Текст книги "Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне"

Автор книги: Николай Майоров

 
Век, возникающий нежданно
В сухой, отравленной траве,
С костра кричащий, как Джордано:
«Но всё равно ведь!» —
                                  Вот твой век!
 
 
Твой век ударов и зазубрин,
Монахов за стеной сырой,
Твой век разобран и зазубрен…
Но на пути профессоров
 
 
Ты встал широкоскулой школой…
Твой мир, летящий и косой,
Разбит, раздроблен и расколот,
Как на полотнах Пикассо.
 
 
Но кто поймет необходимость
Твоих скитаний по земле?
Но кто постигнет запах дыма,
Как дар встающего во мгле?
 
 
Лишь тот, кто смог в ночи от града
Прикрыться стужей как тряпьем,—
Лишь тот поймет твои баллады,
О метр Франсуа Вийон!
 
 
…И мир, не тот, что богом навран,
Обрушивался на квартал,
Летел, как ветер из-за Гавра,
Свистел, орал и клокотал.
 
 
Ты ветру этому поверил,
Порывом угли глаз раздул,
И вышвырнул из кельи двери,
И жадно выбежал в грозу,
 
 
И с криком в мир, огнем прорытый,
И капли крупные ловил,
И клялся тучам,
                         как открытью,
Как случаю и как любви.
 
 
И, резко раздувая ноздри,
Бежал, пожаром упоен…
Но кто поймет, чем дышат грозы,
О метр Франсуа Вийон!
 

1939

 
Пустеют окна. В мире тень.
Давай молчать с тобой,
Покуда не ворвется день
В недолгий наш покой.
Я так люблю тебя такой —
Спокойной, ласковой, простой…
Прохладный блик от лампы лег,
Дрожа как мотылек,
На выпуклый и чистый лоб.
На светлый завиток.
В углах у глаз теней покой…
Я так люблю тебя такой!
Давай молчать под тишину
Про дни и про дела.
Любовь, удачу и беду
Поделим пополам.
Но город ветром унесен,
И солнцу не бывать,
Я расскажу тебе твой сон,
Пока ты будешь спать.
 

1939

 
А если скажет нам война: «Пора» —
Отложим недописанные книги,
Махнем: «Прощайте» – гулким стенам
                                                         институтов
И поспешим
                       по взбудораженным дорогам,
Сменив слегка потрепанную кепку
 
 
На шлем бойца, на кожанку пилота
И на бескозырку моряка.
 

1939

 
Я сегодня весь вечер буду,
Задыхаясь в табачном дыме,
Мучиться мыслями о каких-то людях,
Умерших очень молодыми,
Которые на заре или ночью
Неожиданно и неумело
Умирали,
                не дописав неровных строчек,
Не долюбив,
                    не досказав,
                                       не доделав…
 

1939

 
Снова вижу солнечные ели я…
Мысль неуловима и странна —
За окном качается Карелия,
Белая сосновая страна.
Край мой чистый! Небо твое синее,
Ясные озерные глаза!
Дай мне силу, дай мне слово сильное
И не требуй, чтоб вернул назад.
Вырежу то слово на коре ли я,
Или так раздам по сторонам…
За окном качается Карелия —
Белая сосновая страна.
 

1939 Петрозаводск

 
Как лес восстановить по пням?
Где слово, чтоб поднять умерших?
Составы, стоны, суетня,
Пурга да кислый хлеб промерзший.
 
 
Четвертый день вагон ползет.
Проходим сутки еле-еле.
На невысоких сопках лед
Да раскоряченные ели.
 
 
А сверху колкий снег валит.
Ребята спят, ползет вагон.
В печурке огонек юлит.
Сидишь и смотришь на огонь.
 
 
Так час пройдет, так ночь пройдет.
Пора б заре сквозь темноту —
Да нет вот, не светает тут…
 
 
Ползут часы. Ползет вагон.
Сидишь и смотришь на огонь.
 
 
Но только голову нагни,
Закрой глаза, накройся сном —
В глазах огни, огни, огни,
И тени в воздухе лесном.
 
 
…Потом в горах – огни, огни,
Под ветром осыпались дни,
Летели поезда,
И загоралася для них
Зеленая звезда.
 
 
…Вперед сквозь горы!
Предо мной распахивалась синь.
Пахнуло солью и смолой,
Гудок взревел: «Неси-и!»
 
