Текст книги "Листопад"

Автор книги: Николай Лохматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Язвительная усмешка тронула пухлые губы Маковеева:

– Любопытно знать, что же это за контрмеры?

– Потребую ревизовать все лесные угодья. А там пусть те, кому нужно, задумаются.

– Сейчас разговаривал с товарищами из области... высказал свои соображения, да там никто их не понимает, – стараясь казаться равнодушным, заговорил Маковеев. – И вы вот тоже... Стране нужны бревна, доски, тес, а не ваши ревизии. Запомните!

У перекрестка улиц он приостановился и, будто между ними ничего не произошло, сообщил:

– Лесорубы уже выехали. Подключите к ним свои бригады. Учтите, сроки жесткие, – и, не попрощавшись, круто повернул за угол.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

В Сосновку Буравлев приехал затемно. В домах зажглись огни, но чувствовалось, что трудовой день все еще не окончился. Во дворах и по улице ходили люди: готовили на ночь дрова, таскали воду, задавали корм скоту... В проулке, у спуска к Оке, гомонили ребятишки.

– Эх ты, мазила! Дай-ка я...

Буравлев уловил знакомый голос. Остановил у проулка лошадь, подошел к ребятам.

Один из пареньков, в коротком полушубке и лохматой кроличьей шапке, размахнулся и запустил осколок кирпича в распластавшуюся на снегу птицу.

– Что вы делаете? – возмутился Буравлев.

– Как что? Галку убиваем, – ответил один из них с независимым видом. – Колька из рогатки подшиб.

– Вовсе и не Колька. Попадет такой мазила! Это Васёк, – поправил с завистью его сосед.

Из толпы шагнул мальчик в черном с меховым воротником пальто и барашковой шапке. Он было замахнулся, но Буравлев ухватил его за плечо. Он узнал Колю Дымарева.

– Фашиста бьем, – оправдывался тот.

– Какой же это фашист?

– А то нет!.. Она же вредняга... Черная...

– Кто тебе сказал такую глупость?

– Он, честное слово, не врет, – из толпы выделился курносый, с веснушками под глазами паренек. – Сам слышал, дядя Сеня, отец Димки Зырянова, говорил так.

– Сам сумею сказать, – запротестовал Коля. – Дядя Сеня – путевой обходчик. Может, знаете его? Галка цыплят и птенцов из гнезд таскает.

– Перепутал ваш дядя Сеня. Цыплят да птенцов таскает ворона. Та действительно много бед приносит. А галка – птица полезная. Она же на ваших огородах слизняков да улиток собирает. Мышей ловит.

Буравлев, растолкав ребят, шагнул к птице. Крылья ее, пересыпанные снегом, безжизненно обвисли, клюв был раскрыт. В черных с золотистой окаемкой глазах застыл страх. Буравлев посадил галку под тулуп и направился к саням. "Что мне с тобой делать? Пропадешь зазря". Галка, почуяв тепло, зашевелилась. Буравлев пальцем погладил ее шелковистую голову, пощупал зоб.

– Пусто! – проронил он вслух. – Как ты жива?

У конторы лесничества его поджидал Прокудин.

– Лесорубы прибыли, – не здороваясь, сообщил он еще издалека. Требовали отвести лесосеку. Ковригина не было, а я что могу?.. Завтра, мил человек, жди гостей.

– Пусть приходят, – безразличным тоном отозвался Буравлев. Он сунул под тулуп руку, вытащил галку и заглянул ей в глаза. – Ну-ка, согрелась?

Птица сучила лапками и вертела головой, все еще надеясь вырваться из плена.

– Ну-ну, замерзнешь... – урезонил ее Буравлев.

– Покажи, – потянулся к ней Прокудин. – Подбита, что ли? – Он внимательно осмотрел ее и заключил: – Молодая еще. Летнего выводка. Ты отдай ее мне. Отхожу.

2

Дома, на обеденном столе, Буравлев увидел записку. "От кого бы?.." Почерк был незнакомый. Ровные, словно подстриженные, буквы ручейками растеклись по бумаге. Буравлев вспомнил, что точно такую же записку получил он и три дня назад в конторе. Учительница сосновской школы просила зайти и рассказать ребятам о лесе.

"Настойчивая!"

