Текст книги "Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне"

Автор книги: Николай Майоров

 
Мы стоим с тобою у окна,
Смотрим мы на город предрассветный.
Улица в снегу, как сон, мутна,
Но в снегу мы видим взгляд ответный.
 
 
Этот взгляд немеркнущих огней
Города, лежащего под нами,
Он живет и ночью, как ручей,
Что течет, невидимый, под льдами.
 
 
Думаю о дне, что к нам плывет
От востока, по маршруту станций.
Принесет на крыльях самолет
Новый день, как снег на крыльев глянце.
 
 
Наши будни не возьмет пыльца.
Наши будни – это только дневка,
Чтоб в бою похолодеть сердцам,
Чтоб в бою нагрелися винтовки.
 
 
Чтоб десант повис орлом степей,
Чтоб героем стал товарищ каждый,
Чтобы мир стал больше и синей,
Чтоб была на песни больше жажда.
 

1939?

 
В глубине Украины,
На заброшенной станции,
Потерявшей название от немецкого снаряда,
Возле умершей матери – черной и длинной —
Окоченевала девочка
У колючей ограды.
 
 
В привокзальном сквере лежали трупы;
Она ела веточки и цветы,
И в глазах ее, тоненьких и глупых,
Возник бродяга из темноты.
 
 
В золу от костра,
Розовую, даже голубую,
Где сдваивались красные червячки,
Из серой тюремной наволочки
Он вытряхнул бумаг охапку тугую.
 
 
А когда девочка прижалась
К овалу
Теплого света
И начала спать,
Человек ушел – привычно устало,
А огонь стихи начинал листать.
 
 
Но он, просвистанный, словно пулями роща,
Белыми посаженный в сумасшедший дом,
Сжигал
Свои
Марсианские
Очи,
Как сжег для ребенка свой лучший том.
 
 
Зрачки запавшие.
Так медведи
В берлогу вжимаются до поры,
Чтобы затравленными
Напоследок
Пойти на рогатины и топоры.
 
 
Как своего достоинства версию,
Смешок мещанский
Он взглядом ловил,
Одетый в мешок
С тремя отверстиями:
Для прозрачных рук и для головы.
 
 
Его лицо, как бы кубистом высеченное:
Углы косые скул,
Глаза насквозь,
Темь
Наполняла въямины,
Под крышею волос
Излучалась мысль в года двухтысячные.
 
 
Бездомная,
                  бесхлебная,
                                        бесплодная
Судьба
(Поскольку рецензентам верить) —
Вот
Эти строчки,
Что обменяны на голод.
Бессонницу рассветов – и
На смерть:
(Следует любое стихотворение Хлебникова)
 

Апрель 1940

 
Дождь. И вертикальными столбами
Дно земли таранила вода.
И казалось, сдвинутся над нами
Синие колонны навсегда.
 
 
Мы на дне глухого океана.
Даже если б не было дождя,
Проплывают птицы сквозь туманы,
Плавниками черными водя.
 
 
И земля лежит как Атлантида,
Скрытая морской травой лесов,
И внутри кургана скифский идол
Может испугать чутливых псов.
 
 
И мое дыханье белой чашей,
Пузырьками взвилося туда,
Где висит и видит землю нашу
Не открытая еще звезда.
 
 
Чтобы вынырнуть к поверхности, где мчится
К нам, на дно, забрасывая свет,
Заставляя сердце в ритм с ней биться,
Древняя флотилия планет.
 

1940

 
Вороны каркали, и гаркали грачи,
Березы над весною, как врачи
В халатах узких. Пульс ручьев стучит.
Как у щенка чумного.
Закричи,
Февраль! И перекрестные лучи
Пронзят тебя. И мукам той ночи —
Над каждой строчкой бейся, – но учись.
 ……………………………
Каждая строчка – это дуэль, —
Площадка отмерена точно.
И строчка на строчку – шинель на шинель,
И скресты двух шпаг – рифмы строчек.
И если верх – такая мысль,
За которую сжегся Коперник,
Ты не сможешь забыть, пусть в бреду приснись,
Пусть пиши без бумаги и перьев.
 

