Текст книги "Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне"

Автор книги: Николай Майоров

 
Как будто бы
В стальном тагильском тигле
Варились мы.
Суровою мечтой
Желанья наши лучшие возникли
И дуновенье молодости той.
 
 
Мы в этой плавке,
Как в доверьи лестном,
Тревогу видим о своей судьбе.
О родина!
Каким трудом чудесным
Мы благодарность выразим тебе?
 

1934 Свердловск

 
Пришло оно.
Свободно и покорно
Ложатся строчки…
Так растет листва,
Так дышит соловей,
Так звуки льет валторна.
Так бьют ключи,
Так стынет синева.
Его огонь и силу торопитесь
Вложить в дела.
Когда оно уйдет,
Почувствуешь, что ты —
Ослепший живописец,
Оглохший музыкант,
Низвергнутый пилот.
 

1934

 
Холодное, как утренний рассвет,
Рукопожатье нас объединило.
Один вопрос, еще один ответ.
Как будто не было того, что с нами было…
 
 
И так всегда. Спеши иль: не спеши,
Идя пешком; схитри и сядь на поезд,
Гони вовсю, но от ее души
Увидишь тень, воспоминанья то есть.
 

1935

 
От моих городов до пашен,
От пустынь до камней в горах
Мир на наших глазах и в наших
Чутких, умных, больших руках.
 
 
Я, чудак, изучаю климат,
Перемены погоды жду.
Я смотрю, как ветра поднимут,
Понесут надо мной звезду,
 
 
Как шумят сады молодые,
Сколько дней и ночей подряд,
Как в картине – в окне худые
И седые дожди висят.
 
 
Ты уходишь. Пусть вечер августа
Мирно светится впереди,
Только с верных путей, пожалуйста,
Не сворачивай, не сходи.
 

1935?

 
Жизнь моя не повторится дважды.
Жизнь не песня, чтоб снова спеть.
Так или иначе, но однажды
Мне придется тоже умереть.
 
 
Как бы я ни прожил свои годы,
Я прошу у жизни: подари
Вкус воды и запах непогоды,
Цвет звезды и первый взлет зари.
 
 
Пусть и счастье не проходит мимо,
Не жалея самых светлых чувств.
Если смерть и впрямь неотвратима,
Как я жить и думать разучусь?
 

1935 Москва

 
Чуть-чуть недоспать,
Чуть-чуть недоесть.
Но чтобы в руках гудело.
Это самое что ни на есть
Мое настоящее дело.
 
 
Как радостно видеть:
Готовый пролет,
Первой вагранки литье
И чувствовать, что ежедневно растет
Настоящее дело мое!
 

1936 Нижний Тагил

 
С тех пор как ведется столетиям счет
Была ли крепче погода,
Чем в зиму тысяча девятьсот
Тридцать второго года.
 
 
Ночами, бывало, в сырых дровах
Огонь добывали с бою.
Костер окрылялся.
О двух крылах
Он нас уносил с собою.
 
 
Нам чудилось, как самолет летит
Из цеха, который строим,
Как нашу машину в тучи стремит
Летчик, ставший героем,
 
 
Как над тайгой, где нет ничего,
Встал город, красив и весел,
Как солнце сияет,
Будто его
Дворник, как флаг, повесил.
 

1936

 
Мы ели хлеб и пили воду.
Не до веселья было нам.
Мы покоряли непогоду,
Считая годы по зубам.
 
 
Я сохраню былую ярость,
Войдя к потомкам поутру.
У них, как памятник, состарюсь,
Как память сдам, но не умру.
 

1936

 
Мы жаркою беседой согревались,
Мы папиросным дымом одевались
И у «буржуйки» сиживали так.
В такие дни покой невероятен,
А дым отечества и сладок и приятен,
Окутавший наш проливной барак.
 
 
Он сбит в осенней непогоде вязкой
С обычной романтической завязкой —
В лесу, в дождях, в надежде и в дыму.
Я потому об этом вспоминаю,
Что лучшего я времени не знаю,
По силе чувства равного ему.
 