На другой день Буравлев пришел в школу. В раздевалке встретила средних лет женщина с густыми, гладко причесанными темными волосами, в шерстяном, малинового цвета, платье. Смущенно взглянув на гостя, она спросила:

– Вы Сергей Иванович? Очень хорошо. А я – Евдокия Петровна Стрельникова. Мы вас уже ждем. Здравствуйте, – она кокетливо склонила набок голову, протянула крупную обветренную руку.

Вошли в класс, шум сразу стих. Ребята с любопытством уставились на Буравлева. Непонятная робость охватила его. Опираясь руками на спинку стула, он внимательно рассматривал ребят.

– Прежде чем начать разговор о лесе, – наконец вымолвил Буравлев, – я задам лишь один вопрос. Вы слышали о русском богатыре Илье Муромце? А знаете ли, почему он, просидев сиднем тридцать три года, вдруг стал таким сильным, таким сильным, что победил Соловья Разбойника и Идолище Поганое?

– Не отлынивал от физзарядки! – выкрикнул сидящий у окна белоголовый паренек в вельветовой толстовке.

Ребята зашумели, засмеялись.

– Не угадали, – заметил Буравлев. – А причина простая. Калики перехожие напоили Илью Муромца медами, настоенными на зверобое и тысячелистнике. Зверобой и тысячелистник – травы. И растут в наших лесах.

Класс снова ожил и зашумел. Буравлев понял, что разговор состоится. Он заложил за спину руки и уверенным шагом прошел по рядам.

– Как видите, лес способен творить чудеса. И какие! Возьмем хотя бы дуб. По древнему преданию, когда еще не было ни земли, ни неба, а лишь разливался один "океан-море", посредине этого океана стояли два дуба с двумя голубями на вершинах. Народные сказки знают дубы и с золотыми желудями, и дубы, с которых падает целебная роса, и дубы, под которыми спрятаны ларцы со смертью Кащея. С ними связаны и древние заговоры. "И как с того старого дуба щепа летит, такожде бы и от меня валился на сыру землю борец-молодец по всякий день, по всякий час..."

Если верить далекой истории, наши пращуры дела важные решали только под сенью этого священного дерева. Под старым дубом сидели и баяны слепые певцы. Детей укачивали в дубовых колыбелях... Вот какая была вера в наш русский лес!

А мало ли сказок и песен посвящено кудрявой раките и белоствольной березке, сосне-красавице и сиротке-рябине... Все ото говорит о том, что в жизни человека лес занимает не последнее место. Беда лишь в том, что человек, понимая это, однако, относится к лесу без благодарности. К примеру, наша Ока. По ней когда-то плавали караваны с лесом, канатами, пенькой, стеклом, конопляным маслом, дегтем... Она связывала центр России с Поволжьем и Каспием. А сейчас что? Кстати, хочу вам рассказать байку одну, – оживился Буравлев. – Это о нашей Оке. Слышал тут от старика. Так вот, когда бог всем рекам судьбу определял, где-то задержалась наша Ока. Дела, значит, у нее были. Пришла она, смотрит, а Волга уже бежит к морю. Ока до бога: мол, почему, бог, Волга вперед меня выбежала? А бог улыбается: "Опереди, попробуй!" Побежала Ока за Волгой. Только разве ее догонишь? Намного она успела вперед уйти. Ну и припала тогда Ока устьем к Волге. Так с тех пор и живут неразлучно...

Буравлев перевел взгляд на Стрельникову. Она была поглощена его рассказом.

– Вы меня спросите, почему так обмелела наша река? – улыбнулся Буравлев. – Да потому, что по берегам поредел лес. Недавно в газете я вычитал интересные цифры. За годы войны по побережьям нашей реки леса поубавились. Посмотрите, вокруг сколько их стало!.. А о лесных посадках мы, к сожалению, еще мало заботимся. Вот и обмелела Ока, а с ней обезводились наши поля...

Он взглянул на притихших ребят.

– А ну-ка, угадайте, что это? Весной веселит, летом холодит, осенью пугает, зимой согревает.

– Лес!.. – раздались голоса.

– Верно!.. А вот подумайте над такой загадкой: "Когда народу хорошо веселит, когда трудно – утешает".

– Музыка! – не дав договорить Буравлеву, озорно выкрикнул кто-то с задних рядов.

– Гармошка!..

– Это тоже лес, – боязливо пояснила девочка с белым бантиком в косах. – Когда я в рощу прихожу, будто музыка играет. Перед октябрьскими праздниками мы переехали жить в новый дом. Вот запахи – самого леса... У нас стены не оштукатурены, так до сих пор пахнет.

