Текст книги "Листопад"
Автор книги: Николай Лохматов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
– План мы выполним, – спокойно заметил Буравлев. – И школы обеспечим дровами в лучшие сроки. А задержка некоторая получилась из-за того, что мы уточняли и вносили поправки и в это дело. До сих пор строевой лес шел на дрова. Мы этого не хотим. Рубка идет выборочно. Потому и задержка. Подтвердит и Степан Степанович.
Ковригин вспылил:
– Теперь мое дело телячье – знай хвостом помахивай, – и шагнул к выходу. Но у двери задержался, бросил на Буравлева тяжелый взгляд: Поддержку ищешь? Не старайся – не найдешь!..
– Степан Степанович, ну что вы, ей-богу! Садитесь-ка сюда... Маковеев указал рукой на стул. – Мне кажется, Сергей Иванович поет не из той оперы... Для него важнее зона лесного благоустройства, чем техническая эксплуатация леса...
Ковригин прошел на прежнее место. Лицо его багровело от злости. Маковееву это было на руку, и он снова пошел в наступление.
– Я только что ходил по Красному бору, – издалека начал он. – Ничего не скажешь, лес хоть куда. Неба не видно. Я, правда, не придал значения его возрасту, но, судя по толщине стволов, ему лет сто, не меньше. Полная спелость наступила.
– Ровно наполовину ошиблись, Анатолий Михайлович, – уточнил Буравлев. – Отец сажал в год моего рождения.
– Да это и неважно. Сосны ядреные, одна к одной. Потомство уже успели дать. После них земля голой не останется. Подрост возьмет силу. Вот я и думаю, Сергей Иванович, не умышленно ли вы занижаете производственную мощность вашего леса и недодаете государству деловую древесину?
Ковригин ошалело уставился на Маковеева.
– Разве такой лес рубят? – удивился Буравлев. – Да без него Ока погибнет. Не без головы же люди умные его сажали.
Маковеев тяжело встал из-за стола, крупными шагами вымеривал комнату. Половицы под его тяжестью пискнули. Он про себя что-то высчитывал, прикидывал. Наконец сказал:
– Отсюда удобно и транспортировать баланс. Дороги накатанные. А весной вяжи плоты и пускай по реке. Доплывут сами. А Оку Красный бор не спасет. Это одни разговорчики...
– Только пилить бор ни в коем случае нельзя, – глухо возразил Буравлев. – Правильно, Степан Степанович?
Услышав свое имя, Ковригин учтиво поклонился:
– Благодарю вас за внимание!..
– Вы не на вечере художественной самодеятельности и это не сцена, обозлился Маковеев и резко бросил Буравлеву: – Что вы здесь вводите новые порядки? Пока государство доверило руководить лесхозом не вам, а мне. Вот и выполняйте, что вам говорят!.. А о вашем поведении, которое наносит вред государству, мы еще поговорим в подходящее для этого время, и не здесь...
Ковригин молчал. И тут Маковеев, видимо, сделал промашку. Полностью надеясь на помощника лесничего, он вдруг как бы невзначай сказал:
– О чем вы здесь, товарищ Буравлев, печетесь, не ново. Это до вас мог бы делать и Степан Степанович... А вас, видимо, послали для другого?
Ковригин покраснел и неожиданно для Маковеева взбушевался:
– Что я для вас, затычка для пустых бутылок! Все Ковригин да Ковригин! А может, Буравлев и прав! Вас завтра, глядишь, в область переведут, а то и в Москву. А Ковригину жить здесь. Дальше ему не тронуться: гайки слабы, колеса рассыпятся. Я кое-что понял хорошо, да жаль, что поздно, товарищ директор. В прошлый год кому-то срочно кряжи понадобились. Телеграмму-то вы направили: все выполнено. А кряжи те до сих пор лежат на делянках – гниют. Главное, оказывается, чтобы по бумагам числились, мол, столько-то кубиков заготовлено этого самого баланса... Фразы вы умеете красивые говорить. А Светлый ключ ради вашей милости высох. Меньше воды стало и в Жерелке... – Ковригин резко оттолкнул ногой стул и быстрым шагом пошел к выходу.
Маковеев в досаде кусал губы.
