Текст книги "Листопад"

Автор книги: Николай Лохматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

У поворота, там, где берег был отлогим, Буян коснулся ногами тверди. Буравя грудью воду, он вертел головой в поисках лосихи и лосят. За седыми валами их не было видно. Крутила крутоверть. Льдины наползали одна на другую. Буян призывно заревел. Ему откликнулась лосиха. И он, круто повернув, поплыл на зов. Рядом с лосихой плыл лосенок. Один... С налитыми кровью глазами, лосиха подтолкнула его к Буяну, и тот, словно чувствуя спасение, смотрел на Буяна выразительными беспомощно-детскими глазами. Буян и лосиха, прижав лосенка боками, медленно, толчками продвигали его к отмели. Лосенок раза два пропадал под водой. Но Буян ловкими, отработанными движениями ног подкидывал его. И лосенок всплывал, изо всех силенок медленно, но верно плыл к берегу.

Первой на берег вышла лосиха, отряхнулась. За ней лосенок. И только потом Буян.

Лосиха с лосенком скрылась в лесу. Ветер стих, и лед засверкал в лучах восходящего дня.

Буян, задрав рогатую голову, призывно трубил над рекой... Он звал отставшего лосенка.

3

Второй лосенок не погиб. Его не затерли льдины. Подхваченный волной, он был выброшен на берег. Лосенок очнулся. Над лесом гуляло солнце. Над ивняком, перевиваясь жгутами, неслась быстрая вода. Она слизывала с берегов валежник. Беспокойный, глухой шум доносился со всех сторон. Мокрый лосенок развел длинные уши, прислушался. С истошным криком летали птицы.

Лосенок искал мать. Напрасно он звал ее, таращил мутные красные глаза. Лосиха не пришла ни вечером, ни на другое утро.

Мучил голод. Грезилось теплое вымя, струи пахучего молока. Слышно было, как клокотала река и над головой зловеще хохотал филин.

На третий день лосенок не вынес голода, робко пошел на слабеньких ножках. У самых глаз качалась ароматная ветка. Он потянул ее на себя и стал мять вздрагивающими бархатными губами. Клейкие почки показались вкусными. Лосенок ощипал у ивы нижние ветки.

Ночь отлежался в кустах, а утром вышел на поляну. Маленький серый клубочек катился прямо к нему. Незлобиво повизгивая, волчонок приблизился к лосенку, и они долго обнюхивали друг друга. Знакомились. А потом вместе играли на лужайке. Волчонок кувыркался, повизгивая, и все время пытался ухватиться зубами за хвост лосенка. Устав, они забрались в кусты и уснули. Перед вечером лосенок проснулся. Но рядом своего приятеля не нашел.

Лосенок остался один. За дни скитаний похудел, от грубой пищи болели зубы.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Опустошенный вдовьей любовью, Шевлюгин на заре покинул Ольховку. Обычное весеннее предутрие. Все притихло вокруг. И только внизу, за крутояром, злобно и дико бесновалась вырвавшаяся из ледяного плена Ока.

После застойной избяной духоты лес показался Шевлюгину особенно прохладен. Как родниковую воду, вдыхал полной грудью чистый, свежий воздух. Под ногами звучно лопались промерзшие лужи, хрустел еще не везде стаявший ноздреватый снег. Шевлюгин оглядывался по сторонам и не верил своим глазам: вот она, несказанная красота... Знал здесь каждую кочку, каждую колдобинку, а сейчас деревья, кусты и полусгнившие пеньки были размыты мягким сиреневым предутренним сумраком. Суковины дуба, будто рога лося, низко опустили корявые ветви. Шевлюгин остановился в восхищении: "Мой лес, и никому я его не отдам..."

За дубняками Шевлюгин набрел на небольшое озеро с плавающим по середине месяцем. Месяц чем-то напоминал ему свернувшегося калачиком волчонка, которого он видел на днях в Глухом урочище. А вокруг, словно васильки по полю, в озере рассыпались звезды. Шевлюгину почудилось, что они насмешливо кивали ему синими головками и звали к себе, на дно озера. Смутные чувства овладели им. Испугавшись своих мыслей, он круто повернул в сторону от озера и, ускоряя шаг, стал всматриваться в сиреневый туман, едва различая стволы сосен.