 
Какое это было время, дети!
Мы жили в тьме и вместе с тем на свете,
На холоде у яростных костров.
Мы спали под открытым небом, в доме,
В кабинах экскаваторов и громе
Неугомонных наших тракторов.
 
 
А по утрам хлебали суп из сечки,
Приветливо дымящийся на печке,
И были этим сыты до зари.
Мы думали о вредности излишеств,
Роскошнее не ведали из пиршеств,
Чем с чаем подслащенным сухари.
 
 
Когда фундамент первый заложили,
От счастья замерли, а впрочем, жили
Невероятно гордые собой.
Мы день кончали песней, как молитвой,
Работу нашу называли битвой.
И вправду, разве это был не бой?!
 
 
Я не могу вам передать эпохи.
Нет слов других, а эти, может, плохи.
Я лучше случай расскажу один.
Пришел сентябрь – в округе первый медник.
Одел он свой протравленный передник,
В его руках паяльник заходил.
 
 
Уже леса покрылись медным цветом,
Последняя гроза прощалась с летом,
Стремительнее двигалась вода.
А тут еще нагрянул дождь-подстёга.
Рекою стала главная дорога.
Так с непогодой к нам пришла беда.
 
 
Вода в плотину бешено вгрызалась.
Всю вражескую ненависть, казалось,
Она в себя вобрала в эту ночь.
Как мы тогда стремительно бежали,
Как выросли в ту ночь; и возмужали,
Готовые погибнуть, но помочь!
 
 
К утру, измотанные трудным боем,
Мы поняли, что мы чего-то стоим.
Мы вышли победителем ее.
Белье сухое показалось негой,
А дом из досок – сладостным ночлегом,
Геройской славой – наше бытие.
 

1937

 
Я говорю себе: глазами
Не охватить дорог,
Которые прошел с друзьями
По-честному, как мог.
 
 
Но самой трудной и весенней
Была дорога та,
Что привела на новоселье
В уральские места.
 
 
Здесь, над горою, свод окрашен
Огнем литья в дыму.
И знаю я, что флаг над башней
Кремлевской – брат ему.
 
 
Попробуй пристальней вглядеться
И отличить сумей
Свою работу от наследства
Отцов и матерей.
 
 
Сумей, всмотревшись хорошенько,
В созданьях молодых
Увидеть здесь – свою ступеньку,
А там – друзей своих.
 
 
Ну что ж! Под этим небосклоном
Я различаю гул
Турбины ТЭЦ. К ее колоннам
Я арматуру гнул.
 
 
Своим трудам большим и малым
Веду я твердый счет,
Я знаю, что под флагом алым
И мой пример живет.
 
 
Но даже с гор единым взглядом
Не охватить дорог,
Которые прошел солдатом
По-честному, как мог.
 

1937

 
Меня влечет опять туда – в Тагил,
Где мерзли мы, где грелись у «буржуйки»,
Где падал я и, набираясь сил,
Сквозь вьюгу шел в своей худой тужурке.
 
 
Он в час тревоги твердый, как металл,
А в дни веселья
Песнями встревожен.
Я в этом трудном городе мечтал
Характером стать на него похожим.
 

1937 Москва

 
Над городом Тагилом, почернелым
От копоти, заботы и огня,
Возник Серго,
Своим дыханьем смелым
Строителям ближайшая родня.
 
 
Он шел в забои на горе Высокой —
И горы расступались перед ним;
Он поднимался на Шихан, где сокол
Кичился одиночеством своим.
 
 
Мы шли вослед торжественно и гордо
И вместе с ним, взглянув на рудники,
Увидели живой набросок города
Из-под его приподнятой руки.
 
 
Но то не старый был, не деревянный,
Приземистый, оглохший и слепой,
Не город-миф, а мир обетованный,
Живой, как песня: подтяни и пой!
 
 
И мы тянули! В бури и метели
Смерзались губы, слушаясь едва.
Но мы работали и песни пели,
Мы выпевали радости слова!
 
 
Мы их лепили, строили, строгали
И город-песню создали из них.
На площади – в граните и металле —
Орджоникидзе памятник возник.
 