 
Три солнца —
                    сквозь туннель —
                                                   в просвет.
Рывок – и тьма назад,
И сразу нестерпимый свет
Ударил мне в глаза.
 

1939–1940

 
…Но стужа в кормовой каморе
Поднимет сразу ото сна,
Суровость Баренцева моря
Немногословна и ясна.
 
 
Курс «норд», как приказал Седов…
В ночи плывут огни судов,
И берег – простыня.
А мы уходим в шторм на риск,
И ночь качает фонари на пристанях.
 
 
Ни звука. Пусть хоть просто крик,
Собачий лай бы.
Но молчаливы, хоть умри,
Рыбачьи лайбы.
 
 
Лишь прижимаются тесней.
Хоть и привыкли к холодам…
Нависли скалы. Серый снег.
И черная вода.
 
 
Но берега назад-назад,
Прибою их лизать…
Три вспышки молнии – гроза
Иль орудийный залп?
 
 
Но всё равно, сквозь эту темень!
Но всё равно, вперед – за теми!
 

1940

 
Четвертый день хлестали ливни с гор…
В таверне ни души. Дымит камин.
Напрасно дверь хозяин отворяет
И, ежась от пронзающего ветра,
Взирает на размытую дорогу
В надежде на богатую карету.
Но даже нищих в этот день не видно…
И он печально затворяет двери,
Ногой пихает жирного щенка
И, тяжело вздохнув, идет к камину,
И руки потирает над огнем…
 
 
Потом стемнело.
                           Свеч не зажигали,
Камин почти погас уж, а по стеклам
Всё тот же серый ливень молотил,
Порою перемешиваясь с градом,
Когда внезапно постучали в дверь.
На властный стук хозяин побежал,
И дверь открыл, и отступил на шаг,
Испуганно пришельца пропуская.
Тот темен был. С него вода стекала,
Он весь насквозь промок, из-за того что
Широкий плащ его был снят – он что-то
Плотнее завернул в него и сверток
Прижал к груди, как сына.
                                         И сказал
Пришелец:
               «Дай мне место у огня,
Чтоб высохнуть. Немного хлеба с сыром,
Глоток вина, ночлег на сеновале —
Вот всё, что нужно мне на этот раз».
И, подбоченясь, отвечал хозяин:
«Не много хочешь ты, как я гляжу.
Ну что ж, дружок, выкладывай монету —
И мигом будет всё перед тобой».
– «Уж третий день, как я последний грош
Отдал за два кусочка канифоли…
Я музыкой плачу тебе».
                                         И он
Стал у окна развертывать свой плащ
И из плаща достал футляр скрипичный,
А из футляра – скрипку.
                                           И огонь
Сверкнул и ожил в потемневшем лаке.
«Что музыка твоя, скажи на милость?
Тут это не ходячая монета.
За музыку твою я дать могу
Лишь запах блюд дымящихся из кухни».
– «Ты музыки хотел?
                                    Ну что ж, держи!»
И что-то в темноте швырнул.
                                                   И вот
Хозяин ясно-ясно услыхал,
Как полновесный золотой дублон
Упал на пол и покатился в угол.
За ним – другой.
                          Ей-богу, отродясь
Я не слыхал монеты полновесней!
И наклонился жадно,
                                      но едва
Он золото хотел рукой нащупать —
Еще дублон! Совсем в другом углу
Упал дублон. Он услыхал по звону
Чистейший, полновеснейший дублон!
И сразу три! Боясь со счета сбиться,
Он слушает, но тут теряет счет
И, тяжело упав на четвереньки,
Ползет и шарит золото.
                                       Вот рядом
Упал дублон…
                    Еще…
                            О, сколько ж их!
Дублон! И сразу три!
                                  И вновь дублон…
Он шарит, задыхается и шарит,
А под руками – только комы грязи,
Слетевшие с усталых сапогов.
А тот швыряет золото горстями:
Дублон! Еще дублон! Одни дублоны.
И в мире не осталось больше звуков,
Как этот золотой, тяжелый дождь.
Звон капель полновесных золотых,
Они летят, срываются, звенят,
И катятся, и катятся дублоны,
Большие полновесные дублоны!
О, хоть один нащупать бы рукой…
Но ничего! О, где же, где они?
Тогда он на пол сел в изнеможеньи
И закричал: «Огня! Скорей огня!»
Но только крик его метнулся в стены —
Всё смолкло.
                     И скрипач смычок отвел
Широким жестом. Как свою рапиру
Отводит победивший шевалье.
 

