Текст книги "Листопад"
Автор книги: Николай Лохматов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
Буравлев похлопал по коленке ладонью и продолжил начатый разговор:
– Люди вроде искали покоя. А мы? Как что – в драчку.
– Зато веселье-то какое!.. О скуке все давно забыли.
Дымарев, усевшись за стол, быстрым взглядом окинул яства и, увидев между тарелками бутылку коньяку, произнес:
– Ого!.. Да вы, вижу, не из простых. Мы тут привыкли к "сучку".
– Плохо хлеб растите, не хватает на хмельное. Вот и поим вас своим изделием. Так что и вы перед нами в долгу.
– С хлебом у нас и правда худо. Сколько лет относились к земле, словно мачеха к нелюбимой падчерице. Рожь сеяли по ржи. Картошка сажалась на одном и том же поле. Зябь как поднимали?!
– Вы же на земле живете, с кого спрос, разве не с вас? – разливая по рюмкам коньяк, спросил Буравлев. – Хозяева называетесь...
Дымарев взял рюмку, поднес ее к лампе. Прозрачная жидкость отливала золотистым цветом.
– Когда-то его пили только князья да разные там графы, – раздумчиво произнес он. – А теперь вот мужик пьет. Анекдот... А что? Время, стало быть, другое.
Дымарев, волнуясь, усердно жевал крупно нарезанные куски сала с квашеной капустой. Рысьи брови его дергались, будто он на кого-то сердился.
– Острый, черт! Как бритва... И поди ты, терпели его князья, пили? Анекдот...
– Как же думаете пребывать дальше? – взгляд Буравлева испытующе уставился на гостя. – Сама-то земля не подобреет.
– Знаем. Толку что?.. Нет у нас ни торфяников, ни прудов, чтобы вычерпать да вывезти на поля. Ходили к вашему Маковееву, просили разрешения на очистку какого-нибудь болота поближе. Отказал. Говорит, осушать будет и обсаживать деревьями.
– Ты вот что, – положил ему на плечо руку Буравлев. – Сходи к дорожникам и попроси у них экскаватор. Если дадут, гони тогда его к Черному озеру. На вывозку перегноя брось весь транспорт. До весны еще многое можно сделать. Дошло?
Дымарев недоверчиво посмотрел на друга.
– А как же Маковеев? – в голосе его прозвучала тревога.
– На этот раз постараемся обойтись без него. Семь бед – один ответ. Зато озеро приведем в порядок. И тебе поможем. По рукам, Андрюха! Только не зевай!..
– Так быстро договорились. Правду говорят, не имей сто рублей, а имей одного такого друга, Сергей...
– Ну уж ладно...
2
Лесничество Дымарев покидал поздно. Ночь набирала силу, дышала пронизывающе морозом. Звезды были крупными и яркими, словно натерли их жестким сыпучим снегом. За верхушками деревьев пряталась золотистая круглая луна. Похожа она была на большую птицу с подвернутой под крыло головой.
– Крепко припекает цыганское солнце, – кивнув на луну, заметил Буравлев. Он отвязал вожжи, бросил их Дымареву, а сам уселся в задке.
– Провожу тебя до повертки.
Продрогшая лошадь взяла с места в карьер. Дорога была накатанной, тускло поблескивала при лунном освещении. Сани вроде бы и не прикасались к ней, а будто мчались по воздуху. Поселок остался позади. Буравлев потер варежкой щеки, поплотнее запахнул полушубок.
– Аж за сердце берет, – пожаловался он. – Помню, такая же холодюка была в первый год войны. Мы тогда только что освободили Калугу. Отдохнуть бы, а тут фриц снова пошел в наступление. Прижали мы их к земле у Яченки подняться не даем. Наутро глянули, а они все, как один, в ледышку превратились.
Дымареву не терпелось кое-что выведать у друга. Он украдкой покосился на сидящего позади Буравлева и как бы случайно спросил:
– Скажи, Серега, трудно без жены?
– Да ничего особого. Живу. Да и не один я. Видел – дочка у меня...
Сани, ударившись о край колеи, накренились. Буравлев не удержался вместе с подстилкой вылетел в сугроб. Лошадь подхватила и понесла под гору, к белеющей за кустами Оке.
– Держи правей, Андрюха! В полынью угодишь! – кричал Буравлев.
Сани выкатились на заснеженное русло реки. Дымарев стоял в санях и махал шапкой.
