Текст книги "Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне"

Автор книги: Николай Майоров

 
На фотографии мужчина снят.
Вокруг него растения торчат,
Вокруг него разросся молочай —
И больше ничего… Безлюдный край!
И больше ничего, как будто он
И вправду под капустою рожден…
 
 
Я с удивлением гляжу на свой портрет:
Черты похожи, а меня и нет!
Со мной на фотографии моей
Должны бы сняться тысячи людей,
Людей, составивших мою семью.
 
 
Пусть мать качает колыбель мою!
Пускай доярки с молоком стоят,
Которое я выпил год назад, —
Оно белело чисто и светло,
Оно когда-то жизнь мою спасло.
 
 
Матрос огромный, с марлей на виске,
Качающийся на грузовике
В гробу открытом лунной ночью… Он
Сошел на землю охранять мой сон,
Акацию и школьную скамью
И навсегда вошел в мою семью.
 
 
А где-то сзади моего лица
Найдется место и для подлеца,
Чей прах в земле – и тот враждебен мне:
Явись, Деникин, тенью на стене!
 
 
Торговка Марья станет в уголке —
Купоны, боны, кроны в кошельке, —
Рука торговки тянется к плодам…
Я враг скупцам, лжецам и торгашам!
 
 
Со мною должен сняться и солдат,
Мной встреченный семнадцать лет назад.
(Такое шло сиянье по волне,
Что стыдно было плюнуть в воду мне.)
 
 
Солдат французский в куртке голубой,
Который дыню поделил со мной,
Почуяв мальчика голодный взгляд…
Шумело море… Где же ты, солдат?
Забыв твои глаза, улыбку, рот,
Я полюбил всей Франции народ.
 
 
Так я пишу. И предо мной портрет,
Ему уже конца и края нет:
Явитесь, хохоча и говоря,
Матросы, прачки, швеи, слесаря.
Без вас меня не радует портрет,
Как будто бы руки иль глаза нет.
 
 
Учителя, любившие меня!
Прохожие, дававшие огня!
Со мною вы. Без вас, мои друзья,
Что стоит фотография моя!
 

1936

 
Смеюсь, хозяйка: даром ты в комнату мою
Приходишь с самоваром.
«Не нужно!» – говорю.
 
 
Ты милый сердцу глобус поставь-ка на столе,
Чтоб я о всей огромной
Не забывал земле,
 
 
Чтоб Шар Большой являлся в веселье и в нужде!
(Так, видя искру в небе,
Мы помним о звезде.)
 
 
И мне замка не надо, не надобно ключей,—
Нужна ли мне ограда
От всех моих друзей!
 
 
Ты вешаешь картину? Картин не нужно здесь,
Но ветку молодую
Акации повесь.
 
 
Пилу, кирку и весла – расставишь
                                                        по углам?
…Два башмака носками
Повернуты к дверям,
Стакан воды сияет,
И глобус на столе…
И мне жилья иного
Не нужно на земле!
 

1936

 
В небе необычно: солнце и луна.
Солнце светит ярко, а луна бледна…
 
 
Вдруг толпа на улице, крик на мостовой,
Только уши лошади вижу за толпой.
 
 
Что там?
«Да роженица… редкие дела:
Как везли в больницу, тут и родила».
 
 
…Кто бежит в аптеку, кто жалеет мать.
Ну, а мне б – ребенка в лоб поцеловать:
 
 
Не в дому рожденный!
Если уж пришлось —
Полюби ты улицу до седых волос.
 
 
Взгляды незнакомые, нежные слова
Навсегда запомни, крошка-голова!
 
 
Не в дому рожденный,
Не жалей потом:
Ну, рожден под солнцем, не под потолком.
 
 
Но пускай составят твой семейный круг
Тыщи этих сильных
Братьев и подруг!
 

1937

 
Ты ведь слышал о солнце песчаной страны,
О просторах в горячей тиши…
Там, как всюду, умелые руки нужны.
Приезжай, приезжай! Поспеши.
 
 
Если дан тебе с детства торжественный дар
Крепко строить дома для людей,
То есть если ты каменщик, плотник, маляр —
Приезжай! Приезжай поскорей.
 
 
Если ты полюбил и коня и овцу
Так, что дружат с тобою стада,
А телята бегут, словно дети к отцу, —
Зоотехник, пожалуй сюда!
 
 
Если в книгах прочел и узнал от людей
Тайны светлого ты ремесла,
Что спасает людей от ненужных смертей
И здоровье вдувает в тела,
То есть если ты фельдшер, а может быть врач —
Приезжай поскорее! Мы ждем!
 
