Текст книги "Листопад"

Автор книги: Николай Лохматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Взяв у паренька небольшой ломик, Буравлев долго ходил по озеру, время от времени протыкая им снег. Иногда вынимал из бокового кармана толстую тетрадь в дерматиновом переплете и что-то записывал в нее. А то встанет, оглянется по сторонам, задумается. Еще бы... Черное озеро – столько детских воспоминаний!

Бывало, с отцом приходил сюда в предвечерние часы. В небольшой бухточке, у обрывистого берега, всегда поджидала лодка. Отец садился за весла, а Сергей с ружьем на коленях пристраивался на корме. Рыбьими всплесками переливалась, словно жидкий антрацит, вода. Лодка выскакивала из стрельчатой осоки, обходила многочисленные плесы, пока наконец не добиралась до островка, где у берега, заросшего ивняком, дремотно покачивались кувшинки. Тишина. Только изредка на отмели всплескивала хвостом щука. Лицо у отца хмурилось. Из-под нависших бровей выглядывали маленькие острые глаза, не пропускавшие ни малейшего движения – ни остролистой осоки, ни трепыхнувшейся под тяжестью невидимой пичуги ивовой ветки, ни ровных кружочков на воде от разыгравшейся плотвички.

Лодка беззвучно врезалась в гущу ивняка, прижималась боком к островку и замирала. Отец, мягко положив на борта весла, брал ружье и выжидательно подолгу выглядывал из зарослей. В чутком безмолвии возникал острый, вибрирующий посвист стремительных крыльев. Где-то за изгибом берега шумно шлепалась в воду стайка сиязей. И тут же грохотал выстрел. Сергей ликовал. В оранжевом закате с шумом проносились утки и бесследно исчезали за верхушками елок...

Когда обход был закончен, Буравлев вернулся к Дымареву.

– Вот что осталось от этого озера, – он достал из кармана карту и, развернув ее, ткнул в темное пятно пальцем. – Только эта отдушина. Остальное все заросло. Будто сарай набит сеном, так и оно перегноем. Бери, не опасайся, до воды далеко.

Из котлована поднимались струи теплого воздуха, тут же превращаясь в легкий туман, источали гнилостный запах. Дымарев закрывал нос и весело кивал лесничему:

– Это тебе, брат, не ядреный запах ржаного хлеба... И тем не менее хлеб начинается тут...

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

1

В бригаде не хватало еще одного человека, сучкоруба.

Бригадир Лиза Чекмарева не раз говорила об этом Ковригину и, наконец, – лесничему.

Буравлев хмурился:

– Людей-то нет! Раньше из колхоза шли, а теперь их оттуда и колом не вышибешь.

– У нас есть добровольцы, – вмешался как-то в разговор Костя.

– Кто?

– Ваша дочка.

Буравлев не отозвался. Он до сих пор не был согласен с дочерью. Но все же в сельмаге купил ей теплую короткую куртку и ватные брюки.

Наташа была вне себя от радости. По нескольку раз примеряла свой новый рабочий костюм. Засунув в карманы руки, лебедушкой ходила по комнате, вертелась перед зеркалом.

И вот пришел день, когда она, заткнув за пояс топор, направилась к лесной дороге.

На делянке все были в сборе. Положив под комель дерева свои узелки с припасами, девушки, будто куры на насесте, уселись на поваленной сосне веселым хороводом. Костя сидел посередине и с серьезным видом рассказывал очередной смешной анекдот об охоте. Он первым увидел Наташу.

– Держитесь, девчата, пополнение идет!..

Смех сразу прекратился. Лиза подошла к Наташе, тихо, чтобы не слышали другие, спросила:

– Топор-то умеешь держать?

– Да вроде в лесу родилась.

– Ты приглядывайся ко мне, – сказала Лиза, – да не торопись. Твое не уйдет. Наработаешься. А так под дерево можешь попасть.

В воздухе остро пахло смолой и хвоей.

Когда было спилено с десяток деревьев и Костя ушел на другой участок, девушки принялись за обрубку сучьев. Стук топоров радовал Наташу. Стараясь не отстать от своих новых подруг, она тоже сильными ударами отсекала сучья. Ей стало жарко.

К середине дня Наташа устала. Взмахи топора становились уже неторопливыми.