– Езжай! Я уж пойду, – и Буравлев тоже помахал ему рукавицей.
Домой возвращался тропинкой, через Красный бор. По ней рукой было подать до лесничества. Из головы Буравлева не выходила Катя. Так Андрей и не сказал о ней ни слова... Живут. Детей нарожали... Вот она, любовь-то... Занозой сидит в его сердце...
Буравлев не заметил, как вышел к усадьбе егеря, и хотел было взять в сторону, когда распахнулась калитка и навстречу ему шагнула невысокая женщина в овчинной шубе. За спиной горбился набитый мешок. По тому, как торопилась она, можно было судить, что груз не отягощая плеч.
Увидев впереди себя незнакомца, женщина свернула с тропы и тут же скрылась в густом ельнике.
– Эй, куда ты? – окликнул ее Буравлев. – Не бойся, не трону!
Но ему никто не отозвался. Он еще некоторое время стоял, прислушиваясь к тихому шепоту леса. "Знать, по целине пошла, глупая", решил он и зашагал к дороге.
От зарослей отделилась приземистая темная фигура женщины. Утопая по колено в снегу, выбралась на тропинку и заспешила к бору.
3
Чутко спали замшелые елки. Из сугробов торчали черные стволы. В лунном сиянии битым стеклом бисерились поляны. Пустынно в лесу. От легкого ветерка порой позванивали стылые ветки берез. Но вот где-то хрустнул снежок. За ним еще и еще... Из-за раскрыленного ельника высунулась острая морда Корноухого. Повертев головой, зверь вышел на прогалину. За ним цепочкой потянулась вся стая.
Волки по брюхо утопали в снежной целине. Корноухий то и дело вскидывал голову. В морозной тишине монотонно шумели сосны. Где-то в чащобе спросонья вскрикнул клест, и снова все замерло.
На пригорке стая остановилась передохнуть. Корноухий положил морду на снег. Волчица отошла несколько шагов по следу и, тоже опустив на лапы голову, зорко следила, не идет ли кто по проторенной ими тропе.
Ветер донес запах дыма и лай собак... Корноухий вскочил, задрал морду. Вся стая пришла в движение.
Волки, миновав поле, огородами ползком подобрались к крайней избе Сосновки. У изгороди они долго вынюхивали пустынную улицу. В окнах было темно. Где-то жалобно проблеял ягненок, шумно отдувалась корова. Корноухий смело пошел вперед.
Возле крыльца трусливо взвизгнула собачонка и бросилась в сени. Заскулили собаки и в других дворах. Волки ринулись через загородку во двор, лапами выбили подворотню и скрылись в глубине сарая. Испуганно шарахались в темноте овцы. Раздалось блеяние.
На все село поднялся собачий вой и отчаянный визг. Хлопали двери. Из домов с ружьями выбегали люди. Какая-то старуха колотила в заслонку: старая примета. Пусть уходят и не возвращаются больше волки.
Корноухий вылетел из подворотни с овцой и, вскинув ее на спину, бросился из деревни. А вслед – вся стая. У Черного озера тальниковая крепь, перевитая камышами, надежно укрыла их от человеческих глаз и студеных ветров. Скаля друг на друга зубы, хищники всем скопом бросились на добычу, но тут же отскочили от острых клыков вожака. Корноухий первый начал "пир".
Луна, наигравшись с верхушками сосен, словно по ледяной горке, ползла вниз. Мороз еще больше креп. Даже длинная шерсть не спасала волков от стужи. С опущенными мордами они шли по лесу. Стаю вела матерая. Позади брел Корноухий.
За логом, на бугре, матерая остановилась. От небольшой рощицы повеяло конским потом. Задрав морды, повели носами и остальные волки. Раздражающий запах прибавил ярости. Один из прибылых вырвался вперед, но тут же, поджав хвост, отпрянул назад. Железные челюсти матерой кляцнули у самой его шеи.
Установив свой волчий порядок, матерая на махах пошла через рощи. Волки оставляли на снегу глубокие темные борозды. У опушки выскочили на дорогу и наперегонки кинулись за подводой.
4
Укутавшись в тулуп, Дымарев дремал. Луна роняла на землю бледно-голубые полоски, рябила снег. Лошадь топтала их и никак не могла затоптать. Вдруг лошадь всхрапнула и, кусая удила, понеслась по ухабистому зимнику.