1940

 
Я иногда завидую жестоко:
Ведь мне б, тоску скитаний утолив,
Дышать, как море, – ровно и глубоко,
Непобедимо, как морской прилив.
 

1940

СЕРГЕЙ СПИРТ

Сергей Аркадьевич Спирт родился в январе 1917 года в Киеве. Его отец – юрист, участник первой мировой войны.

Со школьной скамьи Сергей увлекался поэзией – русской, украинской, французской (с детства владел французским языком). Переводил украинских и французских поэтов, сам писал стихи.

Способный юноша, отлично знавший литературу, Сергей Спирт сразу же после семилетки был принят на русское отделение факультета языка и литературы Киевского педагогического института. После окончания института работал редактором литературного отдела на Киевском радио и заочно учился в аспирантуре. Одновременно собирал материал для книги о Лермонтове, которую хотел написать. Выступал также как прозаик и критик.

Стихи Спирта печатались в «Киевском альманахе» и журнале «Советская литература», издававшемся в Киеве. К весне 1941 года Спирт подготовил стихотворный сборник, не увидевший света в связи с началом войны.

24 июня 1941 года Сергея Спирта вызвали в военкомат. Он состоял на воинском учете как переводчик с французского языка. Но переводчики с французского не требовались, и Спирт пошел рядовым бойцом. Он погиб летом 1942 года.

 
Погоди! Я раскошелюсь, Ира,
Свистом бурь и грохотом ветров.
Не страшись затейливого пира,
Мы с тобой пройдем дорогой мира
Вдоль крутых амурских берегов.
 
 
Не страшись! Разбросаны по склонам
Толщи бревен, камни на тропе.
Я могу назвать их поименно.
Как топор гулял неугомонно,
Расскажу без вымысла тебе!
 
 
Тыщи верст в сугробах холодели,
Тыщи лет всем были не с руки,
Как же их теперь на самом деле
Мы прошли в конец и песни пели,
Как входили клином в мощь тайги?
 
 
Как же так от устья до истока
Сплав пускали, вырубивши лед;
Как летели голубями строки
На просторы Дальнего Востока,
Как встречали золотой восход?
 
 
Здесь бы выйти вместе! Стать у дома.
Снег идет. И воздух стал иглист.
Всё свое, до близости знакомо, —
Отдаленный отголосок грома,
Шум деревьев и таежный свист.
 
 
Здесь бы петь, как я не пел доныне,
Мне б сейчас охапку новых слов!
Вот родился город на равнине;
На упругость этих слитных линий
Я смотреть до полночи готов.
 
 
Я стою. Под ветром крепче голос.
Ты о чем мечтаешь? Расскажи!
Мы пришли сюда – здесь было голо,
Мы растили город Комсомола,—
В нем уже гуляют малыши!
 
 
Я стою. Мы рядом. Кривобокий
Ветер разгулялся возле стен.
Видишь искры звездного потока,
Этот вечер синий и глубокий, —
Мы по праву властвуем над всем!
 

<1935>

 
Языческая красота лесов,
Снежинки крупные, как сливы.
И бег саней, и шум подков,
И вдалеке – рукав залива.
 
 
И снег, лежащий пеленой,
И ветер под кустом; и город,
Звучащий каменной струной,
Воспетый им; ночные споры,
 
 
Горящие от пунша губы,
Белесый северный рассвет…
И Пушкин сбрасывает шубу —
И поднимает пистолет.
 

1935

 
Кругом снега. Я ими скован.
Они назойливы. Крепись!
Я начал день не просто словом,
А сказочным полетом ввысь.
 
 
Тропинка шла, в провалы тычась,
Сквозь редкий строй березняка.
Внизу, по-птичьему курлыча,
Текла звенящая река.
 
 
И это громкое соседство
Под легкой дымкой снеговой
Мне снилось сызмальства. И в детстве
Меня пленяло новизной.
 
 
Но только оценив громады,
Врезавшиеся в небосвод,
Я понял страстную отраду
Того, кто создал самолет.
 