Гул трелюющего трактора, стук топоров, короткие возгласы подруг и наплывающие лесные запахи – все это было как давно знакомая, близкая жизнь.

В обед Костя натаскал лапника и, постелив на него ватник, стал угощать салом. Наташа не отказывалась и ела с аппетитом.

– По такому случаю, Наталья батьковна, – смеялся Костя, – требуется отметить.

– Ты на него меньше обращай внимания, – подошла к ним Лиза. – Он у нас непостоянный. Это – ветер. Сегодня одной поет, завтра – другой. Он в бригаде всех перелюбил...

– Нехорошо, Костя, – засмеялась Наташа.

Костя смутился:

– Слушай ее, слушай. Лиза у нас любит шутить.

Кто-то из девушек накинул на Костю платок. Все зашумели. И, толкнув его в снег, навалились кучей малой.

– Клянись, Костя, что верен будешь лишь одной!

Костя еле вырвался.

– Что вы, девки! Разве можно любить одну – жить неинтересно!

– А будет много, Костя, – скоро состаришься!..

К вечеру силы у Наташи иссякли, но она еще крепилась. Домой шла не спеша. Ногам, налитым тяжелой усталостью, приятно было ступать по твердой, утоптанной тропке. Наташа пыталась сжать в кулак набрякшие пальцы и не смогла. Они казались одеревенелыми, не слушались ее. Но она чувствовала в себе другого человека, чем-то сильнее той Наташи...

На вопрос отца – не трудно ли ей было? – она не без гордости ответила:

– Легко только на печи лежится.

2

Темно-серые тучи проносились над лесом. О стены дома разбивался ветер. За окном мельтешили снежинки.

– Ну и погодка! – Буравлев, хмурясь, отошел от окна.

– Февраль – кривые дороги, – Наташа допивала чай.

– Может, денек погодила бы? – снова заговорил Буравлев, вглядываясь в залепленное снегом окно.

От вчерашней усталости болело все тело. Да как не пойти – перед девчонками стыдно. И как папа этого не может понять? Скажут, мол, так и знали, что струсит... Это тебе, девочка, не на вечерку ходить...

В лесу в вершинах дубов по-волчьи завывал ветер. На голову и плечи сыпался снег. Мерзлые сучья были твердыми, не поддавались. Топор звенел, скользил, как по железу. Пот застилал глаза, руки в кровяных мозолях деревенели. Наташа боялась признаться в этом. Боль в руках мешала работать, дерево становилось неподатливым.

"Отец-то был прав, – соглашалась в душе Наташа. – Бросить бы, да как? А работать не под силу".

Только бы выдержать, только бы никто не заметил ее усталости...

Костя испытующе оглядел Наташу и попросил топор.

– О, какой легкий! Ну-ка, попробую, – и он начал отсекать сучья. С веселым лицом он упрямо рубил по дереву, настойчиво продвигался к макушке. И когда была обрублена последняя ветка, тихо, чтобы никто не слышал, сказал: – Ты не очень-то старайся. Одна лес не свалишь.

В этот день работу кончили раньше обычного. Метель начала утихать. Повсюду горбились ослепительно белые сугробы.

Незаметно смеркалось.

"Отец, наверное, поставил самовар", – подумала Наташа. Скорее бы до дому да в постель. Была не усталость, даже тело не ныло, было совсем другое, необъяснимое: не разочарование ли?

У поселка ей повстречалась машина. Свет фар ударил в лицо. Она отшатнулась. Стояла на обочине дороги, закрыв глаза рукой. Машина пискнула тормозами, остановилась. Из кабины выскочил Маковеев.

– Наташа, я тебя не узнаю!

Наташа молчала.

– Ты что молчишь, Наташа? – Он обнял ее за плечи, заглянул в глаза: Ну, скажи?

Было приятно слышать его мягкий, ласковый голос, ощущать тепло его крепких рук.

– Устала я. Работа была трудной.

Маковеев ахнул:

– Да ты, никак, наводишь порядок в лесу? Что ж, отец другого дела не нашел? Ну и Буравлев, силен!

Наташа легонько сняла с плеча его руку.

– Что ты? Что ты? Я же не хотел тебя обидеть!..

Маковеев понял, что девушка не так уж проста, как он думал о ней раньше.

– Наташа, – заискивая, сказал он, – я тебя подвезу...

