Текст книги "Листопад"
Автор книги: Николай Лохматов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
– Но тут ты не прав, – мягко остановил он инструктора. – Я теперь окончательно убедился: Буравлев – человек вполне зрелый и верит в то, что защищает. А вот Маковеев – другое дело. Правильно говорят: "Каждому овощу свое время". Зеленоват он еще. – Ручьев с минуту помолчал. – На следующей партийной конференции, когда будут перевыборы, Буравлева будем рекомендовать в члены пленума райкома.
"Вон как оно обернулось, дело-то!" – ахнул Жезлов. В груди его что-то заломило. Лоб покрылся испариной.
– Не рано ли, Алексей Дмитриевич? – сдерживая внутреннюю дрожь, попытался возразить он. – Все же мы его еще плохо знаем.
Ручьев искоса взглянул на него.
И тут до Жезлова дошло, что и на этот раз он промахнулся, что слова эти он сказал не столько против Буравлева, сколько против самого себя.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
1
Костя опомнился в больнице. Лежал он на кровати, головой к окну. Сверху одеяла покоилась его забинтованная до колена левая нога, напоминавшая березовую чурку.
В носу стоял острый запах лекарства и свежего белья. Внутри горело, мучительно хотелось пить. Костя скосил глаза, чтобы попросить воды, и замер. Сбоку его кровати на стуле сидела Лиза. Она молча смотрела на его осунувшееся лицо. Он, будто возвращаясь из забытья, с минуту смотрел на нее, неподвижную и тихую. Затем чуть улыбнулся обметанными жаром губами, чуть заметно пошевелил рукой.
– Запеленали, как грудного... – пожаловался он и поморщился. Даже малейшее движение ему причиняло боль. – Ты что, уже с работы? Так поздно?
– Время не позднее еще, – чтобы не расплакаться, отозвалась Лиза. Острое чувство вины душило ее.
– А что ты не в лесу? Выходной?
Лиза склонила голову и, сорвав с плеч косынку, начала крутить ее в руке.
– Да нет, отпросилась я... у Буравлева.
Костя попытался оторвать от подушки голову.
– У Буравлева... Зачем?
– А как же? А кто тебе пить подаст или еще что...
– Та-ак... – Костя помрачневшим взглядом обвел потолок. – А трактор?
– Сосновцы вытащили. Помылся, – говорят, теперь работать дольше будет. Ты не волнуйся, я тебе сейчас воды принесу.
Костя пристально смотрел на дверь, за которой скрылась Лиза. Он думал над тем, как все несуразно получается в жизни. Почему Лиза должна любить его, а он – другую, невесть откуда приехавшую Наташу, которая почему-то любит другого, совсем неподходящего ей человека? Вот и пойми, какой тут закон распоряжается человеческими сердцами?
2
А Наташа думала о Маковееве. Встреча у оврага все перевернула в ее душе. Резкое замечание не вмешиваться в его дела, отчужденный взгляд задели ее самолюбие.
Чем она провинилась перед ним?
Не ради себя старалась. Где же справедливость? Костя ни в чем не повинен. Трактор старый, латан-перелатан, мог же он, в конце концов, потерять управление? За что так взъелся на Костю этот Маковеев?
"Какой ты жестокий человек!.. – мысленно упрекала его Наташа. Теперь и видеть-то тебя не хочу. Ну, какая дурочка, зачем мне нужен женатик? Пусть идет к своей красивой Элле... Отец прав, свистун он!.."
На сердце было неспокойно. Домой идти не хотелось. После работы она бродила по лесу, чутко прислушивалась к каждому шороху, к хрусту каждой сухой ветки.
Наташа и сама не заметила, как повернула на тропинку, по которой совсем еще недавно бродила с Маковеевым. Вот у этой березки он читал ей стихи Блока. А у этой рябинки поцеловал. Тогда она возвращалась с работы. Маковеев встретил ее у развилки.
– Я хочу тебе что-то сказать, – тихо проговорил он и, взяв ее под руку, свернул на эту вот тропинку, узкую, едва заметную под мокрой прошлогодней листвой.
Весенний ветер шевелил макушки берез. Из гущи леса доносился птичий гомон. На сердце было легко и радостно.
– О, какая чудесная рябинка!.. – воскликнула Наташа и погладила зеленоватый ствол деревца.