1938 Москва

 
И горных кряжей вертикали,
И красок полная река,
И шум дубравы привлекали
Меня еще издалека.
 
 
Природа мне открылась сразу,
В сияньи солнца, в цепи гор.
Как будто бы знаком Кавказу
Мой жадный к миру кругозор.
 
 
И возле этакой громады
Не оставляла мысль одна:
Как тяжко поработать надо,
Чтоб сделать лучше, чем она.
 

1940 Тбилиси

 
Когда по тропинкам узким
Я подъезжал к Батуми,
Видел: обычай русский
Здесь не остался втуне.
 
 
В золоте зорь красы полны,
Точно хлеба поджаренные,
Солью снегов посыпаны
Горы твои, Аджария.
 
 
Природа гостеприимно
Сразу меня приметила,
Ветра веселым гимном,
Хлебом и солью встретила.
 
 
И поднесла глубокую
Чашу, полную морем,
Будто дорогой далекою
Был я вконец изморен.
 
 
Природа нас дарит щедро,
Всё из земли повытряся:
От красноярского кедра
До черноморского цитруса.
 

1940 Батум

 
По тебе давно тоскую,
О судьбе твоей пекусь,
Потерять; тебя рискую,
Полюбить тебя учусь.
 
 
Дочь владимирской слободки,
Внучка выплаканных лет,
Громкий первенец молодки,
Вся в мамашу – спору нет.
 
 
Никому я так не верю,
Как тебе. В любой глуши
Быстрым взором я измерю
Глубину твоей души.
 
 
Никого я так не знаю,
Как тебя. И в грозный час
Вражья пуля нарезная
Разлучить не сможет нас.
 
 
Скован я с тобой на годы
Детством, верностью, судьбой.
В год военной непогоды
Повстречались мы с тобой.
 

1940 Владимир

 
Мы победим. Мои – слова,
Моя над миром синева,
Мои – деревья и кусты,
Мои – сомненья и мечты.
 
 
Пусть на дыбы встает земля,
Вопит, и злобствует, и гонит
Меня к своим ногам не склонит,
Как в бурю мачты корабля.
 
 
Я буду жить, как я хочу:
Свободной птицею взлечу,
Глазам открою высоту,
В ногах травою прорасту,
 
 
В пустынях разольюсь водой,
В морях затрепещу звездой,
В горах дорогой пробегу.
Я – человек, я – всё могу!
 

1941

АЛЕКСАНДР ГАВРИЛЮК

Александр Акимович Гаврилюк родился в 1911 году в селе Заболотье, Бельского уезда, Седлецкой губернии, в Западной Украине. Когда отца в 1914 году мобилизовали в царскую армию, семья Гаврилюков эвакуировалась в Петроград, затем жила в Воронежской и Харьковской губерниях. После Октябрьской революции семья возвращается в родное село, где отец Гаврилюка возглавлял революционный комитет. Однако вскоре эти земли были оккупированы белополяками.

А. Гаврилюк в 20-е годы стал активным общественно-политическим деятелем в среде революционной молодежи, вступил в Коммунистическую партию В 1929 году А. Гаврилюк был арестован и находился 5 месяцев в тюрьме. В 1937 году его бросили в концентрационный лагерь Береза Картузская. Вторично он попал в этот лагерь в 1939 году, его освободила Красная Армия.

Писать А. Гаврилюк начал в детстве. В 1929 году его стихотворение «Воспоминания политзаключенного» было переслано в Советский Союз и опубликовано. В том же году в западноукраинском революционном журнале «Окна» появился первый рассказ Гаврилюка «Прощайте». В 30-е годы А. Гаврилюк много писал, хотя подвергался постоянным преследованиям. После воссоединения Западной Украины с Советским Союзом вышел в свет его первый сборник «Стихи» (1941).

22 июня 1941 года А. Гаврилюк вместе со своим товарищем и другом по революционной и литературной работе С. Тудором погибли от фашистской бомбы.

Произведения А. Гаврилюка неоднократно выходили отдельными сборниками в переводах на русский язык, переведены на ряд других языков.