Дымарев сразу смекнул, в чем дело, выхватил из саней ружье и, не целясь, нажал оба курка. Вырвавшийся вперед переярок споткнулся, проехал юзом по накатанной дороге и повалился на бок. Стая резко затормозила, закружилась на месте. Корноухий, яростно щелкая зубами, ринулся за санями, но, наткнувшись на убитого переярка, отскочил в сторону и быстро стал отдаляться.
Только в деревне лошадь успокоилась. Поставив ее в конюшню, Дымарев пошел к избе завхоза. Несколько дней назад у них пала больная кобыла. Он хотел сказать ему, чтобы тушу лошади начинили стрихнином и вывезли за село в лощину.
5
По глухим вечерам, когда лес окутывали плотные сумерки, Корноухий по узкой тропинке выбирался на притоптанную поляну и до звезд засиживался на ее середине, прислушиваясь к далеким звукам. К нему подходили молодые волки, рассаживались к центру спинами и, задрав кверху острые морды, тоскливо выли.
Были дни, когда голодная стая безрезультатно бродила по пустынному лесу. И тогда она пересекала Оку и выползала на бугор, откуда хорошо была видна Сосновка. Вокруг было мертвенно тихо. Мороз жег бока, цепко хватался за грудь.
Корноухий, задрав кверху сухую, побелевшую от инея морду, подавал голос. Тягучий, пронизывающий звук потрясал литой, леденящий воздух. Его подхватывала матерая, еще более пронзительно, нетерпеливо. Тонко и визгливо подтягивали молодые волки. Переливаясь и нарастая, над снежной равниной лилась зловещая, заунывная волчья песня.
К утру, разгоняя туманную морозь, ветер донес запах лошадиного трупа. Корноухий, втянув в себя раздражающий аппетит воздух, грозно зарычал. Первым, озираясь по сторонам, медленно подался к лощине.
За ним потянулась вся стая. С остановками, прислушиваясь к каждому шороху, волки приблизились к приваде. Осторожно обошли ее, вынюхивая следы.
К запаху мяса примешивался еще запах, который настораживал и пугал их. Но голод был так мучителен, а соблазн так велик, что один из прибылых не выдержал, в несколько прыжков очутился возле лошадиной туши и с остервенением начал ее рвать. Вслед кинулись и остальные волки. Под зубами захрустело твердое, как камень, мясо. Острые клыки задробили кости.
Когда от туши остались одни лишь кости, стая, отяжелев от сытости, залегла передохнуть. Губительное мясо распирало желудки, отзывалось болью. Переярки взвизгивали, перевертывались на спины, судорожно сучили скрюченными лапами. Роняя на снег желтоватые сгустки пены, прибылые слепо тыкались друг в друга лбами, злобно рычали, скаля зубы, падали с остекленевшими глазами.
В живых остался только один Корноухий. Стукаясь широким лбом о стволы деревьев, он волочился по лесу к Черному озеру.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1
По дороге в лесничество дед Прокудин встретил Стрельникову, окруженную веселой ватагой ребят.
– Вы, случайно, не Трофим Назарович? – поравнявшись с ним, спросила она.
– Он самый, – отозвался старик.
– Я из сосновской школы. – И подала вчетверо сложенный листок бумаги. – Это – от Сергея Ивановича.
Старик сунул бумагу за пазуху, нахмурил сизые, косматые брови.
– Не знаю, мил человек, как и быть с вами. Учитель из меня больно ерундовый.
– Сергей Иванович уверял: лучше вас никто леса не знает, – боясь, что Прокудин откажется, горячо уговаривала Стрельникова.
Прокудин достал из наружного кармана полушубка кисет, взял щепотку пахучего табака и втянул его в себя так, что на глаза навернулись слезы.
– Не гнать же вас обратно. Если что скажу не так – не взыщите! Грамотей я таковский. Три зимы отходил в школу – и вся тут моя наука.
Бросив на ребят строгий взгляд, спросил:
– Вы леса не боитесь? Нет? Тогда пошли.
Все свернули с дороги и по пробитой в снегу тропе зашагали к чаще.
"Ну и хитрюга! – подумал старик о Буравлеве. – Нашел подход. Запряг все же". Ему стало весело. По-молодому крикнул:
– А ну, птенцы, не отставайте!.. Не то заблудитесь.
