Текст книги "Листопад"

Автор книги: Николай Лохматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

– Борода бородой, а если тот увидел бы твоих осетров?

– У меня поблизости багор лежал. Чуть что – один короткий взмах и концы в воду. Так-то оно... – Шевлюгин привлек к себе Милючиху; она освободилась от его крепких объятий, довольная и разомлевшая, и, дернув его за бороду, не без гордости заметила:

– У тебя, я вижу, борода для обмана глаз, значит. С виду вроде и старик, а на самом деле ох какой!..

Слова эти польстили Шевлюгину.

– Значит, на старика не похож? Ха-ха-ха!..

Вдруг Милючиха оторопела.

– Беги скорее во двор, – встревоженно зашептала она. – Видишь, кто-то через огород шастает?

Шевлюгин подошел к окну, отодвинув занавеску, пригляделся.

– Не бойся, – успокоил он. – Это Степан Ковригин с Сенькой Зыряновым. Я пригласил их зайти. Поговорить нужно. А ты-ка подай на стол икорки с луком, поджарь одного осетрика. Ну и пару бутылочек поставь. Сама знаешь...

– А что же ты сказал им, когда приглашал-то? – испуганно спросила его Милючиха.

Шевлюгин замялся:

– Дома, мол, принять не могу. С женой в ссоре. Приходите тогда-то в Ольховку, к родственнице...

2

Все трое сидели за столом, отправляя в рот куски жареной осетрины. Выпитый самогон огненным шаром прокатился по нутру, придав гостям и без того хороший аппетит. Смачно чавкая, Ковригин аккуратно снимал с осетрины румяную кожицу, складывал ее на край тарелки.

– Ты когда-нибудь видел, как енот жрет ондатру? – глядя на то, как он ест, спросил Шевлюгин.

– Эта крыса мне еще попадалась, а вот енота здесь никогда не видел, пожал плечами Ковригин. – Их года три тому назад как завезли. Редко, правда, но попадаются. Я хоть и охотник, но не совсем согласен, что напускают разных хищников. Разведется их – гнезда птичьего не оставят.

– Пушнина нужна, вот и разводят, – пояснил Шевлюгин. – А так, на какой ляд она сдалась.

– Век химии. Сейчас научились такие искусственные меха готовить, что не отличишь от настоящего.

– Однако все же не настоящий. – Шевлюгин взял бутылку и разлил самогон по стаканам. – Так вот о еноте. Иду я как-то к Касьянову броду. Вечерело. Вижу – собака. Я затих, присмотрелся, а это енот свежует ондатру. Вначале отгрыз ей голову, потом стянул с нее шкурку, да ловко так и быстро, глазом не моргнешь. Ну, когда он кончил свежевать, тут я и вышел. Метнулся он к кустам и только его видели, а мне зато шкурку оставил.

– Так что же тут общего у меня с енотом? Не пойму что-то... – спросил Ковригин. – У него зубы, сам говоришь, как ножи. А у меня – не дотронешься. Флюс замучил.

– Енот, – не обращая внимания на жалобы Ковригина, заключил Шевлюгин, – самый чистоплотный зверь в лесу. Кто еще сначала ополоснет мясо, а потом ест? И шкурка его дорога. Жаль только, стрелять нельзя.

– Зачем же стрелять? – посмотрел на него пристально Ковригин. – Пусть живут. Пока зла нет.

– А птички-то как же? – не выдержал, съехидничал Шевлюгин.

– А я на днях забрел в Глухое урочище, – стараясь заглушить перепалку, проговорил после долгого молчания Зырянов. – Чего там только не водится! Особенно много бобра. Все берега изрыты для хаток. Можно за день столько настрелять, что на много лет хватит.

Шевлюгин нарочито строго надвинул брови.

– Таких разговоров не слышал. Понятно? Какой-никакой, а я еще пока егерь. Зверей охранять моя обязанность.

Выпитый самогон крепко ударил в голову.

Стараясь не мешать разговору, Милючиха молча подавала закуски и, прислонившись к стойке двери, внимательно приглядывалась к гостям. Разговор становился более развязным и шумным.

– Что-то ты, Матвей, больно строг стал, – хлопал по плечу Шевлюгина Зырянов. – А помнишь, как мы вчетвером лося подсекли. Тогда еще Маковеева чуть волки не разорвали. – Он повернулся к Ковригину и, словно глухому, крикнул: – Помнишь, Степан?

– Если бы я знал, что нет лицензии на отстрел, – не быть бы мне с вами!