 
Рвутся слова, сплетаясь, ткутся песни-плакаты, —
Брошу я их сквозь решетку под кровлю крестьянской хаты,
А там их друзья подхватят, – сильней голосов раскаты,
                  И станет плакатом песня:
                  Кто снимет эти плакаты?
 
 
И песню признают люди, как будто сложили сами,
Как будто ее взрастили они под своими сердцами.
Не важно – кто песню создал, важнее – кто дал ей силу:
Товарищ – в могиле, а песня, как знамя, легла на могилу.
 
 
А смерть у самой кровати стоит и торопит глухо;
Ты видишь, я песню кончаю. Постой, подожди, старуха.
Ох, тяжко!.. В глазах темнеет… Костлявые руки сжаты.
                  Взлетели над селами песни!
                  Горят в вышине, как плакаты…
 

1933

 
Голова ты моя нелегальная,
Конфискует тебя прокурор.
Твоя память совсем нелойяльная —
Потому над тобой и надзор.
 
 
Всё в тебе, голова, наизнанку —
Ты полна нецензурных идей.
Вспоминаешь о том нелегально,
Как легально терзают людей.
 
 
Кто ж о том тебе помнить позволил,
Как нас бросили в карцер в мороз,
Заковали нас, пятки кололи,
Скипидар лили силою в нос.
 
 
Как нас вешали вниз головами
И под ногти вгоняли иглу.
Отбивали печенку ногами,
Молотя на цементном полу.
 
 
Как купить нашу совесть; хотели,
Чтоб мы стали друзей предавать,
Чтоб шпионскою службой сумели
Свой мещанский покой охранять.
 
 
И поныне мы харкаем кровью,
Жжет нас боль незаживших рубцов,
Как на память о подвиге смотрим
Мы с любовью на след от оков.
 

1934–1935

 
Не старый инвалид со ржавым самопалом,
А точный пулемет глядит из-за стены;
И проволокой мы кругом оплетены,
И полицейский взор грозит нам острым жалом.
 
 
Ты – дух Бастилии, виденье феодала,
Возникшее из тьмы ненастною порой.
Бастилии – лишь там, где пошатнулся строй,
Где больше нет путей, где гибели начало.
 
 
Ты, новая Бастилия, не в силе
Укрыться от суда среди глухих болот.
Подступит и сюда разгневанный народ,
И славен будет час, когда тебя разбили.
 
 
Отсюда, где сдались лишь слабые душой
(Пусть маска с них спадет и лица их откроет),
Мы вступим в новый день и для грядущих строек
Сумеем послужить опорою стальной.
 

1937

 
Как натянутый лук, до предела
Мысль моя напрягается снова.
Я хочу, чтоб к друзьям долетело
Это, может, последнее слово.
 
 
Простирается поле позора
За оградой глухой и высокой.
И штыки стерегут вкруг забора
Тайну двух краснокаменных блоков.
И не видно, как мы на рассвете
Тащим груз, обливаемся потом,
Как сознанье теряем под плетью
На тяжелых шоссейных тропах,
Как, повергнуты диким приказом,
По болоту, к вечерней поверке,
Мы ползем на локтях… Но ни разу
Не был дух наш в трясину повергнут.
Наша верность навеки нетленна.
Палачи! Нас ничто не сломило.
Вам трусливое слово измены
Пыткой вырвать у нас не под силу.
Выше дух незапятнанный, светлый,
Чтобы мужество не иссякало!
Пусть звенит моя песня победно,
Словно сталь боевого закала.
 
 
…Враг труды мои ценит, однако…
Он сполна мне готовит расплату.
Вижу тени Ванцетти и Сакко
И себя – их третьего брата…
Я достойно погибнуть сумею —
Так, как нас эти двое учили.
Выше, песня! Звени всё сильнее,
До конца не складывай крылья!
 