В лесу было солнечно. В глазах рябило от ослепительного блеска сугробов и искрящегося на ветках инея.
2
Возле болота ребята натолкнулись на заячий след. Поначалу на него никто не обратил и внимания. Мало ли встречали у себя на огородах? Стоило ли из-за этого так далеко идти?
Прокудин пошел по следу в глубь рощицы, пока не набрел на множество запутанных следов зайца.
– А ну-ка скажите, сколько тут побывало косых? – обратился он к ребятам.
– Три, – откликнулся Коля Дымарев.
– Ты что? Больше, – возразил Васек Пухов. – Посмотри, сколько тут снегу натолкали!
Остальные в спор не вступали, настороженно поглядывали на старика.
– Не угадали! – Прокудин нагнулся. – Это работа только одного. – И почти шепотом сказал: – Сейчас сами убедитесь. Только ни гу-гу. Услышит уйдет. На след не наступайте.
Он едва слышно стал пояснять, как заяц обманывает собак, а иногда и охотников. Напутает, накружит, а потом махнет в сторону и пойдет чесать обратно, прежним следом. В его грамоте не всякая гончая разберется.
– Глядите. Тут он сиганул. А куда? Опять надо глядеть по следу. Вон как задние лапы снег отшвырнули! Изо всей мочи старался. Ишь только где отметился! Значит, в том направлении и надо искать его, – показал старик рукой в противоположную сторону от напетлявших следов. – Если залег, сейчас подымем. А если утек, то по старому своему следу.
Ребята притихли, а старик ожил, на лице его появился румянец.
– Сейчас мы его обложим. – Прокудин окинул взглядом ребят и, остановившись на Васе Пухове, сказал: – Ты иди к тому кусту. И больше ни шагу. А вам, – пояснил он учительнице, – с ребятками зайти лучше вон от той березки, чтобы боковину охватить. Мы с Николаем пойдем будить лежебоку.
Не доходя несколько шагов до ивняка, старик громко кашлянул, захлопал в ладоши и зычно закричал:
– Ай-яй-яй!.. Давай-давай!
Из кустов белым пушистым комом выкатился заяц. Отшвыривая задними лапами снег, он стремительно понесся на Васю.
– Лови, лови!..
– Держи-и-и!
Все сорвались с мест и кинулись догонять. Холодный, застывший лес наполнился звонкими детскими голосами.
В несколько прыжков заяц оказался у оврага и исчез в густом ельнике.
Ребята вернулись раскрасневшиеся, возбужденные. Толкая друг друга, окружили старика, говорили все сразу. Каждому хотелось рассказать что-то свое. Прокудин не перебивал их, ждал, пока они выговорятся. Наконец угомонились.
– Вы пришли зайцев гонять или за чем-нибудь другим? Если зайцев гонять, держать не буду!
Ребята дружно засмеялись.
– Эх вы! – покачал он укоризненно головой. – Собака и та его не догонит. И ты туда же! – обратился он к Васе. – Я тебя командиром назначил. Думал, у тебя голова пошустрее ног.
– Они поняли свою ошибку, Трофим Назарович, – вступилась Стрельникова.
– Ладно уж, – примиряюще заключил старик. – Пойдемте к лежке, посмотрим, как наш беглец дневал.
Старым следом они вернулись к ивняку. В зарослях отыскали небольшую вмятину с четким отпечатком заячьих лап.
– Поглядите, какая постель у него.
Сытый беляк хорошее местечко облюбовал себе, удобное, в самой гуще. Хитрюга после ночной жировки, прежде чем выбрать лежку в заснеженном ивняке, опетлял его сначала, ушел в сторону, затем вернулся обратно. Прыгнул к одному кусту, к другому... и длинными прыжками снова достиг прежнего места и только после этого сделал последнюю сметку под куст и залег.
– Ну что, пойдем дальше? – сказал старик.
У старой просеки набрели на лисий ход. Точеные лапки зверька аккуратно погружались в снег, печатая ровный, четкий пунктир. Пройдя с километр, ребята увидели взрыхленную площадку, крестообразные отметины птичьих лапок, резкие глубокие полосы, будто провели чем-то острым.