3

Разве это Наташа? Обветренное, с потрескавшимися губами лицо. А руки – с мозолями, в синяках, с обломанными ногтями.

"А что же будет дальше? На кого я буду похожа через год, два?.. Вон на Лизку Чекмареву ничего не действует. Здоровая, румяная, хохотушка..."

Наташа вглядывалась через зеркало в темные круги под глазами. "Выходит, слаба я..."

Она, набросив на плечи халат, вышла на кухню. Отец щепал лучину для самовара.

– Ох, папа, и птиц в дубраве видимо-невидимо, – оживленно сказала она, заглядывая ему в лицо. – И каких только нет!..

Буравлев не поднимал головы.

– Зерна бы отнесла. Много их гибнет в этом году.

Он показался ей в эту минуту сухим и неразговорчивым. Она вроде ничем не обидела его.

– Где это ты вчера задержалась? – глухо сказал отец.

"А, вон в чем дело!" – подумала Наташа.

– С девчонками на бревнах просидела, – нашлась она и, почувствовав, как лицо залилось краской стыда, метнулась к печке, загремела ухватами.

Самовар, будто расстроенная гармонь, пел разноголосо на все лады. Самоварное пение раздражало Наташу. И она с ужасом думала о себе. Мелким показалось все это вранье. Зачем? Какую от этого получила выгоду? И кому соврала-то – отцу!..

Как это странно... Первый раз она соврала в тот день, когда встретилась с Маковеевым. И с тех пор все пошло вверх тормашками.

Они сидели за столом на кухне, и Наташа, разливая чай, нет-нет да и взглядывала на отца.

Буравлев был задумчив. О чем он? Неужели догадался, что сказала неправду? А если признаться ему во всем? Встретила человека и полюбила его?

Она испугалась своей, как ей показалось, дерзкой мысли. Обжигаясь, поспешно пила горячий чай.

В окна несмело заглядывал утренний рассвет. Навстречу ему шел новый день...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

1

Маковеева вызвал к себе Ручьев и, не предлагая сесть, покуривая, выпалил:

– Как думаешь, запретить рубку леса на десять лет можно?

"Да что они, маленькие? Или все с ума посошли?" – подумал Маковеев.

– Вот ты работаешь над диссертацией, Анатолий Михайлович. К тебе и обращаюсь не как к хозяйственнику, а как к человеку ученому.

– Конечно, все можно, – насупившись, сдался Маковеев, – да только не тем путем, не буравлевским...

– А каким? – Ручьев смотрел на него в упор.

– Это серьезное дело. Есть Госплан, есть государственные задачи, а Буравлев, как карась-идеалист, сам по себе все хочет повернуть. Даже не считается с тем, что сложилось годами. Есть же, наконец, практика, Алексей Дмитриевич!..

– Ну, давай поговорим по душам, – дружелюбно сказал Ручьев. Он заказал помощнику два стакана чая с лимоном, усадил Маковеева напротив за стол.

Маковеев говорил уверенно и приводил веские доводы. И казалось, убедил Ручьева. Но, подавая на прощанье руку, Ручьев заметил:

– Верно – сразу это трудно. Может быть, с передачей охотничьего хозяйства сразу и не решишь. Это нам не под силу. Но поразмыслить можно. А вот план обсадки Оки – реальный план. И райком полностью поддерживает его.

– Но поддержат ли там? – усомнился Маковеев. – Я сам не раз ставил этот, вопрос, но далее бумажной волокиты не пошло.

– Значит, Буравлев его поставил более убедительно!

– Горы бумаг исписал, Алексей Дмитриевич.

– Надо не только бумаги писать, но и действовать, тормошить, Анатолий Михайлович.

– Согласен, – кивнул Маковеев, – будем тормошить, – и подумал: "Опять этот Буравлев ножку ставит".

– Вы, кажется, в диссертации говорите о том, что лесхоз наиболее соответствует сейчас сложившейся системе в лесном хозяйстве...

– Да, у нас действует рациональная плановая система, строго согласованная с потребностями народного хозяйства.

– Но это только одна сторона... как говорят, медали. Потребность потребностью, а рациональна ли система восстановления леса?

– Но план потребности был и есть пока главный.

– Это я читал, кажется, в "Лесном вестнике".

– Моя статья.

– Ну что ж, надо учитывать, конечно, и реальность. Без планов тоже жить нельзя. Но есть и другое, не менее необходимое – подумать о самом лесе...