Становилось светлее. Таяла пелена предутренного тумана. И тут, как никогда прежде, Шевлюгин опять по-новому увидел лес. Один перед другим по-кошачьи изгибались два овражка, образовав огромную седловину, которую с обеих сторон огибали размашистые, высокие дубы. Они уступали дорогу остроконечным елям. Дальше, обгоняя их, плели кружевную кайму можжевельники. А в самом изгибе овражков, среди сырости, блаженствовали мхи – кремовые, розовые, лиловые. Издали казалось, что кто-то разостлал пестрый бархатистый ковер.

И Шевлюгин не мог оторвать от него взгляда. Все, что окружало его, теперь воспринималось не как раньше, когда лес для него существовал только для дров и охоты, река – для питья и ловли рыбы, ночь – только чтоб вершить разные темные дела.

Глядя на стройные перелески и рощицы, он ощущал, как уходило чувство горечи, и он, еще не понимая, что ему делать в такой ранний час, неожиданно для себя направился к городу.

"А что ж, звероферма? Зря я закучеряжился. Пускай поговорила бы..." вспомнил он разговор с Милючихой. Предложение и сейчас показалось смешным. А впрочем, не надо было бы по ночам ноги трепать. Шкурки они и есть шкурки. Кто их разберет, из лесу ли они принесены или из клетки взяты? Выгодно даже. Кто учтет, пятерых там чернобурая лисица народила или троих...

От этих мыслей на душе не стало веселей. Звероферма – зверофермой... А сможет ли он оторваться от леса? Глухариные тока. Охота по первой пороше. Захлебывающийся лай Топтыги. Грозное рычание лесных быков в начале гона...

Шевлюгин понимал, как все это ему дорого и что он это никогда и ни на что не променяет: ни на какие звериные фермы, ни на выгодное место ни в каком лесничестве?.. И он снова вспомнил Буравлева, занесшего руку на его счастье, и Маковеева, который так ничего и не сделал в его защиту, хотя и обещал: мол, пока я хозяин приокских лесов, никто не посмеет нарушить установившийся порядок.

Прилив злобы захлестнул Шевлюгина. Тяжело дыша, он прижался плечом к корявому стволу осины.

Сколько лет он ходил по этим тропам! Сколько костров было зажжено в ожидании зорек! Сколько было выпито вина и услышано всяких историй от бывалых охотников!

Разные люди приезжали к нему. Бывали и ученые, и писатели, и всякое начальство, однажды даже посетили генерал и министр. Все они относились к егерю с уважением, как к хозяину.

Припомнилось и первое знакомство с Буравлевым. Разговор о том, как, работая рядом, станут помогать друг другу. Новый лесничий тогда пришелся Шевлюгину по душе.

"Нахвалил на свою голову, – злорадствовал Шевлюгин. – Правду говорят: сначала узнай человека, а потом... Не то и сам пропадешь ни за копейку. За что я хвалил его? За любовь к лесу?.."

Гнетущая тоска и чувство оскорбления мешали Шевлюгину правильно осознать все то, что творилось вокруг него.

Он не заметил, как над Заречным бором зарумянился небосвод, как бесконечным множеством голубых и розовых огоньков вспыхнули ветви деревьев и как проснулся от птичьего гомона лес...

2

Шевлюгин неслышно проскользнул в директорский кабинет. Маковеев, склонясь над столом, читал газету. Лицо его было озабоченно. На переносье рябью наплывали со лба мелкие морщинки.

Маковеев огорченно ударил по газете кулаком.

– Тоже мне "Торпедо" – черт побери!.. – крикнул он, поднимая голову к двери. И тут же лицо его стало приветливым, улыбающимся: – Матвей Кузьмич! Вот не ожидал!.. Какими судьбами? – Выйдя из-за стола, Маковеев протянул гостю руку. – А я тут спортом увлекся.

"Кипит, как охотничий котелок на костре", – отметил Шевлюгин и осторожно сел на стул. – Да вот. Приехал в Общество охотников... и решил заглянуть к тебе. Давно ведь не виделись.

– Да-да, все дела. Не стесняйтесь, будьте как дома, – дружески похлопывал он по плечу егеря. – Сейчас бы нам на болотину на подслух. Глухари-то поют?

– Чего им не петь? Хвойнику хватает, мох на болоте густой – прятаться можно. А это для них самое дело.