– Ах, бестия, к тетеревам подобралась! – защелкал языком Прокудин и дружески положил руку на плечо Коли Дымарева. – Губа не дура... Видите отметину? Это лиса брюхом пропахала. Ползла, значит. Шаг какой маленький делала! Еле двигалась. Вот и прыжок. Здесь она накрыла тетерева. Видите, на снегу пушинки, капли крови. Поволокла, а тетерев крылья распустил и резал ими наст. Снег-то как разворочен, будто его нарочно ногами ковыряли. Это взлетела стая тетеревов.
– Дедушка, а почему лиса не стала его есть здесь, а утащила куда-то?
– Должно, помешали ей. А вот кто, сейчас посмотрим.
Рядом с лисьими следами тянулись то глубокие полосы, то чуть заметные царапины. Иногда, как клюковки, рдели на снегу капли крови. Немного поодаль мелкими точками тянулся еще один след. Он огибал полукольцом березку и тянулся в направлении тетеревиной ночевки. Но за несколько метров до нее круто поворачивал к ельнику.
Прокудин погладил бороду, прищурился:
– Вы узнаете, кто здесь разгуливал? Нет? Куница. Для наших мест редкий зверек. Она тоже охотилась за тетеревами. Лиса берет хитростью, а куница смелостью и злобой. Зубы у нее, как шилья. Лиса с ней в драку не вступает. Вот она и поволокла свою добычу от греха подальше.
У сломанной ветром сосны сугробы пестрели от птичьих перьев и сгустков крови. Тут же на снегу валялись остатки пиршества.
3
След куницы ломался и вел к глубокому, заросшему оврагу. По крутому склону Прокудин сполз до самого дна, увлекая за собой ребят. Они проваливались в глубоком снегу до пояса, а старик все же упрямо пробивался вперед, оставляя после себя узкую борозду.
Желание увидеть живую куницу было настолько велико, что никто из ребят не замечал усталости. Там, где овраг разветвлялся на отдельные отроги, след поднимался по отлогому склону к соснякам. В дупле, в беличьем гнезде, куница нашла себе пристанище.
Прокудин свернул к отрогу, прошел несколько шагов и сразу почувствовал, как снег под ним осел.
Старик рванулся, чтобы отступить от ямы. Но Снег обрушился, и вместе с ним Прокудин пополз вниз.
Мелькнула страшная догадка: колодец! Кто-то разбросал городьбу, и колодец стал ловушкой.
А если там вода? Говори – пропал. С Прокудиным это уже случалось. Тогда он был мальчишкой. Да и время было другое, летнее.
Старик раскинул по сторонам руки, пытаясь за что-нибудь зацепиться. Но стенки колодца были осклизлыми, гладкими. Ноги его коснулись твердого дна. "Лед!" – не без радости отметил он. И сразу пахнуло ледяной сыростью. Вверху чернел клочок неба.
"Не свалился бы еще кто!"
Прокудин что было силы закричал.
– Дедушка, ты что? – над колодцем склонился Коля.
– От края подальше. Упадете!.. – Прокудин с горечью подумал: "Сиди теперь".
Стрельникова растерялась, а девочки испуганно сбились в кучу.
– Чего вы? – прикрикнул на девочек Вася. – Человека спасать надо, а они...
– Тащить надо, – заметил Коля.
Коля стал собирать у ребят ремни, связывать их друг с другом узлами этому его научил отец.
– Ремни оборвутся, – запротестовала Евдокия Петровна.
– Выдержат, – уверил ее Вася. – В колхозе из ямы так бычка тащили.
Он сбросил один конец связанных ремней в колодец, крикнул:
– Дедушка, топор дай!..
Из колодца вытянули топор. Привычно, по-взрослому Коля и Вася свалили высокую суковатую елку. И эту своеобразную лестницу спустили в колодец. Рядом поставили жердь. И на всякий случай снова опустили ремни.
– Ты подпояшься, дедушка, – командовал Вася. – Мы держать тебя будем.
По сучкам Прокудин медленно поднимался вверх. Клочок свежего неба расширялся. Старик уже отчетливо различал вершину сосны, склонившуюся над оврагом. Боясь, что последний, тонкий сучок обломится, он, поравнявшись с кромкой земли, упал на нее грудью и, тычась головой в сугроб, пополз от колодца. С минуту пролежал неподвижно, хватая ртом морозный воздух.
Евдокия Петровна нагнулась над ним, спросила:
– Вам плохо, Трофим Назарович?
– Наморился больно. Вроде и невысоко, а лезть было трудно.
Старик с трудом поднялся, обведя ребят благодарным взглядом.