 
Он бредил, поднимая плечи,
В прозрачной синей густоте
Своей тоской нечеловечьей
По безъязыкой высоте.
 
 
И в гуще этих летних марев,
Нависших каменных пород
Он жил сказаньем об Икаре,
Как липкой почкой садовод.
 
 
Он знал, что только нам сулили
И эту мысль, и этот шаг,
И первое рожденье были,
Легендой ставшее в веках.
 

<1936>

 
Он с нами был. Он вечно будет наш,
Курчавый, страстный и суровый.
Накидка. В кулаке зажат лепаж;
Вокруг истоптаны сугробы.
 
 
И мне б, когда, согнув колени,
Он сразу выстрелить не смог,
Вскричать: «Остановись, мгновенье!» —
И самому спустить курок.
 

1936

 
На свете пути не найдете другого,
Седой океан уж не так постарел.
Колумб! Ты вернешься в Америку снова,
Чтоб ветер хлестал паруса каравелл.
 
 
Ты снова поднимешься – грозным, великим —
И шторм укротишь поворотом руля.
Ты мир всколыхнешь своим вихревым криком,
Настойчивым криком: «Земля!»
 
 
Мне тоже припало широкое море,
Мне тоже судьба моя с детства велит
Как белке вертеться по старым просторам
Сырой, и округлой, и жадной земли.
 
 
Мне тоже шататься и глохнуть от жажды,
Искать, убеждаться и не находить,
Теряться в догадках – и, может быть, дважды
Всё той же дорогой, как новой, ходить.
 

1939

 
Мне кажется – я не был дома вечность.
Вернусь негаданно, вернусь к утру.
Остановлюсь, почтив твою беспечность,
Пройду к тебе, глаза твои протру.
 
 
Губами встречу волосы густые,
Услышу крик – что до рожденья мил,
И отступлю, увидевши впервые,
Как, просыпаясь, ты глядишь на мир.
 
 
Ты будешь легкой, маленькой и птичьей,
Захочешь сразу всё собрать в одно,
И я пойму, как я косноязычен,
И замолчу – раскрою лишь окно.
 
 
Смотри сама, здесь не помочь словами.
Мы входим в мир, не трогая их зря.
Так в детстве узнается тяжесть камня,
И недруги, и лучшие друзья.
 
 
Так вырастают, отдаются делу
И вспоминают радость первых дней,
Чтоб снова ощутить себя незрелым
Над колыбелью собственных детей.
 

1939

 
Смешался с вымыслом грозы
Внезапно сыгранный Бетховен.
Он постигал ее азы
И поднимался с громом вровень.
 
 
Он ждал, глаза оледенив,
Раскатом мощным обесславлен:
Он уловить хотел мотив,
Но глухотою был подавлен.
 
 
Он шел в мажор – и застывал,
Следя за грозовым волненьем!
Я путал подлинники и не знал,
Кого назвать изображеньем.
 

<1940>

 
И я клянусь – на каждой кромке
Вдали распластанных снегов,
Как завещание потомкам,
Дымится пролитая кровь.
 
 
И Терек, выгнувшись, как шпага,
В лучах сверкающей струей,
Бряцает в тесноте оврага,
Точа о камни лезвие.
 
 
Метнув волну, он шлет наружу
Каскады радужных теней
И грозно бережет оружье,
Как верный слепок этих дней,
 
 
Еще волнующих не тем ли
Предсмертным часом всё острей,
Когда поэт, влюбленный в землю,
Погиб, не расквитавшись с ней,
 
 
Где дальним громом промелькнула
Глухая пуля на лету,
Как будто чокнулись аулы,
Рассыпав эхо на версту.
 

<1940>

 
Если ты не видал рассвета,
Отраженного горной рекой
У извилистого парапета,
Перевитого синевой;
 
 
Если около звонкой Бзыби
Ты опять просмотрел с высоты,
Как блестят чешуею рыбьей
Разноцветные брызги воды;
 
 
Если вновь, проходя по ущелью,
Ты забыл оглянуться назад
И не видел скользкой форели,
Проплывающей водопад,—
 
 
То тогда, чтоб не даром лазить,
Прикрывая рукою глаза,
По петляющим тропам Абхазии,
Улетающим в небеса,
 
 
Не забудь на поляне открытой,
У замшелой и древней стены,
Покоряющей пляски джигита
В однозвучной оправе зурны.
 
