Текст книги "Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне"

Автор книги: Николай Майоров

 
В каком краю мы жили целый год!
Пришельца он встречает как врага.
Ни дерева на камне, лишь метет
Пустые горы снежный ураган.
 
 
В промерах бухты, за буреньем дна
Растаяло последнее тепло,
И облаком и поступью грозна,
Вошла зима, шагая тяжело.
 
 
Она врасплох застать пыталась нас
В палатках на пустынном берегу.
И ускореньем метя каждый час,
Пришлось дома достраивать в пургу.
 
 
В три яруса шли койки по стене, —
Тут места нет для одиноких дум;
И приходили в гости, как стемнеет,
Друзья со шхун, зимующих во льду.
 
 
И в мертвом мире вестью о живом
Звучал мотора равномерный стук,
И мастерские в трюме баржевом
Работали, как в городском порту.
 
 
А у машины сплоченная рать
Не знала слова «отдых» иль «прогул».
Для охлажденья воду набирать
Из проруби случалось нам в пургу.
 
 
Ремень порою рвался, как назло,
Покрыл одежду нефти жирный блеск,
Но свет горел и радио несло
Родные голоса из дальних мест.
 
 
И новый порт Союза, на краю
Республики, где нет еще дорог,
На право жить заявку сдав свою,
Как орден боевой, на карте лег.
 
 
Пришла весна. Закладывали мол,
И аммонал добычу брал у гор,—
И скоро первый катер в рейс пошел
Опробовать исправленный мотор.
 
 
Под криками сирены и гусей
Росло, нетерпеливей каждый час,
Большое ожидание гостей —
Гостей, хозяев порта после нас.
 
 
И вот за длинным мысом – первый дым,
Полярным морем подошли суда.
Основан порт. Вбегает мол в залив,
И меж судами катера снуют…
Печаль и боль, откуда ж вы взялись
При возвращеньи в прежнюю семью?
 
 
Тут были холод, вьюга, теснота,
Зимою вовсе не бывало дней,
Тут крепла дружба, бранью начата,
Не много дружб сравниться могут с ней.
 
 
И край, людей сближающий в беде,
Где воля крепнет, как осенний лед,—
Он входит в память, ею завладев.
В таком краю мы жили целый год…
 

1935

 
Он спал на льду, на острове Мостахе.
От шума он проснулся. Вот опять
Раздался шум, и зарычала в страхе
И поднялась встревоженная мать.
И рухнула. Винтовка била прямо,
И промах невозможен в двух шагах.
 
 
Спускались люди в ледяную яму,
Собачьим лаем полнился Мостах,
Летело эхо голосов веселых,
Все подбегали мишку поглядеть,
А к вечеру доставлен был в поселок
Зимовщикам трехмесячный медведь.
 
 
О, ворс пушистый лап короткопалых,
Наивные глаза под круглым лбом.
В нем обаянье детства проступало
Сильнее, чем в детеныше любом.
 
 
Он быстро с нами научился ладить,
Дружил с собакой, словно был щенком,
Порою разрешал себя погладить
И накормить сгущенным молоком.
 
 
В час отдыха водился с пленным всякий,
Учил его, как учат медвежат.
На положенье комнатной собаки
Привык звереныш в тамбуре лежать.
 
 
Весною он, июньским солнцем вызван,
Ушел – мы не заметили когда —
Купаться в майну. Заблестела, брызнув,
Над прорубью студеная вода.
 
 
И псов сухих упряжка с лаем громким
Метнулась – камня крепче каждый клык;
Ремня не чуя, путая постромки,
Собаки сбились, на медведя злы.
 
 
И после, лапы врозь, на льду весеннем
Он вздрагивал и медленно стонал.
Я подле опустилась на колени,
И он в последний раз меня узнал.
 
 
Но, из-под гнета ласки подневольной
Освобождаясь, он, как только мог,
Стремясь руке ласкавшей сделать больно,
Нанес на ней зубов своих клеймо.
 
 
Я встала, понимая недоверье
Ко мне, к чужой, и не сводила глаз
С мохнатого комка, что снова зверем —
Самим собою – был в последний час.
 

1935

 
Бывает, синью неба молодого
Ослеплена, сомкну глаза – и вот
Весь мир весной давнишней околдован,
И вновь она к тебе меня зовет.
 