– Отгадала. Молодец! – похвалил девочку Буравлев. И, обращаясь к ребятам, пояснил: – К чему я завел весь этот разговор? Недавно в Березовском районе срубили бор. Бор тот был красавец. На соснах облака ночевали. А сейчас-то этого бора нет!.. Когда-нибудь он снова зашумит на тех порубках. Но сколько нужно ждать! Восемьдесят, а то и сто лет.

Он насупился.

– Кто из вас посадил хотя бы одно деревце? Никто! – И, взглянув на часы, круто повернулся и пошел к двери.

Ребята провожали его недоумевающими взглядами.

В коридоре Буравлева догнала Стрельникова. По ее обветренному, огрубевшему лицу растекался легкий румянец.

– Вы что, Сергей Иванович, обиделись? – встревоженно спросила она.

– Да-а не-е-ет, – улыбнулся он. – Не на что... Так просто. Лучше пусть подумают...

– Вот вы какой человек! – Стрельникова придержала его за руку. – Они же ребята. Много ли можно с них спросить!..

– В их пору я лес сажал. – Буравлев потоптался у выхода и, взглянув на расстроенную Стрельникову, шутливо заметил: – Что ж, гнев тогда придется сменить на милость, – и снова пошел в класс.

3

Ветер креп, гнал поземку. У заборов, домов и сараев вырастали сугробы. На голенастых березах у дороги крапинками зари алела стайка грудастых снегирей. Раскачиваясь на ветках, они осыпали на землю снеговую порошу. В текучем морозном воздухе их посвистывание звучало, как жалоба.

Буравлеву припомнилась та далекая зима. Она была чем-то похожа на эту зиму. Подростком с отцом шел по лесу на лыжах. Плечи оттягивали набитые зерном сумки. В кустарниках их поджидали стайки птиц.

"А-а-а, проголодались, паршивцы? – ворчал отец. – Ну погодите, сейчас получите свое. Только не драться, волк вас съешь! Делитесь друг с дружкою по-доброму. Не то я вас!.. – грозил он пальцем. Положив руку на плечо сына, неторопливо говорил: – Пичугу надо жалеть, Сергунька. Беречь ее. Без нее и лес не лес".

Отец хватал из сумки зерна горстями и аккуратно рассыпал их по полочкам, еще с осени прикрученным проволокой к стволам березок. Птицы не боялись его: садились на плечи, весело наскакивали на корм. Довольный, он щурил цыганские глаза.

"Кыш, кыш, родимцы. Я вот вас!.."

"Пичугу надо жалеть. Беречь ее", – вспомнил слова отца Буравлев и, повернув голову к Стрельниковой, шагавшей рядом с ним, попросил ее:

– Ребята могли бы помочь птицам. Вчера на обочине дороги видел мертвых овсянок. Холодище. И кормежка скудная.

Она подняла на него глаза. Буравлев уловил в них настороженность, скорее, несогласие с его неожиданным предложением. Он тогда шагнул к кустику чертополоха, с которого только что сорвалась стайка желтобрюхих щеглов, сломил его и чашечками вниз потряс над ладонью.

– Видите? Ни одного семечка. Все побило ветрами.

– Не каждый в такую стужу пустит в лес ребятенка, – сказала она. – И дни-то стали больно коротки.

– Может, кто и пустит. Дело-то это забавное, особенно для ребят.

Буравлев поморщился, зорко вглядываясь в запушенные морозом окна изб. Его по-прежнему тревожили воспоминания. Где-то рядом была Катя. Прежняя Катя! Прежняя!.. Вот по этой дороге он уходил тогда от нее. Жалость и досада душили, досада на себя, на свою неудачно сложившуюся жизнь.

Сосновка. Те же ветлы с шапками грачиных гнезд, те же открытые крылечки. Сохранились даже длинноклювые журавли у колодезей...

Стрельникова украдкой поглядывала на погрустневшего Буравлева. До чего разные люди живут на земле! Лесничий, видать, с добрым сердцем. Голос мягкий, боится обидеть... Почему не женится? Наташа ей рассказывала при встрече как-то, что матери не помнит... Неужто прожил он все эти годы бобылем?..

На окраине села, возле небольшой избушки, она остановилась.