* * *

 
Воют ветры надсадно и хрипло
В мире, скованном стужей морозной…
Сердце стиснуто, нежность погибла.
Может, песню будить уже поздно?
Но пробился ручей говорливый,
Жадно дышит воскресшее поле,
И болотам понурым на диво
К нам весна заглянула в неволю,
Птичьим щебетом, радостным гулом
Раня сердце, будя, беспокоя…
И опять для борьбы всколыхнулось
Неуемное сердце людское,
То, что, полное веры и страсти,
Вечно бьется с неистовой силой.
Я покорно раскрыл его настежь,
Чтобы сердце заговорило.
 

* * *

 
В каземате над нарами скупо
Лампа светит, мерцая устало.
То не братьев замученных трупы,
Что под смертным лежат покрывалом,
То не воинов павших кладбище,
Хоть печальней надгробий солдатских
В головах именные таблички…
То обычный наш сон березняцкий.
 

* * *

 
Пусть мой голос услышат люди.
Напоследок себе я позволю
Встрепенуться, вздохнуть всей грудью,
Упиваясь тоской и болью.
Я, кто всех своих чувств кипенье
Переплавил в броню стальную,
Камень сердца в нежной купели,
В ароматах лип растворю я.
Все цветы призываю, все звуки.
Всем, чем юность моя пламенела,
Насладиться хочу… Будут муки,
Будут раны – приму их смело…
 

* * *

 
Вы, покрытые тьмою селенья,
Вы, друзья неподкупные наши,
Я над бездной измен и сомнений
Проношу свою верность, как чашу.
Знаю голос суровый, жестокий,
Знаю радость бойца-гражданина…
Но хочу я в ночи одинокой
Быть бойцом, и любимым, и сыном.
Из Березы, глубокой, беззвездной,
Всей душой к тебе, мама, стремлюсь я.
 
 
Слышишь, путник торопится поздний?
Это я, это сын твой, матуся…
Где, седая, ты слепнешь от плача?
Где немеешь от горя и боли?
Видишь, полную легкой удачи
Сын твой выбрал и высватал долю.
Выбрал долю – не сыщешь светлее,
Выбрал долю – дворцы да именья.
Как на старости мать он лелеет,
Всем на зависть и на удивленье.
 
 
…Кто же клад твой ценнейший, родная,
Кто дитя твое бросил в пучину?
Кто ножом твое сердце кромсает
С той поры, как лишилась ты сына?
Иль бродягой сама воспитала
Ты его, чтоб из дому ушел он
И не раз о житейские скалы
Расшибался в дороге тяжелой?
…Так прощай же, прощай же, родная,
И рожден я тобою, и отдан…
Материнская доля такая:
Не для матери сын – для народа.
Знай, что в сердце ушедшего сына
Больше ласки, любви, состраданья,
Чем у труса, что, дом не покинув,
Мать позорит и землю поганит.
 

* * *

 
И другая уже наплывает
Нежность, душу собою наполнив,
Как волна, набежавшая в полночь,
Как широкие воды Дуная.
Я к тебе обращаюсь, наследник,
С этой, может прощальною, речью,
Мой сынок, мой дружок пятилетний.
Видно, больше тебя я не встречу…
Вот от сердца завет мой последний.
Чтобы горечь сиротской судьбины
Не согнула тебя, я, отец твой,
Как родитель богатый, что сыну
Оставляет поместья в наследство,
Так тебе в завещании кратком,
Чтобы ты мою ласку почуял,
Чтоб ни в чем ты не знал недостатка,
Клад бесценный оставить хочу я.
С ним и в жизни не будешь ты сирым,
С ним и смерть не страшна никакая:
То любовь безграничная к миру,—
Ум и сердце она заполняет.
Страшен мир для трусливых, бескрылых —
Что живут лишь собою – калеки.
Потому и страшит их могила,
Что предаст их забвенью навеки.
Мы ж с усмешкою смерть принимаем,
Мы встречаем ее без боязни.
Мы – дорога в бессмертье прямая,
Та, что выше решеток и казней.
 