 
…Бегут назад поля, речные дамбы
И сухостой, чернеющий углем,
И легкий ветер залетает в тамбур.
Где у подножки мы стоим вдвоем.
 
 
То словно опускаясь на колени,
То снова подымаясь до небес,
Мелькает, кружит голову весенний
Края дороги обступивший лес.
 
 
И в наших жилах самым вешним звоном
Поет внезапной встречи торжество,
И поезд, мчась по неизвестным зонам,
Колесным громом чествует его.
 
 
Но были мы с тобою слишком схожи
Своим упрямством и судьбой самой
И не сжились поэтому. И всё же —
Я знаю – даже в час последний мой,
 
 
Забот обычных забывая годы,
Я захочу хоть раз еще с тобой
Услышать дальний голос парохода,
Увидеть дым меж небом и водой.
 
 
И выросший в единое мгновенье,
Шумя и подымаясь до небес,
Зеленый мой, веселый мой, весенний,
У самых окон замелькает лес.
 

1940

 
Жаром веяли дни июля,
Накалялся сухой песок,
Только на море ветры дули,
Был сердитый прибой высок.
 
 
Здесь, у взморья, друг друга встретив,
Мы бродили плечо в плечо:
Двое взрослых, и с нами третья —
На земле еще новичок.
 
 
Ей ничто не казалось малым,
Не пугала ее гроза,
И когда она подымала
К дальним тучам свои глаза,—
 
 
Так до дна они голубели,
Будто с первого дня ее
Расстилалось у колыбели
Моря чистое бытие.
 
 
А вдали, где каймою плоской
Берег заводи окружал,
Вечерами лиловой блесткой
В камышах прожектор лежал.
 
 
И порою, когда прохлада
Берегами брела впотьмах
От маневренной канонады
Стекла вздрагивали в домах.
 
 
Этот грохот на полигоне
Был нам сторожем за окном.
И, приникнув щекой к ладони,
Спали дети спокойным сном,
 
 
А наутро был снова слышен
Хохот в зарослях сосняка
И внезапно за ближней крышей
Угол паруса возникал.
 
 
И летящий за яхтой прямо
Загорался в глазах ребят
Самый чистый, бесстрашный самый
Солнцу радующийся взгляд.
 

1941

 
Еще со взгорья, как штыки нацелясь
Торчат сухие мертвые стволы
И, словно зло оскаленная челюсть,
На мшистом склоне надолбы белы;
 
 
Еще землянок черные берлоги
Сухим быльем с краев занесены,
Зияют в чаще по краям дороги,
Но этот лес – живой музей войны.
 
 
Уж на дрова разобраны завалы.
Природа нам союзницей была:
Она дождями гарь боев смывала,
На пепелища зелень привела.
 
 
И хутора спускаются в долину,
С угрюмым одиночеством простясь,
И жизнь полей становится единой,
И неразрывной будет эта связь.
 
 
Еще для слуха кажутся чужими
Названья сел, и путь меж ними нов,
Но родины единственное имя
Встает как день над волнами холмов.
 
 
И люди здесь спешат трудом и словом
Запечатлеть во всем ее черты,
Уже навек сроднившись с краем новым
В сознании спокойной правоты.
 

1941

ЕВГЕНИЙ НЕЖИНЦЕВ

Евгений Саввич Нежинцев родился в 1904 году в Киеве. С пятнадцати лет начал работать. Был табельщиком, сторожем, конторщиком, подручным слесаря.

Евгений Нежинцев принадлежит к числу первых рабкоров; в 1922 году в киевской газете «Пролетарская правда» он напечатал первую заметку. В том же году были напечатаны юношеские стихи Е. Нежинцева.

В 1927 году Евгений Нежинцев окончил Киевский политехнический институт и приехал на строительство Волховской гидроэлектростанции. Он писал и публиковал стихи, был профессиональным литератором, но не оставлял своей специальности инженера-электрика. В Киеве в 1930 году вышла его книга «Яблочная пристань», а в 1931 году – «Рождение песни».

Е. Нежинцев занимался также переводами. Он перевел на русский язык многие произведения классиков украинской литературы: Т. Шевченко, И. Франко, М. Коцюбинского и современных поэтов: М. Рыльского, А. Малышко, П. Усенко, Т. Масенко.

Евгений Саввич Нежинцев умер в дни блокады Ленинграда 10 апреля 1942 года.