Маковеев вышел из райкома с раздвоенным чувством! "Я в свою пору поднимал этот же вопрос – и все напрасно. Одни были неприятности. У Буравлева рука легкая. Смотри, как его поддерживает Ручьев. Будто друзья вечные".

Самое неожиданное было впереди... Маковеева через неделю вызвали в управление. За час до отъезда он узнал, что, помимо его, через голову, вызвали и Буравлева.

2

Они шли узкой тропинкой, касаясь друг друга локтями. Березки тянули к ним свои обледенелые, тонкие ветви. Под ногами поскрипывал снег, да из глубины урочища доносился стук работяги-дятла.

– Почему вы поругались с моим отцом? – первой нарушила молчание Наташа. В ее голосе послышался упрек.

Маковеев снисходительно взглянул на нее.

– Нет, вы все же скажите.

– Просто по-разному смотрим на некоторые вещи. Вот и не можем ужиться.

– А вы уживитесь, – посоветовала она. И глаза ее повлажнели. – Вы еще не знаете, какой он добрый!

Маковеев остановился. Слова ее показались до того наивными, что он жалостливо посмотрел на Наташу. Маленькая девочка!

Потом обхватил ее за плечи и притянул к себе:

– Милая, пойми, отец твой очень упрям. А я не нянька, чтобы уговаривать его. Я – директор крупного лесхоза...

Наташа на шаг отступила с тропинки.

Маковеев продолжал:

– У нас есть свои законы, их не обойдешь.

– А если они порой тормозят дело? – горячо вставила Наташа. – Тогда как поступать?..

– Такого у нас не бывает. Все распоряжения идут сверху. А там, сама знаешь, люди с головой сидят. Да и я, по-твоему, что-нибудь стою или нет? – Губы Маковеева обиженно дернулись.

– А разве там люди неспособны ошибаться? – не сдавалась Наташа. Откуда им знать, нужно этот бор рубить или нет?

Для Маковеева такой разговор был совсем ни к чему. Он только вернулся из областного управления. Много было спору и о нем и о Буравлеве. Но больше всего ругали его, Маковеева. План есть план. Да и что она понимает, эта хорошенькая и наивная девочка!

– Отец прав, – между тем продолжала наступать Наташа. – Так почему вы не хотите поддержать его?

Лицо ее горело от возбуждения. Такая Наташа еще больше нравилась Маковееву. Весело тряхнув головой, он крикнул:

– Смотри, белка!.. – и озорно сорвался с места.

Остановились они у оврага, возле разлапистой кустистой ели. На темно-зеленых хвоинках поблескивали звездочки-снежинки. В густой хмари притаились красноперые клесты. Но белки там не было. Не было ее следов и вокруг на снегу.

– Где же она?

– Кто ее знает? – пожал плечами Маковеев. – Возможно, через овраг стреканула.

Наташа поняла, что белки вовсе и не было.

3

Возвращались поздно вечером. Над старой сосной за дорогой блестел тоненький серпик месяца. Под ним курчавое облачко.

И каждый вечер, в час назначенный,

Иль это только снится мне...

И Наташе чудилось, что она слышит вовсе не Маковеева, а своего школьного учителя.

Над головой в далеком фиолетовом небе, будто на волшебной ладье, плыл молодой месяц. Наташа и стихи, и месяц над головой воспринимала как единую музыку, которая жила в ней...

– Тебе не нравится, как я читаю?

– Я эти стихи очень люблю. Они напоминают мне о многом.

– Да-да, и я тоже...

Девичий стан, шелками схваченный

В туманном движется окне...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

1

К мохнатым вековым елям прижалась сторожка лесника. Солнце редко пробивалось сквозь густые ветви. Под их сенью прочно поселился вечерний полумрак.

Редко кто помнил, когда и кто построил эту избушку. Только подгнившая гонтовая крыша, и погрязневшие бревенчатые стены говорили, что ей не меньше лет, чем ее хозяину, Трофиму Назаровичу Прокудину. Безмолвие и покой витали здесь повсюду. Лишь иногда спугивал сонливую тишину заливистый лай старого Барбоса.