– Вот и мой дом. Может, погреетесь чайком? – предложила учительница.

– Нет-нет, спасибо. Надо идти, – заторопился Буравлев, хотя понимал, что спешить было некуда. И подосадовал на себя.

– Раз не хотите, провожу вас вон до тех дубов, – вдруг решила Стрельникова и участливо спросила: – Вы, Сергей Иванович, чем-то расстроены?

– У вас, Евдокия Петровна, есть дети?

– Двое сыновей. Взрослые уже. Со мной не живут. У старшего своя семья, а младший – в армии.

– Вы когда-нибудь были на станции Ртищево? – неожиданно перебил он ее.

– Нет, не приходилось.

– Весна сорок третьего года. После сталинградских боев. Что там творилось!.. Когда видишь мытарства взрослых – жалко. А вот когда дети мучаются – вдвойне больнее. А там были совсем малыши, по три-четыре года, не старше. Их везли из Сталинграда. Прошло уже немало лет, а вот вспомнить без боли не могу. А сегодня, увидев мальчишек в школе, подумал: а жизнь идет своим чередом, и ребята растут беззаботно, как молодняк в лесу.

Евдокия Петровна виновато улыбнулась.

– Вы правы. Об этом я сама часто думаю...

У Буравлева в голове все еще бродили воспоминания о той жизни, которая вдоль и поперек перепахала его судьбу.

– Что же вы замолчали? – спросила Стрельникова.

– В Ртищеве я встретил девушку, которую любил в молодости, – с горькой усмешкой проговорил Буравлев. – Случайно встретил. Полтора месяца мы стояли в этом городе. С ней я виделся почти каждый день. Там речка протекала узкая, мелкая. Мы отыскали на ее берегу поукромнее местечко и подолгу просиживали там.

"К чему я это? – спохватился Буравлев. – Кому нужно, с кем я когда сидел?"

Но Стрельникова терпеливо слушала его.

– Вы потом на ней женились? И Наташа дочь ее?

– Не до женитьбы было! Однажды ночью наш эшелон двинулся на запад. Нас бросили за линию фронта. С полгода мы громили фашистские тылы. Затем плен. Побег. Болезнь. Когда вернулся на Большую землю, месяца три пролежал в госпитале. Только после выздоровления узнал: выехала в Казахстан. Вот и вся история.

– И вы ее не нашли? – допытывалась Стрельникова.

– Зачем? Нашел... Я же однолюб.

У дубов они остановились. Деревья, словно от холода, сбившись в кучу, жались друг к другу. Ветер заламывал загривки податливых сугробов. Вокруг растекалась снеговая ровень поля. И стояли большие, могучие дубы.

– Ну и вымахали! – восторженно отметил он. – А им еще и тридцати нет.

– Откуда они здесь? Никак не можем дознаться.

Слова Стрельниковой показались Буравлеву забавными. Ему потребовалось немало усилий, чтобы не рассмеяться. А она продолжала высказывать предположения:

– Очевидно, сойка наносила желудей и забыла. С ней так часто бывает. Как вы думаете, Сергей Иванович?

Буравлеву припомнился пыльный большак, по которому он вместе с другими, с такими же молодыми парнями, уходил на фронт. Над вышедшей в трубку рожью висел оранжевый шар солнца. Ветерок смягчал зной, гнал по полю зеленые волны. У развилки дорог приостановились передохнуть. Буравлев сунул руку в карман за спичками и обнаружил там горсть желудей. Он сделал перочинным ножом небольшие щелки в земле и вложил в каждую по нескольку желудей. Вот они и поднялись над землей, те желуди!..

Буравлев рассмеялся, но секрета своего не выдал.

– Сойка – птица крылатая, Евдокия Петровна. Дорога для нее всюду прямая. Только зачем ей сюда, в открытое поле, таскать запасы? Да и посадка-то, видать, ручная. Дубы хотя и скучились, а стоят друг от друга на одном расстоянии. Разве сойка сумела бы так? Без человека тут не обошлось. Но зачем вам, математику, об этом знать?

Она заглянула в оживленное лицо Буравлева.

– И мне, учителю математики, Сергей Иванович, надо и это знать. Мир начинается от единицы.

Буравлев сразу не нашелся, а лишь многозначительно хмыкнул. Уловив его замешательство, Стрельникова добавила:

– Дубрава для всех загадка. Дуб обычно растет в "шубе". А тут поднялись одни.