– Давно ли ты стал таким праведником? – Острый взгляд Шевлюгина задержался на побагровевшем от выпивки лице Ковригина. – Уж не в секту ли какую вступил?

– Ну так как же с бобрами быть? – не обращая внимания на сложность тех отношений, которые внезапно создались между старыми друзьями, подзадорил Зырянов. – Втроем куда ни бывало...

Ковригин знал, что Шевлюгин может легко сбить Зырянова на любой безрассудный поступок. В прошлом году Шевлюгин поспорил с Зыряновым на десятку, что тот не сможет спрыгнуть с кручи головой в Оку. Зырянов, конечно, спрыгнул, да неудачно. Попал в воду не головой, а боком, и чуть не утонул. Хорошо, что был не один, вытащили, а потом с месяц лечился от ушиба.

Ковригин сегодня был в другом настроении. Замашки Шевлюгина ему не нравились еще и потому, что он видел в себе и в Зырянове батраков, которых тот водил за нос, получая от них барыш...

– Если ты захотел, Матвей, стать богачом, то почему бы тебе не пробраться ночью в банк и не очистить его?

– Ты бы полегче, Степан, не то надорвешься, – сузил глаза Шевлюгин. Чай, не у тещи на блинах.

– А чего? – улыбнулся Ковригин. – Без разрешения бить зверя – это то же самое, что и ограбить банк. Цена преступления одинакова.

– Не ожидал, Степан, что ты такой трус, – покачал осуждающе головой Шевлюгин. – Не пойму, кого ты так боишься? Лесничего, что ли?

– Ты брось мне такие шуточки, – обиделся Ковригин. – "Боишься"! Пусть и так. Что, по воле ходить надоело? Тогда при чем же Семен? У него еще дети не выросли. Понимать надо.

– А ты не бойся за меня, – вмешался в спор Зырянов. – Я уж как-нибудь сам решу.

– Давай-ка лучше, Степан, выпьем еще по одной, а там решим, что и как. – Шевлюгин взял бутылку и только что хотел наполнить стакан Ковригина, как тот заслонил его ладонью.

– Ты что? – удивился Шевлюгин. – Аль начальство пить не разрешило?

– Начальство тут ни при чем, а пить больше не буду, – наотрез отказался Ковригин.

– Ага, ясно! Боишься, как бы по пьяному делу не подвели тебя под нарушение закона. – Шевлюгин украдкой подмигнул Зырянову. – Вот что, мы пойдем без него. Бобры сейчас что надо. А Ковригин у нас перевоспитался. Они теперь с Буравлевым спелись – и лесниками и егерями стали... – Он нахмурил брови. – А меня ведь еще никто не снимал! Я пока хозяин!.. Ясно?..

– Пусть и тебе будет ясно, – вспыхнул Ковригин. – Только ищи кого-либо другого. Но я тебе не товарищ в этом деле.

Вначале Зырянов серьезно относился к предложению егеря пойти на отстрел бобров. А потом, сообразив, что тот, видимо, решил разыграть Ковригина, как мог поддержал его. Да и какой найдется чудак пойти летом на охоту на пушного зверя! Дразнить рискованной, а порой и глупой затеей своего старого друга у Шевлюгина стало обычным делом, особенно после того, как Ковригина перевели из лесничих в помощники. И этим он пытался посеять неприязнь к Буравлеву.

– Так вот, Матвей!.. Баста!.. Меня уволь. – И Ковригин уставился на Шевлюгина.

Шевлюгин поднял квадратную голову и громко захохотал, напугал даже Милючиху:

– Слыхал, Семен? Слыхал?!

Шевлюгин вылил со дна бутылки в стакан самогон и опрокинул содержимое в рот. Словно кипятком, обожгло ему язык и горло. Поспешно зачерпнув полную ложку зернистой икры с луком и проглотив ее, он заулыбался.

– Лес принадлежит народу. Так? А мы кто? Тот же народ. Значит, и вся дичь принадлежит нам. Вот тебе и весь сказ.

– Ты пьян, Матвей, – поднимаясь из-за стола, сочувственно вздохнул Ковригин. – Ну, а мне пора. Спасибо за хлеб-соль... – И он шагнул к двери.