– Да-да... Ружьишко бы сейчас и – бабах!.. А то сидим вот, протираем штаны. Заела текучка, будь она неладна... Всякие отчеты, справки, ведомости. И кому они нужны? Никому. Просто так, для подшивки к делу, а требуют. Ради таких вот бумажек и жизнь пробегает мимо нас. А глухари себе поют, веселятся...

Шевлюгин не перебивал Маковеева.

– А вы-то как, Матвей Кузьмич, попробовали глухарятинки? – спросил Маковеев. – Не затухла она у вас там, на болотине? А я бы на гусей хотел сходить. Да мне как-то не везет на них, – с огорчением сказал он. – Бывал и на кормищах, на маршрутных остановках, ходил и на любимые озерные заводи – ни одной птицы не взял.

– А много их было там? – поинтересовался Шевлюгин.

– Тысячи! Потянутся на кормища – воздух от гусиных крыльев стонет. Одна цепочка за другой...

– Э-э, брат, плохи твои охотничьи дела, – покачал головой Шевлюгин. А как бы, по-твоему, я сделал? – Он взял из пластмассового стаканчика остро очиненный карандаш и на уголке газеты быстро набросал чертежик. Вот ты узнал, где кормища. Иди туда с вечера. Учти, гусь птица осторожная. Малейшего шороха боится. А ты откопай себе окопчик, свежей соломки туда. И выслеживай... Иначе как? Стрелять надо по ходу взлета птицы. Чтобы дробный заряд мог разрезать перо, а не скользить по нему. Иначе добычи не жди.

Кустистые, словно пучки сухой травы, брови Шевлюгина встопорщились. Глаза холодно уставились на собеседника.

– Видишь ли, Анатолий Михайлович, с удовольствием сводил бы тебя на гусей, да отстрелялся я, – голос его прозвучал глухо и отчужденно. Отгуляли девки пасху...

Маковеев непонимающим взглядом окинул ссутулившуюся фигуру гостя.

И только теперь он заметил, как осунулось и постарело его лицо.

– На пенсию вам еще рановато, Матвей Кузьмич! – между тем заметил он. – Еще с десяток лет, а то и больше мог поводить нас по зорьке.

Шевлюгин потер переносицу, махнул рукой.

– Не в том дело. До пенсии этой мне еще десять лет стругать. Леса наши арестовали. Куда ни пойди – патруль. Прежде чем косача там или глухаря подстрелить, надо доложить начальству. Взял добычу – тоже доложи. Для каждого охотника установлена норма: два зайца в год, три селезня, один глухарь и три косача. Подстрелишь больше – штраф плати. Выходит, и моя должность больше не нужна.

Маковеев присел на стул, с недоверием уставился на егеря.

– Вот это новости! – выдохнул он одним духом.

Испытующий взгляд Шевлюгина остановился на его лице.

– Таков приказ лесничества. Угодья наши и все, что растет, летает и ползает, тоже наше. Мы ими будем и распоряжаться.

– Я что-то не понимаю. Кто это мы?

– Лесничество. Разве ты не в курсе?

Маковеев промолчал. В Приокском лесничестве он не был давно, с ростепели.

– Это, как видите, произошло помимо меня.

Шевлюгин почесал затылок, по-лошадиному взмахнул головой. Густая прядь волос сползла на лоб, закрыв собой тонкие бороздки морщин.

– Плохи наши дела, – сказал он несколько погодя. – А я-то, грешным делом, думал...

Маковеев пристально уставился на растерянного егеря, ожидая, что он еще скажет. Но Шевлюгин молчал, думая что-то про себя. В кабинете установилась неловкая тишина. Лишь слышалось тиканье часов на столе да воробьиная брань за окном.

– Так что же вы, Матвей Кузьмич? – спросил Маковеев. – Почему духом-то упали?

– А? Что? – очнулся Шевлюгин. – Да ничего. Прижал он нас, как ящериц клещами. Шипим, хвостами крутим – и ни с места. Он сам себе голова.

– Ну, это вы бросьте! – заносчиво выпрямился Маковеев. – Пока хозяин в здешних лесах я. Стало быть, без моей подписи все недействительно. Понятно?

Шевлюгин скосил на него глаза, насмешливо заметил:

– Хозяин тот, кто делает, – и он поднялся со стула.

3

Маковеев, передав Лиле, что он уезжает в Приокское лесничество, вызвал шофера и попросил его через полчасика подъехать к квартире.

