Текст книги "Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне"

Автор книги: Николай Майоров

А. А.

 
Друг, не горюй, что рано мы уходим.
Кто жизнь свою, скажи, купил навек?
Ведь годы ограничены той жизнью,
Которую избрал сам человек.
 
 
Не время меж рождением и смертью
Одно определяет жизни срок,—
Быть может, наша кровь, что здесь прольется,
Прекрасного бессмертия исток.
 
 
Дал клятву я: жизнь посвятить народу,
Стране своей – отчизне всех отчизн.
Для этого, хотя бы жил столетья,
Ты разве бы свою не отдал жизнь?
 
 
Как долгой ночью – солнечного света,
Так жду в застенке с родины вестей!
Какое счастье – даже на чужбине —
Дыханье слышать родины своей!
 
 
Чем, шкуру сохранив, забыть о чести,
О, пусть я лучше стану мертвецом!
Какая это жизнь, когда Отчизна,
Как Каину, плюет тебе в лицо!
 
 
Такого счастья мне совсем не надо.
Уж лучше гибель – нет обиды тут!
Не стану чужаком в краю родимом,
Где даже мне воды не подадут.
 
 
Мой друг, жизнь наша – это только искра
Всей жизни родины – страны побед.
Пусть мы погаснем – от бесстрашной смерти
В отчизне нашей ярче вспыхнет свет.
 
 
И этой смертью подтвердим мы верность,
О смелости узнает вся страна.
Не этими ли чувствами большими,
О друг мой, наша молодость сильна?!
 
 
И если молодости ствол подрубят,
В народе корни не исчезнут ввек.
И скажут юные:
                          вот так отважно
Смерть должен встретить каждый человек!
 

1943

 
Любовь так долго юношу томила,
Что как-то раз, дыханье затая,
«Люблю», – шепнул он робко. Но от милой
Капризницы не услыхал: «И я!»
 
 
Была ли то уловка страсти скрытой,
Иль вправду был он безразличен ей,—
Не всё ль равно? Любовь в душе
                                                     джигита
Всё ярче разгоралась, всё сильней.
 
 
Пришла война и увела нежданно
Джигита в пламя и водоворот.
Любовь жила и заживляла раны,
И за руку вела его вперед.
 
 
Сражался на переднем крае воин
За дом родной, за девушку свою.
Ведь имени джигита недостоин
Тот, кто не дышит мужеством в бою.
 
 
Любовь была и силой и опорой,—
Со страстной верой в битву шел боец.
Когда зажглась заря победы скорой,
Свалил джигита вражеский свинец.
 
 
Последнее дыханье в нем боролось
С угаром смерти. Бредил он, хрипя.
«Люблю…» – сказал он и услышал голос
Своей возлюбленной: «И я!»
 

1943

 
В душе взрастил я песенные всходы.
Цветите ж, песни, на полях страны.
Я вас взрастил в честь мира и свободы,
Права на жизнь за это вам даны.
 
 
Вам, песни, я вверяю вдохновенье.
Вы – жизнь моя, где пятен темных нет.
Умрете вы – я отойду в забвенье.
Живете – буду жить и я, поэт.
 
 
Когда мне долг и сердце приказали,
Как факел, я воспламенил свой стих.
Друзей я песней утешал в печали
И песней же разил врагов своих.
 
 
Пусть не прельщают низкие соблазны,
Я их отверг и сердцем чище стал!
Живу затем, чтоб стих, прямой и ясный,
Лучами правды ярко засверкал.
 
 
Пришли последние минуты жизни —
Со славой завершить бы мне борьбу.
Я отдаю народу и отчизне
Порывы, вдохновение, судьбу.
 
 
Я пел в бою. Не думал никогда я,
Что пленником умру в чужом краю.
На плахе песнь последнюю слагаю.
Вот заблестел топор, но я пою.
 
 
Меня на битву песня призывала,
Она учила смело умирать.
Призывной песней жизнь моя звучала,
И будет, будет смерть моя звучать.
 

1943

 
Людей-слонов нередко я встречал,
Дивился их чудовищным телам,
Но я за человека признавал
Лишь человека по его делам.
 
 
Вот, говорят, силач – железо гнет,
Вода проступит там, где он пройдет.
Но будь ты слон, а я не признаю,
Коль дел твоих – по горло воробью.
 