А когда-то сюда по воскресным дням с женой и дружками заходил Родион Пухов. Сторожка сразу оживала, наполнялась голосами. Гости готовили уху, пели старинные песни. Прокудин забывал об одиночестве: много рассказывал, был весел. А хороший разговор, как известно, – лекарство. Но все это было когда-то. Не стало Родиона Пухова – придавило его деревом, с тех пор осиротела избушка. Правда, забегал сюда ненароком сын, Васек. Поделится новостями и – айда. У него свои заботы: школа, уроки... Изредка приходила жена Пухова. Стирала, мыла полы, готовила обед. Прокудин молча носил воду, рубил дрова. Старался не докучать ей своими расспросами. Глядь – и вечер в окне. Старик провожал ее до речки, в дорогу совал в корзинку сушеные грибы, ягоды. А проводив, снова оставался один. Так и шли дни...

Сегодня тоже приходила жена Пухова. Прибрала, починила бельишко. Как обычно, пошел провожать. Заодно, возвращаясь, завернув на делянку посмотреть, как идет расчистка. Взглянул и на штабеля: на месте ли?

Обогнув еловую заросль, от неожиданности развел руками. На прогалине, там, где были сложены бревна, – пусто. На укатанном снегу в беспорядке валялось лишь несколько кряжей. След грузовой машины вел к дороге.

Прокудин снова повернул к прогалине, надеясь обнаружить хотя бы какую-либо улику, чтобы потом найти вора.

Старик с тревогой подумал: "Как доложить лесничему? Пролежал на печи, старый пень..." Что-то звякнуло под ногой. Прокудин ковырнул носком валенка снег и увидел металлический предмет.

Старик поднял его. Это была зажигалка. Нажал кнопку. Из коробочки выскочило изображение нагой женщины. Вспыхнул огонек. "Мудреная. Остатки войны. Фашисты развлекались". Такую зажигалку он видел у кого-то совсем недавно. Но у кого? Никак не мог припомнить.

Зажигалку он отнес лесничему и доложил о краже.

– Вы говорите, знакомая? – положив в ящик письменного стола найденную зажигалку, Буравлев некоторое время задумчиво смотрел в окно. – Не волнуйся, Трофим Назарович... Найдется вор...

Возвращался старик к себе с неспокойной душой. "Видать, отзвонил свое. Теперь слезай с колокольни..."

Он еще здоров, в силе. Вот только беда: начали подводить глаза. Затянула какая-то пленка. И все будто в тумане.

Тропинка виляла по ельнику. Жесткие лапы молодых деревцев цеплялись за шапку, царапали заскорузлый полушубок. Прокудин забыл на миг о неприятностях. Бормотанье родника в овраге, шум сосен да крик желны напомнили ему давние годы – молодость. Кряжистый, сильный был. Гиря в два пуда нипочем – крестился ею запросто! И не думалось, что когда-нибудь иссякнут силы, а на крепком, свинцовом от загара и ветра теле лягут навечно жесткие морщины...

Он даже не заметил, как обогнул небольшой ложок и, пройдя краем оврага, оказался возле сторожки. У крыльца, виляя хвостом, встретил Барбос. Прокудин погладил собаку, ласково потрепал за уши и, постучав валенками о порог, вошел в жарко натопленную избушку. Навстречу ему из-под стола вылезла галка. Она доковыляла до середины комнаты и уставилась на него своими черными блестящими глазами.

– Проголодалась, милая!.. – Прокудин полез за вареной картошкой в печку. – Погоди малость. Вначале Барбосу дам. Он дом сторожил. А потом уж тебе.

Накормив собаку, старик присел на лавку, облокотившись на колено, и так сидел долго, не двигаясь. От ходьбы гудели ноги, ломила поясница. Одинокий он был в этом мире, чем-то похожий на зацепившееся за макушку елки косматое, случайно подкрашенное заходящими лучами солнца, бездомное облако.

2

После сытного обеда старика потянуло ко сну. Очнулся, когда в избушке стало совсем темно.

– Теперь не заснуть, – недовольно спуская с печки ноги, пробормотал Прокудин.

Он страшился бессонных ночей. Лежишь, как в могиле. Никто тебя не окликнет, не услышишь рядом дыхания старухи... Вечная ей память! И хотя она давно ушла от него, сбежала... Стерлась обида, как временем стирается все горькое на свете... Только шуршат над крышей еловые ветви, подчеркивая мертвенную тишину.