– Ишь раскипятился! Взбалмошный мужик... – с деланной веселостью, минуту погодя, говорил он. И, будто ничего не случилось, сказал Буравлеву примирительно: – А ну-ка, покажи мне планы свои на этот месяц... Давай кое-что уточним...
5
Стрельникова зашла на почту, чтобы отправить письма сыновьям, и там повстречала Буравлева.
– Гора с горой не сходится... – приветливо улыбаясь, протянула она ему руку. – А человек...
Буравлев не очень-то хотел этой встречи...
Но с почты вышли вместе.
У дороги, на ветле, суматошно каркали вороны. Морозило. Зимний день шел к концу. Над лесом малиновым заревом пламенел закат. Сумерки наплывали на Сосновку...
– Холодает... – просто чтобы не молчать, заметил он. На душе было тревожно. Может, зря послал свое письмо в райком, Ручьеву? Что это даст? Позвонит Маковееву, а тот разъяснит ему по-своему. Вот и всем стараниям конец. А вражды прибавится. Буравлев было уже намеревался вернуться на почту и забрать обратно письмо. Но что-то ему мешало это сделать... Он не слушал, что говорила его попутчица, а голос ее звучал по-молодому, игриво.
– Зайдемте ко мне. У меня дома есть согревающее, – предложила кокетливая учительница. – Вы же обещали?..
Из проулка выскочила машина и осветила их фарами. Буравлев придержал Евдокию Петровну за рукав.
– Вот шальной, так и сбить недолго! – возмутилась она.
Буравлев на этот раз все же решил зайти к ней в гости.
В небольшой избушке ему показалось уютно. На окнах красовались снежной белизны кружевные занавески. Стол был покрыт цветастой зеленой скатертью. Над широкой тахтой висел гобелен с оленями.
Стрельникова усадила гостя на кушетку, дала ему какой-то журнал, а сама стала хлопотать на кухне. Когда все было собрано на стол, достала из буфета бутылку столичной.
– Для вас припасла. Ждала, когда зайдете... погреться.
– Не пью, но по такому случаю можно.
– Давайте с вами, Сергей Иванович, выпьем за то, чтобы никогда не чувствовать себя одиноким, – предложила хозяйка и чокнулась. – Я замечаю, Сергей Иванович, что вы никак не можете прижиться здесь. Но вы сильный, выдюжите. – Она кокетливо скосила на него глаза, улыбнулась.
...Часы давно показывали за полночь. Буравлев не заметил, как охмелел и как он оказался почему-то на кушетке рядом с Евдокией Петровной. В груди стало тесно. Сердце колотилось гулко и часто. Такого ощущения он, пожалуй, не испытывал с тех пор, как вернулся с фронта к Кате. И ему чудилось, будто она лежит рядом с ним, как и тогда, с распущенными волосами и, прижимаясь к нему, тихо, совсем тихо, говорит: "Я так ждала тебя, Сережа!.." И он, словно завороженный, боится шевельнуть даже рукой, чтобы не спугнуть это чудесное видение.
– Погоди, я свет погашу. Не ровен час, кто увидит в окно, неожиданно просто сказала Евдокия Петровна.
А потом беспокойно шептала ему:
– Это бывает, Сережа. Не волнуйся... Полежи немного...
А Буравлев не слышал ее. В его воспаленной памяти все еще жила она, его Катя. Ее ни на час не мог забыть... И вдруг он опомнился. Как это он мог? Как? Сгорая от стыда, вскочил с кушетки и, нащупав в потемках полушубок и шапку, бросился к двери.
– Сережа, Сергей, куда ты? – звала его Стрельникова. – Ну, погоди! Успокойся!..
Но Буравлева в избе уже не было. Он стоял у дороги и прижимал к разгоряченному лицу полные пригоршни сыпучего морозного снега. А в голове неустанно бился один и тот же вопрос: как это он мог? как?
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
1
Секретарь райкома Ручьев вызвал к себе инструктора Жезлова. Тот вошел в кабинет строгий, подтянутый. Продолговатое, сухое лицо осунулось, вид был усталый.
– Ты здоров? – спросил его Ручьев.
– Вроде. А что?
– Вид у тебя что-то того... Отдыхать надо.
– Отдохнуть-то недурно, Алексей Дмитриевич, – согласился Жезлов и провел ладонью по горлу. – Да работы вот так, по самую завязку.