 
Пускай во всем, что совершаешь ты,
Проступит след душевной чистоты.
Ведь сила не во внешности твоей,
А только в человечности твоей.
 
 
В твоих делах проявится сама
И справедливость твоего ума,
И то, что сильным сердцем наделен,
Что ты любовью к родине силен.
 
 
Жить бесполезно – лучше уж не жить:
На ровном месте кочкою служить.
Свети потомкам нашим как маяк.
Свети как человек, а не светляк!
 
 
Железо не ржавеет от труда,
И глина обожженная тверда,
Оценит мужа по делам народ
И затоптать не даст его следа.
 

1943

 
Как волшебный клубок из сказки,
Катился мой жизненный путь.
На закате у этого дома
Остановился я отдохнуть.
 
 
Как владыка дивов из сказки,
Вышел хозяин навстречу мне:
Мертвый орел вместо шапки,
Топор висит на ремне.
 
 
Железные двери, как в сказке.
В железе дыра, и в нее
Смотрит див ежедневно —
Добро проверяет свое.
 
 
На ста кострах ежедневно
Жарят шашлык из людей…
И сюда меня черная доля
Завела из отчизны моей!
 
 
Эх, сказки моей бабушки,
Тягаться с правдой не вам!
Чтоб рассказать о страшном,
К каким обращусь словам?
 
 
Здесь всюду стоят капканы,
Чтоб ты убежать не мог.
Тень смерти на всех переулках,
На каждой двери замок.
 
 
У дива такой порядок:
Умному – голову с плеч!
А матерей и младенцев —
В стальной каземат – и сжечь!
 
 
А чернобровым джигитам,
А девам, подобным хурме,—
Без пищи, без воли зачахнуть
На тяжкой работе в тюрьме!..
 
 
Видеть, как плачет юность,
Видеть цвет увяданья на ней —
Страшной сказки страшнее,
Тяжкого сна тяжелей.
 
 
И мой черед скоро настанет,
Но песни мои повторят для вас
Ягоды, и цветы, и груши, и сосны,
И всё, что ласкал я в пути не раз…
 
 
Как волшебный клубок из сказки,
Песни – на всем моем пути…
Идите по следу до самой последней,
Коль захотите меня найти!
 

1943

 
И это страна великого Маркса?
Это бурного Шиллера дом?
Это сюда меня под конвоем
Пригнал фашист и назвал рабом!
И стенам не вздрогнуть от «рот фронта»?
И стягу спартаковцев не зардеть?
Ты ударил меня, германский парень,
И еще раз ударил… За что? Ответь!..
Тому, кто любил вольнодумца Гейне
И смелой мысли его полет,
В последнем жилище Карла и Розы
Пытка зубы не разожмет.
Тому, что был очарован Гете,
Ответь: таким ли тебя я знал?
Почему прибой симфоний Бетховена
Не сотрясает мрамора зал?
Здесь чужая пыль заслоняет солнце,
И я узнал подземную дверь,
Замки подвала, шаги охраны…
Здесь Тельман томился.
                                   Здесь я теперь…
Неужто и мне, как Розе и Карлу,
Смерть суждена от своры борзых?
И меня поведут, и меня задавят,
И сбросят с моста, как сбросили их?!
Кто Цеткиной внук?
Кто Тельмана друг?
Есть среди вас такие, эй?
Услышьте голос стальной воли —
Откройте наши тюрьмы скорей!
С песней придите.
                            Придите так же,
Как в девятнадцатом шли году:
С кличем «рот фронт»
                                  колоннами,
                                                    маршем,
Правый кулак подняв на ходу!
Солнцем Германию осветите!
Солнцу откройте в Германию путь!
Тельман пусть говорит с трибуны!
Маркса и Гейне отчизне вернуть!
Кто Цеткиной внук?
Кто Тельмана друг?
Есть среди вас такие, эй?
Услышьте голос великой правды!
Наши тюрьмы откройте скорей!
 

1943

Моему бельгийскому другу Андре, с которым познакомился в неволе.

 
Когда б вернуть те дни, что проводил
Среди цветов, в кипеньи бурной жизни,
Дружище мой, тебе б я подарил
Чудесные цветы моей отчизны.
 
 
Но ничего тут из былого нет —
Ни сада, ни жилья, ни даже воли.
Здесь и цветы – увядший пустоцвет,
Здесь и земля у палачей в неволе.
 