Дома Маковеев натянул охотничьи сапоги. Кожаную тужурку перехватил патронташем. С ружьем вышел на крыльцо. Машина ждала его у подъезда.

Сразу же после прямых городских улиц начинались поля. Светлые островки снега белели по сторонам, где-то в вышине сквозь гул мотора слышалась перекличка жаворонков. Мелькнула деревня, другая, а дальше пошло чернолесье из липняка, ольхи и осинника, светлые березовые рощи. У поворота дороги на проселок темнел густой ельник. Отсюда и начиналось Приокское лесничество.

Остановив машину, Маковеев вылез из кабины. Зашагал по осклизлой, покрытой ледяным черепком дороге. У поворота в лес стоял дубовый столб с прибитой наверху дощечкой. В глаза Маковеева бросилась надпись: "Охота запрещена. За нарушение – штраф".

Припомнив слова Шевлюгина, Маковеев усмехнулся. Надпись на столбе ему показалась наивной и ненужной. Воздух, настоенный на хвое и запахе оттаявшей земли, кружил голову. Шагая через ельники, он прислушивался к звукам весеннего леса. По верхушкам деревьев порхали птицы. Разноголосый звон их наполнял рощи.

На полянах и прогалинах, на всех прогретых местах кружились разноцветные бабочки. На старых, издырявленных временем пнях, на комлях берез и дубов нежились проснувшиеся жучки. Синицы наспех хватали их клювами и тут же, вспугнутые шагами, взмывали в воздух. На сухой верхушке осины азартно барабанила красноголовая желна. Сверху на Маковеева летели осколки коры, щепки. И тут же, чуть ли не из-под ног, вспорхнула, забила большими крыльями птица. Он поспешно сорвал ружье и, почти не целясь, выстрелил. Птица дернулась, упала в можжевеловую заросль. "Ловко я ее!" радовался своей удаче Маковеев. Обжигая об иглы руки, достал птицу и недобро о себе подумал: "Растяпа, тетерку пришиб".

В заводях торчали верхушки затопленных елочек. Потоки воды, натыкаясь на них, пенились. В низине заводь разливалась широко, и без привычки трудно было понять, куда течет вода.

"Здесь утки должны быть", – подумал Маковеев и решил посидеть на берегу до вечерней зорьки. Он выбрал сухое укромное местечко, снял с себя охотничьи доспехи и принялся за сооружение шалаша для удобной засидки.

До заката солнца было еще далеко. От свежего весеннего воздуха, после утомительной лесной дороги захотелось есть. Вытащив из сумки тетерку, Маковеев подкинул ее на руке и, улыбаясь своим мыслям, принялся собирать для костра сушняк.

Можжевеловый куст, брошенный в костер, вспыхнул, затрещал, как порох. К глазам потянулись еле заметные струйки дыма. Маковеев поморщился. И вдруг почувствовал, как чья-то рука потянулась к лежащей тетерке.

– Куда лезешь за чужим? – вскинул он голову.

– Кто вам разрешил стрелять наседку? – раздался из кустов мальчишеский голос. – Вы ответите за это!..

Маковеев поднялся на ноги. Перед ним стояли три паренька. Одного, конопатого, он где-то видел раньше.

– А ну-ка, положи на место! – приказал он. – Молод еще учить взрослых.

– В лесничество понесем, – посоветовал конопатому небольшой сероглазый паренек. – Надо только узнать, откуда он?

– Я вот вам сейчас узнаю!

Паренек сунул своему товарищу тетерку.

– Не пугайте! – дерзко крикнул он. – Все равно не боимся.

Маковеев схватил его за копну рыжих волос, прохрипел:

– А ну, с глаз долой!..

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Лес шумел приглушенно и грустно. Зырянов прислушивался к шороху падающих с веток капель. Он смотрел на непомерно разлившуюся речушку и растерянным взглядом искал переправу. Мутные стремительные потоки размывали глинистые берега.

– Н-да, здесь, черт побери, не перепрыгнешь.

Промокший до нитки, озябший, он присел на еловый пень и достал кисет. Спички оказались отсыревшими. Но он все же нашел сухие, прикурил цигарку. И с наслаждением затянулся.