 
Восприняв мудрость чисел и таблиц,
Пройдя тройные рощи интегралов,
Мы вышли в жизнь,
Как в схватку корабли,
Обрывки пены бросив у причалов.
Нам стали тесны эти небеса
И ход планет казался тяжелее.
Нам другом был и Ом, и Гей-Люссак,
Декарт,
Паскаль
И Менделеев.
И мир был покорен и прост,
И формулам должны были поддаться
Спокойное мерцанье звезд
И душное цветение акаций.
Но в гроздьях формул потерялись мы,
Найдя не сразу наше назначенье.
Философы —
Лишь объясняли мир.
Мы —
Изменить должны его движенье.
 

< 1935>

 
Всё было для него
Волнующим и близким:
Чертеж котла,
Снежинок первый рой,
Закат над Смольным,
Сметы и записки
И каждый камень
В новой мостовой.
Он всё изведал:
Бури и ненастье.
Он всё прошел:
Пески, огонь и лед.
Он нам с тобой принес
Такое счастье,
Которое века переживет.
Его встречали
               то в садах предместий,
То в клубах,
               где кипело торжество.
Он всюду был,
               и мы считаем честью,
Что все мы —
               современники его.
 

1939

 
Еще над морем не светало,
Еще в горах висела мгла.
Когда украдкой пробежала
Большая капля вдоль стекла.
 
 
И теплый дождик рад стараться —
Давай шуметь по мере сил
По листьям мокнувших акаций,
По тонким столбикам перил.
 
 
И пузырями у фонтана
Пошел вздуваться и шипеть.
Пускай шумит.
Еще ведь рано
И нам вставать,
И птицам петь.
 

1939

 
Немало мы с вами, друзья, положили
На эти кусты и терпенья и силы,
Чтоб грозы не били,
От зноя не слабли
Большие,
Тугие,
Янтарные капли.
Чтоб люди не знали ни горя, ни тягот,
Коснувшись губами пленительных ягод.
И вот урожай уже собран в корзины —
Выкатывай бочку и ставь посредине.
Налейте стаканы и пейте до дна,
Чтоб нашей работой гордилась страна.
Чтоб люди, одобрив наш труд и успех,
Сказали б:
«С такими и выпить не грех…»
 

1940

 
Был склон безрадостен и крут.
Турист ушиб, спускаясь, ногу.
Накрапывало понемногу —
Срывались капли там и тут.
 
 
Казалось, дождь и тот был рад
Шуметь над ним и строить козни,
Был туче рад старик колхозник:
Теперь воспрянет виноград!
 
 
Ладонь подставил каждый лист
И пил,
            и всё казалось мало…
«Дождя лишь мне недоставало». —
Ворчал промокнувший турист.
 

1940

 
Как весело мастер дорожный живет.
Летит на дрезине и песни поет.
Качаются травы, взлетает песок,
Дрожит на шесте кумачовый флажок.
Над пеною рек, над равниной,
Как птица, мелькает дрезина.
 
 
Мосты прогремят и туннель промелькнет —
Дрезина замедлит стремительный ход.
Наш мастер проверит, как шпалы лежат.
Он камешков белых подвыправит ряд.
И снова помчится дрезина —
Полно еще в баке бензина.
 
 
Но небо темнеет, темнеет вода —
Над стрелкой зеленая всходит звезда.
И тени бледнее кругом…
Наш мастер уходит в свой дом.
Стоит под навесом дрезина —
Наверно, ни капли бензина.
 

1940

 
Очки протрет, наденет и глазами
Спокойно прогуляется меж нами,
Потом движением заученным руки
Развесит ловко карту у доски
И, медленно пройдя по классу,
Заговорит.
                    Теперь уже ни разу
Никто его ничем не перебьет.
Потоком мирным речь его течет.
И, полные признанья и доверья,
Скрипят карандаши и перья…
 
 
А за окном —
                       сирень
И мир без края,
Где океаны синие играют,
Гуляют ветры,
Бродят облака,
Ущелья, где рождается река,
Где птицею уходит самолет, —
Весь мир, куда учитель нас ведет.
 

1940

 
Висят кувшины на заборе,
Рябина плещет на ветру,
И ягод огненное море
Ведет веселую игру.
 
 
На опустевшие балконы
Ложатся сумерки и тьма,
И ходят мимо почтальоны,
И нет по-прежнему письма.
 