 
Лишь, не запятнанное мыслью злой,
Есть сердце у меня с порывом жарким.
Пусть песня сердца, как цветы весной,
И будет от меня тебе подарком.
 
 
Коль сам умру, так песня не умрет,
Она, звеня, свою сослужит службу,
Поведав родине, как здесь цветет
В плененных душах цвет прекрасной дружбы.
 

 
Луна стремнину серебрила.
И девушка, в волнах речных
Резвясь, то лебедем скользила,
То рыбкой исчезала в них,
 
 
Играла пеной белоснежной,
Как лепестками белых роз…
А по плечам ее небрежно
Рассыпались шелка волос.
 
 
Луна к сопернице счастливой
Тянулась ласковым лучом.
Притих камыш, умолкла ива,
Любуясь девушкой тайком.
 
 
Но за шальной волной гоняясь,
Она попала в быстрину.
Над ней пучина вод, смыкаясь,
Уже влекла ее ко дну.
 
 
Крича и простирая руки,
Она спасителя звала…
Случайно путника к излуке
В ту ночь дорога привела…
 
 
Борясь с бушующим потоком,
На берег выплыл он с трудом.
И девушка, вздохнув глубоко,
Остановила взор на нем.
 
 
Зачем же, сердце опаляя,
Огонь в глазах ее сверкнул?
Я сам, прекрасную спасая,
В пучине страсти потонул.
 
 
Отраду я забыл и горе,
Когда меня ты позвала.
Быть может, родилась ты в море?
Русалкой сказочной была?
 
 
А помнишь, как тогда с тобою
В волнах прокладывал я путь?
Сказав «спасибо», ты стрелою
Любви мою пронзила грудь.
 
 
Подобна жизнь морской пучине,
И я в твоей любви тону.
Протянешь ли мне руку ныне,
Чтоб не пошел джигит ко дну?
 

Андре Тиммермансу

 
Здесь нет вина. Так пусть напитком
Нам служит наших слез вино!
Нальем! У нас его с избытком.
Сердца насквозь прожжет оно.
Быть может, с горечью и солью
И боль сердечных ран пройдет…
Нальем! Так пусть же с этой болью
Уходит сорок третий год.
 
 
Уходишь, борода седая.
Навеки землю покидая?
Ты крепко запер нас в подвал.
Прощай! На счастье уповая,
Я поднимаю мой бокал.
Довольно жизням обрываться!
Довольно крови утекло!
Пусть наши муки утолятся!
Пусть станет на душе светло!
 
 
Да принесет грядущий Новый
Свободу сладкую для нас!
Да снимет с наших рук оковы!
Да вытрет слезы с наших глаз!
Согрев целебными лучами,
Тюремный кашель унесет!
И в час победы пусть с друзьями
Соединит нас Новый год!
 
 
Пусть будут жаркие объятья
И слезы счастья на очах!
Пускай в честь нас печет оладьи
В родном дому родной очаг!
Да встретятся жена и дети
С любимым мужем и отцом!
И чтобы в радостной беседе,
Стихи читая о победе
И запивая их вином,
Истекший год мы провожали
И наступающий встречали
За пышным праздничным столом!..
 

1 января 1944

ВЛАДИСЛАВ ЗАНАДВОРОВ

Владислав Леонидович Занадворов родился в 1914 году в Перми. В 1929 году он окончил в Свердловске среднюю школу-восьмилетку с геологоразведочным уклоном и поступил в геологоразведочный техникум. «С 1930 года, – говорится в автобиографии поэта, написанной в 1939 году, – я начал странствовать самостоятельно – в геологических партиях, в экспедициях. Это были годы первой пятилетки, когда нас – подростков – властно влекла к себе жизнь, и нам, конечно, не сиделось дома. Потрепанные учебники были закинуты в угол, на ноги обуты походные сапоги, и ветер скитаний обжигал щеки».

Не окончив техникума, Занадворов уехал в Ленинград, где работал в геологоразведочном тресте. В 1933–1934 годах он побывал в экспедициях на Кольском полуострове, на Крайнем Севере, за Полярным кругом, в Казахстане.