В мыслях было одно: как бы дотемна перебраться в Ольховку. Сюда он пришел лишь потому, что другого выхода не было, как только пересечь луга и бором пробраться к Жерелке. Думал срубить у самой воды дерево, и так, чтобы верхушка его легла на другой берег.

Бросив в поток недокуренную цигарку, Зырянов решительно встал. Темнело. Поток бурлил, гремел по дну камнями и, ударяясь о берег, швырял седыми клоками пены, уносил на своей могучей спине выхваченные из штабелей бревна, корни коряг. А ниже по течению, там, где изгибался берег, сдерживая быстрые волны, вода крутилась, как в кипящем гигантском котле.

У отлогого спуска Зырянов нашел мачтовую сосну. Потрогал ее холодный ствол. Но, чтобы свалить это огромное дерево, которое могло бы послужить переходом, надо было иметь пилу или же топор. Зырянов выругал себя за то, что ничего с собой не прихватил. Оставалось одно: броситься в холодную воду и переплыть на другой берег. Он опустился с отлогого берега и, перепрыгивая с камня на камень, пошел по течению, ища более узкое место.

Зырянов стоял на берегу, не решаясь войти в стремительный ледяной поток. Вдруг среди еловых зарослей вспыхнул огонек. Зырянов обрадовался. Как он не догадался, что был рядом с кордоном Прокудина.

Сырой, холодный ветер пронизывал до костей. Идти в сторожку своего врага не очень-то хотелось... Но выхода не было. Ветер с дождем усиливался. У Зырянова нестерпимо ныла поясница, шумело в голове.

Он решительно пошел на огонек.

2

Зырянов выломал крепкий, увесистый сук и направился к крыльцу. Со злобным, задыхающимся лаем на него бросилась огромная собака. Размахивая дубинкой, он осторожно продвигался к избушке. И чем дальше шел, тем ожесточеннее наступал на него Барбос.

На крыльцо вышел Прокудин, держа наготове двустволку. Увидев отбивающегося от собаки человека, спросил:

– Эй, кто там?

– Свои, – сипло отозвался Зырянов.

– Чего в такую поздноту шляетесь?

– Хотел с тобой поговорить, – срывающимся голосом пояснил Зырянов. Да ты хоть бы убрал своего волкодава!

Старик осклабился:

– А я тебя не приглашал. Значит, нечего и шердобашничать. – Он, отозвав собаку, опустил к ногам приклад ружья. – Ну, проходи, что ли, раз явился. Собака не тронет.

Все еще не выпуская из рук кола, Зырянов с опаской приблизился к крыльцу.

– О-о! Старый приятель! – с насмешкой протянул Прокудин, узнав наконец по жердистой фигуре путевого обходчика.

– Я пробираюсь в Ольховку.

– В Ольховку? – с недоверием уставился на него старик. – Да ты не в ту сторону путь держишь. Отсюда до нее верст пятнадцать будет.

– Знаю, что не в ту. Всюду мосты поснесло. Думал, через Жерелку перейду.

Прокудин, смягчившись, предложил:

– Что мы здесь стоим, зайдем к свету.

– Ты бы мне дал пилку – сосну свалить. Так-то не перебраться.

– Это что за сосну?

– Да ту, что сошла к воде.

– Никакой ты пилки не получишь! – зашумел старик. – Более ста лет ее не трогали. Ишь ты, заявился!..

Проснулись в клетках снегири. Забили крыльями. Под кроватью, должно быть во сне, хрипло гаркнула галка. Зырянов ненавистным взглядом окинул сгорбленную фигуру лесника и, не скрывая раздражения, крикнул:

– Чурбан ты, а не человек! Птичек держит, божьим старцем прикидывается... А тут сын умирает!

– Если пришел ругаться, то убирайся отсюда, не то Барбоса крикну. Он сразу тебя направит куда надо.

В сенях завозился, зарычал волкодав.

Зырянов с опаской поглядел на дверь.

– Говорю тебе, у меня сын умирает...

– Врешь!.. – гаркнул старик.

В глазах Зырянова поплыла печь, лавка у окна, куда-то опрокинулась горящая на столе лампа. Под ногами закачался пол. Схватившись руками за стенку, он не удержался, грузно сполз на колени.

– Ты что? – всполошился Прокудин.

– Сухота. Горечь во рту.

...Зырянов смутно помнил, как, обжигаясь, пил чай с малиной, как, раздевшись, натягивал на себя сухое белье старика. Лишь ощутил холод чистой постели – и, зябко пожав плечами, провалился словно в пропасть.