– Спасибо, выручили.
День погас незаметно. Сквозь переплеты заиндевевших голых ветвей осколком стекла блеснула первая вечерняя звезда. Разбуженные порывами ветра деревья закачались, зашумели, наполняя лес глухим, таинственным ропотом.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
1
Утром, как только отец ушел на работу, Наташа накинула на себя короткий халатик и принялась за уборку комнат. Протирая сырой тряпкой стены, она почему-то думала о Маковееве: "А что, если не придет? Может, он сказал-то просто так, чтобы потом посмеяться надо мной!"
Наташа присела на стул передохнуть. "Не придет – и не надо. Плакать, что ли?.."
Отдохнула, на минутку задержалась у зеркала.
"Зря волнуюсь. Придет..."
Наташа, напевая себе под нос, усердно терла и без того чистые стены и потолок.
Под тяжестью шагов в коридоре проскрипели промерзшие половицы. Распахнулась дверь, и на пороге появился Костя.
– Ой, напугал! – Наташа выронила тряпку. – Стучаться надо!..
Костя неловко топтался у порога. Наташа запахнула халатик, поправила волосы.
– Ладно уж, проходи.
– Я на минутку. Увидел, что Сергей Иванович в конторе, и скорее к тебе. Когда в бригаду придешь? Девчонки-то ждут.
Короткий халатик туго обтягивал упругий стан, литые груди. Толстые светлые косы, распушенные на концах, спускались ниже пояса. Костя не отрывал от нее восхищенного взгляда.
– Когда придешь-то? – спросил он.
– Подумаю. Может, и не приду. Еще заморозишь где-нибудь на делянке, глаза ее стали насмешливыми.
– А ты приходи. Не пожалеешь...
Он толкнул плечом дверь и поспешно вышел.
Наташа, разглядывая свое отражение в зеркале, любовалась собою.
"Все-таки... придет, придет. Как же он не придет, если сказал..."
2
Мороз румянил щеки, хватал за нос и подбородок. В воздухе, кружась, искрились иглистые снежинки, звездочками ложились на воротник. Наташе казалось, что это мерзнет сам воздух, роняя колючие, сверкающие кристаллики. Она протягивала руку, звездочки осторожно садились на волоски варежки и пышно лепились друг к другу в затейливые кружева.
Наташа миновала просеку и свернула к заветным кустам. На макушке соседней березы красными яблоками повисла стайка чечеток. Трепеща крылышками, они склевывали промерзшие почки. Наташа ждала, сама не зная, чего ждала...
На дороге зашумела машина, и морозный воздух пронзили три отрывистых сигнала. Наташа стояла за кустами. Сложила дощечкой ладони и трижды дунула в них. По лесу прокатилось "ку-ку, ку-ку". Чечетки от такой неожиданности вспорхнули и тут же скрылись за оголенным частоколом дубняка.
Машина, свернув за перекресток, затихла.
– Не услышал, уехал! – с досадой сказала Наташа. Почувствовала, как крепок мороз, как больно жжет он щеки. – Ну и пусть. – Вышла из-за кустов и медленно пошла к дороге.
– О фея весны, вы принесли мне тепло и радость жизни.
Это был Маковеев. В белых бурках и в короткой меховой куртке на молнии. Серые глаза приветливо улыбались.
Щекам почему-то стало жарко...
– Я, признаться, не надеялся тебя встретить, – с улыбкой проговорил он, – а ты пришла. Ты просто молодец!..
– Вы меня плохо знаете, – и опустила голову.
– Нет, что ты? – спохватился Маковеев. – Сейчас морозно. А впрочем, с тобою тепло. Как это в стихах...
Не призывай и не сули
Душе былого вдохновенья.
Я – одинокий сын земли,
Ты – лучезарное виденье.
– Блок?
– Он самый.
– Д вот один парень еще в школе сказал: "Блок – это мощи прошлого мира. Он давно и безвозвратно умер".
– И ты что, легко согласилась?
Они шли по дороге. Маковеев, уверенный в себе, довольный тем, что Наташа рядом, что его воодушевленный голос покоряет ее. Уж он-то знал девичьи слабости!
– Блок – это вечность! Ему не будет конца. Вот послушай. – Голос его зазвучал еще более проникновенно, но негромко:
Загляжусь ли я в ночь на метелицу,
Загорюсь – и погаснуть невмочь,
Что в очах твоих, красная девица,
Нашептала мне синяя ночь.
