Текст книги "Листопад"

Автор книги: Николай Лохматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Буравлев снова уловил ее взгляд. В нем были и радость и тоска. И ему вдруг стало нестерпимо жаль себя, жаль безвозвратного прошлого.

3

Стол был накрыт белоснежной скатертью и уставлен закусками. Поблескивала на солнце бутылка столичной. И от этого празднично убранного стола, и от накрахмаленных занавесок на окнах в комнате было особенно светло и просторно. Пахло свежевымытыми полами и тем избяным духом, который всегда придает уют.

Буравлев сидел напротив Екатерины Прохоровны. Дымарев, пристроясь в торце стола, разливал по стопкам водку.

– Ну, братцы, поехали, – сказал он, бережно поднимая переполненную стопку. – Хотел вас угостить коньячком, да в наших магазинах этого не бывает. Так выпьем за встречу. И чтоб эта рюмка была не последней.

Буравлев после второй рюмки захмелел. Может, потому, что открылась, заболела старая рана... Жестоко с ним обошлась судьба! Мало ли вернулось с войны покалеченных людей. Однако счастье не прошло мимо них. А тут вроде и все при тебе, а живет всего лишь половина человека... Одна половина здесь, другая там, с Катей... Но как выбросить ее из головы? Будто назло, судьба свела его снова с ней. И, будто назло, друг детства Андрюха Дымарев стал ее мужем... Почему в жизни все получается наоборот, не так, как мечтается и хочется?.. Эх, Катя-Катя!..

И на мгновение предстала опять та, послевоенная ночь. Катя босая, в нижней рубашке:

"Я так ждала тебя, Сережа!"

Ее упругие, вздрагивающие губы. Морозная ночь за окном, тишина избы, льющийся на пол лунный полусвет...

Потом они лежали на стеганом одеяле, и она странно и наивно смотрела на него. Гладила шершавой рукой его плечо. А он лежал, отвернувшись к стенке, с тяжелой, хмельной головой, и все думал о том, что не будет у него, покалеченного войной, счастья с Катей. Не будет!..

Особо припомнился ему тот прощальный вечер...

...А Катя, та самая Катя, как ни в чем не бывало то предлагала ему маринованных грибков, то подставляла блюдо с домашним студнем... И не спускала с него взгляда. Глаза ее Буравлеву казались разной глубины. То виделись затуманенными и непонятными, то вдруг глубокими, чистыми, как родник.

– Пейте, братцы, пейте, – наливая стопки, приговаривал Дымарев. – Не хватит – еще принесу. – Он беззвучно смеялся, мотая головой. – У меня с продавщицей блат!.. Анекдот!..

Непонятно было Буравлеву, всерьез ли хмелеет Дымарев или просто так, делая вид, чтобы свободнее чувствовал себя гость.

– Ты, оказывается, и тут не дремлешь? – стараясь тоже быть более свободным, засмеялся Буравлев. От выпитой водки в голове приятно шумело. "Эх, Катя, Катя!.." Хотелось забыть о своем горе, и о Кате, и о трудных годах разлуки!

Он только что поднес к губам наполненную светлой жгучей жидкостью стопку, как Екатерина Прохоровна, не отводя от него взгляда, подперев ладонью голову, тихо, растягивая каждое слово, придавая этим особое звучание, запела:

Ивушка зеленая,

Над рекой склоненная...

Буравлев откинулся на спинку стула. Голос будто прежней Кати звучал тревожно, казалось, в глубине его вот-вот лопнет перетянутая струна.

Буравлев понимал, что все эти слова относятся к нему, и только к нему. Катя помнила его. И никогда его не забывала. Да и могла ли она забыть своего Сергея? Не сотрутся в ее памяти ни первый поцелуй, ни та ночь, проведенная с ним на берегу молчаливой Оки...

Ты скажи, скажи, не тая,

Где любовь моя?..

Руки ее на коленях перебирали угол скатерти.

Дымарев, тихонько потрепав по плечу жену, участливо проговорил:

– Хорошо поешь... За душу берет.

Она отстранила руку мужа. Вытерла платком глаза.

Дымарев с Буравлевым выпили еще, не чокаясь.

"Зачем я сюда приехал? – вдруг подумал Буравлев. – Себя да людей травить..."

И он, шатаясь, поднялся:

– Спасибо вам за хлеб-соль.