Что только не припомнится до рассвета? И бесшабашная молодость, и военные годы, и горькие обиды. Вспомнятся люди, которых давно уже нет в живых. И память о них почти уже развеяна ветром.

Сутулясь, старик осторожно сполз с печки, босиком прошлепал через избу. У вешалки в темноте обулся и стал шарить полушубок. "Пойду пошляюсь по лесу. Глядишь, и ночь скорее пройдет..."

Он вышел на улицу. Под валенками похрустывал снег. Мороз застревал в бороде, цепко хватал за нос. За Окой, в сосняке, медленно дотлевала бледно-желтая заря. На дальний косогор, за излукой, присела на ночлег гряда алых облаков.

Прокудин шел по заснеженному бору. Под валенками похрустывал снежок. Вокруг стояла звонкая лесная тишина... И вдруг из-за Жерелки послышались резкие удары топора.

Он торопливо обогнул овраг и по речному льду направился к знакомой делянке. У заросшего орешником и молодым дубняком отрожка забил крыльями, загугукал филин. От лесосеки отозвался другой. Старик прислушался: "Ищут друг друга. Да что-то больно рано!.." – подумал он о ночной птице. Почти рядом загудела машина. Затрещали кусты, и в зарослях мелькнула тень.

– Это кто тут? – вскрикнул Прокудин.

Вместо ответа послышался треск валежника, удаляющийся топот. "Дурень, ружье-то не взял..."

Надрывный гул машины доносился справа – она поднималась в гору. Старик вышел на просеку. "Да, – решил он, – поехали на Осенево... Опять балуют. Кто бы это мог быть?"

От реки подул резкий, обжигающий ветерок. Ожили, зашевелились сугробы. Стволы деревьев, кустарники начала обволакивать поземка.

По узкой, посверкивающей белыми искорками тропе Прокудин возвращался к дому. В стороне светлели березки. Он пересек рощицу и вышел к дубраве.

Навстречу по проселку шла легковая машина. На снежных ухабах она отфыркивалась и урчала. Прокудин сошел с дороги, спрятался за ствол дуба. По кустарникам пробежал бледный луч от фар. У поворота машина резко затормозила и, буксуя, сползла в канаву. Мотор заюзжал, как пойманная в тенета муха. Звучно хлопнула дверца кабины, и тут же недовольный голос пробормотал:

– Кажется, засел, и основательно. И почему не поехал другой дорогой? Все короткие пути ищем.

Неуклюжий, увязая по колено в сугробе, мужчина спустился к кустарнику. Послышались удары топора. Сграбастав срубленные деревца, он потащил их к машине, затолкал под задние колеса.

Прокудин вышел из-за укрытия и шагнул к машине.

– Кто вы? – строгим голосом спросил он.

– Да вот застрял... черт побери...

Только теперь старик понял, что этот человек никакого отношения к порубке не имеет. И уже участливо предложил:

– Давайте я вам помогу. – Он взял из рук незнакомца топор и ловкими, привычными взмахами принялся рубить кустарник. Мужчина подбирал и относил кустарник к машине.

– А кто вы, мил человек, будете? – полюбопытствовал Прокудин.

– Ручьев, здешний секретарь райкома.

– А, слыхал...

– И я вас узнал... Гроза браконьеров? – пошутил Ручьев. – А что, балуют?

– Бывает. Вот только что из-под носа улизнула машина. Из Осенева, должно. Знать бы, кто? А почему вы без шофера? – в свою очередь, спросил старик.

– Домой отпустил. Жена у него заболела.

Машина затряслась, будто в ознобе, и, дернувшись, выехала на дорогу. Ручьев пригласил старика в кабину. Тот вначале отказывался, но потом залез, солидно кашлянул и сказал:

– Теперь уж, мил человек, без чая не отпущу!..

– Я рад...

Они свернули к ельнику и вскоре очутились возле сторожки. На Ручьева бросился огромный черный волкодав.

– Барбос! Свои!.. – прикрикнул на него Прокудин. И, пропуская впереди себя гостя, заметил: – Теперь не тронет. Он у меня понятливый.

Ручьев обил на крыльце голиком валенки. Шагнул в сени.

– Где же ваша хозяйка? – спросил, заходя в темную сторожку. – Спит уже?

Старик зажег лампу.

– Пока вот надевай, мил человек, те валенки, что на загнетке стоят. А твои сушить надо.

Из угла вылезла галка и заковыляла к печке.