Не шелохнувшись стояли сосны. Холодное солнце пронизывало бор, роняло на дорогу розоватые лоскуты бликов.
Нашепталась мне сказка косматая,
Нагадал заколдованный луг
Про тебя, сновиденье крылатое,
Про тебя, неугаданный друг.
– Вы женаты? – спросила Наташа.
Маковеев от неожиданности опешил, но тут же нашелся:
– А что? Разве это важно?
– Нет, – тихо прозвучал ее голос. – Вы, наверное, всегда ей читаете стихи?
Маковеев взял ее за руки.
Ушел я в белую страну,
Минуя берег возмущенный.
Теперь их голос отдаленный
Не потревожит тишину,
с нотками грусти продекламировал он. – А что касается жены... Это проза.
Наташа украдкой заглянула ему в лицо. Оно, как ей показалось, было бледным и грустным.
– Ты еще не замерзла? – вдруг спросил Маковеев. – Пойдем быстрее, а то простудишься.
Наташа, сама не зная почему, подумала: "Мне с тобою так хорошо..."
3
Наташа к поселку летела словно на крыльях. "Пришел!.. Я знала, что он придет!.."
Лес ей казался празднично-необыкновенным. Он искрился в голубоватом сиянии снега. Легкая, раскрасневшаяся, она, увидев на кухне отца, бросилась к нему на шею:
– Папа! Какой сегодня чудный день! Лес будто в сказочном ожерелье...
Отхлебывая маленькими глотками дымящийся суп, Буравлев не сводил взгляда с дочери. Она сегодня действительно была в ударе. И ему стало весело. Он рассказывал:
– Глянул Ковригин: ни собаки, ни зайца – только из комеля хвост торчит. Поначалу подумал – заячий, а оказался собачий.
Оказывается, его гончая застряла в дупле. Освободил ее, а там, в глубине дупла, – заяц. Пробовал достать – не получается. Пришлось идти за пилой. А вернулся – косого и след простыл. Не захотел на закуску попасться.
Буравлев трясся от неудержимого хохота.
– Ну и косой! Вот хитрюга, а? – давясь от смеха, выговаривал он. Молодец, сумел обскакать двулапого. Ковригина такая досада взяла, что с горя про выпивку забыл.
После обеда отец, довольный Наташиной лаской, ушел в кабинет заниматься своими делами. Наташа, поставив на стол грязную посуду, застыла в мечтательной позе. Часто отец, уходя, говорил: "Да, Сорока-Белобока, плохи у нас с тобой дела". Сегодня его слова показались особенными: в них была теплота и скрытая любовь к ней. Она любила отца. Да, да, любила... А сегодня его любила, как никогда...
Наташа выбрала момент и вошла к отцу. Он что-то писал. Она стояла молча. Он кончил писать, обернулся. Ждал, что скажет.
– Папа, я все же решила пойти в бригаду Лизы.
Он с горечью проговорил:
– Жаль!.. У тебя получается, как у той слепой лошади: ни тпру, ни ну. Одним словом, ни с места. А когда же будешь готовиться в институт?
Наташа сказала как могла мягче:
– Не всем быть учеными. И так их больше, чем надо.
– Чепуху болтаешь!.. – оборвал он дочь. В голосе его проступили нотки раздражения. – Придет время, спохватишься, да поздно будет. По мне, даже лучше, что будешь дома.
Наташа оживилась, положила руки ему на плечи.
– И я так разумею. Но ты не думай, что я против института. Разве работа мне помешает готовиться? Я же буду стараться...
– Может, ты и права, – вздохнул Буравлев. – Действуй как знаешь. Ты теперь выросла. – Он поднялся и пошел к двери. От прежней его веселости ничего не осталось. И почему его слова не доходили до дочери? То ли он стал другим, то ли она не хочет его понять?..
4
Красный бор все же не свели. Стоял он, шумел под ветрами окскими... Маковеев не стал обострять с лесничим своих отношений, и план вырубки передал ромашовцам. Да и сам старался реже встречаться с Буравлевым. Всякий раз, когда ему докладывали о каких-либо новшествах Приокского лесничества, лишь усмехался:
– Можно подумать, что он на луну слетал...