– Никуда ты не поедешь, – Дымарев строго взял его за руку. – А кто же допивать будет вот эту, сердечную? – Он шагнул к шкафу, выхватил оттуда бутылку самогона.

Осуждающе покачал головой:

– Вот слабые гости пошли. Анекдот!..

– С меня, Андрюха, хватит. Поздно уже. И дочка небось заждалась.

Буравлев подошел к окну, распахнул створки. На улице было тихо. Солнце садилось за дальний лес. Около дороги на ветлах гомонили грачи. У соседней избы толкался в изгородь поросенок. Липы наполняли воздух своим пряным, медовым ароматом.

– Пешком я тебя не отпущу! – кричал Дымарев. – Я сейчас попрошу запрячь жеребца...

К Буравлеву, стыдливо опустив голову, подошла Екатерина Прохоровна:

– Вы простите меня, Сергей Иванович.

– За что, Екатерина Прохоровна?..

– Я и сама не знаю, за что...

4

Отстукивая подковами, жеребец задирал голову, когда Буравлев натягивал вожжи. По просохшей улице ребятишки гоняли мяч, кепками ловили ночниц. У проулка возле грузовика толпились люди. И тут Буравлев увидел длинную фигуру Жезлова. Отделившись от толпы, он пересек улицу и заспешил к дому Стрельниковой. Легко поднялся по ступенькам крыльца и, пригибаясь у притолоки, шагнул в сени.

– А учителка-то наша, жила-жила баба да надумала замуж... Анекдот! За Жезлова...

Буравлев, ослабив вожжи, лишь чмокнул губами.

Жеребец крупной рысью миновал Сосновку, пересек поле и только на опушке леса, раздувая и сужая бока, словно в них находились меха, замедлил бег. Дымарев наконец спросил:

– Что с тобой? Почему пригорюнился? – И вдруг спохватился, подумав: "Неужели еще любит? Анекдот. А у нас трое детей".

Буравлев молчал.

– Ты что, в обиде? – рысьи брови Дымарева поползли ко лбу.

– Напился, наелся, да потом обиду разыгрывать. У меня такого не бывает. Нет, брат Андрюха, здесь все посложнее. Старое взяло за жабры. Вот, представь себе, солдат возвращается с фронта. Кругом сугробы, безлюдье. Ни тропки, ни дорожки. Заячьих следов и тех не видно. Через лес, по пояс в снегу, он пробивался к дому. Наконец он добрел до поляны, увидел занесенную метелями избушку. И здесь то же безмолвие, та же нетронутая гладь: ровная, белая, как простыня. Может, ошибся солдат? Может, не туда привели его фронтовые дороги? Нет, это была его поляна, его родной дом. Он быстро пересек целину, ступил на занесенное вьюгами крыльцо, толкнул дверь и – остолбенел. На войне он видел смерть, видел начисто сожженные села, видел разрушенные города... Но это... На него дохнуло затхлостью и пустотой. На полу валялись клочки промерзшей травы, от разрушенной печки осколки битого кирпича, обрывки грязно-мятой бумаги... Зачем он шел сюда далеко и трудно? Кому он здесь был нужен, в опустошенной глухомани? Где его детство и юность, всегда озабоченная мать, трудяга отец?.. У крыльца расстреляли их немцы... Да, у крыльца. Прямо у порога, как мне рассказывали. Поставили рядом – отца и мать, – Буравлев вытер сухие глаза и продолжал: – Рядом, значит. "Говори, где партизан? – спрашивает фашист. – Ночью приходил к тебе?" – "Кто их знает? – спокойно отвечает отец. – Может, кто и приходил. Мало ли сейчас всяких людей по лесу шляется. Время военное..." – "Хватит зубы заговаривать! Куда девал раненого комиссара?" – "Да я и в глаза не видел никакого комиссара. Я лесник. Мое дело лес охранять..." Немец тогда повертывается к матери и в упор спрашивает: "А ты, фрау, тоже ничего не знаешь? Не знаешь? А это чьи?.." и сует в лицо найденные на чердаке окровавленные бинты. "Не знаю, – снова говорит мать. – Ничего я не знаю!" – "А это что? – все так же спокойно допытывается фриц и бросает к ногам отца автоматные диски. Может, они сами, вместо коровы, забежали к вам на двор?.." Ну и... предал кто-то... – Он задумался: – А ползают еще такие людишки по земле!..