Ручьев вместе с ним когда-то учился в партийной шкоде. После окончания Жезлов поехал работать сразу в райком партии, а Ручьев, как агроном, – в совхоз, секретарем партийной организации. Там-то и случилась неприятность. Жезлову пришлось разбирать дело Ручьева. Он помог восторжествовать правде. С тех пор дружба их окрепла.
Ручьев внимательно посмотрел на Жезлова.
– Слушай, Семен Данилович, что ты знаешь о проекте приокского лесничего?
– О каком проекте, Алексей Дмитриевич?
– Да вот узнал в области, есть такой проект о рациональном использовании наших лесов, а райком в неведении.
Жезлов поморщил лоб:
– Да, вспоминаю... Письмо Буравлева. Я вам сейчас его принесу.
Жезлов вышел и через несколько минут вернулся с письмом Буравлева.
– Ну и что? – нетерпеливо спросил Ручьев.
– По-моему, это попало не по адресу. Надо переслать в лесхоз. Пусть там и решают.
Ручьев взял письмо, не торопясь покрутил его в руке.
– Оставь мне его, пожалуйста.
Через какое-то время Ручьев снова вызвал инструктора. Он долго всматривался в похудевшее его лицо.
– Свыкаться ты начинаешь с повседневными делами, Семен Данилович, неожиданно сказал Ручьев. – Текучка, что ль, заедает? А ведь, честно говоря, проект умный. Вопросы, которые ставит этот самый Буравлев, имеют, по-моему, принципиальное значение.
– Пусть пишет в областное управление или, наконец, в свое министерство, – не сдавался Жезлов. – Каналов для решения этой проблемы вполне достаточно.
– И ты думаешь, убедил меня? – не поворачивая головы, неожиданно спросил Ручьев. – Коммунист обращается за поддержкой, а мы что? Вижу, устал ты, Семен Данилович. Действительно, тебе надо отдохнуть. Но прежде загляни в лесхоз, поговори с народом.
– Да несбыточны эти мысли, Алексей Дмитриевич... Запретить рубку на десять лет... Кто разрешит? А баланс на стройки? Только недавно спустили новый план для одного очень важного объекта. Потом, не забудьте, часть древесины идет на экспорт! Понимаете? – Жезлов, по мере того как говорил, оживлялся, и лицо его становилось пунцовым. – Передать охотничье хозяйство лесничеству... Ну я еще понимаю его размышления насчет новых принципов работы лесхоза... Но дрова, зайцев, птиц и отстрел волков – все в одну кучу валить, ну – сами понимаете... Можно подумать, что в министерстве хуже нас разбираются...
– А план обсадки Оки? – вдруг перебил его Ручьев. – Разве это не разумно? Ока мелеет, гибнет рыба, уничтожается приокский ландшафт – разве это дело лишь речного флота? Эх, Семен Данилович!
Жезлов недовольно взглянул на секретаря:
– У лесхоза нет на это ни техники, ни людей. Ведь еще существуют регламентированные права лесхозов.
– Вот об этом-то и пишет Буравлев. Так что, прошу тебя, повнимательней отнесись к этому проекту. Ну как, Семен Данилович, договорились?
– Постараюсь разобраться, – пообещал Жезлов. – Стоящее мы всегда поддерживали, – и, мягко, по-кошачьи, ступая по ворсистому ковру, вышел из кабинета.
2
Ручьев давно собирался побывать в лесничестве, заодно подышать свежим хвойным воздухом.
Перед отъездом он зашел домой. Выпив стакан горячего чая на дорогу, он обул с высокими голенищами валенки, потом надел новенький полушубок и, прихватив на всякий случай ружье, пошел к машине.
Юркий "газик", пробежав многолюдные городские улицы, вырвался на волю. И вот уже отмелькали телеграфные столбы на асфальтированном шоссе, под колесами белой лентой помчался накатанный санями и автомобильными шинами проселок.
Ручьев никак не мог оторвать взгляда от сверкающих на солнце березовых рощ, от разодетых в расписные камзолы сосняков... Овражные заросли перемешались с голубоватыми полями, с мохнатыми ельниками... И все это делало землю необыкновенно красивой и влекущей.
Когда машина пересекла Оку и вымахнула на пригорок, Ручьев осторожно толкнул локтем шофера Федю и таинственно прошептал:
– Смотри направо – черныши. Вот я их сейчас!..