Шевлюгин не удерживал его, а, наоборот, был доволен, что тот вовремя ушел. Ему было ясно, что предложение, которое хотел он высказать при Ковригине, могло бы бросить на него тень. А что касается бобров, то Ковригин поймет, что это было не что иное, как самый обычный розыгрыш. Шевлюгин понял, что Ковригин отошел от него и что разговор с ним вести небезопасно. И что теперь Ковригин целиком и полностью на стороне Буравлева.

"Сумел все же переметнуться, – пожимал плечами Шевлюгин. – Кажется, только вчера еще поносил этого Буравлева. А ноне уже другая песня..."

– Разобиделся наш Степан, – нарушил затянувшееся молчание Зырянов. Что-то с ним творится, и не пойму...

– Бирюком живет, вот и рвет и мечет, – вмешалась в разговор Милючиха, подсаживаясь к столу.

– Чистеньким хочет казаться, вот и психует, – заключил Шевлюгин и, наклонясь через стол, зашептал: – Затейка одна есть.

Зырянов выжидающе и пьяно уставится на него, часто замигал ресницами. Шевлюгин, взглянув искоса на Милючиху, еще тише зашептал:

– Коровка лесная тут одна пасется. Пудиков на двадцать с гаком будет. Ну, как ты на это? Есть расчет. До заморозков будет чем ребят побаловать. И всего за ночь. Подумай. Одному мне несподручно.

– Ты что-то не то говоришь, Кузьмич, – пьян-пьян, но сообразив, в чем дело, с расстановкой проговорил Зырянов. – Я деду Прокуде клятву на могиле дал. Лося трогать не буду...

Шевлюгин, не дослушав его, рассмеялся:

– Что-то вы ноне все божественные. Не в церкви ли причащались? – Он протянул через стол с короткими толстыми пальцами руку: – На, держи. Считай, что договорились.

Зырянов отвел его руку:

– Ты, вижу, Кузьмич, слова перестал понимать. Знаешь, что значит поклясться на могиле, а потом все послать к черту? Вижу, не доходит до тебя. – Он оттолкнул табуретку и, выйдя из-за стола, совсем тихо добавил: – А что я скажу сыну, Мите, когда спросит, откуда это мясо? Видать, у тебя дорожки разошлись не только с одним Ковригиным!

Шевлюгин не слышал, как закрылась дверь за Зыряновым, как выходила к кому-то и вновь зашла Милючиха. "Обложили, гады, кругом, как волка в облаве..." – досадовал он.

Очнулся Шевлюгин от прикосновения руки Милючихи. Она не упрекала его и не поучала, а лишь сказала тихо и внятно:

– Ничего, Матвей, не пропадем и без них. На хлеб да на стакан вон того веселого, – кивнула она на только что выпитую бутылку самогонки, всегда схлопочем. Не без рук, чай...

Шевлюгин поднял на нее тяжелый взгляд. В глазах его бушевал пожар.

– Что ты понимаешь в моем деле? – грубо оборвал он Милючиху. – Баба ты и есть баба. Думаешь, они отказались, я и сопли распустил. Плевал я на них. И не она, горемычная, мне нужна. Без нее прожить можно. А вот без воздуха – нельзя. Душно мне, понимаешь? Стиснули со всех сторон – дышать нечем. А я хочу свободы!.. – Пудовый кулак его грохнул о край стола так, что подпрыгнула посуда, свалилась на пол и разбилась пустая бутылка.

– Тебя что, черт боднул? – Милючиха принялась собирать с пола осколки.

Охваченный безрассудной, слепой ненавистью к тому, кто встал на его пути и отнял свободу, Шевлюгин выскочил из-за стола и заметался по комнате, потрясая кулаками. Казалось, попадись ему этот человек, вряд ли ушел бы живым.

Милючиха не урезонивала и не успокаивала его, а, подобрав стекла, вышла в сени, загремела там ведрами, когда же снова вернулась в избу, Шевлюгин уже сидел на прежнем месте, притихший, утомленный.

– Сколько там у тебя рыбы? – будто ничего не случилось, спросила она. – Покупатели есть. С повозкой вечерком заглянут...

Шевлюгин, припоминая, почесал затылок и совсем спокойно ответил:

– Килограммчиков? Хватит. Два полных ведра икры. – И не без гордости взглянул на Милючиху: – Ну как, хватит?

– Что ж, на нет и суда нет. Только хотелось бы поболе... Момент больно хорош!..

– Ну, ежели так, пойду проверю снасти. Глядишь, с десяточек еще прибавлю. – Шевлюгин устало поднялся со стула и, пошатываясь, пошел к двери.