– Хочешь, подарю ее тебе? – с чувством проговорил Маковеев.
– Как подаришь? – не поняла она.
– А вот так, – он вытащил из кармана огрызок карандаша и на гладкой коре написал: "Наташина рябинка", а ниже добавил: "Моя любовь".
– Это твое, бери ее, не стесняйся, – и, живо притянув к себе, поцеловал Наташу в губы.
От радостного волнения слабели ноги. Тогда ей все казалось ярким, необычным. Березы дымились зеленым туманом лопнувших почек. Из кустов голубыми шапочками кланялись подснежники, а в кущах трав топорщились молодые папоротники.
Но это было тогда... Теперь этот сказочный мир растаял, как мираж... Неприветливы заросшие листвой березы, поблекло за темной грядой бора вечернее солнце, не полыхала огненным разливом река... Нет, счастья вовсе не было. Это был только сон!..
Наташе припомнился последний спор с отцом.
– Хороший человек! – говорил отец о Косте. – На таких Россия держалась и будет держаться. А этот Маковеев твой – свистун, не что иное, как хлам, завернутый в красивую конфетную бумажку. И ты в этом убедишься.
Такое определение Наташе показалось несколько грубым. Как хочет, так пусть и думает о нем. А Маковеев ей все же нравится.
Наташе почему-то вдруг захотелось вернуться к той рябинке и прочесть карандашную надпись.
Вот она, та самая рябинка. Пышная зелень округлила ее, сделала еще стройнее. Наташа взглянула на ствол и не нашла заветной надписи. Вешние дожди бесследно смыли ее.
Обессиленная, она отошла от деревца. Ей припомнилась каждая деталь той встречи с Маковеевым: и как он вел ее под руку, и как сдержанно говорил с ней.
Вдруг она остановилась. Неужто в нем не было души, а лишь видимость? И надпись эта была сделана просто так, для забавы? "А может, отец прав?.."
3
Встреча все же состоялась.
Маковеев возвращался из соседнего лесничества, в котором ему пришлось пробыть допоздна. Чтобы сократить путь к дому, решил ехать через Барановские леса.
И у лесничества неожиданно встретил Наташу.
– Милая девушка, что ты колдуешь?.. – Маковеев с нескрываемой радостью шагнул ей навстречу.
У Наташи забилось сердце.
Маковеев обнял за плечи, участливо спросил:
– Наташа, что с тобой?.. Ты на меня сердишься?
– Оставь меня!.. – дерзко оттолкнула она его. – Не подходи больше ко мне!.. – И уже сникшим голосом добавила: – Будто и не знаешь...
Маковеев деланно улыбнулся:
– Глупенькая, так это ж было на работе... Тем более, такое дело случилось! Надо же подумать – утопили трактор!..
– Но Костя в этом не повинен. Человек чуть жизнью не поплатился!..
– Дался тебе этот Костя!.. – с досадой бросил Маковеев. – Кто он тебе – сват, брат?..
– Я уже говорила: Костя мой друг. Понятно? Вот и пекусь за него!..
– Зря так близко принимаешь к сердцу, – старался загладить свою оплошность Маковеев. – Учти, нервные клетки не восстанавливаются. Будешь сердиться – скоро состаришься.
– Будто и на самом деле пожалел. А вот в прошлый раз об этом не подумал. А я теперь отцу не могу в глаза смотреть. Из-за тебя завралась совсем.
– Милая Наташа, – голос был ласков, нежен. – Ты достаточно выросла, чтобы распоряжаться собой. Слово "отец" – для тебя уже прошлое. Недаром наша молодежь называет своих родителей предками. Отец и мать – это "только смутное видение миров далеких и глухих..." – говорил Блок. Взрослый человек не должен испытывать гнета. Он рожден для свободы. Ты вдумайся в глубокий смысл этого слова. Ты вольна делать все, что пожелает твоя душа. И эти "нельзя" и "неприлично" выбрасывай на свалку. Слова отжившие...
Наташа уже не обижалась на Маковеева. Но она не соглашалась с ним полностью. Почему-то ей хотелось сейчас слушать его и слушать. Может, потому, что эти слова были о ней. Или она соскучилась по нему, и все, что переживала до этого, стало для нее ненужным – важно, что был рядом он, и только он...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
1
После того как Корноухого потревожили люди у Черного озера, он поселился в Гнилом урочище.