"Газик", словно споткнувшись, раз-другой дернулся. Шофер подрулил его к обочине проселка, выключил мотор. Ручьев, чтобы не напугать птиц, осторожно приоткрыл дверцу, прицелился. Гулкий выстрел огласил лес. С верхушки елки, широко распластав крылья, упала птица.
– Готова!.. – восторженно выдохнул Ручьев и, взглянув на водителя, похвастался: – Вот как надо стрелять!..
Он положил на сиденье ружье и зашагал по снежной целине за трофеем. Добравшись до елки, бродил вокруг нее, заглядывал под нависшие до земли кроны, но не мог найти ни единого перышка. "Ушел, черт его побери! подосадовал он. – И царапины после себя не оставил".
К машине вернулся вспотевший, насупленный.
– Ну что, большой? – с деланным интересом спросил его Федя.
– Унесли его куда-то черти. Все кусты облазил...
– Скажите, пожалуйста, какая непочтенная птица...
– Будет насмешничать-то...
– Не обижайтесь на меня, Алексей Дмитриевич, – смутился шофер. – Вы в своей неудаче неповинны. Это сидели не черныши, а вороны. А их, бестий, редкий охотник подстрелить может...
– Сам это понял, – хмуро отозвался Ручьев. – Я же степняк. Вот и опростоволосился. Правда, в лесу бывать приходилось, особенно в войну. Но это было очень давно...
Он сел в кабину, отвернулся к боковому стеклу. Мимо поплыли березовые рощицы, поляны, усеянные мелким можжевельником, вырубки с редкими молодыми сосенками...
Ехали молча. Шофер, поглядывая на задумавшегося секретаря райкома, сказал:
– Лес всегда на размышления наводит...
– Ты прав, Федя. Фронт вспомнил. И как раз дело было в лесу...
...Долина у небольшой речушки с неизвестным названием. Из чащи тянуло распустившимся ландышем и пряным ароматом разнотравья. Кругом было спокойно и тихо, будто и нет войны. Неожиданно в небо черными корнями вросли взрывы снарядов. И сразу все исчезло: и запахи ландыша, и соловьиные трели, и даже небо...
Очнулся Ручьев только под утро. Стояла какая-то необычайная тишина. Из-за кустов лился густой аромат ландыша. Рядом сочились иссеченные осколками стволы берез. И где-то робко, словно пробуя голос, пощелкивал соловей. Во всем теле была нестерпимая боль.
Почти совсем рядом хрустнул валежник. Ручьев от неожиданности чуть не вскрикнул, поспешно отполз за большой прибрежный куст ивняка, затаился. К речушке вышли трое в мутно-зеленых мундирах. Они неторопливо напились, закурили, весело о чем-то переговариваясь. Затем, обшарив взглядом берег, начали раздеваться. У ивняка сложили автоматы, сумки, белье. Двое из них вошли в воду. Третий неожиданно присел на корточки и из автомата прострочил по прибрежным кустам. Над головой Ручьева по-пчелиному прозвенели пули, осыпав ивовую листву.
От боли кружилась голова, тошнило. Ручьев, превозмогая боль, стиснул зубы. Сквозь листву виднелись обнаженные плескающиеся враги. Ручьев пополз. Тихо раздвинув ветки, поспешно потянул автомат. Прижавшись к прикладу, нажал на спусковой крючок. Тишину разорвала резкая сухая очередь. Больше Ручьев ничего не помнил.
Нашли его через сутки, ранним утром, на взмокшем от росы берегу. Он смотрел в нежную синеву неба. Над ним висели разрумяненные ветки ивняка. Узкие длинные листочки трепетали, словно боялись разбудить его от тяжелого, глубокого сна.
Война...
Ручьев отвернулся от бокового стекла и, искоса посмотрев на улыбающегося шофера, толкнул его в плечо:
– Ты чего?
– Да все никак, Алексей Дмитриевич, не могу успокоиться, как это вы черныша с вороной спутали?
– Ну вот тебе. Говорю же, степняк я. Таких птиц мы никогда не видели.
И ему припомнилось детство. Затерянная среди хлебных равнин деревушка Плетневка. Речушка Серебрянка за околицей. И степи, неоглядные степи!..