– Ты поосторожней там, – предупредила Милючиха. – Законы суровые, как раз угодим оба в тюреху.

– Не бойся, со мной не пропадешь. Я, чай, стреляный волк, – и он толкнул плечом дверь.

3

Когда Ковригин покинул Милючихину избу, дождь уже перестал. Напившись влаги, синели леса. Солнце отражалось в капельках на травах. Омытые ромашки посветлели, напоказ выставляя свои горделивые головки.

Ковригину казалось, будто он шел не по траве, а по дорогим коврам. И на каждой полянке была своя не повторяющаяся роспись. Ковригину припомнились детские годы, когда босоногим мальчонкой ездил с дедом на дальние покосы. Там как-то заблудился и долго бродил среди высоких сосен... Потом он видел себя уже взрослым. Вот под этим дубом Шура стала его женой. Теперь дуб постарел и, казалось, властвовал над рощей. Кора потрескалась, и рубцы на ней напоминали морщины.

Где-то рядом грянул выстрел. Он послышался со стороны отрожка. "Что за черт!.." Ковригин торопливо через поляну побежал на выстрел.

По другую сторону отрожка спиной к нему стоял невысокий человек.

Ковригин в несколько прыжков перескочил отрожек.

К удивлению своему, он узнал Буравлева.

– Ты что? – еще на ходу крикнул Ковригин.

– Лисица, черт бы ее побрал! На заячий выводок напала, – с досадой отозвался Буравлев. – Попугал ее!

И он поднял с земли маленький серенький шарик и, разорвав носовой платок, осторожно стал тряпочкой перевязывать ему лапки.

– Куда их будешь девать-то?

– Оставлю здесь.

– Лисица не вернется? Она ведь такая...

– Лисица? Нет, не вернется, – Буравлев улыбнулся. – Она теперь это место за километр обходить будет. Я ей заряд соли всадил.

Ковригин и Буравлев, минуя старый бор, спустились по крутояру к реке. Песчаный плес шел вдоль берега. И река с плесом, и лес, и тонущие в сизой дымке ноля казались необыкновенно красивыми. Постояли над рекой. И там, где Ока делала поворот к Ольховке, разошлись.

Ковригин остался на берегу, на косогоре, там, где у излучины склонились три березы.

Вдруг ветер донес до него крик.

Ковригин сорвался с места и по песчаному плесу побежал на голос. Там, где река круто ломалась, в камышовых зарослях на мелких волнах покачивалась лодка. Напоминая длинный ствол ружья, торчало потемневшее древко багра. Ковригин с разбегу прыгнул в лодку и, оттолкнувшись веслами, погнал ее к стремнине.

– Спа-а-си-и-те!..

На середине реки Ковригин увидел, как из-под воды показалась и снова исчезла большая голова с рыжей бородой.

"Что за черт?! Да это, никак, Матвей?" – опешил Ковригин и, бросив привязанный к лодке канат, крикнул:

– Держись!..

Ухватившись за конец каната, Шевлюгин прохрипел:

– Гони скорее. Замотали, гады!..

Ковригин изо всех сил работал веслами. Рубашка взмокла от пота. Но лодка подавалась вперед медленно. "Ну и тяжел, черт!" – подумал он.

Когда лодка наконец уткнулась в отмель, Ковригин выпрыгнул в воду, скомандовал:

– А ну вылезай, Кузьмич, приехали!..

Шевлюгин встал на четвереньки и пополз к плесу.

– Вот спасибо тебе. Не будь рядом – не сдобровать бы мне... – лепетал он, но выходить на сухое место не торопился.

– Да ты что пятишься, как рак-отшельник? Поднимайся, тут мелко. Ковригин схватил его под мышки и поставил на ноги. Позади вода взбаламутилась, и Шевлюгин шлепнулся в воду задом.

– Что за чудеса!.. – еще больше удивился Ковригин и, снова подхватив Шевлюгина под руки, потащил к берегу. – Ну и ну!.. Камнями, что ли, набили тебя? – И тут он увидел, что на одной ноге затянута петля кукана.

Ковригин вцепился за обрывок веревки и потащил ее к себе. На поверхность всплыли остроносые осетры.

– Ах, вот оно в чем дело! – протянул Ковригин. – Ты, оказывается, и по рыбке мастак!.. – Он перехватил ножом кукан и бросил его в воду. Впредь смотри не попадайся.

Шевлюгин острым взглядом окинул сбитую фигуру Ковригина и шагнул было к лодке.

– Я тебе что сказал? – повысил голос Ковригин.