– Вот моя хозяйка... проснулась, – с горечью сказал Прокудин.

Галка склонила набок голову и круглыми, в золотистой оправе, глазами уставилась на гостя.

Старик загремел заслонкой, вытащил из печки жаренную на свином сале картошку.

– Мой руки, ужинать будем. Чем богаты, тем и рады. Горячее-то ведь силы придает. Хворь выбивает.

– Так и живешь один? – поинтересовался Ручьев.

– А то как же!.. – Старик вынул из стенного шкафчика хлеб, достал из печурки вилки. – Сальце возьми, огурчиков. Хлебом-то не брезгуй. Такого в городе не купишь. Из демьяновой муки печен. – Хитровато прищурился: – К этой закуске прибавку бы! Да не водится она у меня. Стар. Сердечко нет-нет да и...

– Можно обойтись, – сказал Ручьев и взял хрустящий, пахнущий чесноком и укропом соленый огурец.

За окном стонали елки. Напористый ветер с силой ударился о стену. Избушка вздрагивала, скрипела, слышался заунывный, похожий на плач, вой. Ручьев прислушался.

– Вьюга голосит, – успокоил Прокудин. – Демьяна, знать, оплакивает. Вот так всегда, ляжешь ночью, а он как завоет, аж тошно станет.

– А кто он, Демьян-то ваш? – спросил Ручьев.

Прокудин едва заметно улыбнулся, морщины на его лице разгладились.

– Кто Демьян-то наш? Он, как и все мы, грешные, тоже золотое зерно искал. – Смахнул в ладонь хлебные крошки, бросил их в рот и, задумавшись под вой вьюги, огорченно сказал: – До утра теперь все нутро вымотает... Так вот слушай... если есть охота.

3

– ...Давно это было. Очень давно. Ни деды наши, ни прадеды не помнят. Только переходит эта былица от отца к сыну... Тем и жива она.

Земля тогда наша сплошь была покрыта непроходимыми лесами. Деревьям было тесно друг от друга. Стволы такой толщины, что десять человек не обхватят разом.

Так шли времена. Но упал с неба огненный камень. С тех пор лес поредел. А место, куда упал тот камень, превратилось в большое родниковое озеро.

Вся история началась отсюда. Весной на озеро прилетели два лебедя, свили себе гнездо и вывели птенцов. Позднее пришли люди. Застучали топорами. Зачалась жизнь. Озеро было названо Лебединым, а деревушка Лебедихой.

Родными братьями жили лебедихинцы. Последним куском хлеба делились. Такой уж обычай заведен был. По всей земле добрая молва о них шла. А еще они трудом славились.

Раскорчевывали лес, пахали землю и бросали в нее зерно. Бабы детей растили, ткали холсты, обновы шили. Старики и те не сидели сложа руки. Что-нибудь да находили для себя. Страсть к работе передавалась из рода в род. Крепки и телом были лебедихинцы. Но самым сильным в деревне славился Демьян. А красавицей – жена его, Афимья.

Выйдут в праздник хоровод водить – люди не насмотрятся на них. Плечи у Демьяна крутые, вот-вот рубаха лопнет. Лицом – смугл. Волосы – русые, кольцами вьются.

Афимья напротив – хрупкая, белолицая, брови тонкие, словно черная нитка. Добрая пара!

По любви и согласию сошлись. Демьян ничего не жалел для Афимьи. Скажи – гору своротит.

Афимья верной женой была ему.

Умается Демьян за день в поле – а дома ласка... Сядут рядком на крылечке, размечтаются. Озеро подступало прямо к избе. Лебеди с лебедятами плещутся, гомонят.

А когда стемнеет, лебеди уйдут к себе в гнездовье. Демьян же с Афимьей все сидят, на озеро смотрят...

Все было хорошо, да пришли годы лютые. Напасти... Как Демьян ни работал, а все не везло. Едва наклюнутся сквозь сухие комья всходы, их начинает палить зной.

Глянул однажды Демьян на них – и ни с места. Остолбенел от горя. Глаза к небу поднял, взмолился:

– Приди, тучка! Принеси с собой дождичек! Не дай помереть с голоду!

Не услышала его просьбу тучка. Сжал Демьян до хруста в суставах пальцы. Горечь комом подступила к горлу. Темнее ночи воротился он домой.