В 1935 году Занадворов поступил на геологический факультет Свердловского университета, затем перевелся в Пермь, где в 1940 году, окончил университет с отличием и правом поступления в аспирантуру при Геологической академии. Но Занадворов остается геологом-практиком и уезжает на работу в город Верх-Нейвинск. Увлекаясь геологией, Занадворов одновременно пишет стихи и прозу. В 1932 году в Свердловском журнале «Штурм» впервые были напечатаны его стихи из цикла «Кизел» и поэма «Путь инженера». В 30-е годы Занадворов входил в литературную группу «Резец», его стихи печатались в журнале того же названия, в альманахах «Уральский современник» и «Прикамье». В 1936 году отдельной книгой для юношества вышла повесть Занадворова «Медная гора». Первый сборник стихотворений «Простор» увидел свет в 1941 году в Перми.

В феврале 1942 года Занадворов был призван в ряды Советской Армии. Он был участником великой битвы на Волге и погиб геройской смертью в ноябрьских боях 1942 года.

Посмертно в 1946 году вышел сборник Занадворова «Преданность», подготовка которого была начата еще при жизни поэта, в 1941 году. В 1945 году был выпущен сборник «Походные огни», в 1953 году вышли «Избранные стихи и рассказы», в 1954 году – книга «Ветер мужества».

 
Вот она – лесная родина:
Над рекой падучая гроза,
Наливная черная смородина,
Черная, как девичьи глаза.
 
 
А в лесах, за горными вершинами,
Травы стынут в утренней росе,
И березы с лопнувшими жилами
Падают, подвластные грозе.
 
 
И навек плененная просторами,
Выбегает узкая тропа.
Дальнее село за косогорами,
В воздухе повисли ястреба.
 
 
И потайно за густыми травами
Сказывали парням молодым,
Как по Волге с Емельяном плавали,
Жили с атаманом Золотым.
 
 
Над крестами, над моими предками,
Над крутыми строками стиха
Снова машет огненными ветками
Дикая заречная ольха.
 
 
И хоть сколько бы дорог ни пройдено,
Ни отмерено далеких верст —
Хлебом-солью повстречает родина,
Улыбнется тысячами звезд.
 
 
А меж гор, что с тучами обвенчаны,
Кама силу пробует свою.
Я ни друга, ни отца, ни женщины
Не любил, как родину мою.
 

1936

 
Я искал тебя у вод падучих
На далекой родине ветров,
У гнездящихся на снежных кручах
Белокрылых северных бродов.
 
 
Узнавал я по примятым травам,
По следам, оставленным в росе,
По каким тяжелым переправам
Ты прошла в девической красе.
 
 
И кочевника с оленьим стадом
В полдень настигал я на тропе,
С ним делился крепким самосадом,
Спрашивал всю правду о тебе.
 
 
И скитался вновь, чтоб тем же летом,
В горе, в одиночестве, в тоске,
Рядом с маленьким девичьим следом
След мужской увидеть на песке;
 
 
Чтобы за полночь простой охотник,
На медведя ладя самострел,
О тебе сказал бы неохотно,
На меня б спокойно посмотрел;
 
 
Чтоб я понял ночью равнодушной,
Как дымятся горы впереди,
Что тебя разыскивать не нужно,
Если ты стучишь в моей груди!
 

1937

 
Мы щит нашли на поле Куликовом
Среди травы, в песке заросших ям.
Он медью почерневшей был окован
И саблями изрублен по краям.
 
 
Безвестный ратник здесь расстался с жизнью,
Подмят в бою татарским скакуном,
Но всё же грудь истерзанной отчизны
Прикрыл он верным дедовским щитом.
 
 
И перед ним в молчании глубоком
Мы опустили шапки до земли,
Как будто к отдаленнейшим истокам
Могучего потока подошли.
 
 
…Что станет думать дальний наш потомок
И чем его наполнится душа,
Когда штыка трехгранного обломок
Отыщет он в курганах Сиваша?
 

<1940>

 
Всё было таким особым
Той сказочной дикой весной —
И бег ручьев по сугробам,
И солнечный свет сквозной.
 
 
В предчувствии близкого лета
Черемухи пышно цвели,
Их ветви под тяжестью цвета
Сгибались до самой земли.
 
 
Одна лишь под солнцем весенним
Стояла суха и грустна,
И белым безумным цветеньем
Совсем не блистала она.
 
 
Она в полуночную темень
Ветвями стучала в окно,
В ответ под ударами теми
Слегка дребезжало оно.
 
 
И я выходил, босоногий,
Из комнатной духоты
И видел: бежали дороги
Под светом неверной звезды.
 