Промокший егерь с опаской посмотрел на него и торопливо зашагал к косогору.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

1

После обеда Наташа уходила в свою комнату. Там она бросалась в постель и беззвучно плакала от обиды. Вот уже вторую неделю она ждала Маковеева, а он словно забыл о ней... Никакой весточки. Мысленно она упрекала его в черствости. Придумывала разные слова, которые скажет ему при встрече. "Отец прав!.. Отец прав!.." – повторяла она и, измучившись, засыпала, боясь выйти на улицу.

Однажды к ней зашел отец. Она лежала к стенке лицом, разглядывая сучки и трещинки на пожелтевших бревнах.

– Ты что, нездорова? – спросил Буравлев.

Он видел, как жарко горели ее щеки, заметно дрожали плотно сомкнутые губа.

– Ничего, папа. Просто так.

– Ты что-то скрываешь, Наташа? – глядя в похудевшее, воспаленное лицо дочери, допытывался Буравлев. – Я уже несколько дней слежу за тобой.

Наташа пожала плечами:

– У меня все хорошо. Откуда ты взял?

– Ну, впрочем, твое дело. Мне всегда казалось, что ты доверяешь мне гораздо больше... Я вроде был тебе не только отец, но и друг...

Наташа закусила нижнюю губу.

– Жалко прошлого, – вдруг заключил Буравлев. – М дружбы жалко... А как мы с тобой ездили в Москву! – оживился он. – Тебе тогда было десять лет. В зоопарке увидела страуса, как вскрикнешь: "Какой большой гусь!.." Было очень смешно...

Наташа порывисто схватила отцову руку:

– Папа, я ничего не забыла. Только прошу тебя, не надо больше... голос ее сорвался, брызнули слезы.

– Ну, вот тебе!.. – Буравлев покачал головой. – Выходит, глаза-то у тебя на сыром месте.

2

Отец ушел, и дом сразу опустел. Наташа долго сидела за кухонным столом, подперев руками голову. Забыть бы! Все забыть... Звездную ночь. Жаркие слова... Все, все...

Тик-так!.. Тик-так!.. – непривычно звонко постукивали часы в столовой.

"Что так?" – мысленно спрашивала их Наташа.

Ветер пузырил занавеску в окне. С потоком свежего воздуха кухня наполнялась запахом разнотравья.

На улице властно просигналила машина. Он? Она вздрогнула. Шагнула к окну. Откинула занавеску. Маковеев стоял у крыльца конторы и что-то внушительно доказывал Ковригину.

Наташа не узнавала его. Неужели это чужое, холодное лицо могло быть любимым и близким, каким она видела его в ту ночь? Не верится, что это он шептал слова, при воспоминании о которых и теперь бросало в жар!..

Она старалась лучше разглядеть Маковеева. А он бросал взгляды то на Ковригина, то на стоящую на дороге машину, и ни разу на окно. Наташа поняла, что для него она была не более чем забава.

И это так мучило ее, не давало возможности ни на чем другом сосредоточиться. Душа ее наполнилась сосущей тоской и тревогой. Она присела на стул и, закрыв руками лицо, застыла в неподвижности.

Стукнула входная дверь. Она не отняла рук. И когда рядом раздался знакомый голос, не обернулась.

– Прошлый раз ты удивила меня, – сказал Маковеев, изучая Наташу. Проснулся, а от моей феи и след простыл. Куда, думаю, девалась? Не волк ли съел?

Наташа вскинула голову, чтобы дерзко ответить, – и не смогла. Маковеев стоял перед ней высокий, сильный и улыбался. Большие серые глаза его восторженно горели.

– Больно крепко спишь, – потупясь, сказала она.

– А сейчас фея не желает встретиться с принцем? Он будет ее ждать там же.

Маковеев посмотрел на нее с мягкостью, но и настойчиво. Повернулся и молча вышел из дома.

3

Наташа, никем не замеченная, обошла Чертов яр и спустилась к излучине реки.

Мелкие пенистые волны набегали на берег, шлепались о песчаный плес. Брызги вспыхивали на солнце и тут же гасли, как гаснут у костра искры. Стрекоза, словно маленький вертолет, кружилась над водой. Игриво порхали бабочки. Одна из них присела на протянутую Наташину руку, расправила голубые, точно из бархата, крылышки. Наташа поднесла ладонь к глазам, чтобы рассмотреть бабочку, но та улетела.