Трудные были для него дни... Долго выл в ту ночь старый волк, оставшись без семьи, глядя на мутные проплывающие облака. Голос был тосклив и протяжен. Звал он волчицу и своих детенышей.
Похудевший, обессиленный, ходил Корноухий по лесу. Даже мышь и та не давалась, ускользала под снег. Требовалась сноровка, быстрота, а он с годами терял ее. Больше отлеживался, зарывшись в сугроб под каким-либо деревом.
Когда стали укорачиваться ночи, а дни прибывать, Корноухий ожил, ободрился и снова начал бегать по лесу, задрав кверху морду. Искал себе новую подругу. И старому впору была волчья свадьба. Но напрасно старался Корноухий. Не по вкусу приходился невестам.
Однажды он выбрался из глубокого оврага и побрел по поляне. Долго на высоком холме слушал ночь. Кругом глухая тишина. Корноухий поднял голову и завыл, осторожно и отрывисто, но не тоскливо, а зовуще.
Откуда-то из чащи донесся ответный зов. Корноухий сорвался с места и через овраг опрометью бросился вперед. Углубляясь в березовую рощу, приостановился и снова подал голос. Издали отозвались. Теперь уже Корноухий бежал наверняка.
Звери встретились на болоте. Корноухий деловито обнюхал волчицу и в знак одобрения помахал облезлым хвостом.
Поджарая, с гладкой короткой шерстью и по-волчьи красивая, она косо осмотрела его. Кто знает, что она нашла в нем плохого, только рыкнула грозно, отпрянула в сторону и, не оглядываясь, затрусила по болоту.
Опять Корноухий один... По целым дням он нежился у ручья, положив вытянутую голову на передние лапы. Сквозь деревья сеялся солнечный свет. Ничто не тревожило волка. Невзгоды остались позади. Наступили теплые мартовские дни.
Тишина и покой вокруг. Только в кустарниках, цепляясь за корни, позванивала вода да где-то в небе подавал голос одинокий сарыч.
2
Грязен и неуклюж стал Корноухий. Запах псины растекался над логовом. Днями лежал он, прикрыв глаза. Мухи роем кружились над ним, назойливо гнездились в уголках приоткрытой пасти.
Лишь голод поднимал волка. Заросшим оврагом, через разлапистые папоротники, нежно гладившие его брюхо, он неторопливо пробирался в поисках поживы.
Везло в последние дни Корноухому. То он вынюхивал на гнездах кополух, то в еловых крепях догонял линяющего бородача глухаря, то нападал на заячий выводок...
Но это была просто удача... У небольшого озерца он натолкнулся на одинокого лосенка, случаем спасшегося в ту бурную ночь ледохода... Лосенок ощипывал нижние ветки молоденькой осинки. Волк зарычал. Ярость и предвкушение удовольствия придали ему сил. Оскалив зубы, он в один миг перескочил семейку распушенной молодой шелюги и с ходу вцепился в шею лосенка. Но тут случилось неожиданное. Сильный удар копыта оглушил Корноухого, и он, перевернувшись в воздухе, бултыхнулся в озеро. Хватив изрядно воды, вынырнул и со страхом поплыл к противоположному берегу.
Когда выбрался на травянистый склон, то увидел волчицу, точно такую же поджарую, что встретил зимой на болоте. Поджав хвост, Корноухий хотел пробежать мимо, но волчица нагнала его и понюхала. Он остановился, подошел поближе и замер. Волчица небрежно отвернулась и побежала от него.
Разбитый, поникший, Корноухий поплелся к логову.
3
Буян чувствовал, как нервничала лосиха. С тех пор как они благополучно выбрались из ледяного потока, он не смыкал глаз, наблюдал за ней, ухаживающей за больным лосенком. Лосенок простудился в реке. С каждым днем слабел. Лосиха его и лизала, и подталкивала мордой к вымени, но он лишь смотрел на нее своими прозрачными, грустными глазами, вытянув вперед ноги на мягкой подстилке, и тихонько мычал.
К вечеру следующего дня лосенок сдох.
Лосиха не подпускала к себе Буяна и ходила по лесу понурая. Рев ее призывно разносился по урочищам. Бока ее опали, заострились крестцы. Вымя распирало невысосанное молоко...