 
Как будто ты забыла имя,
И номер дома, и число,
Как будто листьями сухими
Дорогу к сердцу занесло…
 

1940

 
Свежеет ветер, всё сильней
Раскосый парус надувая.
И руки тонкие ветвей
Подолгу машут, с ним прощаясь.
 
 
Под птиц печальный пересвист
Идем, счастливые, с тобою,
На солнце пожелтевший лист
Летит, мелькая над водою.
 
 
Прохладой осени дыша,
В последний раз теплом порадуй.
И в шубах дремлют сторожа,
Склонясь у обнаженных статуй.
 

1940

 
Замолкла скрипка у окна,
И звуки растерялись странно,
И золотая тишина
Проплыла облаком нежданным.
 
 
И только билась под смычком
Давно отыгранная песня.
И падал день, как я, ничком,
И сердцу становилось тесно.
 
 
Оставь смычок, оставь футляр
И эту скрипку вековую,—
Тебя восторженный пожар
Осенних листьев зацелует.
 
 
И с ним метаться и лететь
Под дудочку,
Под зов свирели
И падать в желтую метель
Веселой песней на панели.
 

1940

 
Как скрипки первое дрожанье,
Как робкий взлет и стон смычка —
Уже коснулось увяданье
Рукой серебряной виска.
 
 
Осенний лист устало кружит,
Ты падай с ним и с ним лети.
Но мне ль под шелест желтых стружек
О прежней удали грустить?
 
 
Рябин пылающие бусы
Ворвались гроздьями в окно.
И перелив осенних музык
Пьянит, как старое вино.
 
 
И только жгучее желанье
Лелеет мысль
Одну,
Одну —
               спокойно встретить увяданье
               и чувствовать в себе весну.
 

1940

 
Вспыхнула испуганная рама
Блеском ослепительным стекла:
Молния, как будто телеграмма,
Тучами тяжелыми прошла.
 
 
А за ней раскатисто и низко
Шел вдогонку разъяренный гром,
Словно кто-то требовал расписку
И грозил поставить на своем.
 
 
Гром отгрохотал, и над домами
Снова и просторно и светло…
Только от тебя ни телеграммы,
Ни простой открытки не пришло…
 

1940

 
Здесь всё —
               чинары колыханье,
               листва, шуршащая у ног,
               коров протяжное мычанье
               в крутых извилинах дорог,
               и осень, что пришла так рано
               по склонам гор к морской волне,—
Стихи напомнило Терьяна
И стало вдвое ближе мне.
Ведь он, как я, любил когда-то
               осенний голос,
               шум воды,
               часы печального заката,
               мерцанье утренней звезды…
Он славил светлый мир, тоскуя,
Он шел к нему сквозь боль и тьму…
За это всё благодарю я
И низко кланяюсь ему.
 

1940

 
Картины пишем, акварели
Всех уголков родной земли,
Чтоб пограничники смотрели
И крепче землю берегли.
 
 
Стихи мы пишем дни и годы,
Мы отдаем им жизнь свою,
Чтоб с ними шли бойцы в походы
И побеждали бы в бою.
 
 
Мы плавим сталь в печах и домнах,
А после выплавки, устав,
Лежим в тиши квартир и комнат,
Листая воинский Устав.
 

1940

 
Пусть буду я убит в проклятый день войны,
Пусть первым замолчу в свинцовом разговоре,
Пусть… Лишь бы никогда не заглянуло горе
В твой дом, в твои глаза, в твои девичьи сны…
 
 
Пусть не осмелится жестокая рука
Черкнуть в письме, в скупой на чувства фразе,
Что ты в разорванном лежишь противогазе
И бьется локон твой у синего виска…
 

1941

ИВАН ПУЛЬКИН

Иван Иванович Пулькин родился в 1903 году в крестьянской семье в деревне Шишкове, Московской области (недалеко от Волоколамска). Кончил три класса церковно-приходской школы. Дальше учиться не удалось, вскоре его отдали мальчиком в трактир. В 1915 году приехал в Москву и поступил учеником наборщика в типографию. В 1917 году вернулся в деревню, крестьянствовал, помогал матери.

После Октябрьской революции вступил в сельскую комсомольскую ячейку. Учился на курсах политпросвета в Волоколамске, занимался пропагандистской работой.

