погибая, пел он,
Из битвы песнь последнюю нам шлет».
 
 
И скажет:
               «Хоть колючие оковы
Смогли поэта по рукам связать,
Но нет еще таких оков суровых,
Чтоб думы сердца жгучего сковать!»
 
 
Лети же, пташка, песней полнокровной,
В которой сила прежняя звучит.
Пусть плоть моя останется тут, – что в ней? —
Но сердце пусть на родину летит!
 

Август 1942

 
Шальною смертью, видно, я умру:
Меня прикончат стужа, голод, вши.
Как нищая старуха, я умру,
Замерзнув на нетопленной печи.
 
 
Мечтал я по-солдатски умереть
В разгуле ураганного огня.
Но нет! Как лампа, синим огоньком
Мерцаю, тлею… Миг – и нет меня.
 
 
Осуществления моих надежд,
Победы нашей не дождался я.
Напрасно я писал: «Умру, смеясь».
Нет! Умирать не хочется, друзья!
 
 
Уж так ли много дел я совершил?
Уж так ли много я на свете жил?
Ох, если б дальше жизнь моя пошла,
Прошла б она полезней, чем была.
 
 
Я прежде и не думал, не гадал,
Что сердце может рваться на куски,
Такого гнева я в себе не знал,
Не знал такой любви, такой тоски.
 
 
Я лишь теперь почувствовал вполне,
Что может сердце так пылать во мне, —
Не мог его я родине отдать,
Ах, как обидно это сознавать!
 
 
Не страшно знать, что смерть к тебе идет,
Коль умираешь ты за свой народ.
Но смерть от голода… Нет, нет, друзья,
Позорной смерти не желаю я.
 
 
Я жить хочу, чтоб родине отдать
Последний сердца движущий толчок,
Чтоб я и умирая мог сказать,
Что умираю за отчизну-мать.
 

Сентябрь 1942

 
Всю ночь не спал поэт, писал стихи,
Слезу роняя за слезою.
Ревела буря за окном, и дом
Дрожал, охваченный грозою.
 
 
С налету ветер двери распахнул,
Бумажные листы швыряя,
Назад отпрянув, яростно завыл,
Тоскою сердце надрывая.
 
 
Идут горами волны по реке,
И молниями дуб расколот.
Смолкает гром.
                         В томительной тиши
К селенью подползает холод.
 
 
А в комнате поэта до утра
Клубились грозовые тучи,
И падали на белые листы
Живые молнии созвучий.
 
 
В рассветный час поэт умолк и встал.
Собрал и сжег свои творенья
И дом покинул.
                     Ветер стих. Заря
Алела нежно в отдаленьи.
 
 
О чем всю ночь слагал стихи поэт?
Что в этом сердце бушевало?
Какие чувства высказав, он шел,
Обласканный зарею алой?
 
 
Пускай о нем расскажет бури шум,
Ваш сон вечерний прерывая,
Рожденный бурей чистый луч зари
Да в небе тучка огневая…
 

Сентябрь 1942

 
Однажды на крыльце особняка
Стоял мальчишка возле самой двери,
А дотянуться пальцем до звонка
Никак не мог – и явно был растерян.
 
 
Я подошел и говорю ему:
«Что, мальчик, плохо? Не хватает роста?..
Ну, так и быть, я за тебя нажму.
Один звонок иль два? Мне это просто»,
 
 
– «Нет, пять!» – Пять раз нажал я кнопку.
А мальчик мне: «Ну, дяденька, айда!
Бежим! Хоть ты большой смельчак, а трепку
Такую нам хозяин даст, – беда!»
 

Декабрь 1942

 
Люди кровь проливают в боях:
Сколько тысяч за сутки умрет!
Чуя запах добычи, вблизи
Рыщут волки всю ночь напролет.
 
 
Разгораются волчьи глаза:
Сколько мяса людей и коней!
Вот одной перестрелки цена!
Вот ночной урожай батарей!
 
 
Волчьей стаи вожак матерой,
Предвкушением пира хмелен,
Так и замер:
                    его пригвоздил
Чуть не рядом раздавшийся стон.
 
 
То, к березе припав головой,
Бредил раненый, болью томим,
И береза качалась над ним,
Словно мать убивалась над ним.
 