 
…Пусть воды маловато и воздух горяч,
Ничего! Ты узнаешь потом
Всю страну, где акация трижды цветет,
Долог день, ночь – светла и мала.
А колючки, конечно, не розы…
Но мед
И в колючках находит пчела.
 
 
Ты присядешь, как равный, к любому котлу,—
Всюду знанье почетно и труд.
И полюбят тебя. И в твою пиалу,
Что захочешь, того и нальют.
 
 
Дни пойдут… И когда, вечерами, из мглы
Вдруг по воздуху перед тобой
Поплывут позабытые хата, волы,
Горицвет и горошек степной —
Будет совесть твоя и ясна и чиста.
Хоть слезою глаза заблестят,
С благодарностью вспомнишь родные места,
Но уже не захочешь назад.
 

1938

 
Мне этот человек знаком? Знаком.
А как же! Часто сходимся вдвоем
У радиотрубы, в дверях трамвая.
Он часто молод, а порою сед.
Порой в пальто, порой в шинель одет.
Он всё спешит, меня не замечая.
 
 
Мы утром у киоска ждем газет:
Ну, как в Мадриде?
Жертв сегодня нет?
А что китайцы – подошли к Шанхаю?
А как
В Полтаве ясли для детей?
(О, этот семьянин и грамотей
На всю планету смотрит… Я-то знаю!)
 
 
Куда ни повернешься – всюду он!
Его в Туркмению везет вагон,
Его несет на Север в самолете.
 
 
Пусть снизу океан ломает лед…
Он соль достанет, примус разведет,—
Как дома, приготовится к работе.
Он обживется всюду и всегда.
 
 
Сожженный солнцем камень, глыба льда —
Всё для него квартира неплохая.
Где б ни был он – там вспыхнет свет…
…………………………………
И хлеб, и чертежи, и кружка чая.
 
 
А как поет он песни! Всё о том,
Как водит караваны, любит дом
И в облаках плывет. Сидит в Советах.
Так на рояле, в хоре, на трубе
Он распевает песни о себе
И улыбается, как на портретах.
 
 
Он толст и тонок, холост и женат,
Родился сорок, двадцать лег назад.
Родился в Минске, в Харькове, в Тюмени.
Вот он идет по улице, гляди:
Порою орден на его груди,
Порою только веточка сирени.
 
 
Он любит толпы людных площадей,
Стакан вина и голоса друзей,—
Такой уж он общительный мужчина…
 
 
Над буквами газетного столбца
И в зеркале моем —
Черты лица
Знакомого мне с детства гражданина.
 

1938

 
Подсобный рабочий (Недавно из села?
Недавно из-за прилавка? На заводе недавно?),
Согнутый и потный больше чем надо,
В калильный цех несет со склада коробку стальных валиков,
Ступает опасливо-широко,
Словно зубья подачи «шепинга»
Можно расплескать, как молоко,
Или развеять по ветру, как одуванчик.
И лишь только
Поставил коробку на деревянную стойку
У калильной печи,
Шумно вздыхает, словно пятипудовую штангу
Свалил с плеч.
И смотрит на калильщика.
 
 
А молчаливый ловкач в прожженной углем спецовке,
Почти не глядя на печь,
Клещами выкладывает валики
По дну своей «духовки».
Ему-то не надобно слов:
Он знает всю радугу побежалых цветов
И когда покраснеть, а когда пожелтеть металлу,
 
 
А когда в бачок машинного масла
Мало-помалу
Опускать шипящий валик…
И будет сталь тверже стали.
И знает еще многое товарищ калильщик,
Насупленный, тихий,
В синих очках мудреца.
 
 
…И, отерев пот с лица,
Подсобник, вздыхая, покидает цех:
«Как хорошо быть калильщиком…
Неужель это счастье доступно для всех!»
 

 
Я – в фате продырявленной, из мешка,
Груз несу от борта грузовика.
А над складом в сиянии ста витрин —
Людной улицы Горького магазин.
 
 
И смотреть не могу я по сторонам,
Сторониться нужно не мне, а вам,
Кто с руками свободными вышел в путь.
Из-под тяжести я не могу взглянуть.
Вижу только локти свои да грудь
И одну да другую ногу.
Я работаю. Дай дорогу!
 
 
Кто с тяжелой ношею в путь идет,
Тот шагает прямо, пусть знает тот,
Что уступят путь ему каждый миг
И ребенок, и женщина, и старик,
Перед тем, кто носит помногу.
Грузчик я. Дорогу! Дорогу!
 