Дымарев осуждающе покачал головой. – Были же сволочи... Да и сейчас есть. Где они только прячутся, гады!..

– Ну, тут же у крыльца и расстреляли. Вначале мать, потом отца... А теперь продолжу историю солдата. Постоял он в этом холодном, безлюдном доме и, хлопнув дверью, сбежал с крыльца. Он шел и не оглядывался. Куда он шел? Он не знал и сам. Одинокий, усталый солдат. – Буравлев опустил голову, а жеребец, словно прислушиваясь к рассказу, не торопился, четко отбивая копытами по травянистой дороге. Солнце уже закатилось за лес и погасло. Над головами, трепыхая крыльями, пролетел козодой и тут же скрылся в густом сосняке.

– Эх, да что говорить!.. – нарушил молчание Дымарев.

У обочины оврага жеребец остановился, отбиваясь от надоедливых комаров. Буравлев прислушался. Невольно стал прислушиваться и Дымарев, чутким ухом ловя каждый шорох. От сосняка доносились негромкие голоса.

– Вот не поверю, что любишь меня, – послышался девичий голос.

– А вот мое доказательство, – проговорил мужчина и, видимо, поцеловал.

– Слушай, – толкнул Дымарев друга. – Люди все-таки имеют право на тайну?

– На какую тайну? – не понял Буравлев.

– Нехорошо подслушивать.

– Мне показались знакомые голоса.

– Да ну?

Буравлев дернул вожжи. Жеребец покосился на него из-за дуги. Совсем рядом взвыла машина и, чертя дорогу желтоватым светом, скрылась за сосняком.

Ехали молча, каждый думал о своем. "Неужели Наташа? – терзался Буравлев. – Но при чем здесь голос Маковеева?"

5

Наташа сидела на диване, подобрав под себя ноги, а Буравлев, бросая на нее негодующие взгляды, грубо кричал:

– Ну что? Успела?

Наташа исподлобья смотрела на него.

– Что молчишь? Невинной прикидываешься.

– Нечего мне прикидываться, – вскинула голову Наташа. – И, пожалуйста, на меня так не смотри. Напился – так иди спать.

Буравлеву стало не по себе. Таких резких слов он еще от нее никогда не слышал. Сбитый с толку, он присел на стул и охрипшим голосом спросил:

– Я не ошибся, это ты там была?

Наташа отвернулась. Пересохшие губы все еще жгли поцелуи Маковеева, и при малейшем воспоминании о нем приятно замирало сердце. Из полуоткрытого окна веяло запахом смолы и лопнувшими почками молодых черемух, слышался тихий, напевный шум леса и знакомый взволнованный голос Маковеева. "Он любит меня! Как это хорошо! Он любит!"

И Наташа, поборов себя, в упор взглянула на отца. Под ее взглядом Буравлев сгорбился, тихо встал и пошел к себе.

Но неожиданно он вернулся, оттолкнул стул и почти вплотную приблизился к Наташе:

– Если еще раз узнаю, что путаешься с этим свистуном, голову оторву, так и знай. Поняла?

И с силой захлопнул за собой дверь.

Слова отца показались Наташе непомерно тяжелыми и обидными. Она так и осталась сидеть на диване, растерянная, побледневшая.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

– Сейчас воды принесу, – Васек вбежал в сторожку и, подхватив ведра, бросился к двери.

– Погоди, – остановил его Прокудин. – Кто за тобой гонится, мил человек? Аль случилось что?

Васек на минуту приостановился у порога.

– Мы опять майских жуков нашли, – похвастался он. – Ух сколько их!..

Васек, позабыв о ведрах, подошел к столу, за которым сидел Прокудин, и стал торопливо рассказывать, как прошлой осенью вместе с Колей и Митей он копал ямы в березняке и как там, в земле, нашли двух майских жуков. С наступлением весны они снова обнаружили целое скопище таких жуков.

– Дядя Андрей Дымарев сказал, что они, жуки майские, хлеба портят. Митька и говорит: иди помоги дедушке Прокуде, а мы тебя подождем... Я только сейчас принесу воды и побегу.

– Не лотоши ты!.. – осадил его старик. – Майские жуки, говоришь? – Он взглянул в окно и поторопил: – Ну ладно, тащи воду и мчись. Не то дождь вот-вот накрапывать начнет.