Да, родная Плетневка!.. После школы – армия. Фронт. Госпиталь. Потом работа в райисполкоме, а по вечерам учеба в сельхозинституте. Трудно было заочнику. Заседания, командировки мешали занятиям. Неожиданно избирают третьим секретарем райкома партии. Кабинетная работа Ручьеву была не по нутру. Тянуло к земле, к хлебным просторам. И он в числе тридцатитысячников уезжает в отдаленный совхоз агрономом. Но, видимо, было суждено стать партийным работником. Коммунисты совхоза избрали его своим вожаком. Просил кандидатуру отвести – не помогло. Люди верили в его справедливость и принципиальность. Теперь эти годы вспоминались Ручьеву, как самые лучшие в его жизни.
Семь лет проработал в совхозе!.. Семь лет!.. Срок немалый. Много было пережито за эти годы и хорошего и плохого. Там он по-настоящему познал тяжесть труда хлебороба.
Много лет прошло с тех пор. Многое изменилось и в жизни Ручьева. Он заведовал отделом полеводства в областном управлении сельского хозяйства, потом был инструктором обкома партии. И вот уже который год работает первым секретарем райкома. Редко приходилось заглядывать в лес. То посевная, то уборочная...
Ручьев чувствовал тяжесть этих лет. И ему невольно подумалось: "Не годы нас старят, а сутолока жизни, неумение собой распоряжаться..."
3
Буравлева они застали за обеденным столом. Наташа большим половником разливала борщ. По комнате увалистой походкой расхаживал Шевлюгин и что-то горячо доказывал, но, увидев перешагнувшего через порог Ручьева, осекся.
– Вот и сам секретарь райкома! – взметнул он на лоб брови. – Сейчас и рассудит наш спор.
– Спор – это не ругань, – пошутил тот и извиняюще добавил: – Вижу, начальства нет в конторе, так решил домой зайти...
– Лесничий тоже вроде человек. Ему, как и всем, на обед час положен. А что зашли, спасибо. – Буравлев вышел ему навстречу, пожал руку. Раздевайтесь и – к столу. Борщ наваристый...
– К такому борщу что-либо покрепче, – хитро подмигнул Шевлюгин.
– Я, признаться, до той крепости не охотник, сам знаешь, – отозвался на шутку Буравлев. – Потому и дома она у меня редкий гость.
– Хитер ты, как посмотрю я, – егерь лукаво прищурился. – А где надо, не теряешься. Знаем мы вас, таких трезвенников...
За столом установилось неловкое, тягучее молчание. Довольно ухмыляясь, Шевлюгин пододвинул к себе тарелку.
– Хоть и печет, но борщ что надо, а вот если бы... – снова попытался он намекнуть на горячительное, но его перебил Ручьев:
– Вы, как мне показалось, просили разрешить какой-то ваш спор?
– Да это просто так, можно сказать, ерунда, – отказался Шевлюгин от своего намерения вовлечь в спор третьего человека. Но он, видимо, вспомнив о чем-то смешном, расплылся в добродушной улыбке. – Как ни говорите, а зверь наш куда грамотнее стал, – как бы продолжая прерванную мысль, заговорил он. – Встречает меня раз с Ольховки тракторист и говорит: "Плохо своих зверей караулишь. Приходи ко мне на поле в ночную смену, настоящий спектакль увидишь. Жаль, ружья нет". Заинтересовался я. Выбрал время, пошел. Сижу в кабине, а сам то и дело голову в боковое окошко высовываю. А ночь была – глаза выколи. Только белая дорожка от фар на бурой траве вздрагивает. "Смотри, смотри!" – закричал мне тракторист. Я напряг зрение. И тут наконец узрел лису, нашу кумушку. Стоило бы мне только прицелиться, и весь мех ее был бы изрешечен дробью. Но меня занимало другое: куда девались ее осторожность и хитрость? Кумушка наша в это время сделала небольшой круг и, подпрыгнув, что-то на борозде схватила, начала грызть. Мне стало ясно: лиса мышкует. На самом деле, разве плохо охотиться при свете фар?
Буравлев тоже вставил свое слово:
– И молодец зверь, что хитрит. Их, зверей, Кузьмич, и так заметно поубавилось. Бывало, обогнешь с отцом обход и кого только не встретишь: тут тебе и куница, и белка; и заяц дорогу перебежит... А сейчас...
– А что случилось? Почему стало меньше? Из года в год приплод-то их по законам природы увеличивается.