Сзади кто-то крепко сжал Наташины плечи. Она испуганно сделала несколько шагов. Это был Костя. Скуластое, в конопушках, лицо его улыбалось. Он был в кирзовых сапогах, в промасленном до блеска комбинезоне.

– О чем задумалась? – весело спросил он. – Идешь и земли не чуешь.

– Откуда вдруг?

– Из Сосновки. Трактор остановился. Шестеренка одна раскрошилась, а запасной нет. Вот и бегу.

– Ты доволен своей работой? – почему-то спросила Наташа.

– Работа везде одинакова. Ходить только далеко... – И смущенно опустил голову. – Без тебя скучно...

– И только?

– К сожалению, не только, Наташа, а гораздо больше, – тяжело вздохнул он. – В груди гложет, покоя нет...

Наташе стало жаль его. Но чем она могла облегчить его положение?

– Я к тебе, Костя, тоже очень привыкла, – участливо проговорила она. – Дружбой дорожу. Я тебе об этом уже говорила.

– И все? – Костя огорчился. – А я вот не согласен. Не согласен с тем, что ты могла бы сказать дальше. Я уверен, потом ты спохватишься!..

– С каких пор ты стал пророком? – язвительно бросила Наташа. – Тогда, может, предскажешь мою судьбу?

Слова Кости задели. Как он может так говорить о ее любви к Маковееву? Она готова пойти за ним хоть на край света...

Костя обернулся и зашагал по тропинке в гору.

Наташе хотелось догнать его. Но что-то мешало этому... "Эх, Костя, Костя, если бы ты знал! Может, Маковеев и вовсе не любит меня..."

Наташа от реки свернула в лес, на старое место, где ждал он, которому она была верна. Вверху переплетались ветви берез. Сквозь густую листву синими лоскутиками проглядывало небо. И Наташа никак не могла отделаться от слов Кости: "Я уверен, потом ты спохватишься!.."

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

1

"Юры-ы-ет! Юр-р-ст! Вч-вч-гд!.."

Птичья разноголосица проникала сквозь открытые рамы в дом лесничего.

Буравлев соскочил с постели, босиком прошлепал к окну и распахнул створки.

Солнце еще не всходило. Но уже над соснами засинело небо. Настой трав хотелось черпать в пригоршни. Из ореховых зарослей неслось бульканье, щелканье, звонкая россыпь... Буравлев вздохнул: "Что ни говори, а нет ничего в природе лучшего, чем соловьиные рассветы..."

Услышав шаги отца, из своей комнаты вышла Наташа, в пестром халатике, с перепутанными волосами. После сна щеки ее румянились.

– Соловьи-то взялись... Даже спать мешают, – сказала она, зевая.

– Последняя их песня в этом году. Вот и стараются. Сегодня петров день. Сенокос начинается. А они поют-то всего месяц. С середины мая и до сего дня.

– Уже уходишь, папа? – забеспокоилась Наташа. – Позавтракал бы... Я сейчас... – и заторопилась на кухню.

– Не до завтрака мне сейчас, – остановил он дочь. – Грибники пошли. Покос начался. В лесу народу полно. Как бы чего не натворили. Бросят ненароком спичку и пойдет...

2

Буравлев набросил на плечи китель, взял форменную фуражку и вышел из дому. Знакомыми тропками миновал березовую рощу, пересек лес и бором вышел к Ольховке. Он думал о жизни, простой и сложной...

Припомнилась война, первое боевое крещение, плен, немец ефрейтор, ведущий его на расстрел, лесная сторожка и склоненная над ним, Буравлевым, девушка с конопушками на носу и большими серыми глазами с грустинкой. Где она теперь? Что с ней стало? И ему захотелось увидеть ее и сказать хотя бы несколько добрых слов... И опять подумалось о Наташе. Как изменилась она. Что бы это могло быть? Неужели в этом повинен Маковеев? Как все в жизни получается...

Размышления Буравлева прервал подозрительный стук за Долгим оврагом. Он заспешил к отлогому склону. Стук повторился. На другой стороне, за орешником, кто-то рубил дерево. Буравлев пересек овраг и вышел к порубщику. Суховатый сутулый мужчина, бросив топор, кинулся к еловой заросли. Буравлев побежал ему наперерез. Поняв, что от погони не уйти, порубщик остановился.

– Ну и быстер ты!.. – краснея, заулыбался он. – А говорили, что лесничий у нас из городских. Лишний шаг не ступит.