– Что ты, дедушка! На небе ни одного облачка нет. Солнце вовсю шпарит.

– А дождь все равно будет, – настаивал старик. – Вот увидишь. Примета такая есть... К вечеру с Митей и Колей заходите. О деле надо потолковать.

2

После короткого ливня Прокудин встретил ребят в лесу на тропинке, которая вела от Черного озера к сторожке. Конопатое лицо Мити было возбуждено.

Старик спросил:

– Куда путь держите, хлопцы?

– К вам, дедушка.

Длинные тени пересекали тропинку. От озера приятно тянуло прохладой. У пригорка, раскачиваясь на тонкой ножке, раскрывала свои узкие лепестки дрёма. На верхушке сосны бубнил витютень:

"На ду-бу си-жу!.. На ду-бу си-жу!.."

– Ну и сиди, – передразнил Митя. – Нам-то что!..

"Пью-пью... Пью-пью..." – звенели в зарослях гаечки.

Вместе с Прокудиным ребята вышли к пологому скату озера. Из-за сосен вырвался куличок-плавунчик. Он с размаху плюхнулся в воду и юлой завертелся на месте, издавая тихий, похожий на жалобу, писк:

"Тиу-тиу... Тиу-тну", словно звал кого-то: "Где вы? Где вы?.."

Старик знаком остановил ребят, прижав к губам палец. А куличок все вертелся и вертелся. Да покачивал носиком: туда-сюда, туда-сюда. И тихий плаксивый зов его озадачивал весенний лес.

– Слишком велика была разлука, – прошептал Прокудин. – Больно сильна тоска. Ишь никак не может наглядеться вокруг... Родина – она дорога каждому...

В роще, куда пришел старик с ребятами, уже плавал сумрак. Солнце завалилось за кроны деревьев, и отсвечивал лишь дальний край неба. По полянам тянулись длинные лохматые тени. В кущах деревьев умолк птичий гвалт. Наступала гулкая предночная тишина.

Вот тут воздух и ожил от шелеста крыльев майских жуков. Они стремительно проносились над головой.

– Ну и ну!.. – протянул Митя. – Откуда их столько?

– Из земли, – ответил Прокудин. – Откуда же им больше взяться. Все, что живет на земле, берется оттуда... Давайте присядем на эти вот пенышки. – Старик опустился на пень, прижался к стволу березки спиной. Ну так вот, поговорим о ваших жуках. Самка майского жука откладывает в землю яйца. Через несколько недель из этих самых яиц выходят личинки, или, как их называют у нас, хрущи. На зиму хрущи уходят глубоко в почву. Двухлетняя личинка поедает только корешки молодых растений, а на зиму снова уходит в глубину. На третью весну она становится совсем взрослой. Длина ее достигает более вот этого мизинца. Прозимовав в третий раз, личинка превращается в куколку, а через месяц-два в жука. Но самые лютые враги молодых деревьев – хрущи. Я имею в виду трехлетнюю личинку. Буравлев прошлый раз нам, лесникам, рассказывал, что четыре-пять этих личинок могут погубить запросто с десятка полтора-два молодых сосенок.

– Ловить жуков надо? – спросил Васек.

– Их слишком много. Всех не поймаешь... – заметил рассудительно Митя. – Их тьма-тьмущая. Целыми тучами летают.

– Теперь вы поняли, зачем мы пришли сюда? Надо лесу помогать. Лес к нам обращается с просьбой... Ловить, конечно, мы их будем, но только не шапками, а особым способом. Ну, об этом потом. Всех, правда, не переловим, а несколько тысяч можно уничтожить. Простая арифметика. Из них половина непременно окажется самками. А каждая такая самка откладывает приблизительно по семьдесят, а то и более яичек.

– Мы всех ребят в школе организуем, – загорелся Коля.

– Вот видите. Если всех ребят привести, тогда сколько жуков уничтожим? Тысяча тысяч... – И старик стал подробно рассказывать, что им будет нужно сделать для этого.

3

Домой из леса Прокудин возвращался один. Шел медленно, с передышкой. Нет-нет да и даст о себе знать сердце. Застучит, забьется, как раненый глухарь. И сразу станет в груди тесно и томно. Останавливался тогда старик, хватал открытым ртом воздух, пока не отлегнет.