Май 1940?

 
Как в строгой анкете —
Скажу не таясь —
Начинается самое
Такое:
Мое родословное древо другое —
Я темнейший грузинский
Князь.
Как в Коране —
Книге дворянских деревьев —
Предначертаны
Чешуйчатые имена,
И
Ветхие ветви
И ветки древние
Упирались терниями
В меня.
Я немного скрывал это
Все года,
Что я актрисою-бабушкой – немец.
Но я не тогда,
А теперь и всегда
Считаю себя лишь по внуку:
Шарземец.
Исчерпать
Инвентарь грехов великих,
Как открытку перед атакой,
Спешу.
Давайте же
                     раскурим
                                         эту книгу —
Я лучше новую напишу!
Потому что я верю,
                                и я без вериг:
Я отшиб по звену
                             и Ницше,
                                                и фронду,
И пять
Материков моих
                                  сжимаются
Кулаком Ротфронта.
И теперь я по праву люблю Россию.
 

 
Дуют ветры дождевые
Над речной осокой.
Щорса цепи боевые
Держат фронт широкий.
Над хатами тучи дыма
Смертельной отравы,
Меж бойцами молодыми
Побурели травы.
За спиною батальона
Белошицка хаты,
Где в заре огнистой тонут
Тополи крылаты.
Крайний тополь в зорях ярых
По грудь утопает…
Из-за дыма, из-за яра
Банда наступает.
Загустело небо хмурью,
Ветер всполошился…
Пулеметчики Петлюры
Строчат Белошицы.
За кустом, где листьев ворох,
Щорс приникнул к «цейсу»,
Больно руки жгут затворы
У красноармейцев.
Шевеля со злобой просо,
Пули ближе рылись…
Пулеметчик вражий косит,
Из окопа вылез.
Туч лохматая папаха,
Где лесок простерся…
Кровью вышита рубаха
Командира Щорса.
Дыма горькая отрава,
Ветер опаленный…
Щорс лежит на красных травах,
Будто на знаменах.
Поднята порывом мести
Штурмовая лава!
Имя Щорса звало песней
И в глазах пылало.
И пошли бойцы за песней,
Щорсовы герои,
Шли, смыкаясь строем тесным
В пулеметном вое,
По росистому болоту,
Сквозь огонь проклятый…
Захлебнулись пулеметы —
Петлюровцы смяты!
Поскакали сквозь туманы
До Польши бандиты…
На задымленной поляне
Щорс лежит убитый.
Грустный тополь наклонился
Со знаменем вместе,
Под которым Щорс рубился
За Родину-песню.
…Это имя в бой водило,
Этот зов не стерся —
Смелый голос командира
Николая Щорса!
 

 
Я видел, как рисуется пейзаж:
Сначала легкими, как дым, штрихами
Набрасывал и черкал карандаш
Траву лесов, горы огромный камень.
Потом в сквозные контуры штрихов
Мозаикой ложились пятна краски,
Так на клочках мальчишеских стихов
Бесилась завязь – не было завязки.
И вдруг картина вспыхнула до черта —
Она теперь гудела как набат.
А я страдал – о, как бы не испортил,
А я хотел – еще, еще набавь!
Я закурил и ждал конца. И вот
Всё сделалось и скучно и привычно.
Картины не было – простой восход
Мой будний мир вдруг сделал необычным.
 
 
Картина подсыхала за окном.
 