На рассвете лосиха набрела на небольшое озерцо. И только хотела сойти к воде напиться, как у молодой осинки увидела одинокого лосенка с белой звездочкой на лбу. Заговорило в ней материнское... В продолговатых грустных глазах вспыхнула надежда. Она в нерешительности сделала шаг, другой... И вдруг из-за шелюги метнулся Корноухий и, сбив лосенка с ног, вцепился ему в шею. Лосиха острым копытом ударила его. Волк оторвался от земли и плюхнулся в воду.
Лосенок поднялся с земли и, дрожа от только что пережитого страха, прижался к ногам лосихи. По его шее тонкими струйками стекала кровь.
Немного успокоившись, он толкнул мордой налитое вымя и, поймав соски, втянул в себя пахучее теплое молоко. Лосиха понюхала лосенка, начала шершавым языком зализывать израненную волчьими клыками шею.
Когда лосенок насосался, лосиха толкнула его мордой в бок и повела от озера к Светлому урочищу.
4
Корноухий по-прежнему поздними вечерами отправлялся на охоту. От деревень он держался поодаль. Обходил их стороной. В лесу хватало дичи. Но это мало радовало его. Затосковал он. Томило одиночество. Еще сильно болела спина, ушибленная лосихой.
Корноухий потерял сон. Порою, будто видение, видел поджарую: стоит волчица в стороне и ласково смотрит на него, повиливая хвостом, будто приглашая с собой.
Не веря своим подслеповатым глазам, Корноухий вставал с лежки, подходил ближе. Но на месте, где была волчица, никого не оказывалось.
Однажды Корноухий побрел к Жадайскому оврагу. Шел осторожно, задирая лобастую голову, принюхивался к малейшим запахам.
У оврага из зарослей на него дохнуло чужим логовом. И он почувствовал, как чьи-то недобрые, злые глаза следили за ним.
Скрытая слежка угнетала Корноухого. Переступая о лапы на лапу, он приблизился к тому месту, откуда доносился запах, и долго стоял, скаля гнилые зубы.
Корноухий не обманулся. За ним давно следили чужие глаза. Это были волки – хозяева здешнего урочища. Из укрытия высунулась щекастая морда матерого. Поводив носом, он решительно направился к пришельцу.
У Корноухого по телу прошла зыбкая дрожь. Но виду, что струсил, не подал. Таков суровый закон леса. Стоило сделать малейшую попытку к отступлению, как вся стая набросилась бы на него. Корноухий поднял голову, навострил уши.
Гривастый молодой волк обнюхал гостя. Из кустов вышла волчица. Корноухий опустился на траву. Еще раз обнюхавшись, волки разошлись.
Так и обосновался Корноухий у чужого логова, в зарослях папоротника, под можжевельником. Немощь и дряхлость вконец одолели его. Лежал он смирнехонько, не поднимая головы. Слушал, как неподалеку в траве возятся волчата. Ему было приятно, когда они порой, кувыркаясь, повизгивая, перепрыгивали через него, легонько кусали, признавая за своего. Иногда Корноухий вскакивал, и шерсть дыбом поднималась на спине. Грезились ему и выстрелы, и ворчание волчицы, и гибель его выводка в овраге, и стрекотня каких-то чудовищных машин, которые прогнали его от Черного озера.
Шли дни. Лапы в суставах слабели, зубы вываливались. Глухота делала мир безмолвным и страшным...
Однажды проснулся Корноухий и пополз от чужого логова по оврагу к ручью, где проводил последнюю весну. Недвижно лежал под корнями старой елки: не спал, не дремал, а только почти ослепшими глазами смотрел, как стремительно мчится, пенясь на камнях, вода Гремячего ключа. Ни голода, ни стужи он не ощущал. А когда настала новая ночь, Корноухий незаметно уснул и больше не проснулся.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
1
– Человек рождается один раз. Пойми меня, от жизни надо брать все, милая Наташа, – упрашивал Маковеев, надеясь на чудо. – Ты не веришь?.. В этом – жизнь!.. В этом радость. Но надо быть смелой...
Наташа не сводила своего взгляда с его чисто выбритого, надушенного лица.
Счастье было настолько близко, что она мало даже вникала в смысл его слов. Важны были лишь его глаза, источающие ласку. Его губы, к которым она прижималась бы без конца. Для нее сейчас не значило, кто он и каков собой? Сделал он отцу хорошее или плохое? Был бы только он, такой как есть – и никто другой!..