Буравлев, едва переводя дыхание, скомандовал незнакомцу:

– Хватит заговаривать зубы. А ну, поворачивай назад. Посмотрим, что ты там натворил.

У оврага, обливаясь смоляным потом, стояла надрубленная сосна.

– Собирай со стволов смолу, – приказал Буравлев. – Да не мешкай!

Залечив надрубленное дерево, строго спросил:

– Ты знаешь, как это называется? У нас за такое по особой статье судят. Лес-то наш объявлен заповедным.

– Ты уж прости меня. Нижние венцы в сарае подгнили. Сменить нечем.

– Ты что, обленился? В лесничестве не можешь выписать? – наступал Буравлев. – Я бы тебе таких сосен отпустил, что и во сне не приснятся.

– На скорую руку хотел. Не до ходьбы сейчас. Ноне покос начался.

– Я бы тебе показал покос, что и другим бы наука была! А сейчас иди, только с топором больше не попадайся. Иначе за все спрошу.

Порубщик, обрадованный неожиданным поворотом дела, оживился:

– Что-то ты, Сергей Иванович, сердобольный какой? Я еще никогда не видел, чтобы деревья лечили.

Буравлев строгим взглядом смерил его неказистую фигуру.

– Тебе, как вижу, лет тридцать пять, не больше? Так вот, на свете тебя еще не было, а я с отцом своим эти деревца уже сажал. В них вся моя жизнь. Понятно?..

3

Лес молчал, будто прислушивался к мыслям Буравлева. Неспокойные осины позванивали слюдяной листвой. По стволам медленно стекала душистая роса. В ее капельках вспыхивали и гасли радужные отсветы. Спелым яблоком наливалось высокое небо. Где-то за бором поднималось солнце. От его проникающих в чащу лучей розовели слезинки ландышей, еще крепче становился их дурманящий аромат. У оврагов, соревнуясь друг с другом, допевали свою последнюю песню соловьи. От терпких запахов и от бесконечно меняющихся красок на душе у Буравлева было необыкновенно тепло и радостно. Он опускался в пологие овраги, пересекал лощины, пробивался сквозь гущу молодых сосняков...

На полянах и прогалинах густо зеленела трава, к солнцу тянулись маленькие сочные кочаны заячьей капусты, а вокруг пестрели умытые росой заросли целебной кровохлебки, кудрявились трепещущие, облитые розовым цветом восхода березки и рябинки.

Буравлев выщипывал в траве розовые кукушкины башмачки, надутые, как пузыри, лилово-голубые колокольчики, алые, будто капли крови, гвоздики, румяную россыпь дрёмы...

Под сапогами громко щелкали белые, похожие на грибы пампушки волчьего табака, хрустели незаметные в траве краснотелые мухоморы. Душистыми облаками цветочной пыльцы благоухали золотисто-лиловые некосы лесных лугов. Буравлеву казалось, остановилось само время на перепутье дремучих трав. Остановилось – и не может сдвинуться с места, только над озерками и оврагами отщелкивают свою последнюю песню соловьи.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

1

Шевлюгин принес в дом убитого выхухоля и двух норок.

– У Черного озера взял. Там их уйма!.. – заметил он на вопросительный взгляд сына.

– Зачем ты их убил? – со злостью бросил Костя. – На этих зверей отстрела нет.

– А тебе откуда знать? – Шевлюгин гордо приподнял голову.

Костя достал из шкафика газету, отыскал в ней подчеркнутую карандашом статью и подал ее отцу:

– Вот откуда.

Шевлюгин отложил в сторонку снятую с выхухоля шкурку, надел очки. В статье рассказывалось о браконьере, которого суд приговорил к тюремному заключению.

Лицо Шевлюгина посуровело.

– Ну и что? – спросил он. – Отцу уголовную статью подбираешь? Разве для этого тебя учил?

– Я хочу, чтобы ты это уразумел, – сказал Костя.

– Уразумел? – Шевлюгин швырнул в сторону охотничий нож так, что он вонзился в стенку, закричал: – Молод еще учить!.. Понял?.. – Схватив ободранные тушки зверей, он шагнул к двери, чтобы выбросить их Топтыге, но повернулся к Косте и замахнулся тушками. Костя схватил руку отца и крепко сжал ее.

– Отец, я давно хотел тебе сказать... Ты живешь подлой жизнью.

– Ты что, одурел? – лицо Шевлюгина посерело. – На кого замахнулся...

Они встретились взглядами. И Шевлюгин в жестких, ненавидящих глазах сына увидел презрение к себе.