В 1924 году переехал в Москву и поступил в редакцию газеты «Молодой ленинец». Учился в Высшем литературно-художественном институте им. Брюсова. В 1929 году работал в газете «Московский комсомолец». С 1930 по 1934 год – редактор в Государственном издательстве художественной литературы.

Иван Пулькин печатается с 1924 года. Сначала в «Молодом ленинце», в журналах «Смена», «Комсомолия», в «Журнале крестьянской молодежи»; с конца 20-х годов – в «Октябре», «Новом мире», «Известиях».

В 1934 году Пулькин был осужден Особым совещанием НКВД и сослан на 3 года в Западную Сибирь. Там он сотрудничал в газете «Зоркий страж» и в лагерной многотиражке «Переховка». После досрочного освобождения вернулся в Москву. В предвоенные годы Иван Пулькин был библиографом в Институте истории, философии и литературы. Стал снова печататься в центральных изданиях.

В первые дни Великой Отечественной войны И. Пулькин пошел в народное ополчение. Был ранен при бомбежке. Еще не оправившись, уехал на фронт Иван Пулькин погиб в декабре 1941 года. Дата и место гибели неизвестны.

 
На тротуарах мокренько,
Снежок внатруску —
Скользкие…
Остановили окриком:
– Вы русские?
– Нет, мы – яропольские!
 
 
У нас о весне небеса цветут,
Травкой вью —
Тся по бережку,
На каждом кусту
По соловью,
У каждой березы – по девушке.
Самые длинные бороды у стариков —
В Яропольце,
Самые умные головы у мужиков —
В Яропольце.
Самые толстые кулаки —
У нас,
Самые тощие бедняки —
У нас.
Словом, ни для кого не новость,
Что мы – образцовая волость.
 
 
Наш говор экспортируется в столицы,
У нас лучшие по округу невесты
(Высокие, круглолицые).
Наш кооперативный центр
По борьбе за снижение цен
Занял первое место.
Климат влажный, воздух чудесный
(Стоит обследовать!).
Прелестная местность,
И недалеко отседова.
 

1929

ВОЛХОВ

 
Будучи не из тех, что, высоко котируясь,
Отказались от прошлого,
Весь день я
Безжалостно цитирую
Любимейшее произведение.
 
 
О Баяне, соловью старого времени
(Хорошо поешь, где-то сядешь?),
Рыщешь в тропу Троянью с романтикой
                                                              у стремени,
А любо – лелеешь Святославовы насады.
 
 
Садись, старик,
Побеседуем
На тему:
Нечего о прошлом сетовать.
 
 
Нам под жизнь отведен замечательный век,
Нам вручены силы:
Недр, ветров, пара, солнца и рек,—
Словом, век
Изумительно милый.
 
 
Незачем ходить далеко —
Сверяться в исторических толках,
Скажи мне:
Сколько веков
Валялась без дел такая река, как Волхов?
 
 
С гусель яровчатых веселого Садка
Медом сыченым песнь текла,
И будто бы с рукавов бобровых Волховны
Катились Волхова волны…
 
 
А косматые бородачи,
Надевши красные рубахи,
Подпоясывали мечи
И, как бесстрашные рубаки,
 
 
Для потехи, на досуге,
Оседлав ладьи да струги,
Плыли к стойбищам полян
Грабить мирных поселян…
 
 
Лелеял Волхов белорунный
Корму высокую ладьи,
И запевал Садко,
Перебирая струны,
Про то, как плавали они.
 
 
Рассказывал под гуслярный звон,
Как вздорил с Новгородом он:
             Эх, я ли тебя, ты ли меня!
             От славного города
             Новгорода,
             От славного озера
             Ильменя
             Выбегали,
             Выгребали
             Тридцать кораблей,
             Тридцать кораблей —
             Един корабь.
Базарь, ушкуйники, да грабь.
Мы здесь погуливали летось!
 
 
А после,
Именем культуры,
Историки литературы
Про это самое —
Про «летось» —
Сказали каменное:
«Эпос!»
 
 
Я не считаю пустяком
Наш эпос, слаженный на диво,
В нем мастера речитатива
Сдружили слово со стихом.
Но думается, что
Нелепо-с
Увесистое слово
«Эпос».
 
 
Зачем лирическую песню,
Где отразились век и класс,
Прозвали эпосом у нас?
 