 
Снова зеленые всходы
Над прошлогодней листвой.
В пыль измельченные воды
Тучей несет над Москвой.
 
 
Смолкнуло, заблестело…
Что это – солнце взошло?
(Грянуло, потемнело…)
Нет, полило, полило.
 
 
Струи! Они исчезают…
Где они, струи? Смотри:
Вот уж они распрямляют
Почки берез изнутри,
Чтобы росла и гудела
Каждой травинкой земля.
 
 
Хочется важного дела.
Это не нужно,
А я —
Краны наполнены, знаю,
Водопроводной водой —
Всё же ведро выставляю
Под водосточной трубой.
 
 
Всё, что не врыто, не вбито,
Всё, что корней лишено, —
Будет размыто и смыто,
Ливнем унесено.
 

1939

В Одессе, в музее, хранится сердце Котовского.

1

 
Среди балюстрад и колонн
В музее, в глубоком покое,
Меж сабель, гранат и знамен,
Поставлено сердце людское.
Спи, сердце!..
Но спи не в земле,
Где тело героя зарыто,—
В спирту и в прозрачном стекле
Спи, сердце, светло и открыто!
 
 
Живучею кровью своей
Ты руки и мозг омывало
И равное место сыскало
В кругу боевого металла
Кольчуг, и штыков, и мечей.
 
 
Котовский!
Опять о войне
Разносятся крики в эфире.
Будь с нами,
Когда в тишине
Построимся в ряд по четыре.
Котовский!
 

2

 
…Но нет: сквозь пласты
Земли, что могилой осела,
Не выступят контуры тела,
Лица не проступят черты.
 
 
Котовского нету. Давно
Распалися мускулы тела
И клетка грудная истлела.
Но сердце – осталось оно.
О, сердце за светлым стеклом!
Мы живы и знаем поныне,
Что действовать острым штыком,
Владеть; и конем и клинком
Судьба поручила мужчине.
 
 
Изогнутый по краям,
Знак свастики тянется к нам
Змеей, ядовитой змеею,
Разрубленной пополам…
Живые, готовьтеся к бою!
 

3

 
Спи, сердце. Я тихо стою.
Что делается со мною?
Я слез по убитым не лью,
Не вылечить мертвых слезою.
 
 
О, даже и женщина, мать,
Еще никогда не сумела
Сыновнему мертвому телу
Вторичную жизнь даровать…
Всё это могу я понять.
Но чудится дивное дело:
 
 
Когда и осколки гранат,
И танки, и песни солдат
Вдруг станут виденьем былого,
Когда на земле победят
Работники шара земного
И весть о победе пройдет
По шумным одесским кварталам.
 
 
Спирт в банке окрасится алым
И сердце бойца оживет!
 

1941

ГЕОРГИЙ СУВОРОВ

Георгий Кузьмич Суворов родился в 1919 году в Хакасии. Его родители, крестьяне-бедняки, рано умерли. Георгий кончил школу, учился в педагогическом техникуме. В начале Отечественной войны служил в прославленной Панфиловской дивизии. В бою под Ельней был ранен. После госпиталя, весной 1942 года, Суворов попал на Ленинградский фронт. В одной из гвардейских частей, оборонявших город, он командовал взводом противотанковых ружей.

Гвардии лейтенант Георгий Суворов участвовал в боях по прорыву блокады Ленинграда. Он погиб в дни наступления, при переправе через Нарову, 13 февраля 1944 года.

 
Веет, веет и кружится,
Словно сон лебедей,
Вяжет белое кружево
Над воронкой моей.
 
 
Улетает и молнией
Окрыляет, слепит…
Может, милая вспомнила,
Может, тоже не спит.
 
 
Может, смотрит сквозь кружево
На равнину полей,
Где летает и кружится
Белый сон лебедей.
 

1943 (?)

Капитану Строилову

 
Спуская лодки на Неву, мы знали,
Что немцы будут бить из темноты,
Что грудью утолим мы голод стали
И обагрим свинцовых волн хребты,
 
 
Что будут жадно резать пулеметы
Струею алой злую стену тьмы…
Мы это твердо знали, оттого-то
За левый берег зацепились мы.
 
 
И, оттеснив врага от волн полночных,
Мы завязали с ним гранатный бой.
Мы твердо знали. Да. Мы знали точно —
Победу нам дает лишь кровь и боль.
 