* * *

 
Как на ниве растут плодородной —
Окруженный моими друзьями,
Ты растешь средь борцов благородных,
Что высоко несут наше знамя.
Пусть ты мал – повидал ты немало,
Был свидетелем жатвы кровавой
Там, где наше восстание пало,
Где убийцы чинили расправу.
Стань же гневным и гордым трибуном,
Смело миру всему расскажи ты
О повстанцах полесской коммуны,
Что в болотах тайком перебиты.
Тени виселиц детство затмили…
Без отца тебе, малому, худо.
Поклянись же, дитя, перед миром:
«Я на этом расту! Не забуду!»
Чистым сердцем ты рано почуешь
Правду дела, что начато нами.
Если в схватке жестокой паду я,
Твой черед понести наше знамя.
Вижу, как, подхватив его смело,
Побеждая любые невзгоды,
Продолжатель бессмертного дела,
Ты дойдешь, ты познаешь свободу.
Нету подвига выше, я знаю, —
Жизнь отдать за грядущее это.
Выше, песня! Разлейся без края!
Верю, сыном ты будешь допета.
 

* * *

 
Над уснувшей землей, словно песня,
Луч зари возникает, алея.
Позволяю: пусть в сердце воскреснет
Та любовь, что разлуки сильнее.
Это вновь над рассветною тишью
Я лечу к тебе, счастьем объятый.
Припадаю к ногам твоим – слышишь?
Весь я полон тобою… моя ты!
Да, моя! Океана бездонней
Встречи миг с ненаглядной, прекрасной.
Знай, тоска по любимым ладоням
И по ласке твоей не погаснет.
Пусть ограду колючую эту
Я сломать и прорвать не сумею,
Но навеки, навеки во мне ты,
Сквозь пространства навеки в тебе я…
Там, где, стиснувши зубы покрепче,
Люди силятся в горе сдержаться,
Там стихи о любимой не шепчут,
Там любимую вспомнить боятся,
Чтоб тоска, появившись нежданно,
Малодушия не пробудила,
Чтоб от мысли о ласке желанной
Не угасла в нас воля и сила.
Но скажи, наша ясность и верность,
Сила нашей любви такова ли?
Нет, не даст запятнать себя скверной
Тот, в чьем сердце цветы не увяли.
Знаю, с гневом в глазах твоих чистых
Ты осудишь меня, не жалея,
Если вдруг от любви я раскисну,
Если честь; уронить я посмею.
Низок тот, кто изменой трусливой
Поруганью предаст и позору
То, что грудь наполняет порывом
И сердца устремляет в просторы.
Нет, любовь нас с дороги не сводит,
Тяжким грузом не виснет на крыльях.
Песнь любви, словно песнь о свободе,
Прозвучи в этом царстве насилья!
 

* * *

 
Вот фрагмент березняцкой ограды: меж столбами колючка густая,
Прочно скручена, спутана цепко, злыми, ржавыми свита узлами,
В острых зубьях; натянута туго, путь в грядущее нам преграждая,
Сплошь бурьяном глухим зарастая, – всюду, всюду она перед нами.
На шипах этих птица повисла, что легко и свободно летела,
И расшиблась об это железо, и застыла в смертельном бессильи.
На дожде полиняло, обмякло мертвой ласточки легкое тело,
Будто крик онемевший, в колючках безнадежно запутались крылья.
Быстрой молнией птица сверкала в синеве, с облаками бок о бок.
Жизнерадостным гордым полетом песню сердца она выражала.
В лопухах, не заметив измены, позабыв о палаческой злобе,
Вмиг разбила она свое сердце, разодрала колючкою ржавой.
Что ей смысл этой мрачной ограды? Птицам трудно поверить, наверно,
Что судьба человека прекрасна, словно доля порхающей птицы,
Что, хоть кровь наших ног орошает путь
                                    тернистый и трудный безмерно,
Всё ж мы видим, куда он ведет нас, и вперед не устанем стремиться.
А ограду – скажу я пернатым – в гиблых топях несчастного края
Воздвигает презренное племя, мертвечиной пропахшая стая,
И, бессильной сжираема злобой, за колючки она загоняет
Тех, что в первых шеренгах похода шли, сердцами наш путь озаряя.
Пусть дорога всё круче и круче, пусть идти нам, измученным, тяжко,
Никогда не свернем, не отступим, обнимая грядущее взглядом,
Хоть не раз мы, должно быть, как эта без оглядки летевшая пташка,
Раздерем свою грудь о железо…
                                  Вот фрагмент березняцкой ограды.
 