Отдохнет – и снова в путь. Вот и пройден ложок у болотца, в стороне остался холмик с рябинкой посредине, а впереди уже светлеет рощица с белостволыми березками.

И снова тяжесть в груди.

Эх, годы-годы!.. Промчались незаметно. И не русской тройкой, а космическим кораблем. Кажется, совсем еще недавно был молодым. Тело наливалось могучей силой. А сейчас вот, как пень трухлявый. Ноги отяжелели, словно на них надели пудовые вериги. И зачем сила-силушка так бесследно уходит, будто вода из реки вытекает?

Прокудину припомнилась первая любовь к черноглазой Аниске. Высокой, статной, с темными, до пояса косами. А потом, намного позднее, встреча с женой в Светлой роще. День был весенний, яркий. Пели птицы. Встретились, как дубок с березкой у лесной опушки, и думали, что никогда больше не расстанутся. А пришло время – уехала она от него с пришлым человеком. Ушла, как уходит все – и грустное и радостное...

Неужели так все и осталось позади, а впереди ничего больше не маячит?

Прокудин прибавил шаг... Нет, сдаваться пока он не собирался. У него есть и сегодня и завтра... Для него еще поднимутся по берегам Оки могучие кедры. И мачтовые сосны на вырубке тоже поднимутся. Их он посеял в прошлом году. И, конечно, придет тот день, когда и мачтовые сосны, и могучие кедры под напором ветра откликнутся первым шумком и будут жить и жить, как памятные вестники деда Прокуды. Пусть до этого много и очень много лет. Едва ли даже хватит еще одной человеческой жизни, но он жил и живет этой мечтой – красивой мечтой ожидания...

Вот и пройдена березовая рощица с круглыми, как шары, можжевелками на опушке, и обогнута заросшая красноталом лощинка возле отлогого отрожка. А вот и перекресток дорог у вклинившегося острым углом в луговину оврага. Витая железная ограда у обочины. За оградой заросший дерниной холмик земли.

Войдя за ограду, Прокудин выбросил на дорогу букетик завядших фиалок, присел на дощатую скамью у изголовья могилы. Отяжелели веки его. И тут же к нему явился Иван Буравлев. Вот они то мальчишками сидят за партами в сосновской церковноприходской школе, то уже красногвардейцами, в буденовках, шагают по дорогам гражданской войны, то в форменных фуражках, с топорами за поясами бредут по лесу, присматриваясь к каждому дереву...

Враги расстреляли друга, так вот, запросто – взяли и расстреляли... Как это только можно?

Очнувшись, Прокудин снова увидел холмик земли, окрашенную в зеленый цвет ограду и красную, точно капельки крови, проступающие из могилы, гвоздику у изголовья. И на сердце стало тяжело и тревожно.

– Вечная скорбь, – словно разгадав его тревогу, посочувствовал кто-то рядом.

Прокудин поднял голову. У ограды стоял Ручьев, без шляпы, в светлой спортивной рубашке с накладными карманами. Влажный вечерний ветерок шевелил его сероватые от проседи пышные волосы. В стороне к ореховым зарослям жалась его новенькая "Волга".

– Сколько на Руси вот таких одиноких могилок, – продолжал Ручьев свою мысль. – И часто это могилы неизвестных солдат...

– Есть, мил человек, неизвестные, а есть и известные, – согласился старик. – Я часто сюда хожу. Дружками мы с Иваном Касьянычем были.

– На этом месте их и расстреляли? – немного помолчав, спросил Ручьев.

– У сторожки... Тут их только похоронили. Место видное. Каждый, кто пройдет, поклонится... Сижу и думаю, почему бы не увековечить память вот таких, которые в могилах лежат? Если жить им долго не пришлось, то хотя бы люди о них говорили. Ничего не скажу – хорошо наше лесничество названо. Приокское! А почему бы его не назвать, мил человек, Буравлевским? За этот вот лес три поколения Буравлевых отдали жизнь. И четвертое, сами видите, как бьется...

Ручьев озадаченна потер пальцами виски.

– Согласен с вами, Трофим Назарович. Об этом помозговать надо.

– Чего, мил человек, мозговать-то? И так все ясно. Вот они перед тобой лежат, сердешные...

Ручьев молча опустил голову. Тягостное чувство сдавило его грудь. Молчал и старик, размышляя о чем-то своем.