 
Пустынная полночь! А где-то
В песках Каракумов, в пыли,
Пылало в сто градусов лето,
Но люди Турксиб вели.
 
 
Земля на заре дымилась,
Гудели в ночи трактора,
Сезонникам ражим на милость
Сдавалась Магнит-гора.
 
 
Трубила на севере битва,
Входили во льды суда,
И было до слез обидно,
Что им не зайти сюда.
 
 
Любя, ненавидя и мучась,
И бредя во сне высотой,
Я понял печальную участь
Завядшей черемухи той.
 
 
Ее не касалось веток
Паденье вечерних рос,
И рядом с черемухой этой
И я, задыхаясь, рос.
 
 
А там, за окном, коростели
Сходили с ума в ночи,
Просторы земли синели,
К озерам неслись ручьи.
 
 
Весь мир я увидел воочью —
Он звал на сотни ладов,
Такой незабвенной ночью
Покинул я отчий кров.
 
 
Рубашка, тужурка, ботинки —
Немудрое барахло!
И вдаль уводили тропинки,
Чтоб сердце назад не влекло,
 
 
Чтоб Родину видеть и всюду
Встречать мне родные края…
Тебя никогда не забуду,
Подруга лесная моя.
 
 
Но как-то я сверстника встретил,
Сказал он, слезая с седла:
«На том незабвенном рассвете
Черемуха вдруг зацвела».
 

1940

 
Над моею кроватью
            все годы висит неизменно
Побуревший на солнце,
            потертый походный рюкзак.
В нем хранятся консервы,
            одежды запасная смена,
В боковом отделеньи —
            завернутый в кальку табак.
Может, завтрашней ночью
            прибудет приказ управленья
И, с тобой не простившись,
            рюкзак я поспешно сниму…
От ночлега к ночлегу
            лишь только дорога оленья
Да в мерцании сполохов
            берег, бегущий во тьму.
Мы изведали в жизни
            так много бессрочных прощаний,
Что умеем разлуку
            с улыбкой спокойной встречать,
Но ни разу тебе
            не писал я своих завещаний,
Да, по совести,
            что я сумел бы тебе завещать?
Разве только, чтоб рукопись
            бережно спрятала в ящик
И прикрыла газетой
            неоконченный лист чертежа,
Да, меня вспоминая,
            склонялась над мальчиком спящим,
И отцом бы, и матерью
            сразу для сына служа.
Но я знаю тебя, —
            ты и рукопись бережно спрячешь,
От людей посторонних
            прикроешь ревниво чертеж,
И, письма дожидаясь,
            украдкой над сыном поплачешь,
Раз по десять, босая,
            ты за ночь к нему подойдешь.
В беспрерывных походах
            нам легче шагать под метелью,
Коль на горных вершинах
            огни путевые видны,
А рюкзак для того
            и висит у меня над постелью,
Чтобы сын в свое время
            убрал бы его со стены.
 

<1941>

 
Среди песков нам третий вечер
Сводило судорогой рты,
И третий день меха овечьи
На солнце сохли без воды.
 
 
Мы губы, черные от жажды,
Не в силах были приоткрыть,
А в душном зное с часом каждым
У лошадей стихала прыть.
 
 
Уже и сердце забывало
Стучать о выжженную грудь,
Какая сила диктовала
Нам этот мужественный путь!
 
 
Но в этот миг в седле высоком
Привставши из последних сил,
Наш проводник трахомным оком
За взлетом беркута следил.
 
 
А там, за дымкою, лежали
В дремоте низкие холмы, —
И наши кони задрожали,
И в седлах вытянулись мы.
 
 
И как певучий голос девы,
Среди палящей тишины
Ручья прохладные напевы
Нам были явственно слышны.
 
 
Как безраздельно полюбили
Мы детский строй его речей,
Мы только пили, пили, пили,
Боясь, что высохнет ручей.
 
 
А он в песке лишь разливался,
На солнце только студенел,
Но чем я больше напивался,
Тем всё сильнее пить хотел.
 
 
Потом арыками покрыли
Мы эти мертвые бугры,
Мы ночью скважины бурили,
А днем сдыхали от жары.
 
 
Остались трое в пекле ада,
Под солнцем коротая дни;
Мы схоронили их как надо,
В шурфах, что вырыли они.
 