<1943>

 
Он такой же, как все,
Только глаз быстрей.
Видит так же, как все,
Только видит ясней.
 
 
Среди многих теней
Придорожных берез
Выделяет одну
В человеческий рост.
 
 
Среди многих одну
Выделяет он.
И винтовка к плечу.
И курок взведен.
 
 
И над мушкою дым —
Соболиный хвост.
Грузно падает тень
В человеческий рост.
 

<1943>

М. Романовой

 
Сочилась кровь, и свет бежал из глаз.
Сверкнул огонь – и вдруг огонь погас.
 
 
А он дрожал, как будто кто-то гвоздь
Вбивал в его раздробленную кость.
 
 
Но лишь на миг в себя он приходил —
Ползти старался из последних сил
 
 
Туда, где на ветру дрожит трава,
Где катит волны к берегу Нева.
 
 
Туда, где лодки… где прохлада… Но
Летит земля на грудь… В глазах темно…
 
 
И кажется… всё прошлое забудь!
На половине оборвался путь…
 
 
Но вдруг на грудь твою сошла заря,
Весенней белой яблоней горя.
 
 
В твои глаза два синие цветка
Вдруг посмотрели. О, как жизнь сладка!..
 
 
И девушка, в руке зажав бинты,
Тебе сказала: «Жить! Жить будешь ты!..»
 

<1943>

Полковнику Подлуцкому

 
Над лесом взмыла красная ракета,
И дрогнуло седое море мглы.
Приблизили багровый час рассвета
Орудий вороненые стволы.
 
 
От грохота раскалывались тучи,
То опускаясь, то вздымая вверх,
Через Неву летел огонь гремучий —
И за Невою черной смертью мерк.
 
 
И так всю ночь, не ведая покоя,
Мы не гасили грозного огня.
И так всю ночь за русскою Невою
Земля горела, плавилась броня.
 
 
И так всю ночь; гремели батареи,
Ломая доты за рекой во рву, —
Чтоб без потерь, стремительней, дружнее
Пехота перешла через Неву.
 
 
Чтобы скорее в схватке рукопашной
Очистить дорогие берега,
Чтоб, растопив навеки день вчерашний,
Встал новый день над трупами врага.
 

<1943>

 
Мрак лесной. Тишина. Ни души.
Погружаются в ночь блиндажи.
От болотины смертью несет.
За болотиной – ров, дзот.
 
 
За болотиной – сучьев треск.
Автомата немецкого блеск.
 
 
На болоте блуждает светляк.
Луч луны закачался в ветвях.
Мрак лесной. Тишина. Блиндажи.
Ночи майские как хороши!
 
 
Пара глаз устремилась в лесок.
Мушка в прорези – на висок.
 
 
Палец плавно давит крючок.
На болоте погас светлячок.
Над болотом метнулась тень.
Мертвый немец свалился на пень.
 

<1943>

 
Мы стали молчаливы и суровы.
Но это не поставят нам в вину.
Без слова мы уходим на войну
И умираем на войне без слова.
 
 
Всю нашего молчанья глубину,
Всю глубину характера крутого
Поймут как скорбь по жизни светлой, новой,
Как боль за дорогую нам страну.
 
 
Поймут как вздох о дорогом рассвете,
Как ненависть при виде вражьих стад…
Поймут – и молчаливость нам простят.
 
 
Простят, услышав, как за нас ответят
Орудия, винтовки, сталь и медь,
Сурово выговаривая слово: «Месть!»
 

<1943>

 
Бушует поле боевой тревогой.
И вновь летит сегодня, как вчера,
Солдатское крылатое «ура!»
Своей воздушной, дымною дорогой.
 
 
И вновь солдат окопы покидает,
И через грязь весеннюю – вперед,
В постылом свисте стали, в шуме вод
Ни сна, ни часа отдыха не зная.
 
 
Глаза опалены огнем и дымом,
И некогда поднять усталых глаз,
Чтобы за две весны боев хоть раз
Всласть насладиться всем до слез любимым.
 
 
Увидеть, как среди пустых воронок,
На уцелевшем пятачке земли,
Две стройные березки расцвели,
Как жизнь среди полей испепеленных.
 
 
Да. Это жизнь. Она к смертям привыкла.
Но всюду явно жизни торжество.
Она шумит зеленою листвой,
Как вечное вино, как сердца выкрик.
 
 
Она глядит и слушает с тревогой,
Как режет мрак крылатое «ура!»,
Как целый день сегодня, как вчера,
Мы падаем, а нас всё так же много.
 