 
От рожденья он не видел солнца.
Он до смерти не увидит звезд.
Он идет. И статуй гибких бронза
Смотрит зачарованно под мост.
Трость стучит слегка. Лицо недвижно.
Так проходит он меж двух сторон.
У лотка он покупает вишни
И под аркой входит на перрон.
Поезда приходят и уходят,
Мчит решетка тени по лицу.
В город дикая идет погода
Тою же походкой, что в лесу.
Как пред смертью – душным-душно стало.
И темно, хоть выколи глаза.
И над гулким куполом вокзала
Начался невидимый зигзаг.
Он узнал по грохоту. И сразу,
Вместе с громом и дождем, влетел
В предыдущую глухую фразу —
Поезд, на полметра от локтей.
А слепой остался на перроне.
И по скулам дождь прозрачный тек.
И размок в его больших ладонях
Из газеты сделанный кулек.
[Поезд шел, скользящий весь и гладкий,
В стелющемся понизу дыму.]
С неостановившейся площадки
Выскочила девушка к нему.
И ее лицо ласкали пальцы
Хоботками бабочек. И слов —
Не было. И поцелуй – прервался
Глупым многоточием гудков.
Чемодан распотрошив под ливнем,
Вишни в чайник всыпали. Потом
Об руку пошли, чтоб жить счастливо,
Чайник с вишнями внести в свой дом.
………………………………
И, прикуривая самокрутку,
У меня седой носильщик вдруг
Так спросил (мне сразу стало грустно):
«Кто еще встречает так сестру?»
Только б он соврал, старик носильщик.
 

 
Высокохудожественной
Строчкой не хромаете,
Вы отображаете
Удачно дач лесок.
А я – романтик.
Мой стих не зеркало —
Но телескоп.
К кругосветному небу
Нас мучит любовь:
Боев
За коммуну
Мы смолоду ищем.
За границей
В каждой нише
По нищему;
Там небо в крестах самолетов —
Кладбищем,
И земля вся в крестах
Пограничных столбов.
Я романтик —
Не рома,
Не мантий,
Не так.
Я романтик разнаипоследних атак!
Ведь недаром на карте,
Командармом оставленной,
На еще разноцветной карте
                                         за Таллином,
Пресс-папье покачивается, как танк.
 

Русь! Ты вся – поцелуй на морозе.

Хлебников

 
Я очень сильно
люблю Россию,
но если любовь
                        разделить
                                       на строчки —
получатся – фразы,
получится
сразу:
про землю ржаную,
про небо про синее,
как платье.
И глубже,
чем вздох между точек…
Как платье.
Как будто бы девушка это:
с длинными глазами речек в осень,
под взбалмошной прической
колосистого цвета,
на таком ветру,
                         что слово…
                                           назад…
                                                     приносит…
 
 
И снова
             глаза
                     морозит без шапок.
И шапку
              понес сумасшедший простор
                                                        в свист, в згу.
Когда степь
                   под ногами
                                   накре —
няется
             набок
и вцепляешься в стебли,
а небо —
внизу.
Под ногами.
И боишься
упасть
в небо.
Вот Россия.
Тот нищ,
кто в России не был.
 

До основанья, а затем…

«Интернационал»

 
Тогда начиналась Россия снова.
Но обугленные черепа домов
не ломались,
ступенями скалясь
в полынную завязь,
и в пустых глазницах
вороны смеялись.
И лестницы без этажей
поднимались
в никуда,
             в небо,
                      еще багровое.
А безработные красноармейцы
с прошлогодней песней,
еще без рифм,
на всех перекрестках снимали
немецкую
проволоку[19]19
  Немецкая оккупация Харькова.


[Закрыть],
колючую, как готический шрифт.
По чердакам
еще офицеры метались
и часы
по выстрелам
отмерялись.
Тогда
победившим красным солдатам
богатырки-шлемы[20]20
  Шлемы покроя военного коммунизма – без наушников, острые.


[Закрыть]
уже выдавали
и – наивно для нас,
как в стрелецком когда-то, —
на грудь нашивали
мостики алые[21]21
  Нагрудные – почти боярские – полоски.


[Закрыть].
И по карусельным
ярмаркам нэпа,
где влачили попы
кавунов корабли,
шлепались в жменю
огромадно-нелепые,
как блины,
ярковыпеченные рубли…[22]22
  Бумажные знаки 1924 г.


[Закрыть]
 
 
Этот стиль нам врал
                                 про истоки,
                                                   про климат,
и Расея мужичилася по нем,
почти что Едзиною Недзелимой,
от разве с Красной Звездой,
а не с белым конем[23]23
  «На белом коне под малиновый звон» – фраза Деникина.