 
И над берегом дымной Мшовни
На досуге припомни потом
Эти горы с надвинутым словно
До бровей снеговым башлыком,
 
 
Где какой-то особенный воздух,
Сквозь который навесом густым
Виноградными гроздьями звезды
Созревают над пляжем ночным;
 
 
Где преданьями жив каждый камень:
Только тронь – и начнется рассказ.
И над морем закатное пламя
Провожает рыбачий баркас.
 

<1940>

1

 
Где б я ни жил, и где б мой ни был дом,
Какое б небо ни стучалось в ставни,
Я б никогда не кончил счета с давним
Из-за звезды перед моим окном.
Я б думал вновь, что это всё во сне,
Что отстоять тебя еще не поздно,
Что ты жива и ты еще во мне,
Как терпкий сок в налитых солнцем гроздьях.
Я б вместо моря расплескал тебя,
И вместо ветра – пил твое дыханье.
Я б пенье птиц, на ноты раздробя,
Нашел в них отзвук твоего признанья,
Из плеска волн я б вновь создал тебя.
Но в этот миг тревожного желанья
 

2

 
Я настежь двери отворяю в ночь
И слышу капель щелканье глухое
И шум дождя, который превозмочь
Не в силах даже трубный звук прибоя.
Я так хочу, чтоб ты была со мной,
Чтобы по крайней мере ты казалась
У ног моих распластанной землей,
Ночной волной, с которой ты смешалась.
Я так хочу опять тебя найти,
Сквозь плач пробившись, вылепить из ночи,
Из горя моего, чтобы в груди
Ты задыхалась цепкой вязью строчек,
Стихами, где остались позади
Одни мечты. И чтоб я мог воочью
 

3

 
Вновь обрести рассветный шум дорог,
Глухих лесов чернеющие пятна,
Где каждый с ветки сорванный листок
Уже как будто просится обратно,
Где нужно верить, что мой стол широк,
Но сколько б я за ним ни оставался —
Течет вода сквозь стиснутые пальцы
И на ладони не сдержать песок.
Я б никогда не вспоминал о нем,
Раз навсегда покончив счеты с давним,
Но всё равно перед моим окном
Дано звезде сиять твоим лицом,
Где б я ни жил, и где б мой ни был дом,
Какое б небо ни стучалось в ставни.
 

<1940>

1

 
Песчаные зыбкие кручи
обглоданы ветром дотла,
И в небе топорщатся сучья
И тускло горят купола.
 
 
И отблеск над скверами алый,
И гаснет закат над Днепром,
И лошадь поводит устало
Расширенным смутным зрачком.
 
 
Уже тополя облетели,
Но в воздухе пахнет весной
От серой походной шинели,
От флагов – над головой.
 
 
И с красным полотнищем вместе
Шумели в степях ковыли.
Богунцы вступали с предместий
И песней победной росли.
 

2

 
Ничего так не радостно в этом
Мире, сотканном из облаков,
Как песчаное жаркое лето
С комариною песней без слов.
 
 
Этот лепет кузнечиков близкий,
Островки и каштаны – вдали,
Это солнце, висящее низко,
Убаюкали сонный залив.
 
 
Каждый камушек дышит покоем.
Но внезапно из дальних высот
Над распластанным Чертороем
Стрекозой промелькнет самолет.
 
 
Он поднимется с облаком вровень,
И тогда, посмотрев в небеса,
Только сердце забьется суровей
И на миг станут зорче глаза.
 

3

 
Весь город, словно желтым воском,
Закатом полон до краев.
Дома забрызганы известкой,
И в щебне переплет лесов.
 
 
Над разноцветными лотками
Сиропы радугой горят,
И в небо целится ветвями
Огромный Первомайский сад.
 
 
Оберегаемый ревниво
Косыми вспышками ракет,
Он замер на краю обрыва
И жадно свесился к реке,
 
 
Где отмели у дамбы новой
И видно, как, издалека,
Горит звезда огнем свинцовым
Над белым зданием ЦК.
 

<1940>

ВАДИМ СТРЕЛЬЧЕНКО

Вадим Константинович Стрельченко родился в 1912 году в Херсоне. Отец его – служащий, мать – медицинская сестра. Вскоре после рождения сына семья переехала в Одессу, где Вадим, окончив семилетку, поступил учеником в профшколу.

