Текст книги "Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне"

Автор книги: Николай Майоров

 
Я в плену в краю чужом, далеком!
Дни идут печальной чередой.
Далеко отсюда на востоке
Милый край и отчий дом родной.
 
 
Часто снятся мне родные лица,
Ночью слышу близких голоса.
Грезится далекая станица
И любимой милые глаза.
 
 
Наяву завидую я птицам,
Облакам, плывущим на восток,
Там моя любимая столица,
Там живет любимый мой народ.
 
 
Пусть пожар повсюду полыхает, —
Кто умеет пламенно любить,
Тот придет, я это точно знаю,
Чтоб оковы рабские разбить.
 

Не позднее 20 июня 1944

СТИХИ ИЗ ПИСЕМ ГВАРДИИ ЛЕЙТЕНАНТА ЛЕОНИДА РОЗЕНБЕРГА

Леонид Осипович Розенберг родился в 1924 году. Школьные годы провел в Москве. В 1938 году его отец, служащий, был репрессирован и погиб.

В 1942 году Леонид вместе с матерью эвакуировался в Новосибирск и там кончил десятый класс. Вскоре был мобилизован и направлен в артиллерийское училище, из которого в звании лейтенанта отбыл на фронт. Был командиром огневого взвода, командиром противотанковой батареи, адъютантом командира полка. Геройски погиб 1 августа 1944 года. Похоронен в селе Тилжи, Латвийской ССР. Местный пионерский отряд носит имя Леонида Розенберга.

С детства Леонид увлекался литературой, много читал, рано начал писать стихи. На Втором всероссийском конкурсе юношеского литературного творчества получил первую премию. Несколько его стихотворений было напечатано, одно – положено на музыку.

Во время войны иногда писал матери стихотворные письма, иногда вкладывал в конверт стихи, написанные в короткие минуты боевого затишья.

 
Проходит неделя, проходит другая,
И третьей место дают, умчась…
Пишу письмо тебе, дорогая,
Сегодня в свободный час.
 
 
Сумерки подкрались за порошею,
Темнеет за окнами улица снежная.
Я хочу сказать тебе самое хорошее,
Самое ласковое и нежное.
 
 
Я знаю, одна в этот вечер,
Не зажигая огня,
Опустив усталые плечи,
Ты грустишь, вспоминая меня.
 
 
Вспомнишь детство мое, годы школы,
Юность начатую мою.
Вспомнишь, сердцем грустя невеселым,
Нашу маленькую семью.
 
 
Снег и вечер тебе напомнят
То, что было словно вчера,
В тишине наших маленьких комнат
Те далекие вечера.
 
 
А потом бомбежки, тревоги.
Вспомнишь – тень пройдет у лица.
А там дороги, дороги
Без края и без конца.
 
 
Куда нас с тобой не бросало,
Лишь голову только нагни,
И вспомнятся рельсы, вокзалов
Мелькающие огни.
 
 
В дороге случалось нам туго,
Но легче в невзгоде вдвоем,
Как два закадычных друга,
Мы делились последним куском.
 
 
И так же на равные части
Мы честно в невзгоде любой
Горе свое и счастье
Делили между собой.
 
 
Пока ощущали мы рядом
Материнской заботы тепло,
Нам казалось, что так и надо
И иначе быть не могло.
 
 
Лишь когда повернет жизнь иначе,
Начинаем мы понимать,
Как это много значит,
Когда рядом с тобою мать.
 
 
Когда горесть узнаешь разлуки
И с тоскою смотришь назад,
Снятся нам материнские руки,
Материнские снятся глаза.
 
 
В мороз, в непогоду, в ненастье,
Возвращаясь усталый с пути,
Какое большое счастье
Письмо из дому найти.
 
 
И тотчас же с первых строчек,
При коптилке, в мерцанье свечи,
С детства милый, знакомый почерк
Взглядом радостным различить.
 
 
И я в бою неустанном,
В беде и невзгоде любой
Пронесу своим талисманом
Святую твою любовь.
 
 
Я вернусь. С добытой победой,
Сквозь невзгоды и смерти промчась,
Я к тебе невредимый приеду
В долгожданный, заветный час.
 
 
Я возьму тебя в свои руки
Так, как могут лишь обнимать
Сыновья после долгой разлуки
Наконец обретенную мать.
 
 
И счастливая и молодая,
Все печали оставя в былом,
Ты сядешь со мною, родная,
За праздничным нашим столом.
 