– Отпусти руку, – миролюбиво сказал Шевлюгин.

Костя отпустил руку отца.

Шевлюгин размял затекшие пальцы.

– Сильный, подлец... В меня... Я тебя растил... Ты меня еще попомнишь!

– Я хлеб сам зарабатываю. А ты – браконьер, вор... Понял? И если не бросишь – уходи из дому, а не уйдешь – сам в милицию заявлю.

– Вот как! – вскипел Шевлюгин, но не бросился на сына с кулаками, а только повторил несколько раз: "Вот как", ссутулясь, старчески прошлепал в сени.

2

Костя, прислушиваясь, узнал хрипловатый голос отца. Он говорил зло и громко. Мать всхлипывала.

– Далась тебе эта Милючиха, – упрекала она. – Сына бы постыдился. Опять небось собрался к ней? Он ведь догадывается, где ты ночи проводишь. Не дурак, чай!.. Глаза б на тебя не смотрели, кобелина разнесчастный!..

– Помолчала бы, дура!.. – прикрикнул на нее отец. – Без этой Милючихи ты бы давно с голоду сдохла... Сын твой тоже праведный. Отца из дому сживает. Воспитала в своем гнезде волчонка, радуйся... Вот уйду от вас, посмотрю, как жить будете. Подохнете... Вспомните сто раз... В ноги упадете...

Костя еще несколько минут прислушивался к напористому голосу отца. Хотелось подняться с постели, пройти в кухню и вытолкать его за дверь. Но он не сделал этого, а лишь повернулся к стенке и прикрыл голову одеялом. Ему жалко стало мать, добрую, тихую, покорную. "Вот бывает так, – подумал он, – сходятся люди совсем чужие, неподходящие друг другу, а живут, мучаются. И что в этом толку?"

В сенях сильно хлопнула дверь. Это ушел отец. На кухне зарыдала мать. Костя поднялся и крадучись вышел на улицу. После сумрачной душной комнаты вечер ему показался свежим и прозрачным. Маковки сосен были охвачены закатом и, казалось, горели, как огромные восковые свечи. У крыльца в колени ему сунулась Топтыга. Костя поймал ее за лохматый загривок, прижал к себе. Собака взвизгнула, преданно сунулась холодным носом в его ладонь. Костя ласково потрепал ее по спине.

На душе было холодно и больно. Когда он вернулся в дом, мать стояла посредине кухни: бледная, потерянная. Отблески заката освещали ее лицо, словно она была у костра.

– Надолго это он? – спросил Костя. – И ружья не оставил.

Мать посмотрела на него грустными глазами, нерешительно сказала:

– Куда же еще!.. К Милючихе ушел. Совсем. – Она отвернулась, и плечи ее мелко затряслись.

Костя обнял ее за плечи, усадил на стул.

– Не плачь, мама, проживем и одни. Пусть его...

На кухне стало тихо. За окном надвигалась ночь.

3

В окно заглядывали звезды. Небо над лесом казалось глубоким и темным, как омут. За рекой едва заметно началась ниточка утренней зари.

Костя надел свой промасленный комбинезон, выпил кружку молока с черным хлебом и, чтобы не разбудить мать, тихонько вышел из дому. Он не обратил внимания ни на ласкающуюся Топтыгу, ни на плывущий по земле сумрак, ни на избитую весенними паводками дорогу.

На душе тяжкое, неприятное чувство. Жаль было мать и по-своему жаль было и отца. Вчера все получилось не так, как хотел он. Думалось, что его разговор поможет отцу опомниться... Но вышло вон как!..

А ведь было время, когда гордился им. С каким мальчишечьим нетерпением ждал его возвращения с егерского обхода...

Косте припомнилось, как отец в первый раз взял его на охоту.

Разбудил его вот так же, на рассвете. На озеро они пришли затемно. В сооруженном накануне шалаше вдвоем было тесно. От воды, от купающихся в росистых брызгах тальников веяло свежестью. Костя ежился от холода, но взгляд его неотрывно следил за озером. Спокойное, гладкое, оно дымилось сизо-лиловым туманом. Было до звона в ушах тихо. Изредка взметался над водой табунок искрящихся рыбешек и дождем сыпался обратно в глубину. Крикнул где-то потревоженный чибис и умолк, словно испугавшись собственного голоса. Из тумана вынырнула иссиня-черная ласточка, чиркнула белым брюшком по зеркальной глади и исчезла в зарослях ивняка.