[Закрыть].
Он, вестимо, допрежь лгал
про дичь Россиеву,
что, знамо, под знамя
врастут кулаки.
Окромя – мужики
                             опосля тоски.
И над кажною стрехой
                                       (по Павлу Васильеву)
разныя рязанския б пятушки.
Потому что я русский наскрозь —
                                                   не смирюсь
со срамом
наляпанного а-ля-рюс.
 

 
В мир, раскрытый настежь
Бешенству ветров.
 

Багрицкий

 
Я тоже любил
петушков над известкой.
Я тоже платил
                          некурящим подростком
совсем катерининские пятаки[24]24
  Медные монеты 1924 г.


[Закрыть]
за строчки
бороздками
на березках,
за есенинские
голубые стихи.
Я думал – пусть
                              и грусть,
                                              и Русь,
в полтора березах не заблужусь.
И только потом
я узнал,
                что солонки,
с навязчивой вязью азиатской тоски,
размалева русацкова
в клюкву
аль в солнце,—
интуристы скупают,
                               но не мужики.
И только потом я узнал,
                                      что в звездах
куда мохнатее
Южный Крест,
а петух-жар-птица-павлин прохвостый —
из Америки,
с картошкою русской вместе.
И мне захотелось
такого
простора,
чтоб парусом
                        взвились
                                      заштопанные шторы,
чтоб флотилией мчался
с землею город
в иностранные страны,
                                     в заморское
                                                                море!
Но я продолжал любить Россию.
 

Не тот этот город и полночь – не та.

Пастернак

 
А люди
с таинственной выправкой
                                                скрытой
тыкали в парту меня,
как в корыто.
А люди с художественной вышивкой
                                                              Россию
(инстинктивно зшиток[25]25
  Тетрадь (укр.). – Ред.


[Закрыть] подъяв, как меч) —
                                              отвергали над партой.
Чтобы нас перевлечь —
в украинские школы —
                                     ботинки возили,
на русский вопрос —
                                          «не розумию»[26]26
  Не понимаю (укр.). – Ред.


[Закрыть],
на собраньях прерывали
русскую речь.
Но я всё равно любил Россию.
(Туда…
улетали…
утки…
Им проще.
За рощами,
                 занесена,
она где-то за сутки,
                                        за глаз,
                                                       за ночью,
за нас она!)
И нас ни чарки
                         не заморочили,
ни поштовые марки
                             с «шаг» ающими[27]27
  Шаг – денежная единица Центральной Рады, равнялась ½ коп.


[Закрыть] гайдамаками,
ни вирши —
                   что жовтый воск
                                            со свечи заплаканной
упадет
          на Je[28]28
  Желто-блакитный флаг украинских националистов от Скоропадского до Петлюры.


[Закрыть]
блакитные очи.
Тогда еще спорили —
                                     Русь или
Запад
в харьковском
кремле.
А я не играл роли в дебатах,
а играл
              в орлянку
на спорной земле.
А если б меня
и тогда спросили,
я продолжал – всё равно Россию.
 

Где никогда не может быть ничья.

Турочкин

 
…И встанут
                  над обломками Европы
прямые,
                  как доклад,
конструкции,
                    прозрачные, как строфы
из неба,
                 стали,
                               мысли и стекла.
Как моего поколения мальчики
фантастикой Ленина
заманись —
работа в степени романтики —
вот что такое
коммунизм!
И оранжевые пятаки
                                 отсверкали,
как пятки мальчишек,
                                  оттуда
в теперь.
И – как в кино —
проявились медали
на их шинелях.
И червь,
финский червь сосет
у первых трупы,
плодя – уже для шюцкоров —
червят.
Ведь войну теперь начинают
                                                 не трубы —
сирена.
И только потом – дипломат.
Уже опять к границам сизым
составы
                тайные
                              идут,
и коммунизм опять
так близок —
как в девятнадцатом году.
Тогда
матросские продотряды
судили корнетов
                          револьверным салютцем.
Самогонщикам —
десять лет.
                      А поменьше гадов
запирали
             «до мировой революции».
Помнишь – с детства —
рисунок:
             чугунные путы
Человек сшибает
                           с земшара
                                             грудью! —
Только советская нация
будет
и только советской расы люди…
Если на фуражках нету
                                          звезд,
повяжи на тулью —
                                 марлю…
                                             красную…
Подымай винтовку,
                             кровью смазанную,
подымайся
                     в человечий рост!
Кто понять не сможет,
                                      будь глухой —
на советском языке
                                     команду в бой!
Уже опять к границам сизым
составы тайные идут,
и коммунизм опять так близок,
как в девятнадцатом году.
 