<1943>

 
Я шел в разведку. Времени спокойней,
Казалось, не бывало на войне.
Хотелось отдохнуть на горном склоне,
Присев к густой приземистой сосне.
 
 
Хотелось вспомнить край золотоликий,
Мою Сибирь, мою тайгу. И вот
Пахнуло пряным запахом брусники
Над прелью неисхоженных болот.
 
 
О, неужели, упоен мечтою,
Я вызвал аромат моей страны…
Брусника каплей крови предо мною
Горит у корня срубленной сосны.
 
 
С какою дикой радостью приник я
К брусничным зорям, тающим в траве.
Но мне пора. Иду. В глазах брусника,
Как бы далекой родины привет.
 

<1943>

 
Заря над лесом разлилась устало,
Бой отгремел, с огрызком сухаря
Я сел у пня, винтовка отдыхала
У ног моих, в лучах зари горя.
 
 
Я ждал друзей, идущих с поля боя…
И вдруг… Где трав серебряная мгла,
В пятнадцати шагах перед собою
Я увидал два черные крыла.
 
 
Потом кривая радужная шея
Мне показалась из сухой травы…
Рука – к винтовке, но стрелять не смею…
Ведь он один на берегах Невы…
 
 
Земляк! И предо мною голубые
Встают папахи горных кедрачей,
Как бы сквозь сон, сквозь шорохи лесные
Я слышу ранний хохот косачей.
 
 
Так, вспоминая, в голубом томленье
Глаз не сводил я с полулунных крыл…
Легла винтовка на мои колени,
Поднять ее я не имел уж сил.
 
 
Да и зачем? Мой выстрел, знаю, меток.
Но птица пусть свершает свой полет.
Охотник я. Я знаю толк в приметах:
«Кто птицу бьет, тот зверя не убьет».
 

<1943>

 
Когда-нибудь, уйдя в ночное
С гривастым табуном коней,
Я вспомню время боевое
Бездомной юности моей.
 
 
Вот так же рдели ночь за ночью,
Кочуя с берегов Невы,
Костры привалов, словно очи
В ночи блуждающей совы.
 
 
Я вспомню миг, когда впервые,
Как миру светлые дары,
Летучим роем золотые
За Нарву перешли костры.
 
 
И мы тогда сказали: слава
Неугасима на века.
Я вспомню эти дни по праву
С суровостью сибиряка.
 

<1944>

 
Пришел и рухнул, словно камень,
Без сновидений и без слов,
Пока багряными лучами
Не вспыхнули зубцы лесов,
 
 
Покамест новая тревога
Не прогремела надо мной.
Дорога, дымная дорога,
Из боя в бой, из боя в бой…
 

<1944>

 
В моем вине лучистый белый лед.
Хвачу в жару – и вмиг жара пройдет.
 
 
В моем вине летучий вихрь огня.
Хвачу в мороз – пот прошибет меня.
 
 
В моем вине рассветная заря.
 Хвачу с устатку – снова молод я.
 
 
Так много троп и много так дорог,
Утрат и непредвиденных тревог.
 
 
Но что метель и смертное темно
Тому, кто пьет солдатское вино!
 

<1944>

О. Корниенко

 
Мы вышли из большого боя
И в полночь звездную вошли.
Сады шумели нам листвою
И кланялися до земли.
 
 
Мы просто братски были рады,
Что вот в моей твоя рука,
Что, многие пройдя преграды,
Ты жив и я живу пока.
 
 
И что густые кудри вётел
Опять нам дарят свой привет,
И что еще не раз на свете
Нам в бой идти за этот свет.
 

<1944>

 
Еще утрами черный дым клубится
Над развороченным твоим жильем.
И падает обугленная птица,
Настигнутая бешеным огнем.
 
 
Еще ночами белыми нам снятся,
Как вестники потерянной любви,
Живые горы голубых акаций
И в них восторженные соловьи.
 
 
Еще война. Но мы упрямо верим,
Что будет день, – мы выпьем боль до дна.
Широкий мир нам вновь раскроет двери,
С рассветом новым встанет тишина.
 
 
Последний враг. Последний меткий выстрел.
И первый проблеск утра, как стекло.
Мой милый друг, а все-таки как быстро,
Как быстро наше время протекло.
 
 
В воспоминаньях мы тужить не будем,
Зачем туманить грустью ясность дней, —
Свой добрый век мы прожили как люди —
И для людей.
 

<1944>

 
Снежный ветер в поле воет.
Путь-дорога длинная.
Грянем, братцы, да сильнее
Песню соколиную!
 