...Ночь, словно волна, густая и быстрая, все больше и больше захлестывала своей темнотой урочища. Тишина сковала все вокруг. Только иногда откуда-то из чащобы доносился зловещий крик совы.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Трактор, стреляя колечками сизого дыма, затормозил у перекрестка дорог. Буравлев снял с головы форменную фуражку и, щурясь от настырного солнца, предупредил Костю:

– У Гнилой гати будь осторожней. Не то угодишь в болото.

Костя с обидой проговорил:

– За кого вы меня принимаете, Сергей Иванович? В армии танк вслепую водил да еще по каким дорогам!.. И ничего!..

– То танк, а это трактор. К тому же он у нас один. Что без него будем делать?

В лесничестве шел уход за молодыми посадками. Урочища очищались от буйно разросшихся кустарников, вырубались перезрелые и больные деревья. А тут еще приближался сенокос. Своих рабочих рук в лесничестве не хватало. Приходилось из года в год нанимать сезонников – парней, прибывших из разных городов, бойких, речистых, занозистых. Их нужно было устраивать с жильем, как-то организовывать питание, досуг...

Буравлев крутился, как белка в колесе. Единственный помощник Ковригин – и тот выбыл из строя. Недавно он ездил хоронить жену и ходил мрачный, с ввалившимися от бессонницы глазами. Людей избегал. Можно ли было с него спрашивать работу?

Буравлев решил навестить Ковригина. От быстрой ходьбы пот застилал глаза. Буравлев остановился, вытер носовым платком лицо, шею.

– Ишь как взопрел! – На крыльце ковригинской сторожки стояла мать Кости – Марфа Филипповна Шевлюгина. В цветастом ситцевом платье, с низким вырезом на груди и открытыми полными руками. Лицо и шею ее покрывал золотистый, ровный загар. Сейчас она казалась намного моложе, чем тогда, зимой, когда Буравлев приходил к ее мужу с найденной в лесу зажигалкой.

– О, вы никак переселились сюда!..

– Как бы не так, – сердито насупила брови Марфа. – Свой пьяница, как горькая редька, надоел!.. Пристал малый: поди помоги человеку. Несчастье, мол, у него. Ну и пришла. Посуду запаршивел – проволочной мочалкой не отдерешь. Устала до одури. Присела было на пороге передохнуть, а тут гляжу – люпины сохнут, поливать надо. Весной им сажала. Думала, вернется хозяйка – подобреет Степан, вместе радоваться будут. Но вышло не так...

По обе стороны крыльца и вдоль тропинки, ведущей к дому, пестрели цветы. Еще не обсохшие листья поблескивали на солнце.

Буравлев огорчился:

– Да, без хозяйки дом что свиное корыто.

– Вот-вот, – подхватила его слова Марфа. – Только вы, мужики, вспоминаете об этом, когда уже локоток не укусишь. Возьми Степана Степановича: пил непробудно, буянил, а когда ушла жена – понял, да поздно. Уж и помучилась она с ним. А баба-то была... С ней бы жить да жить...

Марфа окинула Буравлева осуждающим взглядом:

– А чего ты ходишь, как неприкаянный? Сколько баб вокруг по мужской ласке тоскуют, а ты... – и безнадежно махнула рукой. – На дочку не надейся. Выпорхнет из дома и не увидишь как. Будешь тогда, как брошенный пес, на луну выть.

Буравлев опустил голову, задумался. В словах Марфы была та самая правда, которой он боялся.

Марфа шагнула в сени и вскоре вернулась с чистым полотенцем и мылом.

– На-ка умойся, – сказала она. – Только на меня обиды не держи. Не плохого тебе желаю. Степану Степанычу сколько говорила, только фыркает, на том все и кончилось.

– Где он сейчас?

– Скоро вернется. Веников попросила наломать. А то сидит как чумовой. Жалеть-то при жизни надо. – Прижав к бедру таз с выстиранным бельем, Марфа пошла к перекинутой от дерева к дереву веревке.

Умывшись, Буравлев присел на перило крыльца и смотрел на чисто выскобленные половицы, на ослепительно белые наволочки, прикрепленные к веревке и раскачиваемые ветром, на цветочные грядки и думал о Марфе, скромной, работящей женщине, у которой на все хватает времени: и вести свой дом, и прийти на помощь другим, и даже посадить цветы на радость людям...