– Это, Кузьмич, тебя надо спросить, – сказал Буравлев. – Ты же у нас зверячий бог. Охотников много развелось. Сколько им ежегодно выдается лицензий? По сорок, а то и по пятьдесят. Да еще браконьеры помогают.
Ручьев молча следил за разговором. Он маленькими глотками отпивал из стакана компот, изредка бросая взгляды на лесничего.
Буравлев наседал на егеря:
– Если оставить зверей-то на попечение вас, охотников, то дело будет худо. Всех перебьете. Не станет и леса, если его доверить леспромхозам. Уже проверено жизнью. Полагаю, рано или поздно, а над этим задумаются. Природа – не рог изобилия. Пора уже навести порядок. Доверить одному хозяину – лесничему.
Лицо Шевлюгина потемнело:
– Неужели будет? Когда же?
Буравлев пожал плечами:
– Трудно сказать. Но будет. Так что, Кузьмич, готовься...
– Н-да-а, обрадовал ты меня!.. Вот это сосед!.. – Шевлюгин недовольно поморщился, обратился к Ручьеву: – Так что, Алексей Дмитрич, неси, пока не поздно, свое ружьишко в музей.
Тот непринужденно улыбнулся. И, повернувшись к Буравлеву, спросил:
– Сергей Иванович, а что у вас с лесом?
– Я же писал вам...
– Ну да, – перебил его Ручьев. – А что можно поделать, коли планы дают свыше? Не могу придумать, как выйти из такого положения! Ребусы и ребусы. Кто только их распутывать будет? Готовы ли мы к этому? Надо время. Как думаете вы?
"Осторожничает, – отметил Буравлев. – Потихонечку да полегонечку".
– После революции это было, – после некоторого раздумья заговорил Буравлев, – одна организация попросила для сплошной рубки несколько десятков гектаров отборного хвойника. Ведомство не отказало, дало наряд в лесничество. А оттуда этот наряд вернули обратно. Нет, мол, такого леса. Работники той организации с жалобой в Москву – как так? У нас есть разрешение на вырубку. Нам нужен материал и для стройки... Не знаю, но говорят, что лесничий, старый, опытный, послал этот наряд прямо на имя Ленина. И Владимир Ильич нашел время, ответил: Товарищу лесничему лучше знать, можно этот лес рубить или нет. Что ни говори, тогда у лесничего было больше прав. Он один все эти вопросы решал. А в нашем лесхозе какой порядок?
– Вон куда махнул! – взметнул мохнатые, сросшиеся над переносицей брови Шевлюгин.
Ручьев засмеялся:
– Что ж, в нашем деле смелость тоже не лишнее.
– Без сражений здесь не обойдешься. Много хозяев стало у леса. А не лучше ли его отдать одному лесничему? Ничего, лесничий не хуже егеря разбирается в зверях. Как ни странно, товарищ секретарь, а зверье лесное и сам лес живут одной общей жизнью, помогают друг другу. Не будет леса – не будет зверья. Но и зверь и птица несут несомненную пользу дереву... Иначе бы дерево засохло и погибло от разных червячков, жучков да мало ли от какой гадости! Нет, зверь лесу нужен!
Ручьев слушал Буравлева с удивлением и вниманием. До этого он еще никогда не слышал подобного.
Но Шевлюгин с раздражением сказал:
– Каждая кукушка на свой манер кукует. А я с этим не согласен.
4
– Я не надолго, – сухо бросил Жезлов и, не ожидая приглашения Маковеева, присел на кресло. – Дело у меня ость... – Он открыл папку и стал перебирать бумажки.
Маковеев снял шапку, расстегнул на груди куртку.
– Чем могу служить, Семен Данилович? – К Жезлову он относился с особым почтением.
Жезлов, найдя среди кипы бумаг письмо Буравлева, протянул его директору.
– Знаком с этим?.. Что скажешь?..
Маковеев, присев на диван, поначалу всматривался в мелкий, не совсем разборчивый почерк приокского лесничего. Потом отодвинул письмо – это было знакомо...
Жезлов уставился на него пытливыми черными глазами.