 
Так будет – я верю и, веря,
Всё пройду и перетерплю.
Уж скоро на горле зверя
Мы смертельную стянем петлю.
 
 
А пока пуст и темен твой вечер.
Бродит вьюга, огни затая…
До свиданья, родная, до встречи,
Единственная моя.
 

8 марта 1943

 
Часы в руке у генерала.
Ждут у орудий номера.
За стрелками следя устало,
Он тихо говорит: «Пора».
 
 
Качнулось небо в редких звездах,
И, ветви елей шевеля,
Разорванный метнулся воздух,
И тяжко дрогнула земля.
 
 
За муки родины любимой,
За слезы русских матерей
Рванулся в ночь неумолимый
Огонь тяжелых батарей.
 
 
Он темноту ночную выжег,
Но снова залп и вновь другой…
Зарницы орудийных вспышек
Дым заволок пороховой.
 
 
У раскалившихся орудий
Горячая работа шла.
Оглохшие от гула люди
Разделись чуть не догола.
 
 
Во имя праведного мщенья
В расположении врага
Бушует смерч уничтоженья,
Огня и стали ураган.
 
 
В залог успешного похода
Огонь преграды все прорвет.
На штурм поднимется пехота,
И ринутся полки вперед.
 

1944 Действующая армия

 
На отвоеванном вчера лишь полустанке,
Решив отметить дело наших рук,
В накуренной, натопленной землянке
Мы у огня уселись в тесный круг.
 
 
Трофейного вина достали мы к обеду
(Поскольку утром выпили свое)
И выпили по стопке за победу
И за друзей, погибших за нее.
 
 
Потом решили: каждый пусть из нас
Поднимет тост заветный самый свой,
А пить всем вместе каждый раз.
Так порешили мы между собой.
 
 
В землянке не подняться в полный рост,
Но всё ж, когда, за друга пригубя,
Я в свой черед сказать был должен тост,
Я встал и поднял чарку за тебя.
 
 
Кругом на много верст легли снега,
Метели все дороги замели,
Где мы с боями шли, гоня врага,
С родной своей измученной земли.
 
 
А там, началом всех земных дорог,
Началом нашего победного пути,
Лежит Москва, которую не мог
Я в этом тосте словом обойти.
 
 
Люблю его я, город наш большой,
И улицу, где маленький наш дом,
К которому привязан я душой
За то хотя бы, что живешь ты в нем.
 
 
С работы, знаю, вечером идешь
И посмотреть торопишься скорей —
Найдешь мое письмо иль нет
В почтовом ящике, что у твоих дверей.
 
 
Я знаю, что тревожит твой покой, —
Боишься ты всем существом своим
Застать письмо с моею почтой полевой,
Но писанное почерком чужим.
 
 
Опасен и суров солдатский путь,
И матери солдата тяжело.
Умей надеяться и мужественной будь.
Пройдет беда, как многое прошло.
 
 
Должна счастливой быть судьба у нас с тобой.
Я верю в жизнь, и ты со мной поверь.
Пройдут бои, пройдет последний бой —
Я неожиданно твою открою дверь.
 
 
Пропахнув порохом, и дымом от костров,
И пылью всех исхоженных дорог,
И запахом всех четырех ветров,
Я отчий свой переступлю порог.
 
 
За этот час, заветный этот час,
Когда обнимет каждый мать свою,
В огонь и воду мы идем сейчас,
И не страшна нам смерть в бою.
 
 
Руками волосы мне теребя,
Заглядывая ласково в глаза,
Ты скажешь, что сегодня для тебя
Такой же я, как много дней назад.
 
 
За праздничным столом в счастливый этот вечер,
От счастья своего хмельной слегка,
Я за тебя, за нашу встречу
Свой первый подниму бокал.
 
 
И сразу вспомнится, как в маленькой землянке,
В которой не подняться в полный рост,
На отвоеванном у немцев полустанке
Я поднял за тебя когда-то тост.
 
 
Кругом на много верст легли снега.
Под ними пепел сел, изрытые поля.
А там, на западе, в неволе у врага
Лежит и ждет родимая земля.
 
 
И нам пора вперед. Не затихая,
Идет упорный, беспощадный бой.
Далекая моя, родная,
Со мной иди и будь моей судьбой.
 