– Угораздило же тебя, черта долговязого! – ворчал старик.

В бреду Зырянов слышал стук топора, визг пилы и грохот упавшего дерева. А рядом перед сваленной сосной бушевала, водоворотила беснующаяся Жерелка. А над этим стремительным, бурлящим потоком по мокрому стволу, сгорбившись, шел человек. Волны захлестывали дерево, холодным языком лизали его ноги. Вот-вот захлестнет ледяной поток и унесет в Оку, как все, что мешает ему на пути.

3

Зырянов открыл глаза. В окна цедился сумрачный свет. По стеклу барабанил мелкий дождь. Зырянов хотел оторвать голову от подушки и не смог. "А как же Митя? – кольнуло его. – Что с ним теперь?"

Он отбросил одеяло, чтобы встать. Но тяжесть в теле крепко пригвоздила к постели. Воспаленным взглядом он окинул избушку. Из клетки на него черными точками глаз уставился снегирь. Он словно говорил: "Что, попался!"

Зырянов схватил со стула ложку и хотел было запустить в него. Но дверь в сторожку открылась, у порога в мокром плаще стоял Прокудин.

– Ну и задал ты мне жару, – незлобиво проворчал он. – Всю ночь колобродил.

– Что, плохо мне было? – Зырянов откинулся на подушку.

– Лежи, – сказал добродушно старик. – С Митей твоим все в порядке. Лежи.

И Прокудин, улыбаясь, потрогал Зырянова за плечо.

– Да ты не лотоши, мил человек. Был я у твоего Мити и лекарство ему снес. На поправку пойдет. Сейчас чайку вскипячу.

По небритому лицу Зырянова расплылся румянец. Он отвернулся к стене и долго лежал с закрытыми глазами.

В самоварной трубе выло пламя. Над крышей, жалуясь, тихо шумели промокшие ели. Где-то в чаще надрывалась ворона. Зырянов впервые подумал, что вот как получается в жизни. Почти рядом живешь с человеком, встречаешься с ним, враждуешь, видишь в нем одно только плохое, а, выходит, он совсем не такой.

– Ты что там примолк? Спишь, что ли? А может, худо?

Зырянов не отвечал.

Старик налил в стакан чаю, насыпал туда сушеной малины и сахару и, размешав все это ложкой, поднес к постели:

– А ну-ка, хвати... Сразу хворь пройдет. Старинное лекарство. Бывало, в детстве нас таким напитком мать лечила. Напоит, закутает одеялом – и лежи. Тут тебя пот и прошибет. Рубашки хоть выжимай.

Зырянов, преданно, по-собачьи взглянув на старика, глухо, срывающимся голосом проговорил:

– Прости меня, отец. Виноват перед тобой. Как сукин сын виноват.

Прокудин, сощурив глаза, удивился. Что это он? Совсем занедужил мужик.

– Плохо о тебе думал. Лютой злобой кипел, – продолжал исповедь Зырянов. – Не раз петуха красного собирался пустить под сторожку. Да, как видно, бог отвел...

– Ты сначала выпей мою настойку, – поняв наконец, в чем дело, предложил старик. – Душа-то лучше отойдет.

– Простить себе не могу, – каялся Зырянов. – Мимо учил не щадить ни зверя, ни птицу, а он другой – все бережет, каждую травинку ему жалко...

– Видать, сын-то не в отца пошел, – насмешливо вставил Прокудин.

– В том-то и дело, не в отца. Весь в мать. Та пойдет в лес, цветка не сорвет. Разве можно, говорит, губить такую красоту?

Растопырив крылья, из-под кровати вышла галка. Уставясь на Зырянова, стала покачивать головой, словно осуждала его.

Зырянов залпом выпил малиновый густой чай.

– Не казни меня, отец, – тяжело дыша, снова заговорил он. – Я перед тобой, как перед богом, каюсь.

Старик снял с гвоздя чистое полотенце, не спеша вытер ему лицо.

– Ты этой мокроти не бойся, мил человек. Хворь выходит.

В серых подвижных глазах Зырянова блеснули слезы.