– Старая песня. Обсуждали мы, и в области обсуждали, – ответил он, мрачнея. – Обычная буравлевская штучка. Будто один только о лесе и печется. – Маковеев встал из-за стола и нервно прошел несколько раз по кабинету. – Стране нужен баланс для строек, а он – сажайте кедровник. Орехов захотел, что ли? – И Маковеев передернул плечами. – Сосна в год вымахивает по полтора метра, а то и больше. А кедровник у нас может еще и не приняться. У нас же не сибирская земля! А эта затея с охотничьим хозяйством! Он что, в своем уме? Не хватало еще лесхозу за зайцами гонять!..
Жезлов засмеялся:
– Говорят, зайчатину ты любишь?..
Маковеев тоже засмеялся:
– Я ее люблю как самодеятельность... А Буравлев-то речь ведет, можно подумать, серьезно...
Они еще долго и мирно беседовали на эту тему. В полдень Жезлов собрал свои листки в папку и удовлетворенно сказал:
– Ну что ж, мне твое мнение ясно. Надо сказать, что и меня многое смущает: не те наши условия...
Маковеев пригласил Жезлова зайти пообедать, но Жезлов вежливо отказался:
– Не могу, Анатолий Михайлович, как-нибудь в следующий раз... А сейчас спешу.
Маковеев понимающе кивнул головой.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
1
Корноухого спас случай, меньше других он съел мерзлого отравленного мяса.
Он едва добрался до Черного озера и свалился, изнемогая от боли. В утробе жгло, что-то давило. Корноухий катался по сугробу, остервенело грыз ветки, кусал свои лапы, хватал сыпучий холодный снег. Под еловым шатром, уткнувшись носом в корни, затих.
Поднял его невнятный шум, доносившийся с противоположной стороны озера. Корноухий тяжело повернул голову, потянул носом встречный ветерок. Пахло хвоей, мерзлым снегом и еще чем-то непонятным, что настораживало. Он выполз из-под елки и стал внюхиваться. На загривке встопорщилась шерсть. Непонятный запах напоминал ему тот запах, который примешивался к мерзлому трупу лошади в лощине. Корноухий злобно зарычал и, волочась по снегу, пополз от озера в глубь леса. Вслед ему что-то шумело, гудело, слышались людские голоса.
Страх придал Корноухому силы. Он приподнялся. Из-под лап серебряной пылью посыпался снег. Сшибая дряхлые пеньки, подминая елочки, Корноухий бежал и не оборачивался.
Уже далеко позади осталось Черное озеро, лес стал гуще. В утробе время от времени появлялась боль. Туманилось в глазах. Прыгнув через поваленную бурей сосну, Корноухий задел передней лапой за торчащий подломанный сук и ткнулся носом в сугроб. Бежать дальше не было сил. Да и преследующий шум остался далеко позади. И волк медленно пополз в гущу орешника...
2
Много столетий назад Черное озеро в упорной борьбе отвоевало у леса десятки гектаров земли и теперь распласталось огромной переполненной чашей. Вокруг на берегу в беспорядке толпились ели, роняя в неподвижную болотистую гладь пожухлую хвою, сухие, полусгнившие сучья. К берегам мелкими седыми паучками робко пополз мох. Живым кольцом он сжимал озеро. Из года в год корни его отмирали и оседали на дно. Накапливался перегной. С наступлением тепла снова поднимались травы, новые пушистые веточки мха. Все цвело, буйствовало и с первыми осенними холодами желтело, отсыхало и отваливалось. Со временем озеро начало отступать, увеличивая хлипкие, заросшие тальником и осоками берега, накапливая в себе богатые запасы ила.
Ничто не нарушало здесь извечно установившуюся жизнь. Весной, как только начинало пригревать солнце, ельники оглашались свадебным бормотаньем глухарей-токовиков. А когда из чащоб и с полян в озеро сбегали талые воды, берега оживали журавлиными плясками. Серебряными трубами голоса их по утрам будили окрестности. Колокольным перезвоном вскоре к ним присоединялась лебединая перекличка, а затем вплетались призывные звуки бекасов, поклик куликов-перевозчиков, посвисты певчих птиц. И все это сливалось в стройный многоголосый оркестр... По вечерам, когда над урочищем спускались туманы, а хор пернатых затихал и все, казалось, засыпало, над озером начинал ухать одинокий музыкант – филин: "Пугу! Пугу!.."