Буравлев испытывал странное чувство. Иные цветы от жары и пыли уже пожухли и облетели, а другие еще только распустились, еще нежились на солнце, будто и зной и пыль для них ничего не значили. И он подумал, что нечто похожее сейчас происходит с этой вот женщиной: силы жизни в ней борются с увяданием, с болезнью. В цветах повторяется судьба той, кто посадил их и вырастил...

К дому подошел Ковригин. Он бросил в угол охапку наломанных березовых веток и, хмурясь, спросил:

– Ты по делу или так?

– В гости пришел. А что? – отозвался Буравлев.

– Без водки гостей не принимаю. – Ковригин шагнул на середину крыльца, резко повернулся: – Если же чуткость оказывать пришел, так она мне без надобности. Жалости не признаю.

– Ты гордый, знаю.

– Человек я, а не какая-нибудь там букашка-таракашка, – голос Ковригина звучал глухо, отрывисто, будто он только что преодолел большой подъем в гору и никак не мог отдышаться. – Кто мне заменит ее?..

– Никто, – заметил Буравлев. – Но в одиночку люди не живут. На то они и люди. Деревья и то скопом растут.

– Я привык так...

– Ты один, Степан Степанович, еще не был. Вокруг тебя всегда были люди. Но сейчас отгораживаться от людей ты просто не имеешь права.

– Ага, на миру, дескать, и смерть красна. Слыхал такое!

– Про смерть ничего не скажу, – пожал плечами Буравлев. – Некогда о ней думать. Дел много.

– Смерти я не боюсь. Не раз она локтем задевала меня. А теперь, может быть, с радостью встречу ее: смертушка, возьми меня.

– Глупость, выброси из головы... Придет время – все там будем. Обойденный ею никто не останется. А сейчас, коли дана тебе жизнь, пользуйся ею сколько можешь. За работой да хлопотами все невзгоды забываются. Люди в любую минуту тебе помогут. Вон пришла же Марфа Филипповна. Будет нужно – и другие придут.

– Утешать ты, оказывается, мастак. Тебе бы бабкой... – но, перехватив недобрый взгляд лесничего, Ковригин осекся. – Не обижайся, я спроста. Дай-ка закурить...

И он присел к Буравлеву. Посидели, покурили.

– Должность у тебя такая, – неожиданно сказал Ковригин. – Лесная... Потому ты и отзывчивый. А я думал, что не придешь.

Буравлев заулыбался, дружески хлопнул Ковригина по плечу:

– Отдавай Марфе Филипповне свои березовые ветки и пойдем к сезонникам. Посмотрим, как они там...

2

Буравлев и Ковригин остановились у порога. Грохот и скрежет магнитофона оглушил их. В комнате плавали облака табачного дыма, на расставленных вдоль стен кроватях лежало несколько парней и с наслаждением сосали сигареты. У зеркала вихлялся, дрыгал ногами низкорослый брюнет с маленькими рыжеватыми усиками.

– Вы что, ребята, чертей глушите? – остановясь у порога, громко спросил Буравлев.

– Обыкновенный шейк, – насмешливо ответил тонкий, как шест, блондин. На нем была немыслимо пестрая импортная рубашка и непомерно узкие брюки джинсы, расшитые у бедер желтыми и красными нитками.

Буравлев подмигнул Ковригину.

– Ты что, молодой человек, в швейцары готовишься?

– А вы, простите, кем являетесь? – скосив глаза, ухмыльнулся брюнет. – Законоучитель? Проповедник? Представитель общества "Знание"? Или просто, извините, нашему тыну двоюродный плетень?

– Брось паясничать!.. – крикнул Буравлев. – Я – лесничий! Коли у тебя эта шарманка память вышибла.

Со всех сторон послышался смех.

Буравлев сел на первый попавшийся стул, а Ковригин пристроился у стола, враждебным взглядом окинул приземистую фигуру брюнета и, кивнув в сторону магнитофона, приказал:

– Выключи эту штуковину!..

Кое-кто из парней, побросав на пол недокуренные сигареты, недоуменно переглянулся.

Буравлев же, увидев пустые бутылки, заметил:

– А посуды-то горы...

– А вы что, чекушку принесли? – раздался из дальнего угла голос.

– Внимание! – поднял руку брюнет. – Сейчас, дорогие товарищи, мы услышим лекцию о вреде алкоголя. Начинайте, папаша.