 
Всё, жалеючи, плачет вокруг,
И со всех стебельков и листков
Оседает в траве не роса,
А невинные слезы цветов.
 
 
Старый волк постоял над бойцом,
Осмотрел и обнюхал его,
Для чего-то в глаза заглянул,
Но не сделал ему ничего…
 
 
На рассвете и люди пришли;
Видят: раненый дышит чуть-чуть,
А надежда-то всё-таки есть
Эту искорку жизни раздуть.
 
 
Люди в тело загнали сперва
Раскаленные шомпола,
А потом на березе, в петле,
Эта слабая жизнь умерла…
 

* * *

 
Люди кровь проливают в боях:
Сколько тысяч за сутки умрет!
Чуя запах добычи вблизи,
Рыщут волки всю ночь напролет.
 
 
Что там волки! Ужасней и злей —
Стаи хищных двуногих зверей.
 

Март 1943

 
Они с детьми погнали матерей
И яму рыть заставили, а сами
Они стояли, кучка дикарей,
И хриплыми смеялись голосами.
 
 
У края бездны выстроили в ряд
Бессильных женщин, худеньких ребят.
Пришел хмельной майор и медными глазами
Окинул обреченных… Мутный дождь
Гудел в листве соседних рощ
И на полях, одетых мглою,
И тучи опустились над землею,
Друг друга с бешенством гоня…
 
 
Нет, этого я не забуду дня,
Я не забуду никогда, вовеки!
Я видел: плакали, как дети, реки,
И в ярости рыдала мать-земля.
 
 
Своими видел я глазами,
Как солнце скорбное, омытое слезами,
Сквозь тучу вышло на поля,
В последний раз детей поцеловало,
В последний раз…
Шумел осенний лес. Казалось, что сейчас
Он обезумел. Гневно бушевала
Его листва. Сгущалась мгла вокруг.
Я слышал: мощный дуб свалился вдруг,
Он падал, издавая вздох тяжелый.
Детей внезапно охватил испуг, —
Прижались к матерям, цепляясь за
                                                               подолы.
 
 
И выстрела раздался резкий звук,
Прервав проклятье,
Что вырвалось у женщины одной.
Ребенок, мальчуган больной,
Головку спрятал в складках платья
Еще не старой женщины. Она
Смотрела, ужаса полна.
Как не лишиться ей рассудка!
Всё понял, понял всё малютка.
«Спрячь, мамочка, меня! Не надо
                                                             умирать!» —
Он плачет и, как лист, сдержать не может дрожи.
Дитя, что ей всего дороже,
Нагнувшись, подняла двумя руками мать,
Прижала к сердцу, против дула прямо…
«Я, мама, жить хочу. Не надо, мама!
Пусти меня, пусти! Чего ты ждешь?»
И хочет вырваться из рук ребенок,
И страшен плач, и голос тонок,
И в сердце он вонзается, как нож.
«Не бойся, мальчик мой. Сейчас
                              вздохнешь ты вольно.
Закрой глаза, но голову не прячь,
Чтобы тебя живым не закопал палач.
Терпи, сынок, терпи. Сейчас не будет больно».
И он закрыл глаза. И заалела кровь,
По шее красной лентой извиваясь.
 
 
Две жизни наземь падают, сливаясь,
Две жизни и одна любовь!
 
 
Гром грянул. Ветер свистнул в тучах,
Заплакала земля в тоске глухой.
О, сколько слез, горячих и горючих!
Земля моя, скажи мне, что с тобой?
 
 
Ты часто горе видела людское,
Ты миллионы лет цвела для нас,
Но испытала ль ты хотя бы раз
Такой позор и варварство такое?
 
 
Страна моя, враги тебе грозят,
Но выше подними великой правды знамя,
Омой его земли кровавыми слезами,
И пусть его лучи пронзят.
 
 
Пусть уничтожат беспощадно
Тех варваров, тех дикарей,
Что кровь детей глотают жадно,
Кровь наших матерей…
 

Октябрь 1943

 
Коль обо мне тебе весть принесут,
Скажут: «Устал он, отстал, упал он»,—
Не верь, дорогая! Слово такое
Не скажут друзья, если верят в меня.
 