29 марта 1944 Действующая армия

КЛЯТВА ВОИНА-ГЕРОЯ ЯКОВЛЕВА

В дни сталинградских боен на одну из стрелковых рот внезапно напало 18 фашистских танков. Среди бойцов наступило замешательство. Но секретарь ротной комсомольской организации Яковлев, взяв противотанковые гранаты, побежал вперед и взорвал головной танк. Яковлев упал, сраженный пулями. Увлеченные его примером бойцы забросали вражеские танки гранатами и стремительной атакой опрокинули вражескую пехоту.

После боя в медальоне Яковлева была найдена записка с клятвой.

 
Я – партии сын, и Отчизна мне мать,
В бою я не буду назад отступать,
А если погибну в жестоком бою,
Скажите словами народу:
Он честно, достойно отдал жизнь свою
В сраженье с врагом за свободу.
 

Ноябрь 1942

ПРИЛОЖЕНИЕ

Арон Иосифович Копштейн родился в 1915 году в Очакове. Отец его учительствовал в начальной школе, потом служил ночным сторожем. В 1920 году он умер от голода. В том же году умерла от сыпного тифа мать. Оставшийся сиротою мальчик был принят в детдом. Живя в детдоме, Арон Копштейн окончил семилетку и поступил на завод учеником калильщика. Одно из первых стихотворений Копштейна было опубликовано в заводской многотиражке. В 1933 году А. Копштейн выпустил первую книгу стихов «Хотим, стремимся, можем» на украинском языке. С тех пор книги поэта выходили почти ежегодно. В 1934 году появился сборник «Разговор», в 1936 году – «Улица Щорса», в 1937 году – «Источник», в 1938 году – «Государство солнца» и первый сборник стихов на русском языке «Радостный берег». Копштейн нередко сам переводил свои стихи на русский язык.

Стремление продолжать учебу привело Копштейна в 1939 году в Москву, в Литературный институт. Но в мирные студенческие будни врезалось зловещее слово «война». Арон Копштейн вместе со сверстниками Николаем Отрадой, Сергеем Наровчатым, Иваном Бауковым, Михаилом Лукониным и другими отправился добровольцем на финский фронт…

Он погиб, спасая раненого друга, 4 марта 1940 года на Суо-Ярви, Петрозаводского направления.

Посмертно в Киеве в 1941 году издали седьмую книгу Копштейна – «Синее море».

В 1956 году в Москве был выпущен сборник стихотворений А. Копштейна, переведенных на русский язык.

1

 
Падает тень бомбовоза
На черную землю крестом.
Всадники скачут.
Пыль пролетает степная.
 

2

 
У самого Черного моря раскинулся город Херсон.
Детство мое, улица Насыпная.
Что я запомнил?
Серую воду Днепра.
Взрывы снарядов, плач сумасшедшей старухи.
Кровь на прибрежном песке.
Хриплые крики «ура».
Сырость подвала, матери теплые руки.
Над городом хмурым сдвигаются тучи и гром,
На расстояньи годов кажутся тучи стальными.
Так начинается память о детстве моем.
Тяжко топочут солдаты.
Дети бегут за ними.
Так начинается память о детстве моем.
Глупое сердце мое сжимается острой бедой.
Остроконечная каска, штык за плечом,
Фляга, налитая нашей днепровской водой.
Как тяжело восходить раненой алой заре!
Звезды на штык напоролись.
В небе снарядная копоть.
Стража на Рейне!
Зачем ты стоишь на Днепре?
Стража на Рейне!..
Тучи,
             ветер
                              и топот.
 

3

 
Память моя,
Посмотри не глазами ребят,
Память моя, отчетливей будь и огромней.
Вот говорит солдат,
Слушает тоже солдат.
– Товарищ, но что я запомню?
Ночи слепые,
Четкий, холодный расстрел
На рассвете,
Погрузку пшеницы в вагоны.
(Молнии в небе – сверканье невиданных стрел,
С запада – туч эшелоны,
По крыше стучит однообразно вода,
Только и слышишь, что капли
                                                  бегут да бегут…)
Вот говорит солдат,
Слушает тоже солдат.
– Товарищ, и я не могу!
Наши штыки заржавели – хоть чисть,
                                                 хоть не чисть —
От крови горячей.
И сердце, ты слышишь, устало.
Я не могу!
Товарищ, ведь я металлист,
Я не убийца,
Я знаю повадку металла.
Может быть, завтра семью расстреляют мою…
Я не могу, мой товарищ,
Ты слышишь, ты слышишь – довольно!
Зачем мы, как тучи, проходим в солнечном этом краю?..
(В казарме – казенная полночь.
Солдаты заснули – сто десять голов
Однообразных —
Стриженых, бритых, квадратных.)
Слышишь —
Сгущается шепот.
Уже не услышишь слов.
Медленно слушает ратник.
Солдаты спокойно лежат – к голове голова.
Шепчут они.
Генерал не услышит слова.
 