 
Грянем песню перед боем
За отчизну милую,
Как мы с немцем боевою
Померились силою.
 
 
Как не выдержал гадюка
И бежал как бешеный…
Но настигла гада вьюга
Свинцовая, снежная.
 
 
Воет в поле снежный ветер.
Сто путей не пройдено.
Ничего не жаль на свете
За святую Родину!
 

<1944>

 
Полотенце с розовым цветком
Я храню в пробитом пулей ранце.
Если встанет дума о былом,
Если руки мне твои приснятся —
Я достану, я возьму из ранца
Полотенце с розовым цветком.
 
 
Посмотрю на чистое шитье,
Позабуду битвы на минуту —
Встанет предо мной лицо твое
Как тогда, в то радужное утро…
Хороша спокойная минута,
Рук твоих бесценное шитье.
 
 
Посмотрю и вспомню, как любил
Руки, что мне дали полотенце…
Посмотрю – и снова полон сил,
Снова битвой захлебнется сердце,
Чтоб дорогой скорой полотенце
Мне легло в тот край, где я любил.
 

<1944>

 
Мы тоскуем и скорбим,
Слезы льем от боли…
Черный ворон, черный дым,
Выжженное поле…
 
 
А за гарью, словно снег,
Ландыши без края…
Рухнул наземь человек, —
Приняла родная.
 
 
Беспокойная мечта,
Не сдержать живую…
Землю милую уста
Мертвые целуют.
 
 
И уходит тишина…
Ветер бьет крылатый.
Белых ландышей волна
Плещет над солдатом.
 

<1944>

 
Леса и степи, степи и леса…
Тупая сталь зарылась в снег обочин.
Над нами – туч седые паруса,
За нами – дым в огне убитой ночи.
 
 
Мы одолели сталь. Мы тьму прошли.
Наш путь вперед победою отмечен.
Старик, как будто вставший из земли,
Навстречу нам свои расправил плечи.
 
 
Мы видели, как поднял руку он,
Благословляя нас на бой кровавый.
Мы дальше шли. И ветер с трех сторон
Нам рокотал о незакатной славе.
 

<1944>

МИКОЛА СУРНАЧЕВ

Микола Николаевич Сурначев родился в 1917 году в Рогачевском районе Могилевской области. Окончив десятилетку, он учился на литературном факультете Гомельского педагогического института, затем работал в редакциях белорусских газет «Звязда» и «Чырвоная змена». В дни Великой Отечественной войны служил в Советской Армии. Участвовал в боях за оборону Кавказа, в освобождении многих городов Украины, Белоруссии, Польши. Пал смертью храбрых в апреле 1945 года под Берлином.

В 1946 году вышел сборник его стихотворений «На сурмах баравых», в 1959 – «Барвовая заря».

Вот и кончилось детство, Коля.

А. Сурков

 
Лесная тропинка
Следы свои ловит:
Из елей покажется —
Скроется в лозах.
 
 
То вся встрепенется,
То выгнется спинкой —
На взгорье стремится
Из тихой лощинки.
 
 
На взгорье рябина
Кивает головкой,
Рябину проведал
Соловушка звонкий.
 
 
Таинственно шепчет,
Ведь знает он издавна,
Куда ты зовешь меня,
Алая, из дому.
 

* * *

 
Я б отдал многое, лишь только б
Сказал мне предпоследний гром:
О ком поешь; ты утром колким,
Грустишь прохладным вечерком?
 
 
Кого глазами ты встречаешь,
Кого приветствуешь в окно
И перед кем ты рассыпаешь
Улыбок щедрое зерно?
 

* * *

 
Снежинки слабые летали,
На лоб, на губы опадали.
Я им завидовал,
А смел бы,
Своим теплом
Тебя согрел бы.
 

* * *

 
Тобою всё здесь очаровано:
Едва окрепшие дубки,
И сад с окраинами росными
На берегу крутой реки,
 
 
И утонувший за курганами,
Снесенный паводком паром,
И любящее песню страстную
Моих надежд и дум перо.
 
 
Но нет тебя.
И горечь в сердце
Струится капельками рос.
…С дубками о тебе беседуя,
Я нынче загрустил до слез.
 

* * *

 
Стал бы стройною сосенкой,
Прошумел бы над тобою,
Когда к речке ранью звонкой
Ты идешь густой травою.
 
 
Может, на меня, родная,
Вскинула б глаза, что зори,
Ясные, как небо мая,
Голубые, как озера.
 

1940