– Рос я в жизни один. Родителей едва помню. Отец погиб в первые дни войны. Потом пришли немцы. Офицер хотел тронуть мою мать. Она ударила его. Гитлеровец выхватил пистолет и выстрелил прямо в грудь. Что вспоминать! Не был бы жив я, если б не подобрали соседи. Никого у меня нет. Один Митя, люблю его, ох как страшно люблю...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Буравлев и Ковригин, споря, стояли друг перед другом и порывисто размахивали руками.

Каждый старался доказать свою правоту.

– Тебе русским языком сказано: сажать тополя! А ты?.. – горячился Буравлев. – Воспользовался, что отъехал, и давай на свой манер. Скажи, пожалуйста, кому мне теперь доверять?

Ковригин прислонился плечом к косяку двери:

– Да ты не расходись, – он старался взять рассудительностью. Послушай лучше. У нас полно полян. Из года в год не выкашиваются. Ты представляешь, сколько там накопилось перегноя. Их надо засаживать деревцами. А вот болота обсаживать – абсолютно не к чему, да еще тополем. Мало у нас всякого барахла растет.

– Дорогой Степан Степанович, да будет тебе известно, тополь, как изволил выразиться ты, не барахло, а замечательное дерево! Он в три-четыре раза быстрее растет, чем, допустим, дуб или сосна, в два раза больше дает древесины. Это прекрасный живой насос. Ни одно дерево столько не выкачивает воды, сколько тополь. Выла бы возможность, а она, надеюсь, будет, я им все болота обсадил бы. И насчет полян ты не прав. Лесу нужна красота. А какая же может быть красота без полян?

– Черт с ним, с этим тополем!.. Только возьми в разум, там же топь!..

– Вот и хорошо. На сыром грунте это дерево чувствует себя как дома.

– Кроме краснотала там ничего не растет.

Буравлев досадливо морщил лоб. Спор наконец стал ему надоедать, и он, берясь за спинку стула, строго предупредил:

– Распоряжения мои прошу выполнять четко.

Только у Чертова яра Ковригин как-то успокоился. Прохладный ветер остудил разгоряченное лицо, влажным опахалом протер глаза. Ковригин шел не спеша, погруженный в свои размышления.

Он остановился у обрыва реки. Волны переливались синими, красными, малиновыми красками. На гребнях пузырилась, лопалась розовая кружевная вязь пены. Вода бурлила у берегов, стремительно рвалась вперед, и Ковригин неотрывно следил за течением. Почему-то припомнилось давнее весеннее предутрие, когда он, десятилетним пареньком, вместе с дедом, сев в лодку, уплывал далеко вниз по течению. Там они расставляли сети, ожидая, пока в них попадется доверчивый налим или хитрая щука. Глубокое небо еще было усеяно звездами. С востока на запад плыли косматые, похожие на чудища, облака. Река струилась, переливалась чешуйчатыми блесками. Падающие с весел капли позванивали, как серебряные монетки. От сырой, пронизывающей прохлады знобило, тянуло ко сну. Маленький Степанка, чтобы не уснуть, таращил глаза и то и дело толкался о борт лодки.

"Что, браток, озяб?" – спрашивал дед, поднимаясь во весь рост на лодке.

Степанка смотрел на него, и дед ему казался непомерно большим.

"Что, аль язык проглотил? – Голос деда добрый-добрый. – Хочешь, звезду сорву? У огонька погреешься. А не то облако сниму. Оно, видишь, какое мохнатое? Укутаю тебя, теплее, чем под одеялом, будет".

Степанка понимал, что дед шутит. Но уж больно заманчивы его слова. А что, неплохо бы достать звезду! Интересно, прожгла бы она карман? А облака, наверное, как бабушкина большая шаль: мягкая, теплая...

Звонкие голоса оторвали Ковригина от воспоминаний. Переговариваясь, шли девушки. Были они в стеганках и резиновых сапогах. За ними тарахтел трактор. На повозке лежали аккуратно упакованные саженцы.

"Должно, на Большую поляну собрались", – отметил про себя Ковригин и командирски крикнул:

– Вы что пообувались в резину? Рыбачить, что ли, собрались?

– Там по колено грязи, Степан Степанович.

– Ладно уж, – согласился Ковригин. – Я сейчас приду да посмотрю, что вы там наработали...

2

Земля была тяжелой. Прилипала к лопате, то и дело ее приходилось обивать о пни. Работали молча. Друг от друга старались не отставать. Лиза ревниво следила за подругами. Зеленоватые деревца покачивались на ветру тонкими ветками.