4

 
И вот в приднепровский город приходят красноармейцы —
Наши простые ребята в порванных сапогах.
И нам показалось:
Солнцу скажешь: «Засмейся!» —
И ляжет улыбка на сыпучих песках.
Красноармейцы ушли.
С ними пошел мой брат.
Товарищи провожали, мама желала счастья.
Красноармеец Копштейн не возвратился назад.
(Что ж, я недаром служил на Дальнем Востоке в мехчасти.)
Яков, мой брат, ты в Варшавском уезде зарыт,
В польской земле, в неоплаканной братской могиле.
Яков, мой брат,
Твое тихое имя звенит
В сердце моем, в поступи нашей и силе.
Ты лежал не в гробу,
Ты без гроба лежал на земле,
На зеленой земле ты лежал и смотрел
                                                             на сумятицу облак.
Вот я вырос, и детство мое видится
                                                            в пасмурной мгле,
Но забыть не могу этот дальний негаснущий облик.
Я присягаю тебе, Яков, убитый мой брат,
Сердцем моим и стихом, пулеметом моим и мотором,
Что никогда не пройдет немецкий солдат,
Что никогда не пройдет японский солдат
Над нашей рекой,
По нашим горячим просторам!
 

 
Мне снилось детство – мой печальный дом,
Колючий куст, заглохший водоем.
Мне снилась родина.
И тиф сыпной
Шел по Волохинской и Насыпной.
 
 
Мне долго снилась горькая вода.
Солдаты пели:
«Горе – не беда».
И шли по улице.
И версты шли.
Тяжелые. Покорные. В пыли.
 
 
Я помню эту улицу.
По ней
Вели усталых, выцветших коней.
Мне снились заморозки на заре
И полночь, душная, как лазарет.
 
 
Еще я видел желтые листы.
И ты мне снилась. Ты мне снилась. Ты.
Всю ночь чадили свечи, и всю ночь
Тебе хотел я чем-нибудь помочь.
Но ты спала, подушку обхватив,
И жег тебя горячкой черный тиф.
Как я забуду этот бред и зной,
Немецких офицеров за стеной.
Был вечер. Ночь. И умирала мать.
Зачем я должен детство вспоминать?
 

 
Почему такое, я не знаю,
Только ночь медлительней у нас.
Падает звезда, почти сквозная,
Возле глаз твоих, смущенных глаз.
 
 
Звезды залетают за ресницы
И не возвращаются назад…
Ты уснула, что тебе приснится:
Теплый вечер, ранний листопад?
 
 
Что приснится? Утра воркованье
В поволоке сада голубой?
Сердце в легком плавает тумане,
Словно льдинка вешнею водой!
 
 
Первым инеем покрыты зданья.
Даль седая заворожена.
Яблони пустеют. Мирозданье
Всё поет у твоего окна.
 
 
Осень вновь приходит знаться с нами
Дождиком неверным и плащом,
Листопадом, звездопадом, снами
О весне недавней. Чем еще?
 

 
Деревья к самой речке забрели.
Одно из них, согнув большое тело,
В воде плескалось, словно захотело
Увериться, что льдины все прошли.
 
 
Уже трава в степи зазеленела,
Подснежники в ложбинах отцвели,
Прислушиваясь к шорохам земли,
Садовник вышел в сад, от яблонь белый.
 
 
В цветении предчувствуя плоды,
Дыша ночной прохладою воды,
Шли рыбаки на речку с неводами.
 
 
Веселая весенняя пора,
Безлистый сад на берегу Днепра,
Я всей душою породнился с вами.
 

1

 
Я привыкал к звучанью слов, каких
Ни в русской нет, ни в украинской речи.
Я шел на рынок, в гущу толп людских,
Где жар в крови, где говор так сердечен.
Грузинского не зная, в этот миг
Я слушал всех, я так тянулся к встречам!
Зной полыхал. Мальчишки, торжествуя,
Здесь продавали воду ледяную.
 

2

 
Но одиночество владело мной,
Была причина личного порядка:
Одно письмо. Оно – всему виной,
О нем и нынче вспоминать не сладко.
Везли крестьяне, несмотря на зной,
Всё, что дала им небольшая грядка.
Я пробирался сквозь толкучку – пусть
Язык друзей развеет эту грусть.
 