Берега наряжались в яркие краски разнотравья. Первыми свои бутоны раскрывала мать-и-мачеха. Золотисто-желтые головки ее пестрели у самой воды, словно они опустились напиться. Немного поодаль, у самой опушки, свои фонарики зажигал первоцвет. А вслед за ним вспыхивали соцветия одуванчика и калужницы, чистика и гусиного лука...
Человек строил заводы, в недрах искал минералы жизни, соли земли, дробил их и, загружая составы, развозил по колхозам и совхозам. Попадали они и на Оку, в Сосновку. Но до сих пор никому еще не приходило в голову вычерпать этот бесценный клад из Черного озера и насытить им поля.
3
Сильный грохот машин растолкал тишину Черного озера. С топорами в руках рассыпались люди, затрещал тальник, вспыхнули костры.
Вслед за топорами в ход пошли лопаты. Колхозники раскапывали снег до самой земли, расчищали площадки.
Из леса выполз экскаватор. Ощупывая гусеницами дорогу, он осторожно подполз к берегу, деловито наклонился над озером.
За первым экскаватором из-за деревьев показался второй. Они обошли Черное озеро и, повернувшись к воде, замерли. На поляну с ревом вырвалась колонна самосвалов. Из кабины передней машины выскочил Дымарев и, заталкивая на ходу пустой рукав в карман, скомандовал:
– А ну, ребята, покажем, на что годимся!
Экскаваторы, ударившись железными носами в мерзлую почву, проломили ее с хрустом и зачерпнули до краев ковшом черный торф. Одна за другой машины уходили в лес по скользкой ледяной дороге.
В самый разгар работы на Черное озеро пришел Буравлев. Молча следил, как экскаватор вгрызался железными челюстями в болотистую почву и как люди откидывали лопатами снег. Груженые самосвалы отвозили торф и вскоре возвращались порожняком.
Увидев Дымарева, Буравлев спустился с крутого берега и по расчищенной площадке пошел ему навстречу.
– Ну как, Андрей Николаевич, воюешь?
– Воюю. Вот бы сейчас сюда Маковеева. Было бы...
– Что-то я тебе хотел сказать... Да, с тебя причитается. Смотри, как добычу развернули.
– За мной не пропадет. Не дичись, приходи вечерком, отметим.
Буравлев сделал вид, что не расслышал его последних слов, наклонился, выдернул из-под снега пучок мха и протянул его Дымареву.
– Вот, полюбуйся, – сказал он, улыбаясь одними глазами. – По-ученому он величается сфагнумом. Слабое, ничем не примечательное растение. А дела творит ой-ой-ой, какие! Возьмем, к примеру, Касьянов брод. Это болото когда-то было озером: чистым, прозрачным. В нем водилась рыба. А вот окружил его этот сфагнум – и нет ни рыбы, ни озера. И здесь случилось бы так же. Воды-то совсем мало осталось. Все топь. – И, кивнув на машины, спросил: – Откуда их столько набрал?
– Ручьев помог. Понравилась ему эта затея. Если бы, говорит, пошуровать все окружающие нас озера да болота, то-де, пожалуй, наши поля стали бы, может, не хуже, чем там, на Кубани...
– Не каждое лесничество пойдет на такое, – заметил Буравлев. – В каждом болоте заложен скрытый капитал. И запросто так не отдадут.
– А как же ты?
– Я – другая песня. Лесу водоем нужен. А кто его чистить будет?
– Все ясно. Выходит: кто кого обшлепает. Как бы Маковеев запрет не наложил. Молодой, а вредный, чертяка. И смотрит-то на нас как-то не по-современному. Сразу потребует куш, будто хозяйчик, а не государственный человек.
– А ты не бойся, знай свое дело. Чем раньше кончишь, тем для тебя лучше.
– Ручьев обещал еще машин подослать. Он вроде наши поля опытным участком сделать хочет. Удастся – всему району будет примор. Тогда и не сдобровать нашему Касьянову броду... Анекдот...
Буравлев пытливо смотрел на Дымарева. В его взгляде была щедрая гордость человека, обладающего несметными сокровищами.
Сергей Иванович взял комочек черной земли, подержал в сжатой ладони и растер в пальцах.
– Как масло, – заметил он. – Урожай будет отменный. Только не пожгите его. А то все труды прахом пойдут.
– До посева еще далеко. Выветрится, выжарится солнцем и будет в самый раз. Мы в этом деле ученые... Анекдот...