– Нет, Наташа, человек создан прежде всего для наслаждения! Для радости... Иначе зачем жить на свете!
– Что ты имеешь в виду?
– Наслаждение – это любовь!.. Наша с тобой любовь... Ты не слушаешь меня, Наташа?
Маковеев погладил теплой, мягкой ладонью ее щеку. Наташа была не в силах справиться с собой. Он приобретал над нею власть. Каждое слово звучало весомо и страшно, как приговор.
– Наташа, ты меня слышишь? Наташа!..
В голове ее шумело, как от обильно выпитого вина.
Не отрывая от нее своего горящего взгляда, Маковеев взял ее тихонько за голову и нежно покачал из стороны в сторону. Стараясь освободить голову, Наташа коснулась губами его ладони. Она сделала шаг вперед и прильнула к его груди. Это была уже не она, а кто-то другой, неведомый, незримый... Мягкая ткань рубашки гладила ее щеки.
Наташа ждала, охваченная радостью и страхом. Чего ждала? Она не знала и сама.
Маковеев сжал ее в объятиях, оторвал от земли и легонько положил на траву. Она упиралась ему в грудь, безвольно отталкивала его, но силы покидали ее.
2
Сквозь ветку цедился рассвет. Прохладный ветерок гладил горячие щеки. Наташа открыла глаза и прямо перед собой увидела синицу. Птичка замерла на березовой ветке и неподвижными точками глаз следила за ней.
Рядом спал Маковеев. От его тела исходило тепло. Одной рукой он обнял Наташу.
В ее памяти с мельчайшими подробностями возникло недавнее. Она взглянула на свои бесстыдно обнаженные ноги, на помятое платье, на рваную петельку в туфлях и вдруг почувствовала брезгливость к себе. Она не ощущала теперь ни гордости, ни любовной надежды, а лишь смертельную боль в груди.
По щекам потекли слезы. Кончиками пальцев она провела по своим оголенным плечам. Прикосновение к собственному телу, гладкому и горячему, было ей неприятно...
Наташа выскользнула из объятий спящего Маковеева, отряхнула помятое платье и, сунув ноги в туфли, неслышно шагнула за кусты.
Ветер шевелил светлую прядку волос на высоком лбу Маковеева...
3
Отец уже встал. В пустом доме гулко отдавались его шаги. Он зачем-то заходил на кухню, бродил по столовой, снова возвращался в свой кабинет.
Наташа подошла к двери и прислушалась. Выйти к отцу у нее не хватало смелости. Что сейчас она скажет ему? А вдруг он все уже знает?
Только одна эта мысль наводила ужас.
Будет ли вообще ее страданию конец?
Скорее бы на работу! Там будет легче. А солнце поднималось медленно. Но вот его первые лучи прорешетили крылья елок и желтоватыми полосками раскрасили угол потолка. Вот уже опустились ниже, распестрили коврик над кроватью. Запрыгали "зайчиками" по подушке, по одеялу... Вот-вот зайдет отец будить на работу...
В столовой послышались шаги. Наташа толкнула дверь и, будто ничего не случилось, шагнула к отцу навстречу.
– Доброе утро, папа!.. – сказала она громко.
Буравлев пристально посмотрел ей в лицо:
– Ты что, дома, что ли, не ночевала?
– Выдумаешь еще, папа, – скрывая смущение, поджала губы Наташа. – Где же я еще могла ночевать?
– Кто тебя знает, – удрученно вздохнул Буравлев. – От вас теперь всего можно ожидать... – Он помолчал. – Лицо у тебя больно помято. Будто всю ночь воду возила.
Наташа прошла на кухню, сняла с самовара трубу и заварила чай. Слезы застилали глаза.
– Ты чем-то расстроена? – спросил Буравлев, когда она зашла в столовую.
Наташа не могла говорить. Плечи ее вздрагивали.
Они молча позавтракали, и Буравлев, накинув плащ, заторопился... Его лицо было бледным.
Убирая со стола посуду, Наташа все время думала о Маковееве. Нежность к нему вновь захлестнула ее. Как он там один? Что скажет, когда проснется? "Милый, милый!.." – шептала она.