 
С их-то руки,
То есть с тех пор,
В сонных томах на книжных полках
И на губах у рифмачей
Играет пряной брагой Волхов,
Неся лихих бородачей.
 
 
А между тем
Он уяснил,
Что он
Не «эпос»,
Что он молод
И чувствует машинный голод
Всей
Массой лошадиных сил,
Бушующей в его валах.
Что «эпос» – тесно и старо,
Что зря лелеять гусляров.
 
 
Пришел мускулистый галах —
Другой, не пьяница Буслаев,
Что Новгороду нагрубил…
…………………………
И вот,
На Ленина ссылаясь,
Всей тяжестью, сгущенной в волнах,
Торжественно клокочет Волхов,
Вращая лопасти турбин.
 
 
Я видел тысячи
Ручьев,
Речушек,
Речек,
Рек —
              неудержимого бега,—
Попавший к ним в оборот человек
Делался прозрачнее снега.
 
 
У них с весны работы по горло:
Питать рыб,
Носить суда,—
Но только Волхов
По-настоящему гордо
Несет красное знамя труда.
 
 
Судите:
Мало ли Волхову дел,
Легка ли валам
Работа,
Ежели
Вал Волхова
Бел —
В белой кипени пота.
Седобород и гриваст,
Вал Волхова
Идет вприсядку,
Громом обдаст
Как пить даст
И…
Мимо!
Без пересадки!
 
 
Тревогу
От нехватки сил,
Но чтобы накалить кабелей
Всё заглушающий звон,
Он падал
Последней каплей,
Равной тысячам тонн!
Я спрашиваю:
Каждому ли вдомек
Такое самосвержение?
Волхов,
Как сердце, сжимается в комок
Неопровержимого напряжения!
Когда нарушается связь
Узко ограниченной зоны
И материя, раздробись,
Превращается в электроны,
Когда в грохоте
И в кипенье
Стали,
В сплошном пенье
Гудков
Сплошь нарушено сердцебиение
(И столько лет не сдались —
Неуклонно стройны!),
Когда строится социализм
Силами одной страны!
 

1931–1932

1

 
О, как давно я не пил за белою скатертью чаю,
Как давно мой каблук не стучал об асфальт и торец,
И песни мои дичают,
И я дичаю, их веселый отец.
 
 
Где слова мои – быстрые рыбки,
Пересекавшие звонкий поток?
Возьмешь книгу и прошлогодней улыбки
Найдешь засушенный на память цветок.
 
 
Он ласково твой взор повстречает
И тихонько запоет,
И ты увидишь, как песни мои дичают
И как дичает сердце мое.
 
 
Возьми и перелистай, если можешь,
Эти сухие цветы,
И ты найдешь под умершей кожей
Живые сны мои и мечты.
 

2

 
Дело было к весне,
Накануне мая,
Шел, как полагается, снег,
По улицам пыль подымая.
 
 
И я, тишины тише,
Той, что, грустя, поет,
Прислушивался, как бьется выше
Веселое сердце мое.
 
 
Шел снег в густой оправе
Филигранного серебра,
Я думал: «А разве вправе
Сердце рваться из-под ребра?
 
 
Разве вправе оно на свободу
Проситься, памятуя о том,
Что, как воду, горячий воздух
Ловлю обгоревшим ртом?»
 
 
Воздух обжигал губы,
Как и всякому, кто поет,
И шло постепенно на убыль
Веселое счастье мое.
 

3

 
В решетку солнышко разграфлено,
И потому так душно и темно,
И потому в глазах такая муть,
И хочется поверх тоски взглянуть
В лицо весны такой большой и теплой,
Сверкающей на кирпичах и стеклах.
И хочется глаза открыть как можно шире,
Чтоб увидать, как всё свежеет в мире:
Как крепнут мускулы, как набухают почки,
Как на дворах резвится детвора,
Как, разговаривая, идут трактора,
Распахивая впадины и кочки.
Я вышел бы, как прежде, на крыльцо,
Чтоб ветер брызнул дождиком в лицо,
Чтобы обжег скользящий с синих круч
Отточенный звонкоголосый луч.
Но ветра нет, и душно и темно,
Откуда он возьмется, звонкий луч-то,
Сквозь этот мрак тяжелый,
                                                потому что
В решетку солнышко разграфлено.
 

1934–1935