 
Кровью со знамени клятва зовет:
Силу дает мне, движет вперед.
Так вправе ли я устать и отстать?
Так вправе ли я упасть и не встать?
 
 
Коль обо мне тебе весть принесут,
Скажут: «Изменник он! Родину предал»,—
Не верь, дорогая! Слово такое
Не скажут друзья, если любят меня.
 
 
Я взял автомат и пошел воевать,
В бой за тебя и за родину-мать.
Тебе изменить? И отчизне моей?
Да что же останется в жизни моей?
 
 
Коль обо мне тебе весть принесут,
Скажут: «Погиб он. Муса уже мертвый», —
Не верь, дорогая! Слово такое
Не скажут друзья, если любят тебя.
 
 
Холодное тело засыплет земля,—
Песнь огневую засыпать нельзя!
Умри, побеждая, и кто мертвецом
Тебя назовет, если был ты борцом?!
 

20 ноября 1943

 
Душа порой бывает очень твердой.
Пусть ветер смерти яростный жесток,
Цветок души не шевельнется, гордый,
Не дрогнет даже слабый лепесток.
 
 
Нет скорби на твоем лице ни тени,
Нет в строгих мыслях суеты мирской.
Писать, писать – одно тогда стремленье
Владеет ослабевшею рукой.
 
 
Беситесь, убивайте – страха нету.
Пусть ты в неволе, но вольна душа.
Лишь клок бумаги чистой бы поэту,
Огрызок бы ему карандаша.
 

Ноябрь 1943

 
Не преклоню колен, палач, перед тобою,
Хотя я узник твой, я раб в тюрьме твоей.
Придет мой час – умру. Но знай: умру я стоя,
Хотя ты голову отрубишь мне, злодей.
 
 
Увы, не тысячу, а только сто в сраженье
Я уничтожить смог подобных палачей.
За это, возвратясь, я попрошу прощенья,
Колена преклонив, у родины моей.
 

Ноябрь 1943

 
При дороге одиноко
Дуб растет тысячелетний,
На траве зеленой стоя,
До земли склоняя ветви.
 
 
Легкий ветер на рассвете
Между листьев пробегает,
Будто время молодое
Старику напоминает.
 
 
И поет он о минувшем,
Про безвестного кого-то,
Кто вскопал впервые землю,
Проливая капли пота.
 
 
Кто зажег в нем искру жизни?
Кто такой? Откуда родом?
Государем был великим,
Полеводом, садоводом?
 
 
Кем он был – не в этом дело:
Пот его в земле – от века,
Труд его – в стволе могучем:
Дуб живет за человека!
 
 
Сколько здесь прошло народу —
Проходившим счета нету!
Каждый слышал песню дуба,
Каждый знает песню эту.
 
 
Путник прячется в ненастье
Под навес зеленолистый;
В зной работников усталых
Дуб зовет во мрак тенистый;
 
 
И недаром лунной ночью
Он влечет к себе влюбленных,
Под шатром соединяя
Тайной страстью опаленных;
 
 
Заблудившимся в буране
Путь укажет самый краткий;
Тех, кто жнет, горячим летом
Напоит прохладой сладкой…
 
 
Преклонюсь перед тобою,
Счастлив ты, земляк далекий.
Памятник тебе достойный
Этот старый дуб, высокий.
 
 
Стоит жить, чтоб в землю врезать
След поглубже, позаметней,
Чтоб твое осталось дело,
Словно дуб тысячелетний.
 

10 декабря 1943

 
Влюбился я. Давно случилось это —
В былые годы юности моей.
Любви цветок, как говорят поэты,
Раскрылся даже в стужу зимних дней.
 
 
И вдруг судьба послала наказанье,
Я насморк на морозе получил.
Но к девушке любимой на свиданье
К назначенному часу поспешил.
 
 
Сидим вдвоем. Ищу платок в кармане
И, как назло, не нахожу его.
Кружится голова в сплошном тумане,
Течет ручей из носа моего…
 
 
Я духом пал. Как поступить, не знаю.
Язык не произносит нежных слов.
С трудом шепчу: «Люблю тебя, родная»,
А сам чихаю и чихаю вновь.
 