– Загадок в жизни не бывает. Все можно объяснить, если помозговать. Секрет тут раскрывается просто. Пришел человек, положил в землю желуди. Выросли дубы. В войну, очевидно, поле зарастало бурьяном. Бурьян поначалу и служил отличной "шубой". А потом они вошли в силу.

Солнце медленно катилось на запад. Закат положил последние мазки на серые стволы дубов и начал гаснуть. Потускнели на горизонте облака, оставив неяркую полоску дотлевающей зари. Но недолго ей пришлось покрасоваться, померкла и она. А на зимнике все еще чернели две человеческие фигуры. Казалось, им и стужа, и сгущающийся мрак были нипочем.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Прокудин стоял у склона оврага, вглядывался в гущу орешника. Рядом застаревшие сосны поблескивали на солнце иголками инея. Высоченная медно-красная красавица сосна, выступающая к самой опушке леса, горела румянцем, а запорошенные метелями ее верхние мутовки золотились.

Прокудин с детства помнил эту сосну. Забирался, бывало, к самой ее верхушке и оттуда сшибал на землю шишки. Ровный ствол ее поднимался почти до самого неба, как тогда ему казалось. И только кое-где торчали тощие, с редкой хвоей сучья, которые вот-вот отпадут.

Прокудину невольно подумалось, что человек чем-то похож на сосну: и в его руках и ногах за долгие годы работы и ходьбы жилы становятся такими же сухими, тощими и будут все дальше истончаться, как эти усыхающие ветви.

Сосны толпились беспорядочно и густо, будто в жаркий день у водопоя рыжие телки. Под пологом, в сумраке, темнел подрост. Прокудин хорошо видел его. Глаза еще не померкли, не потускнели от лесных туманов и непогоды. Они отчетливо различали молодые сосенки, которые, вытягиваясь, стремились выбраться к солнцу. Некоторые из них, так и не достигнув своего величия, засыхали, осыпали хвою и стояли, раскинув тощие голые сучья.

Намерзший воздух был крепок, как спирт. Прокудин закашлялся. От стужи на правой руке ныл обрубок пальца. Потерял его старик еще в начале войны, когда в Барановские леса пришли немцы. Возвращался он тогда из Сосновки. Нужно было немедленно пробраться к Касьянову броду, в партизанский отряд, и сообщить о прибытии в село фашистов. Шел обходными путями. И не уберегся. Подследил его у дороги часовой. Пуля попала в мизинец, раздробила кость. Скрыться все же скрылся, но с пальцем пришлось навсегда проститься. У Гремячего ключа он вытащил из-за пояса топор, положил его на землю и на коленях прополз до самой воды. Ложась на живот, подставил струе пересохшие губы. Пил долго, с наслаждением. А когда утолил жажду, подполз к березовому пню, взял топор, попробовал острие на ноготь, обтер лезвие рукавом. Положил на пень мизинец и резким движением ахнул топором по живому. Сузившимися от боли глазами взглянув на обрубок пальца, подставил горящую руку холодной струе. Ласково журча, течение обмывало рану.

Боль несколько утихла. Прокудин поднялся и стал шарить по кустам, срывая мохнатые листья медуницы. Потом растер их на ладони, выжал густой, запашистый сок на культю мизинца и туго обвязал ее тряпкой, оторванной от подола рубахи.

...Давно это было. Но нет-нет да и напомнит культя о войне – и станет на душе тоскливо: не то старость подкралась так незаметно, не то уже не дождаться сыновей, что погибли в те сумрачные, черные дни...

Утопая по колено в снегу, Прокудин шел медленно и тяжело. Мелкие пушистые сосенки, будто щурясь от солнца, вздрагивали гибкими, тонкими ветвями.

Послышались гулкие удары рухнувших деревьев. Старик ускорил шаг. Сердце его сдавила жалость. "Вот и рубят..." Сосны эти росли вместе с ним, и сейчас он прощался с ними, как со своими сверстниками, с которыми пришлось не раз хватить и горького и сладкого. "Видно, всему приходит конец..." И словно в подтверждение его мысли, о землю хряснулась еще одна сосна, взметнув столб снежной пыли и хвои.

С трудом дыша, Прокудин остановился у порубки и, сдерживая гнев, мрачно сказал подошедшему к нему Косте:

– Сосны не волки – вали да вали... Никуда не убегут.