Наташа, сбросив туфли, прошла в спальню и, обессиленная, растянулась на кровати. Мысли в ее усталом мозгу начали путаться. Вскоре она уже не слышала, как за окном на ветру позванивали хвоей елки, как над крышей дома мяукала иволга.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
1
Из больницы Костю выписали через месяц. Домой он возвращался полями. По обе стороны дороги стеной стояли хлеба. Южный ветер теребил темно-зеленую пшеницу, нагоняя волны. Аромат цветущих трав ударял в лицо. После затхлого больничного воздуха Костя дышал всей грудью. Было приятно от того, что он жил на земле, видел все, что окружало его сейчас... И грудь распирало от ощущения силы и молодости, от нахлынувшего счастья...
Кончились поля, и Костя стал углубляться в лес. Деревья словно нашептывали ему неведомую сказку. И этот тихий шелест листьев заставил вспомнить все то, о чем не хотелось думать. Вон на той лужайке он когда-то сидел с Наташей. Она плела из подснежников букет, а он от нечего делать мастерил из ивы свисток. В детстве он тоже мастерил различные дудки, даже плел корзины, выжигал на очищенных от коры ореховых палках узоры... Когда свисток был сделан, Костя прижал к губам и подул в него. Наташа закрыла уши и вскрикнула: "Ой, оглушил!.."
Грустные воспоминания... Костя вглядывался в высокую стеблистую траву, которая, путаясь под ногами, мешала идти, в позеленевшие от времени пни, в маленькие деревца. Кто-то жалобно пискнул. Костя бесшумно подошел к кустам, наклонился. У земли прижалась, притаившись, маленькая птичка. По синим взъерошенным перышкам и по черной головке он узнал синичку-гаечку. Распутав траву, Костя взял птичку на ладонь.
– Ну, лети, – сказал он и подбросил гаечку вверх.
Птичка расправила крылышки и, не пролетев двух метров, упала на землю, затрепетала в траве.
– Не умеешь летать!.. – догадался Костя. – Вот они, дела-то... Придется спасать тебя.
Он легонько зажал птенца в ладони. Гаечка вертела головкой и, раскрыв клюв, пыталась клюнуть его в руку.
– Да ты не брыкайся, – уговаривал Костя. – Там тебе будет веселей, чем сидеть в траве и ждать, пока лиса или ворона сцапает.
Обойдя Черное озеро, Костя берегом Жерелки поднялся к безымянному ключу и свернул к сторожке Прокудина. На крыльце лежал Барбос. Пес лениво вильнул хвостом и тяжело поднялся навстречу.
Костя толкнул дверь, вошел в сени. В доме никого не было. Заслышав шаги, в клетках закричали птицы.
– Что, проголодались?
Он отыскал картонную коробку, посадил туда птенца-гаечку и пошел искать хозяина сторожки. По открытой двери можно было думать, что он должен быть где-то поблизости. Костя обошел дом, повернул по тропке к ключу и тут у сосны, в черемуховых зарослях, он увидел устланный цветами свежий холмик и небольшую дубовую пирамидку с надписью и сразу все понял.
Костя обошел могилу, еще раз внимательно прочитал надпись. Вернувшись в дом, он отыскал кусок толстой проволоки и, набрав в лесу сушняка, разжег костер. В костре накалил докрасна проволоку и ею выжег на обратной стороне пирамиды: "П а р т и з а н – Б о л ь ш о е с е р д ц е".
Костя уже собирался покинуть это печальное место, когда со стороны ручья послышались торопливые шаги. Это были Митя Зырянов и Коля Дымарев.
– Что вы здесь делаете? – спросил Костя.
– Обход охраняем, – с серьезностью пояснил Коля.
– А я вам нового жильца принес. Птенца гаечки. В лесу подобрал. Он уже оперился, а летать еще не может. – И строго посмотрел на ребят: – А птиц что же не кормите?
– Как же, кормим! Попрошайки такие.
2
В то время когда Костя шел домой, в кабинет Маковеева позвонили из больницы. Главный врач сообщил, что Шевлюгин выздоровел и может приступать к работе. На клочке бумажки Маковеев написал приказ и, вызвав Лилю, попросил:
– Перепечатайте. Копию завтра же надо переслать в Приокское лесничество.
Лиля, прочитав приказ, недоумевающе взглянула на директора.
– Как же так? – спросила она. – Шевлюгин лучший наш тракторист.
– Был лучшим, да сплыл, – Маковеев углубился в бумаги, давая этим понять, что разговор закончен.