3

 
Любой из нас к сравнениям привык.
Мы ищем сходства и примет особых
В предметах, поначалу неживых,
Как некий горец в праздник Шаироба,
Что ищет рифму для стихов своих.
Волнуясь, бормоча и глядя в оба,
Он простирает кисти смуглых рук,
Всё ожиданьем полнится вокруг.
 

4

 
Но затрепещет рифма. И тоска
Отхлынет. Напряжение исчезнет.
Из жарких уст былого бедняка
Польется удивительная песня.
Трава растет – сладка или горька —
На склонах горных между скал отвесных.
Долиною ночною, голубою
По Грузии пройдем вдвоем с тобою.
 

5

 
Я видел тысячи прекрасных снов.
Ни об одном поведать не смогу я.
Я знаю двадцать пять грузинских слов
И каждое произношу волнуясь.
Я в Гурии из чистых родников
Пил, зачерпнув рукой, струю тугую.
Лишь эти мне запомнились края,
Тут сердце навсегда оставил я.
 

6

 
Любой из нас к сравнениям привык,
Но здесь нужны сравнения едва ли.
Мы вспоминаем красный броневик —
Его тбилисцы с нетерпеньем ждали.
Со скоростью ракет пороховых
Бежали банды меньшевистской швали.
Проходит год, как день, как быстрый час.
Теперь миры равняются на нас.
 

7

 
Я в полдень шел, я странствовал в ночи.
Звезда в грузинском небе полыхала.
Листву ласкали ранние лучи,
И я на свете жил. Но мало, мало!
Живи хоть сотни лет, а всё ищи,
Всё сделай, что бы жизнь ни приказала!
Проходит год, как день, как краткий час.
Теперь миры равняются на нас!
 

 
Разлучились, а сердцу не тяжко,
Не заказаны песни ему!
Я тебя, золотая ромашка,
Не отдам ни за что никому!
 
 
Я живу в той долине с ручьями,
Где туманы, как северный флот,
Где деревья своими плечами
Подпирают родной небосвод.
 
 
Всё растут и растут, и не сохнут,
По-казачьи шумят куренем,
Всё сияют жемчужностью росной
В изумрудном наряде своем.
 
 
Если любишь – все беды не в тягость
Под зеленым шатром лозняка.
Вспоминай обо мне, моя радость,
Чтоб меня обходила тоска.
 

 
Вот июль Уссурийского края
Постучался в палатку дождем,
Дышит почва, густая, сырая,
Та земля, на которой живем.
 
 
В каждой пади волнуется влага,
И у сопок скопилась вода,
И деревьям даровано благо,
Чтоб не сохли они никогда.
 
 
И не сохнут, они вырастают
В свете утренней, чистой красы.
На рассвете над ними блистают
Охлажденные капли росы.
 
 
Мы живем в полотняных палатках
На озерном крутом берегу,
В травянистых умытых распадках,
Оттеснивших на север тайгу,
 
 
Где запрятался в дальней лощине
Хлопотливой речонки исток,
Где стоят боевые машины,
Неустанно смотря на восток.
 
 
Мы стоим нерушимым оплотом,
Мы на каждой границе живем.
Каждый куст может стать пулеметом,
Огнедышащим грозным гнездом.
 
 
Эти влажные наши просторы,
Созреваньем обильный июль
Защитим боевым разговором,
Неожиданным посвистом пуль.
 
 
Если я упаду, умирая,
Будь во взгляде последнем моем,
Молодая, живая, сырая,
Та земля, на которой живем.
 

 
Я сегодня обозлен
На тебя, на мир, на почту,
И на холод, и на то, что
Я в тебя еще влюблен,
На московский телефон:
Почему здесь нету трубки,
Чтоб услышать голос хрупкий,
Прерывается ли он,
Так ли вырвется «Арон»,
И – чего забыть не в силах —
Весь каскад нелепых, милых
Уменьшительных имен?
Для чего пишу всё это,
Если нету вот – нема! —
Ни ответа, ни привета,
Ни посылки, ни письма?
Я стою здесь безутешен,
Сохраняя мрачный вид,
Весь гранатами обвешан,
Портупеями обвит.
Я нахмурил брови грозно,
Но дрожу как мелкий лист.
Это выглядит курьезно:
Пулеметчик – пессимист.
Вот начну писать сначала
В гневе, горе и тоске,
Чтобы ты не понимала,
Вдруг – на финском языке.
Если я вернусь влюбленным
(А тебя не разлюбить),
Поступлю я почтальоном,
Чтоб поближе к письмам быть.
Я вгляжусь благоговейно
В почерки различных рук:
Нет ли писем А. Копштейну
От гражданки А. Савчук?
Впрочем, это просто враки,
Это я пишу смеясь.
Пусть без нового вояки
Остается Наркомсвязь,
Пусть мне сердце он не губит
Третий месяц уж подряд,
Пусть меня скорей полюбит
Милый сердцу наркомат.
 