Буравлев уже стал привыкать к тому, что Маковеев сторонился его. Поэтому он изрядно был удивлен, когда в конторе своего лесничества застал Маковеева. Директор сидел за большим бухгалтерским столом, меховая куртка была расстегнута, из-под нее выглядывал пестрый шерстяной свитер. Помощник лесничего Ковригин лежал на полу у печки, прижимая к топке подошвы мокрых валенок.
– Зверь пошел больно хитрый, – разглагольствовал Ковригин. – Не перехитришь никак. Ты думаешь так, а он такой фортель выкинет, что и мудрецу невдомек.
– Век кибернетики и межзвездного плаванья, Степан Степанович, – шутил Маковеев и, повернувшись к Буравлеву, строго насупился.
– А что, может, и правда? – оживился Ковригин. – Со мной приключилось однажды такое, что сам черт позавидует. В то время я принял лесничество. Жили мы в полуразрушенной сторожке. Не хватало харча. Пополнять его приходилось рыбой. Поставишь вечерком удочку, а утром у тебя на сковородке щука. Как-то пришел я за уловом, и, веришь, глазам чудно: удочки мои валялись возле проруби и крючки целы, но ни улова, ни поживы. Продолжалось так несколько дней. Вот и решил я во что бы то ни стало изловить вора. Стало светать, когда я в секрете услышал хлопанье крыльев. Из сосняка на лед скользнула ворона и присела у самого края лунки, сунула голову, потянула клювом леску. Подняла ее на несколько сантиметров и наступила лапкой. Это для того, чтобы леска не могла снова ускользнуть в воду. И так много раз. Река в этом месте глубокая. Леску к удилищу приходилось брать подлиннее. Ворона хватала ее в клюв и, пятясь, оттягивала метра на полтора. А когда пожива уперлась уже в край льда, ворона ловко дернула леску и – рыбина на льду. Во, брат, чудеса...
Ковригин носком валенка поддел ручку чугунной дверцы, толкнул ее и закрыл топку.
– Жарко стало. Запарился, аж до нутра достало, – и рукавом полушубка начал усердно вытирать вспотевшее лицо. – А что же стало с вороной? Место было удобное, выцелил ее. С первого выстрела. Сделал из нее чучело. Во, брат, чудеса... А ведь тоже ворона...
Буравлев выждал, пока закончил рассказ Ковригин.
– Анатолий Михайлович, мне почему-то сообщили, что план посадки деревьев на этот год урезали, так ли это?
– Кто сказал, что урезали? – удивился Маковеев. – Фондов сколько хочешь.
– А в чем же дело тогда? – Буравлев присел на табурет поближе к печке. – Почему же не приняли во внимание тогда мое предложение? Сейчас обсадить деревьями берега Оки, как никогда, кстати.
– Это правильно, все у нас кстати. Нереален план-то ваш. Кто же это вздумал обсаживать Оку кедрачом? Мы должны думать о воспроизводстве леса, Сергей Иванович, о его техническом балансе. Мы лесхоз, а не исследовательский институт, чтобы научными проблемами заниматься.
– Я тоже думаю о воспроизводстве леса. Но, прежде чем думать о техническом балансе, не лучше ли вперед подумать о влаге, которая завтра определит этот баланс. Посмотрите только, как берега Оки облысели!..
– О реке пусть заботится речное министерство, – заметил Маковеев.
– Это да. Но о природе в первую очередь должны думать мы, лесоводы. И лес, и реки, и звери – я скажу – один комплекс в природе. И нарушать его значит все губить. Прежде всего лес – наше основное богатство...
Буравлев встал и нервно заходил по комнате.
– Вот я и думаю, что кедр, которым необходимо обсадить реку, это наше завтра!..
– А что? – Молчавший до этого Ковригин оживился. – А ведь это дело! Кедр для нас самое подходящее дерево!.. И древесина нужная, и орехи. Берег хорошо укрепляет...
Маковеев поморщился, взглянул на Ковригина. Тот замолчал, ушел в себя, будто его поймали на непристойной детской выходке.
– Вы думаете о завтра, – немного горячась, сказал Маковеев и взял со стола свою шапку, – а кто будет думать о сегодня? Почему все забывают, что существует день, в котором мы живем?.. Уместно ли сейчас говорить о плане вырубки, Сергей Иванович? Ладно, с Красным бором я вам уступил, но с заготовкой дров для школ не уступлю – есть указание района форсировать, а вы делаете это?