 
Когда народы, распри позабыв,
В единую семью соединятся.
 

Пушкин

 
Мы подымаем
                   винтовочный голос,
чтоб так
                  разрасталась
                                             наша
                                                      отчизна —
как зерно,
в котором прячется поросль,
как зерно,
из которого начался
                                    колос
высокого коммунизма.
И пусть тогда
на язык людей —
всепонятный,
                           как слава,
всепонятый снова —
попадет
               мое,
                      русское до костей,
мое,
советское до корней,
мое украинское тихое слово.
И пусть войдут
и в семью и в плакат
слова,
            как зшиток[29]29
  Тетрадь (укр.). – Ред.


[Закрыть]
(коль сшита кипа),
как травень[30]30
  Май (укр.). – Ред.


[Закрыть] в травах,
як липень[31]31
  Июнь (укр.). – Ред.


[Закрыть]
в липах
тай ще як блакитные[32]32
  Голубые (укр). – Ред.


[Закрыть] облака!
О, как
я девушек русских прохаю[33]33
  Прошу (укр.). – Ред.


[Закрыть]
говорить любимым
губы в губы
задыхающееся «кохаю»[34]34
  Люблю (укр.). – Ред.


[Закрыть]
и понятнейшее слово —
«любый».
И, звезды
                прохладным
монистом надевши,
скажет мне девушка:
боязно
всё.
Моя несказа́нная
                       родина-девушка
эти слова все произнесет.
Для меня стихи —
                         вокругшарный ветер,
никогда не зажатый
между страниц.
Кто сможет его
от страниц отстранить?
Может,
не будь стихов на свете,
я бы родился,
чтоб их сочинить.
 

 
Но если бы
кто-нибудь мне сказал:
сожги стихи —
коммунизм начнется,—
я только б терцию
промолчал,
я только б сердце свое
                                    слыхал,
я только б не вытер
сухие глаза,
хоть, может, в тумане,
хоть, может,
согнется
              плечо над огнем.
Но это нельзя.
А можно —
                       долго
                                 мечтать
про коммуну.
А надо думать —
                          только о ней.
И необходимо
падать
юным
и – смерти подобно —
медлить коней!
Но не только огню
сожженных тетрадок
освещать меня
и дорогу мою:
пулеметный огонь
песню пробовать будет,
конь в намете
над бездной Европу разбудит —
и хоть я на упадничество
не падок,
пусть не песня,
а я упаду
в бою.
Но если я
прекращусь в бою,
не другую песню
другие споют.
И за то,
чтоб, как в русские,
в небеса
французская девушка
смотрела б спокойно —
согласился б ни строчки
в жисть
             не писать…
…………………
А потом взял бы
и написал —
тако-о-ое…
 

1941

 
Я вижу красивых вихрастых парней,
Что чехвостят казенных писак.
Наверно, кормильцы окопных вшей
Интендантов честили так.
 
 
И стихи, что могли б прокламацией стать
И свистеть, как свинец из винта,
Превратятся в пропыленный инвентарь
Орденов, что сукну не под стать.
 
 
Золотая русская сторона!
Коль снарядов окончится лязг,
Мы вобьем в эти жерла свои ордена,
Если в штабах теперь не до нас.
 

1941

 
Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся со свистом
Вертящихся пропеллерами сабель.
 