* * *

 
Там, где тащим мы с камнем фургоны,
Понукаемы вражеской злобой,
Есть еще один дом, отделенный
От соседних оградой особой.
Полицейский стоит с карабином,
Стережет гробовое затишье…
Тот, кто в карцере этом не сгинул,
Мир загробный спиритам опишет.
Тело стынет, избитое люто,
На холодном бетоне… Ты бредишь.
И ползет за минутой минута,
Приближая к бессмертью, к победе.
Может, мысли замерзнут живые.
В этих муках забвенье – отрада…
В дверь, сменяясь, стучат часовые.
«Есть!» – ответить мучителям надо.
Еще властвует разум над телом,
Еще мозг на посту, неуемный…
Но сознание вдруг ослабело,
Растворилось в бесчувствии темном.
Лишь очнувшись, заметишь, товарищ,
Как ты только расшибся о стены
В час, когда ты метался в кошмаре,
Пропустив караульную смену.
Вновь минуты потянутся вяло,
И, всего тебя стужей пронзая,
Самый старший появится дьявол,—
Он придет, как на сбор урожая.
И на тело, почти неживое,
Молча опытным оком он глянет,—
Может, жертва бессильной рукою
Свою душу предаст поруганью?
«Подпиши, – искушает он снова, —
Я верну тебе юность хмельную…»
– Подлый мастер паденья людского,
Отойди, ничего не скажу я!
Искуситель, изменой чреватый,
Ты блага обещаешь?.. Не надо!
Не за благо из рук палача ты
Каждый день получаешь награду.
Ты меня соблазняешь напрасно.
Нет, тебе не лишить меня чести! —
…Снова ночь. И опять; ежечасно
Стук сапог в твои двери: ты есть ли?
Ночь… Недвижно простертое тело
На холодном тюремном бетоне.
Но меж ребер, уже онемелых,
Сердце кровь еще гонит и гонит:
Тук-тук-тук… Как бы ни было худо,
Начеку мое сердце недаром.
Обещаю: я есть, и я буду
                 до последнего
                                 твоего
                                             удара!
 

* * *

 
Меж колючек ощеренных, словно
Злые жала, у стен, без движенья —
Два ряда номерованных, ровных, —
Мы стояли, готовы к мученьям.
А за нами, за каторжным полем,
Где трава порыжела от пыток,
Сердце снова стремилось на волю,
Порывалось к просторам открытым.
Лютый Питель глумился над нами,
А над карцера зданием хмурым
Тучи шли, собирались упрямо,
С юга, с севера двигались бури.
Тишина еще всюду стояла,
В небе краски заката горели.
Тучи, тронуты отсветом алым,
Шли, как мы в прошлогоднем апреле!
Словно рушились грозные скалы,
Повисая над тихой лазурью.
И стучало, стучало, стучало
Наше сердце, влюбленное в бурю.
И таким показался плюгавым
Строй жандармов, закон их позорный
Перед доблестью этой и славой,
Перед схваткой стихий непокорных.
И внезапно с небес этих гневных,
Обгоняя идущие тучи,
Словно радостный клич, прогремел нам
Первый гром, молодой и могучий.
Пали капли дождя, словно слезы
Не печали, а светлого счастья.
И вбирало все бури, все грозы
Наше сердце, открытое настежь.
Так мы слушали грома раскаты,
Свежесть ливня вдыхая всей грудью.
«Надо выдержать, выстоять надо,
Вы сильней, чем стихия, вы – люди!
Мир прекрасен в борьбе и дерзанье.
Тот, что мира такого частица,
Тот пройдет через все испытанья,
Тот угроз и смертей не страшится».
…И хоть гнал нас охранник проклятый
И придумывал новые зверства,
Мы летели, как стая крылатых,
В мир на крыльях, растущих из сердца.
 

1937