1940

 
Я не любил до армии гармони,
Ее пивной простуженный регистр,
Как будто давят грубые ладони
Махорочные блестки желтых искр.
Теперь мы перемалываем душу,
Мечтаем о театре и кино,
Поем в строю вполголоса «Катюшу»
(На фронте громко петь воспрещено).
Да, каждый стал расчетливым и горьким:
Встречаемся мы редко, второпях,
И спорим о портянках и махорке,
Как прежде о лирических стихах.
Но дружбы, может быть, другой не надо,
Чем эта, возникавшая в пургу,
Когда усталый Николай Отрада
Читал мне Пастернака на бегу.
Дорога шла в навалах диабаза,
И в маскхалатах мы сливались с ней,
И путано-восторженные фразы
Восторженней звучали и ясней!
Дорога шла почти как поединок,
И в схватке белых сумерек и тьмы
Мы проходили тысячи тропинок,
Но мирозданья не топтали мы.
Что ранее мы видели в природе?
Степное счастье оренбургских нив,
Днепровское похмелье плодородья
И волжский нелукавящий разлив.
Ни ливнем, ни метелью, ни пожаром
(Такой ее мы увидали тут) —
Она была для нас Тверским бульваром,
Зеленою дорогой в институт.
Но в январе сорокового года
Пошли мы, добровольцы, на войну,
В суровую финляндскую природу,
В чужую, незнакомую страну.
Нет, и сейчас я не люблю гармони
Визгливую, надорванную грусть.
Я тем горжусь, что в лыжном эскадроне
Я Пушкина читаю наизусть,
Что я изведал напряженье страсти,
И если я, быть может, до сих пор
Любил стихи, как дети любят сласти, —
Люблю их, как водитель свой мотор.
Он барахлит, с ним не находишь сладу,
Измучаешься, выбьешься из сил,
Он три часа не слушается кряду —
И вдруг забормотал, заговорил,
И ровное его сердцебиенье,
Уверенный, неторопливый шум,
Напомнит мне мое стихотворенье,
Которое еще я напишу.
И если я домой вернуся целым,
Когда переживу двадцатый бой,
Я хорошенько высплюсь первым делом,
Потом опять пойду на фронт любой.
Я стану злым, расчетливым и зорким,
Как на посту (по-штатски – «на часах»),
И, как о хлебе, соли и махорке,
Мы снова будем спорить о стихах.
Бьют батареи. Вспыхнули зарницы.
А над землянкой медленный дымок.
«И вечный бой. Покой нам только снится…»
Так Блок сказал. Так я сказать бы мог.
 

1940

 
Мы с тобой простились на перроне,
Я уехал в дальние края.
У меня в «смертельном медальоне»
Значится фамилия твоя.
Если что-нибудь со мной случится,
Если смерть в бою разлучит нас,
Телеграмма полетит, как птица,
Нет, быстрей во много тысяч раз.
Но не верь ты этому известью,
Не печалься, даром слез не трать.
Мы с тобой не можем быть не вместе,
Нам нельзя раздельно умирать.
Если ты прочтешь, что пулеметчик
Отступить заставил батальон —
За столбцом скупых газетных строчек
Ты пойми, почувствуй: это он.
Ты узнаешь, что советский летчик
Разбомбил враждебный эшелон —
За столбцом скупых газетных строчек
Ты пойми, почувствуй: это он.
Пусть я буду вертким и летучим,
Пусть в боях я буду невредим,
Пусть всегда я буду самым лучшим,—
Я хотел при жизни быть таким.
Пусть же не проходит между нами
Черный ветер северной реки,
Что несется мертвыми полями,
Шевеля пустые позвонки.
Будешь видеть, как на дне колодца,
Образ мой всё чище и новей,
Будешь верить: «Он еще вернется,
Постучится у моих дверей».
И, как будто не было разлуки,
Я зайду в твой опустевший дом.
Ты узнаешь. Ты протянешь руки
И поймешь, что врозь мы не умрем.
 

1940