 
Я раньше думал: лейтенант
Звучит «налейте нам»,
И, зная топографию,
Он топает по гравию.
 
 
Война ж совсем не фейерверк,
А просто – трудная работа,
Когда —
               черна от пота —
                                          вверх
Скользит по пахоте пехота.
 
 
Марш!
И глина в чавкающем топоте
До мозга костей промерзших ног
Наворачивается на чоботы
Весом хлеба в месячный паек.
 
 
На бойцах и пуговицы вроде
Чешуи тяжелых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина
С ежедневными Бородино.
 

26 декабря 1942 Хлебниково – Москва

БОРИС ЛАПИН

Борис Матвеевич Лапин родился 9 июня 1905 года в Москве. Подростком вместе с отцом, военным врачом, попал на гражданскую войну.

Шестнадцати лет Борис Лапин начал писать стихи; в 1922 году вышел его сборник «Молниянин», в 1923 – «1922-я книга стихов».

Закончив в 1924 году Брюсовский институт, Лапин выбрал жизнь путешественника и очеркиста. Работал переписчиком Статистического управления на Памире, служил в пушной фактории на Чукотке, участвовал в археологических и геоботанических экспедициях, колесил по Средней Азии, в качестве штурмана-практиканта побывал в портах Турции, Греции и других стран, ездил в Японию, дважды побывал в Монголии. Самостоятельно изучил несколько языков.

Путешествия дали материал не только для многочисленных газетных очерков, подписываемых «Пограничник», но и для таких книг, как «Повесть о стране Памир», «Тихоокеанский дневник», «Набег на Гарм», «Подвиг» и др. С начала 30-х годов Б. Лапин обычно писал в содружестве с З. Хацревиным («Сталинабадский архив», «Дальневосточные рассказы», «Путешествие», «Рассказы и портреты»). Произведения талантливых писателей пользовались большой популярностью. Б. Лапин не выпускал больше стихотворных сборников, но в книгах, написанных совместно с З. Хацревиным, иногда встречались стихотворные вставки и отрывки.

В 1939 году Б. Лапин, став сотрудником армейской газеты, участвовал в боях на Халхин-Голе.

В июле 1941 года Б. Лапин и З. Хацревин уехали на фронт в качестве корреспондентов «Красной звезды». В сентябре 1941 года они оба погибли под Киевом.

 
Мы ехали в скотском вагоне
В далекий и сытный Ташкент,
И наши тифозные руки
Сжимали холодный брезент.
 
 
У края последнего леса
Разобраны были пути.
На склон выходили казаки,
Чтоб нас, безоружных, вести.
 
 
Когда нас вели на закате
Казаки в багровый овраг,
Мы пели, что смертью заплатит
Наш Деспот, Мучитель и Враг.
 
 
Когда нас потом хоронили
В холодной осклизкой земле,
Ни бабы по нас не вопили,
Ни девки в соседнем селе.
 
 
Погасшие тучи дымили
Над белой казачьей землей
В тот час, когда нас хоронили
На свалке, на темной, лесной.
 
 
Товарищей теплились знаки
На дальней багровой горе.
На степь выезжали казаки,
Убившие нас на заре.
 

1923

 
Из белой ограды, задолго до дня,
Я вывел гнедого коня.
Железный засов на стене загремел,
Полкан завопил на меня.
 
 
И я оглянулся на каменный дом
С тоскливым холодным стыдом.
Так вот – это всё, чем я в жизни владел
И вывез теперь на гнедом.
 
 
Высокое дуло винтовки блестит.
Сшибаются тени копыт.
Луна рассыпает свой призрачный мел
На темные ветви ракит.
 
 
Вокруг – зацветающий шорох земли
И бульканье кочек вдали.
Ты помнишь ли – песни когда-то я пел
О тех, что навеки ушли.
 
 
И мысль, что уж мне не вернуться назад,
Томит мой рассудок седой,
Как давний – привычный и вяжущий – яд,
Разбавленный теплой водой.
 

1924