– Жалко, Трофим Назарыч, – сказал тот. – Не сосны, а свечи. Прямые, гонкие... Только напоказ.

– Выходит, лесничий не отстоял.

– Почему? Красный бор как шумел, так и шумит. Выборочно пока рубим... А впрочем, разве отстоишь, когда есть приказ. Да и супротив Маковеева не попрешь. Все равно этот добьется своего.

– А ты, дед, тоже против? – послышался из оврага грудной девичий голос.

По крутому склону на делянку вылезла Лиза Чекмарева. В короткой овчинной куртке, в ватных брюках и шапке-ушанке она походила на деревенского парнишку-подростка. Весело хлопая рукавицами, Лиза озорно подмигнула Косте:

– Разрешения надо было бы у деда спросить сначала, а потом резать...

– Помолчала бы, заноза! – оборвал ее Костя.

Лиза уперла в бока руки, почти вплотную подошла к нему. Язвительная усмешка дрогнула на обветренных губах:

– Ой, ты, никак, поумнел с тех пор, как начал напрашиваться к начальству в зятья. Давай-давай!.. Глядишь, и ты каким-нибудь крючком со временем станешь.

Костя побледнел, но ничего не ответил.

Из оврага гурьбой выбрались девчата. В стеганых брюках и телогрейках. Шерстяные полушалки плотно прилегали к их разрумяненным щекам. Подойдя к Косте, они зашикали на подругу:

– Потише ты, Лизка!.. Лесничий вот-вот подойдет. Услышит, неловко будет.

– Печаль-то! Пусть вот он боится, – кивнула она на Костю. Привороженным зельем опоили его. Трава есть такая – любастик называется. Кто напоит им, в того тот и влюбится.

Лиза, шагнув к молоденькой, разнаряженной инеем березке, под которой остановились девчата, ударила обухом топора по тонкому стволу. На голову посыпалась легкая, пушистая изморозь. Девушки вскрикнули и, как перепуганная стайка воробьев, метнулись в разные стороны. Одна из них хлопнула Лизу по спине и упрекнула:

– И чего ты расходишься – сама не знаешь! И как тебе только не жаль такую красоту рушить!

– Подумаешь, красота! – сморщила нос Лиза. – Противный снег и больше ничего.

– А у меня, когда я вижу березы в зимнем убранстве, дух захватывает, – заметил Костя. – Будто невесты стоят! Завороженные счастьем!.. И приметы есть: такой иней – к доброму урожаю. Солома уродится в оглоблю, а колос – в кукурузный початок.

– Что-то ты какой суеверный стал, – скосила глаза Лиза. – Это на тебя так любастик действует...

– Трепло ты, языкастая, – не выдержал насмешки Костя. В голосе его прозвучали металлические нотки.

Лиза не отозвалась. Наступило долгое неловкое молчанье. Молчал и лес. Над ним, за вершинами его, горело солнце. Под темным пологом сосняка фиолетово отливали сугробы. В чаще перекликались синицы.

Прокудин еще раз окинул взглядом порубку, виновато кашлянул.

– Что, дед, аль простудился? – продолжала насмешничать Лиза. – Не горюй, вырастут твои сосны. Еще получше этих. Костя обещает. У него примета есть такая.

– Для кого-нибудь вырастут, а для меня уже нет, – не обратив внимание на ее язвительность, с грустинкой отозвался старик.

Он вытянул из кармана кисет, захватил из него щепоть мелкого табака и забил им ноздри. Лицо и уши его стали огненно-красными. Напрягся всем телом и громко, так, что отозвалось эхо, чихнул.

– Куй червонцы! – одобрил себя Прокудин и, протянув кисет Лизе, предложил: – А ну-ка, хвати малость. Мозги прочищает!

– Ну тебя, дед! Уморить хочешь, – рассмеялась Лиза.

– Уморить не уморить, а вот слушай, – старик сгорбился, как бы обмяк, – расскажу тебе сказку, мил человек, про молодую березку. Та, как и ты, видимо, считала себя умной. Вот тебе сосенок не жалко? А правда, зачем их жалеть? А сказку послушай. Может, что и не так в ней, но из песни, как говорят, слова не выкинешь.

2

– Видела на Васенском березки? Не видела? Жаль. Да их теперь там и нет. Отжили свое. А когда-то, мил человек, те березки были молодыми, пригожими. И походили они друг на друга, как голубиные яйца. Но была одна из них и выше и краше своих подруг. Шубка на ней зеленела пышнее и гуще.