– Что с тобой? – испугалась Афимья.

– Опять зимой лебеду будем есть.

– Не одни мы так живем. Не помрем, милый.

– Не живем, а горе мыкаем... Слыхал я от людей про зерно, которое всех на свете может накормить. Не боится оно ни суховеев, ни заморозков, ни слякоти. Потому корни у него глубокие. И не простое это зерно, а золотое.

– Многие ищут его, да с пустыми руками вертаются.

– Спытать надо. Не найду – не осудят. А найду – спасибо скажут.

Афимья хорошо знала своего мужа. Уж ежели задумает что, непременно добьется!..

– А где же растет золотое зерно? – полюбопытствовала она.

– Не знаю. Далеко. Добраться туда можно семью полями да семью лесами, плыть синим морем, пока не покажется в небе зарево. Там и есть то самое поле, где золотые колосья растут.

– Уйдешь ты, не вернешься, – заплакала Афимья. – Не перенесу я разлуки.

– Не горюй, – обнял ее Демьян. – Приду. А тоска-кручина подступит выйди в лес да спроси у кукушки-вестушки. Она все про меня расскажет.

Афимья собрала Демьяна в путь-дорогу. Напекла пирогов да ватрушек. По самые завязки наложила их в мешок.

Провожать Демьяна вышла вся Лебедиха. Афимья шла рядом с мужем. Несла его мешок. На краю деревни Демьян окинул взглядом в последний раз Лебединое озеро. Поклонился на все четыре стороны:

– Прощайте, люди добрые!

Афимью поцеловал три раза в губы.

Год прошел, другой... От Демьяна – ни слуху, ни духу. Словно в воду канул. Не один раз одевался и осыпался лес. Постарела Афимья. Все ждала Демьяна. Может, давно уже сложил кости, а буйные ветры прах развеяли.

Ни днем, ни ночью не давала покою Афимье тоска-кручина. Раньше к озеру выходила – слушала, как шепчутся между собой волны, любовалась на лебедей. А теперь затворницей стала. Куда красота девалась, с лица потемнела.

И тут она вспомнила про кукушку-вестушку, про ту самую, о которой говорил Демьян. Отправилась в лес. На опушке стала кукушку звать:

– Видала ты, кукушка, много разных стран. Подскажи, вестушка, где сейчас Демьян?

Но кукушка взмахнула крыльями, скрылась за ветками елок. Так и не узнала ничего Афимья про Демьяна.

С этого дня свет для нее померк. Перестали глаза отличать день от ночи. Ослепла.

Много людей за это время на деревне умерло. А еще больше народилось. Но мечта о золотом зерне осталась.

Про Демьяна давно все забыли. И лишь однажды в Лебедиху забрел бородатый старик. Вошел он в избу к Афимье и сказал:

– Исходил я матушку-землю вдоль и поперек. Дважды пересек семь полей и столько же лесов, по синему морю плавал. Горюшка хлебнул вовсю. А теперь пришел помирать на родной земле.

– Что же заставило странствовать тебя, добрый человек?

– Золотое зерно искал, – и раскатисто засмеялся.

И тут он разжал ладонь. Вспыхнули тысячи радуг. Афимья прозрела и узнала в старике Демьяна.

На его мозолистой руке лежало крошечное, с рубчиком посередине, зерно. Сияло, как солнце.

Бросилась Афимья на шею Демьяну и заплакала от радости.

Утром отправились в поле. Счастливые...

Вскоре золотое зерно проросло. Из земли выбился острый стебелек. Он рос не по дням, а по часам. За одну неделю вымахал в человеческий рост. На стебле клонился книзу огромный колос. Повеселел Демьян:

– Теперь заживем!

А ночью еле разбудила Афимья.

– Да проснись же ты! – теребила за плечо.

Протер Демьян глаза – в избе светло, как днем. Выскочил на улицу – в небе жаркое зарево. Прибежал на поле и все понял: светится колос на золотом стебле.

Зажал его Демьян в кулак, в глазах потемнело, словно глянул он в глубокий колодец. Разжал кулак – и вдруг опять стало светло, как днем.

– Пусть это зерно всем людям будет принадлежать, – сказала Афимья. Сообща его легче сберечь.

– Отдать людям золотое зерно? – удивился Демьян. – Не бывать этому! Я за него молодость погубил.

– Что же ты будешь делать с ним?