На другой день Буравлев пригласил к себе Костю и подал копию приказа о его увольнении.
– Честно говоря, жаль мне отпускать тебя. Да ничего не поделаешь. Зол на тебя Маковеев. Сколько ни уговаривал – ни в какую. Уперся, как баран... Чем ты его так допек? Не пойму.
Костя побледнел. Шагнул к двери.
– Куда ты теперь? – остановил его Буравлев.
Костя с обидой выпалил:
– Недавно один человек мне сказал: хотя земля круглая, а зацепиться есть за что...
– Ты не кипятись, – волновался Буравлев. – Ты же знаешь, я тут ни при чем. У меня есть одно предложение. Послушайся меня. Вот тебе записка. Иди к Дымареву в Сосновку. Он тебе даст дело. Они купили новый трактор, а хорошего водителя нет. Я ему говорил о тебе. Иди, жалеть не будешь.
3
Прямо из лесничества, не заходя домой, Костя направился в Сосновку. Утреннее солнце затопило поселок, раскрасило зубцы сосен и узкую полоску речного тумана.
Костя отыскал взглядом дом, а затем окно Наташиной комнаты и почувствовал щемящее, еще до конца не осознанное чувство утраты. Он достал из кармана папироску и закурил.
Что ему этот неласковый, с трудом обжитый людьми клочок земли? Пройдет месяц-два, позарастут тропинки муравой, позабудут и о нем, Косте.
А у него навеки сохранится память о тоненькой белокурой девушке с синими глазами, боль в сердце и неприязнь к человеку, который обокрал его.
Может быть, завтра сюда придут новые люди, у кого-нибудь из них возникнет мысль, что здесь и до них работали, радовались и горевали такие же, как и они.
Но что же произошло в его жизни? Разве не было с ним рядом хороших людей?
Костя бросил окурок, затоптал его подошвой.
– Костя-я!..
Голос знакомый.
Он обернулся... По густой росной траве, высоко поднимая платье, бежала Наташа.
– Костя-я! Погоди!..
Да, он не ошибся – это была она. Да и мог ли он ошибиться? Сердце его билось часто и гулко. И какой же он дурак, даже не зашел проститься.
Наташа долго не могла отдышаться. Сорвала стебелек тимофеевки и, перекусив его пополам, едва переводя дыхание, сказала:
– Значит, уходишь совсем.
– Совсем, – Костя опустил голову. Это прозвучало как окончательный приговор.
– А почему ты не по той дороге? Здесь дальше.
– Не хотел ни с кем встречаться.
– И со мной?! – в глазах Наташи застыл упрек. – Что ж я тебе плохого сделала? Вроде друзьями считались.
– И с тобой.
Костя неожиданно взял ее влажную теплую руку и с сожалением проговорил:
– Я тебя, Наташа... – он на минуту замялся: – Я тебя, Наташа, любил... Но это все прошлое.
Она высвободила руку и смотрела на него, как бы обдумывая все сказанное им.
Молчание затянулось.
– Ты хотела что-то сказать? – спросил Костя.
– Нет, просто так... увидела и решила догнать. Не забывай, заходи. Мы будем очень рады видеть тебя. До свидания, – и Наташа протянула ему руку.
С чувством обиды Костя все глубже уходил в лес. Зачем она просила его заходить? Зачем?..
4
Бригада работу кончила до обеда. Кто-то из девушек предложил съездить в город и посмотреть кинокартину. Все согласились.
Наташа спешила домой переодеться. Отец сидел в кабинете, разглаживал исчерченную красным и синим карандашами карту лесничества.
– Итак, мы закончили новый участок, – будто ничего между ними не произошло, сказала Наташа.
Отец что-то буркнул и уткнулся в какие-то бумаги.
"Сидит, как сыч, и глаз не оторвет!" – с досадой подумала она.
Переодевшись в новое, голубое, подаренное отцом в день рождения платье, в котором она так нравилась Маковееву, Наташа снова зашла в кабинет.
– Я уезжаю, – коротко сообщила она.
Буравлев грубовато спросил:
– Это куда же?
– В город. Решили в кино с девчонками.
– Так-так...
– Ты думаешь, я на свидание? Правда, с девчонками...
– Хотя бы и на свидание, – бесстрастно и суховато заметил отец. – Мне все равно.
Значит, обида не прошла.