– Хм, остроумно! Нет, не то, – усмехнулся Буравлев. – И я, бывало, выпивал. Помню, по сто граммов ежедневно. Так называемых "наркомовских". На войне это было. А там, сами знаете, в земле приходилось жить – в грязи да сырости. Так вот и "принимали".

– Для храбрости, значит... Ну что? Помогало?

– Храбрость... она разная бывает, – не обращая внимания на реплику, продолжал свою мысль Буравлев. – Что понимать под ней? Выпивку? Бывает, надо и выпить. С устатку, например. Или промерз. Но бывает и во вред. Вот вчера кое-кто возле магазина в Сосновке перед женщинами и детишками представление устраивал. Словечки отпускал такие, что я бы сказал...

Посыпались насмешливые голоса:

– Ну что привязались? Лес валим, чего еще?

– Он воспитывать пришел...

– Что-то не слышу аплодисментов...

Ковригин побледнел.

Буравлев придержал его рукой, встал и, перебивая разноголосицу, строго сказал:

– Чтобы через час навели полный порядок здесь. Ясно? И еще; без моего разрешения теперь в село не ходить.

3

Поблекли огненные всполохи вечерней зари. Буравлев не торопился домой. Сидя за столом у Ковригина, маленькими глотками отпивал густо заваренный чай. От растекшегося по телу тепла и от разговора лицо его заливалось румянцем.

– Здорово ты их отчитал! – Ковригин с уважением смотрел на Буравлева. – Оторвутся от мамкиного подола и думают, что досыта хлебнули свободы...

– Этого стильного брюнета сегодня же отправить домой, – хмуро заметил Буравлев.

– Не торопись с этим. Посмотрим, что дальше будет. Пусть пока работает... – возразил Ковригин.

– Может, ты и прав. У них все еще впереди, – задумчиво согласился Буравлев. – Они за свою жизнь еще ни одной высотки не взяли. По торной дорожке шли, без сучка и задоринки...

– Какой высотки? – не понял Ковригин.

Буравлев затаенно улыбнулся.

– И вот что скажу: первая высотка, по-моему, юность. Она всегда берется сразу, легко, без единого выстрела... Потом горки будут покруче, да и всходить на них будет потруднее. У нас с тобой самая обрывистая высотка – война... С ней пришла зрелость... Вот так я понимаю, Степан Степанович...

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

В эту ночь Прокудину не спалось. Тучи шли над лесом настолько низко, что путались в деревьях.

Потом подул резкий, холодный ветер. Прислушиваясь к тому, как шумит лес, старик беспокойно ворочался в кровати. Ему чудилось, будто разыгравшаяся буря выхватывала сосны в урочище, точно травинки, и с грохотом бросала их на растревоженную землю...

Ночи, казалось, не будет конца. Прокудин отбросил одеяло, спустил с кровати худые, волосатые ноги. Услышав возню старика, приковыляла галка. Уставилась на него черными, в золотистой окаемке, глазами.

– Куда ты такую рань поднялась? – прохрипел старик. – Спала бы.

Галка склонила набок голову.

– Ага, проголодалась. Вчера-то я вас не покормил. Забывать стал. Старею. – Прокудин босиком прошлепал к столу, отщипнул от краюхи хлеба мякиш и, покрошив его на ладони, высыпал в стоящую у печки сковородку.

– На, иди ешь... пока живот свеж, а старость придет – ничего не захочешь.

Старик неторопливо оделся. Заткнув за пояс топор, вышел из сторожки. Свежий ветерок стер с лица остатки сна, проник за ворот куртки, ознобив спину.

В ивняках, почуяв рассвет, на разные лады щелкали соловьи. От оврагов тянуло сыростью и пахучей черемухой. Далеко за Окою алой полоской намечался восход солнца.

Вспомнилась молодость, когда он такими же росистыми утрами возвращался из соседней деревни с гулянок. Губы его еще хранили тепло губ той, ради которой он провел бессонную ночь. Отдыхать было некогда. С рассветом поднималась вся семья. Весна и лето в крестьянстве беспокойные. Нельзя упустить ни одного дня, а упустишь, потом весь год будешь каяться. Работа в поле нипочем молодому Трофимке. Только сядет солнце, он, наскоро пожевав, снова спешит туда, где его поджидала любимая. И опять до утра...