И все перешло к ней от матери – Старой Березки. При жизни та была на редкость приветливой. Птицы, пролетая, садились на ее ветви передохнуть. В жаркие дни под ее сенью находили приют звери. То лосиха со своим лобастым лосенком, то зайчонок...

Как-то ночью рванул ветер. Закачались деревья. Даже матерые сосны и вековые дубы и те не устояли, начали кланяться земле-матушке. Раскачало и Старую Березку. Но сил у нее было меньше, чем у дубов. Да и была она к опушке ближе, незащищенная... Ветер с силой обрушился, согнул ее в три погибели и надломил.

Голос Прокудина звучал тихо, певуче. Это подкупало и суматошную Лизу, и ее присмиревших подруг.

– Погибла Старая Береза, – с грустью продолжал свой рассказ Прокудин. – Так думали и ее подруги. Но весной солнце пригрело землю. Глубокие корни Старой Березы ожили, погнали живучие соки. Только цвести было нечему. На обтрепанном голом стволе от прежней красы осталась лишь одна веточка – тоненькая, как прутик. Старая Береза не скупилась, отдавала ей весь сок, всю материнскую силу. Веточка выровнялась, потянулась за солнцем.

Шла весна за весной. С тех пор как сгорбилась Старая Береза, веточка выросла в большое, красивое деревцо. Она целыми днями смотрелась, будто в зеркало, в голубую лужицу да расправляла свою пушистую темно-зеленую шубку.

"А я краше других! – хвасталась она. – Это видят все. Даже ветер и дождь не пачкают моих берестяных башмаков".

Однажды она узнала, что нет у нее черных узловатых корней, как у всех березок. И жила она за счет корней матери, Старой Березы. Да что ей до этого! Подумаешь – для того и мать, чтобы питать соками...

"Смотри, как они тощи и уродливы! – смеялась она над подругами. Шубки-то у них – не то, что у меня..."

Рядом стоявший дуб отвернулся, промолчал. Не любил он бахвальства...

Прокудин втянул в нос очередную порцию табака, откашлялся.

– То-то... – В серых глазах его промелькнула хитринка. – Бахвальство да заносчивость, мил человек, не украшают, – неожиданно заключил он. – Так и тут... Только не хотела этого признавать Молодая Березка. Летом как-то проплывало белое облако. Увидело на поляне Березку, крикнуло:

"Ах как ты хороша! Я такой Березки еще не встречало".

Молодая Березка затрепетала от радости. Потянулась кверху. Но ветки ее так и повисли в пустоте. Слишком мала ростом. Это ее не огорчило, а только развеселило.

"Вы слышали, что обо мне сказало облако?" – спросила она подруг.

"Ты много о себе мнишь", – прошелестел листвою Дуб.

По весне к Березке в гости пришел старый знакомый – лобастый лосенок – теперь огромный рогатый лось. Остановился возле нее, по привычке прислонился, потерся шеей.

"Сейчас же отойди! – возмутилась Молодая Березка. – Ты испачкал меня своей поганой шерстью".

Прокудин замолчал, оперся руками о колени. Глаза его были устремлены в глубь бора.

– Что же стало с этой березкой? – спросил Костя.

Старик окинул его быстрым взглядом.

– Всему свое время, мил человек. Так и в сказке все идет по порядку... Так вот, Молодая Березка обидела лося. Ушел тот и больше не заглядывал. Время – что вода в реке. Вытянулась Молодая Березка! Красотища!.. Подросли и ее подружки. Но не хотела с ними знаться Молодая Березка.

"Ты хотя бы взглянула на землю, – советовали ей подружки. – Посмотри, как цветут ромашки".

"Как-нибудь и без земли обойдусь. Мне бы только дотянуться до облака. Улечу с ним, и не вспомню про вас".

"Ты говоришь вздор, – снова вмешался в разговор Дуб. – Я, сама видишь, крепок и силен. Но если бы не было земли, в которую вросли мои корни, то давно умер бы с голоду и сгнил, как брошенное полено. Что говорить, без земли меня бы повалил ветер".

В ответ Молодая Березка лишь брезгливо пошевелила листвой.