Она любила Маковеева. И понимала, что любовь эта связывала ее по рукам. Не было от нее радости. Горькая неудовлетворенность. Но как от нее избавиться, если рассудок говорит одно, а сердце другое?..
– Почему ты так не любишь Маковеева, папа? – твердо спросила Наташа. – Он все же из людей настоящих...
– Кого ты имеешь в виду? Маковеева, что ли? – губы Буравлева дрогнули в недоброй усмешке. – Настоящий!.. Мало ты еще смыслишь в этом деле. Присмотрись, тогда увидишь, кто настоящий, а кто нет. – И он углубился в бумаги.
Наташа присела сбоку стола.
– А кто же тогда настоящий?
Буравлев вскинул на дочь насмешливый взгляд.
– Вот он, твой настоящий, приказ подписал о Косте Шевлюгине. Так запросто уволили лучшего трелевщика... Даже не поговорили с человеком, а выкинули, можно сказать, на улицу.
Наташа смущенно опустила голову.
– А ты бы в таком случае не увольнял. В первую очередь он тебе подчинен!..
– Подчинен мне, а зарплату ассигнует твой Маковеев – человек настоящий... С душой, как видишь! Я бы не уволил. А куда податься парню? повысил голос Буравлев. – Кто посмотрел, что у него там на сердце... Бумагу подписать нетрудно, а бродить по лесу, сманивая вот таких, как ты, дурочек, еще легче... А вот понять человека, в душу рабочего заглянуть для этого, видимо, мало быть директором... Мало!..
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Дождь был забойным, барабанил по бревенчатой стене и стеклам Милючихиной избы. По дорогам плясали, подпрыгивая, прозрачные водяные шарики, лопались на лету и мутными потоками сбегали по пустынной улице к реке.
– Вон как зарядил!.. – с досадой заметил Шевлюгин, прислушиваясь к шуму дождя.
– Пусть помочит, пересохло все, – отозвалась Милючиха, чистившая большого серебристого осетра. Она подняла голову, покосилась на окно.
В небе медведями громоздились бурые мохнатые тучи. Над Ольховкой, приостановившись, сбросили на крыши домов и на огороды свой благодатный груз.
– Напилась зелень! – с облегчением вздохнула Милючиха.
– Теперь заладил – окороту не жди, – проворчал Шевлюгин. – Переметы не порвало бы...
– Из-за твоих переметов хоть весь свет сгори.
– Зла у тебя, как у пойманной лисицы... И чего кипишь?..
– С радости, ублажил ты меня, рабу грешную.
– Ну и язва!.. – Шевлюгин сощурился, покачал головой. И чего быть недовольной? После того как началась линька у зверей и он перешел на запретный лов осетра, в доме ее стал частым гостем. Благо, для переметов нашел укромное местечко под Ольховкой. Да и прибылей она получала немало. Осетрина – рыба сейчас редкая. В любое время с нее можно "сорвать" красную цену, а Милючихе-то он ее отдавал задарма.
Милючиха, склонясь над столом, усердно скребла ножом осетра.
Шевлюгин подошел к ней и потрепал ее по плечу.
– Не терпится? – покосилась она на него. – Вот рыбу выпотрошу... А бородищу-то отрастил! Хоть бы наполовину остриг. С таким неприятно и рядом сидеть. У нас вон старики каждую неделю бреются.
– Зато в кармане у них пусто. А ты загляни в свою кубышку: сколько там червонцев? И все благодаря вот этой бороде. Много ли ты в колхозе-то наработала?
– Ну, ну, утихомирься, – примирительно сказала Милючиха. – Но при чем тут твоя борода? Зимой-то обходился без нее.
– Мало ты смыслишь в нашем деле. Зимой-то я был егерем. Все зверье мне подвластно. Если и сшибу незаконного, так на то причину найду. А рыба другого хозяина имеет. Недавно меня накрыл какой-то начальник их, а я бац на колени и за бороду: пощадите старика христа ради. Больше ни-ни... ей-богу. И ну моргать глазами, аж слеза побежала. "Ну, смотри, браконьер, попадешься еще раз – не помилуем", – пригрозил он. "Какой я, говорю, браконьер? Человек я, как и все..." Он махнул рукой и повернул лодку обратно. А я в то время на кукане с пяток осетров держал, что жеребцов на привязи. Вот тебе и борода! А будь я бы бритый...