В 1929 году в одесском журнале «Шквал» он опубликовал свое первое стихотворение. После этого стихи начинающего поэта часто печатались в одесских изданиях. Сам он работал слесарем на заводе. В 1931 году Э. Багрицкий, прочитав стихотворения Стрельченко, дал им высокую оценку и посоветовал напечатать в «Красной нови».

С 1936 года Вадим Стрельченко жил в Москве, профессионально занимаясь литературой. Одно время учился в Литературном институте им. Горького, но вскоре бросил его.

В 1937 году вышел первый сборник Стрельченко «Стихи товарища», в 1941-м – второй, «Моя фотография», куда входила также поэма «Валентин». В годы войны погибли многие стихотворения Стрельченко, так и не увидев света.

Несмотря на то что Вадим Стрельченко из-за плохого зрения был снят с воинского учета, он в самом начале Отечественной войны пошел добровольцем в народное ополчение, участвовал во многих боях и погиб в 1942 году под Вязьмой.

 
О любви, о силе без печали,
О геройстве – пела мне не мать.
Что другие с молоком всосали,
Мне пришлось уже зубами брать.
Знаю наши улицы и верю!
В каждом доме можно написать
Кистью легкою над каждой дверью
Саблю, зубчатое колесо, тетрадь.
Мы показываемся над волнами!
Мы в полях видны! Мы на ветру!
Засыпая ввечеру бойцами,
Мы встаем бойцами поутру.
Рослые,
Зерном, плодами сада,
Флагом мы грозим своим врагам:
Карлики!
Им на деревья надо
Взлезть, чтоб видеть то, что видно нам!
Мне за стол с врагами не садиться;
Что мне хлеб у них? Что молоко?
Пусть я голоден!
Я ем как птица:
Только тут,
Где двигаться легко.
И на площади, и пред собраньем,
И в безлюдии степной травы,—
Может быть, я жив одним сознаньем,
Что вокруг меня живете вы.
Пусть нарежут хлеба мне не скупо,
Прораставшего в дожде, в пыли!
Пусть в тарелку мне добавят супа
С овощами милой мне земли!
Слышу трубы! На земле покатой —
Ветрено, светло! Не повернуть.
Как перед мечом, перед лопатой —
Песня славы и далекий путь.
И прошу, клянясь звездою в небе:
Если изменю тебе, мой край,
И приду к тебе, моля о хлебе,
То ты хлеба мне не подавай!
 

1935

 
Если постучится у ворот,
От ветров и солнца темнокожий,
С книжкою моих стихов прохожий,
Спрашивая громко:
«Тут живет
Стрельченко, поэт, который всюду
Славить будет землю и людей,
На земле трудящихся, —
Покуда
Не земля – на нем,
А он – на ней!
 
 
И который, хоть писал годами,
Обыскав карманы брюк своих,
Вытащит не кошелек с деньгами —
Только сильных две руки мужских!
 
 
И не птичьим посвистом гордится —
Яблоком, киркой в руках людей,
Потому что больше пенья птицы
Любит смех и голоса друзей,
И затем лишь и живет на свете?»
Увидав в моем окошке свет,
Вы тому товарищу ответьте:
«В этом доме есть такой поэт».
 

1936

 
Отворила девушка окно,
В целый мир распахнуто оно.
Стекол между нами больше нет,
Сквозь цветы и листья вижу я:
Краснощекая сидит семья.
В комнате гитара. Хохот, свет.
 
 
Эти люди незнакомы мне,
Но изображенья на стене:
Моря, винограда, кузнецов —
Говорят:
«Здесь сильная семья.
И ее судьба – судьба твоя,
Самовар и для тебя готов».
 
 
Что мешает мне пойти вперед?
Как сверкает лестницы пролет!
Почему бы в дверь не постучать?
Что же стало на моем пути?
Почему мне в двери не войти, —
Сесть за стол и тоже хохотать,
Будто мы знакомы с давних лет?
Что с того, что я им не сосед!
 
 
Я всегда молился на друзей,
На сердца, на руки их, на рот.
…Как сверкает лестницы пролет!
Эй, хозяйка,
Открывай скорей!
 

1936