 
Сидел бы я спокойно, не чихая,
Как рыба был бы нем. Но вот беда:
Когда влюбленно, глубоко вздыхаю,
Мой нос свистит протяжно, как дуда.
 
 
Какой позор! Не в силах передать я
Всё то, что было в памятной ночи.
Дивчину заключив в объятья,
Я говорил: «Апчхи… тебя… апчхи!»
 
 
В смешные рассуждения пускался,
С ее руками я свои сомкнул.
Неосторожно вдруг расхохотался
И на нее, на милую, чихнул.
 
 
От гнева вспыхнуло лицо любимой.
Она платком закрылась. Понял я,
Что лучшие деньки невозвратимы,
Что лопнет, как пузырь, любовь моя.
 
 
Не плача, не смеясь, она сказала
И всколыхнула боль в моей груди:
«Молокосос!
Ты нос утри сначала!
Ко мне на километр не подходи!»
 
 
Она ушла, сверкнув прощальным взглядом,
Ушла, не думая простить.
В аптеку я направился за ядом,
Считая, что не стоит больше жить.
 
 
Бежал не чуя ног, чтобы навеки
Забыться в безмятежном сне,
И труд мой даром не пропал – в аптеке
От насморка лекарство дали мне.
 
 
С тех пор не грезил я о кареглазой,
Мы не встречались после. Всё прошло.
Избавиться от двух болезней сразу
Аптечное лекарство помогло.
 
 
Я коротаю старость на чужбине.
Года промчались, жар остыл в крови.
Эх, дайте ту, простуженную! Ныне
Тоскую даже по такой любви.
 

1943

 
Сияет прелесть мира,
Ликует вдалеке, —
В тюрьме темно и сыро,
И двери на замке.
 
 
Птенец летит, теряясь
В веселых облаках,—
Я на полу валяюсь
В тяжелых кандалах.
 
 
Цветок растет на воле,
Обрызганный росой,—
А я увял от боли,
Задушенный тюрьмой.
 
 
Я в жизнь влюблен, я знаю
Кипенье чувств живых, —
И вот я умираю,
Мой стих – последний стих.
 

1943

 
Дочурка мне привиделась во сне.
Пришла, пригладила мне чуб ручонкой.
«Ой, долго ты ходил!» – сказала мне,
И прямо в душу глянул взор ребенка.
 
 
От радости кружилась голова,
Я крошку обнимал, и сердце пело.
И думал я: так вот ты какова,
Любовь, тоска, достигшая предела!
 
 
Потом мы с ней цветочные моря
Переплывали, по лугам блуждая;
Светло и вольно разлилась заря,
И сладость жизни вновь познал тогда я.
 
 
Проснулся я… Как прежде, я в тюрьме,
И камера угрюмая всё та же,
И те же кандалы, и в полутьме
Всё то же горе ждет, стоит на страже.
 
 
Зачем я жизнью сны свои зову?
Зачем так мир уродует темница,
Что боль и горе мучат наяву,
А радость только снится?
 

1943

 
Быть может, годы будут без письма,
Без вести обо мне.
Мои следы затянутся землей,
Мои дороги зарастут травой.
 
 
Быть может, в сны твои, печальный, я приду,
В одежде черной вдруг войду.
И смоет времени бесстрастный вал
Прощальный миг, когда тебя я целовал.
 
 
Так бремя ожиданья велико,
Так изнурит тебя оно,
Так убедит тебя, что «нет его»,
Как будто это было суждено.
 
 
Уйдет твоя любовь,
                                а у меня,
Быть может, нету ничего сильней.
Придется мне в один нежданный день
Уйти совсем из памяти твоей.
 
 
И лишь тогда, вот в этот самый миг,
Когда придется от тебя уйти,
Быть может, смерть тогда и победит,
Лишит меня обратного пути.
 
 
Я был силен, покуда ты ждала,
Смерть не брала меня в бою:
Твоей любви волшебный талисман
Хранил в походах голову мою.
 
 
И падал я. Но клятвы: «Поборю!»
Ничем не запятнал я на войне.
Ведь если б я пришел не победив,
«Спасибо» ты бы не сказала мне.
 
 
Солдатский путь извилист и далек,
Но ты надейся и люби меня,
И я приду: твоя любовь – залог
Спасенья от воды и от огня.
 

1943