 
Но мощной жаждой ожиданья
Прониклось наше бытие,
А жалкой смерти притязания
Лишь служат почвой для нее!
 
 
С тех пор, как верная подруга,
Мне жажда спутницей была,
Меня кружила, словно вьюга,
По тропкам севера вела.
 
 
Она со мной одежду шила,
Под лыжи подбивала мех,
И с кем она сильней дружила,
Те проходили дальше всех.
 
 
И, сразу же в седом просторе
Теряясь точкой, сквозь пургу,
Спешили в тишь аудиторий,
Собак меняя на ходу.
 
 
Еще в снегах костры дымились,
А мы в смешных мешках своих
За парты низкие садились
И трудно горбились на них.
 
 
Мы спотыкались, шли наощупь,
Блуждали в книгах, как в тайге,
И лампы жгли глубокой ночью,
И спали, сжав тетрадь в руке.
 
 
Пред нами, как с вершины птичьей
Всё видно, что б ни оглядел,
Открылся мир во всем величьи
Еще не завершенных дел.
 
 
Он звал нас, ясный и влекущий,
Он был податлив, как руда,
Расцвет предчувствуя грядущий
В дыханьи нашего труда.
 
 
И жажда снова нас бросала
В водоворот его крутой,
Пока что, влажная, не стала
И нашей жизнью, и судьбой.
 
 
И мне тот день других дороже,
Что завтра должен наступить,
И с каждым днем, чем дольше прожил,
Тем всё сильней хочу я жить.
 

<1941>

 
Я знал тебя, город, в мерцании сварок,
В кольце голубом автогенных лучей,
Входил ты, как юность, порывист и жарок,
В разгул сумасшедших метельных ночей.
 
 
В грязи котлованов, в лесах новостроек
Мужали и крепли мы вместе с тобой.
Еще не доделан, еще не устроен,
Ты был уже завтрашней нашей судьбой.
 
 
Я знал тебя, город, в дни празднеств народных:
Гирляндой огней ты из мрака возник —
В кипении танцев и песен свободных
Асфальтовых улиц раскрытый дневник.
 
 
Разлет площадей и движенье кварталов
Как будто сошли со страниц чертежа,
Казалось, что радуг стоцветье вобрала
Твоя озаренная светом душа.
 
 
Я знал, что военная форма, мой город,
Мой каменный сверстник, придется к лицу:
Таким ты по-новому близок и дорог,
Как мужеству – сила, как слава – бойцу.
 
 
Без жеста ненужного, тверд и спокоен,
Ты каждую полночь уходишь во мрак,
Встаешь на рассвете подтянут, как воин,
Как будто кварталы сжимаешь в кулак.
 
 
На улицах гулких в туманном пространстве
Сверкают винтовки твоих сыновей,
И каждый уносит в брезентовом ранце
Частицу любви беспредельной твоей.
 
 
И снова – с работой стахановской дружен —
В привычной спецовке встаешь ты к станку,
Удар за ударом куешь ты оружье,
Всё глубже копаешь могилу врагу!
 

1941

 
Кусок земли, он весь пропитан кровью.
Почернел от дыма плотный мерзлый снег.
Даже и привыкший к многословью,
Здесь к молчанью привыкает человек.
 
 
Впереди лежат пологие высоты,
А внизу – упавший на колени лес.
Лбы нахмурив, вражеские дзоты
Встали, словно ночь, наперерез.
 
 
Смятый бруствер. Развороченное ложе.
Угол блиндажа. Снаряды всех смели.
Здесь плясала смерть, но нам всего дороже
Окровавленный кусок чужой земли.
 
 
Шаг за шагом ровно три недели
Мы вползали вверх, не знавшие преград.
Даже мертвые покинуть не хотели
Этот молньей опаленный ад.
 
 
Пусть любой ценой, но только бы добраться,
Хоть буравя снег, но только б доползти,
Чтоб в молчаньи страшно и жестоко драться,
Всё, как есть, сметая на своем пути.
 
 
Под огнем навесным задержалась рота,
Но товарищ вырвался вперед…
Грудью пал на амбразуру дота —
Сразу кровью захлебнулся пулемет!
 
 
Мы забыли всё… Мы бились беспощадно.
Мы на лезвиях штыков наш гнев несли,
Не жалея жизни, чтобы взять обратно
Развороченный кусок родной земли.
 

1941–1942