"Бесстыдница, утихомирься, – простонала снизу Старая Береза. – Кто ты без земли? Чурка. А что тебе дадут холодные облака? Они пусты и легки, как дым от головешки. Ты загубишь себя. Больше не тянись к ним, мне тяжело держать тебя. Мои корни уже слабы".

"Отстань, старуха! Зачем ты это говоришь? Я все равно скоро оторвусь от тебя и улечу вместе с облаками".

Молодой Березке показалось, что она все же доросла до облаков. Рванулась изо всех сил – и корни Старой Березы, не выдержав толчка, треснули, ствол со стоном рухнул. Упала Молодая Березка на землю. Тонкие, длинные ветки ее исковеркались, увяла краса.

"Облака – это пустота, обман, – пролепетала она. – Спасите меня!.."

Подруги потянулись к ней ветвями, участливо зашумели листвой.

"Ей уже не поможешь", – сказал Дуб.

– К чему ты, дед, рассказал? – вдруг спросила Лиза.

– Ни к чему. Так просто. Может, кому из вас, мил человек, в жизни пригодится. – Старик встал и молча пошел к просеке.

– Неинтересная сказка, – сказала Лиза. – Так, для маленьких. Хватит отдыхать, девчата. За дело. Да и ты, Костя, чего стоишь?

3

И тут все увидели Буравлева. Он шел по утоптанной тропе мимо торчащего из-под снега чапыжника. В руках его раскачивался на длинной деревянной ручке молоток-клеймо. Из-за спины торчали два вороненых ствола старенькой централки.

Девушки перемигнулись, и споро застучали топоры, обрубая сучья. По лесу пошел дробный перестук. Лиза длинной ореховой палкой вымеряла стволы поваленных сосен.

Буравлев пересек орешник и, поравнявшись с лесосекой, распорядился:

– Трелюйте к дороге. Да поудобнее, чтобы могли подойти машины.

– У осинника сложим, – бойко отозвался Костя. – Лучшего места не найдешь.

Буравлев одобрительно кивнул.

– Деда Прокудина не видели?

– Как же! Только сейчас сказками кормил, – ответила Лиза. – Вон к той рощице пошел.

Буравлев нагнал Прокудина возле молодого сосняка.

– Вот здесь, мил человек, было дерево, – пробурчал старик. – Около этой сосны в войну девушка одна, партизанка, погибла. Инна Воронкова. Вот и нет сосны. Нет и памяти. С годами не станет и нас. И никто не вспомнит, что ходили мы с тобой по этим тропинкам.

Прокудин неожиданно остановился и толкнул локтем лесничего:

– Вон, мил человек, воротник-то на суку сидит! Пали метче!..

На пушистой елке Буравлев увидел белку. Держа в лапках еловую шишку, она с любопытством уставилась на него.

Буравлев поймал зверька на мушку, но стрелять не стал, опустил ружье.

– Ну, ты что же?.. Палил бы... – кивнул на елку Прокудин.

– Пусть живет. Их и так поубавилось.

– Вот так и я, мил человек, не могу стрелять. На то каждая тварь на свет и рождается, чтобы солнышку радоваться. – Прокудин полез за кисетом, подержал его в руке и снова сунул в карман. – Лес не только деревья да кусты. Но и звери и птицы. Без них и лес не лес. Утром вот повстречал лося. Рога что твой вывороченный пень с корнями. Смотрит на меня и – ни с места. Признал, стало быть. Еще телком я его выхолил. Мать браконьеры убили. Пропадать бы ему, бедняге. Привел домой, молочком поил, хлебцем подкармливал. А он, как только вошел в силу, улепетнул от меня. Смотрю на него и радуюсь: не будь, Буян, тебя и твоих сородичей – лес бы казался сиротой. Все живое нужно лесу, даже букашки и таракашки разные. Вот, по правде тебе скажу, Сергей Иванович...

Буравлев хитровато улыбнулся.

А Прокудин продолжил свою мысль:

– Тонкий подходец, мил человек, к природе нужен. Наши лесники жалуются: лоси изводят молодой сосняк. Я говорю им: "Не убивать же их! Подкармливайте, и бед меньше будет". Они на попятную: "Не наши они. Пусть пекутся о них охотники". Охотники?! У них один прием: трах-бах и – в котел. Другой раз идет такая пальба по лесу, что твоя война. И лосиху с лосенком, случается, не щадят. Старый-то лось похитрее. Чуть что услышит и – тягу, куда поглуше. – И он безнадежно махнул рукой.