– А чего Ковригин от лесничего вышел красный как рак? – на коротком отдыхе спросила подруг Лиза. – Никто не знает?

Наташа отбросила за спину туго сплетенную косу.

– Ничего особенного, – сказала знающе. – Просто столкнулись разные мнения... С ними такое часто бывает.

С тех пор как Наташа поссорилась с Лизой, их отношения вроде сгладились. Но Наташа всегда чувствовала на себе острый, тревожный взгляд Лизы. И разговаривали они между собой редко, только по делу.

К обеду на посадки пришел Ковригин.

– Вот и Степан Степанович! – обрадовалась Лиза. – Скажите, а Климову сторожку засаживать?

– А лесничего спросили?

– Он говорит, посоветуйтесь со Степаном Степановичем, – схитрила Лиза. – Ему, мол, места больше знакомы.

Ковригин подобрел:

– Места, конечно, знакомы. Все слышали, что сказал лесничий?

– Это верно, Степан Степанович, – подтвердила Наташа. – Человек вы знающий...

Ковригин опытным взглядом окинул посадки и узкой прогалиной вместе со всеми прошел к небольшой, обросшей по сторонам березняком поляне. Острые шильца всходов травы пробивали толстый дерн. Нежная зелень вспыхивала огоньками-росинками. В воздухе мельтешили разноцветные бабочки.

– Вот, девчата, какое это место святое... – И Ковригин пояснил: Лесник здесь когда-то жил. Климом его звали. Да какой лесник! Была бы моя воля, памятник бы здесь поставил...

Таким разговорчивым помощника лесничего девушки видели впервые.

– А вы бы рассказали нам, Степан Степанович, – попросила Наташа. Живем и работаем в лесу, а не знаем.

Ковригин молча достал кисет, не спеша закурил.

– Ну что ж, расскажу. Все равно вам надо передохнуть... Присядем только вон на те пенышки, – предложил он и, расталкивая широкими плечами ветки, прошел в глубь березняка. Рядом с поляной в укрытии веток стояло с полдюжины пней, а посередине их из грубо оструганных досок был сбит стол. Видимо, Ковригин заходил сюда частенько. И поразмыслить, и о чем-то вспомнить.

Ковригин замял окурок и положил его на край стола. Легкий ветерок донес от болота блеянье бекаса. Над березами пронеслась стая уток и тут же исчезла за грядой старого леса.

– Промчались, как космические корабли, – заметила Лиза.

– Лиса подкралась, вот и взбаламутила, – пояснил Ковригин. Он снова достал кисет, завернул козью ножку и задымил. – Да, история, как все в жизни, странная, – вдруг сказал Ковригин. – Так вот о леснике. Жил, значит, Клим, а у него сын – Степан. Парень что надо – на загляденье девкам. Была по нем и девка – тоже на всю округу. Дочка Гребенникова, лесопромышленника нашего. Кто знает, как встречается любовь-то! Встретился Степан с Ленушкой. Каталась она как-то на лодке, устала, вышла на берег передохнуть. Глядь, а из-за кустов выглядывает парень. "Кто ты?" спрашивает Ленушка. "Лесоруб, – смело отвечает тот. – Степаном зовут. Давай покатаемся на лодке". Согласилась. Понравился ей парень: сдержанный, немногословный. Так и подружились.

Над поляной, словно по разливу льдинки, плыли редкие светлые облачка. Ковригин вздохнул, начал раскуривать уже было совсем угасшую самокрутку. Когда она разгорелась, глубоко затянулся.

– Днем Степан работал на вырубке, а ночью ходил на свидание... Только перед утром Ленушка возвращалась домой. Похудела. Лишь глаза светились радостью, как звезды весенние. Однажды призналась Степану, что будет матерью. Обрадовался тот, к отцу своему привел. Клим угостил их медком, пожелал молодым счастья.

А перед вечером, возвратясь с обхода, Клим остолбенел. У входа в сторожку – лужа крови. Он толкнул дверь и на полу увидел Степана. Тот был весь окровавлен, рубашка и брюки изорваны. Клим положил его на постель. А как стало легче, рассказал Степан о том, что в сторожку пришел Гребенников с друзьями... И били незваного зятя железными прутьями... Через неделю старик похоронил Степана – вот она, запретная богатыми родителями любовь-то!..