Текст книги "Листопад"

Автор книги: Николай Лохматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Чрезмерная откровенность попутчика насторожила Буравлева. "К чему это все? – мысленно спрашивал он себя. – Ищет поддержки, что ли? А нужна ли ему такая поддержка от незнакомого человека?"

Солнце дробилось о ветки, забрызгивало чащу леса золотистыми лоскутками. В воздухе, кружась, вспыхивали и гасли снежинки. Буравлеву почудилось вдруг, будто он попал в страну сказок. Идет по огромному залу, и вот-вот навстречу ему из-за колонны выйдет Катя... И все отступило от него: и непомерно разговорчивый попутчик, и лесник-браконьер, и безвременно порубленные рощи... Он думал о ней, о Кате!..

А попутчик продолжал свое:

– И когда только спит, черт?! Рано утром пойдешь – в лесу. Ночью тоже там. Понятно, волка ноги кормят. Надо и бревна сбыть, и зверюгу какую подстукать. И на что ему столько? В толк не возьму!.. Хотя бы семья была, а то живет-то бобылем. В войну погибли два сына. А жена скрутилась с кем-то и укатила, глаз не кажет. С тех пор баб к дому на пушечный выстрел не подпускает. – Очевидно, он был рад случаю высказать все плохое, что думал о леснике.

Лес расступился. От тропинки широкой полосой потянулась просека. Слова путевого обходчика до Буравлева доходили, словно сквозь сон, и так, неосознанно, меркли. Он шел и никак не мог оторвать своего восхищенного взгляда от лесной сказки. Вокруг все было, как и прежде: и просека, и укатанный санями зимник, и ряд шатристых, заматеревших за четверть века сосен. Но в этом прежнем, знакомом с детства было то, что особенно близко сердцу. Куст старой калины... Его хорошо видно от дороги. Каждую осень куст, словно охваченный языкастым пламенем, полыхал среди темно-зеленой хвои. Мать любила печь пироги с горьковатой, вяжущей ягодой.

Буравлев с грустью осматривал знакомые места. Тропа была утоптана, под ногами звучно похрустывал промерзший снежок. Под легким ветром шевелился ивняк. Белой рябью крылась просека.

– Это его владения, – нарушил молчание путевой обходчик, кивнув в сторону бора. – В лесничество? – неожиданно задал он вопрос. – Нынче вряд ли там кого застанете. Начальства нет. Один – поминки по себе справляет. Понизили его – бездипломный. А вот другой, что с бумажкой приехал, дипломом-то, видать, не велик-кулик. Носа из дома не кажет.

Буравлев мысленно усмехнулся. Сравнение его с болотной птицей показалось забавным.

– Сторожка-то его далеко? – поинтересовался Буравлев о леснике.

– Кого? Прокуды, что ли? Километра полтора будет. Хотите зайти? Зря. А впрочем, ваше дело.

Сутулясь, Зырянов свернул влево и вскоре скрылся за молодым ельником.

3

Буравлев пробирался краем просеки. На ней не торчало ни одного кустика. Бор также был очищен от заросли. Лишь кое-где, как бы стараясь догнать своих старших сестер, тянулись молодые деревца. Здесь еще никто не успел побывать. Только наискосок от дерева к дереву петляла лыжня.

За воротник Буравлеву насыпался снег. Он, вскинув голову, отряхнулся.

Качнув ветку, с молодого дубка вспорхнула стайка корольков. Их оранжево-желтые колпачки расцветили зеленый камзол соседней елки. Взгляд Буравлева задержался на кормушке и тонких дощечках, притянутых к стволу проволокой. Кто-то совсем недавно приносил птицам обед. Подальше, в рощице, к березам были привязаны разноцветные домики. В окошко одного из них выглянула хохлатая синица с темной короной и оранжевым клювом.

Буравлев, проваливаясь по колено в снег, пошел вдоль лыжни. За небольшой прогалиной он перебрался через овраг, стал пересекать осинник. Из чащи послышался глухой стук топора. Буравлев пригляделся. За поникшими ветвями осинок спиной к нему возился человек. Одним взмахом топора он срубал молодые деревца и отбрасывал их в сторону.

Буравлев подошел к нему. Невысок ростом, плечист. С густой проседью борода, морщинистое лицо. Над едва заметной прорезью губ свисали полудуги усов.

"Трофим Назарыч!.. А постарел-то как!.." Буравлев хотел было броситься к старику. Шагнул навстречу: "Узнает ли?"

– Рублю для пользы дела, мил человек, – светлые, еще по-молодому зоркие глаза Прокудина хитровато щурились. – Блокирую молодой бор от лосей. Понаставлю вокруг осиновых веток и – баста. Зверь вместо того, чтобы зайти в сосняк, отведает вот это, – кивнул он на срубленный осинник. – Тогда ему и хвоя ни к чему.

– И много приходит их? – поинтересовался Буравлев.

– Не ахти. Их здесь не густо. Охотников поразвелось. Разве от них уцелеешь? – Прокудин достал из кармана табакерку с нюхательным табаком, насыпал щепоть на ноготь большого пальца, потянул носом и от удовольствия крякнул: – Хорошо!.. Мозги прочищает.

Буравлева мучило любопытство: "Неужели старик до сих пор не узнал? А ведь когда-то близкими людьми были... На что обижаться: почти тридцать лет минуло".

– Куй червонцы! – после каждого чихания приговаривал Прокудин. А когда кончил чихать, проговорил: – Ну вот, теперь чище в колгашке-то стало...

Буравлев, разглядывая старика, поинтересовался:

– Значит, говорите, охотников развелось больно много?

– Шляются тут. Кто с разрешения, а кто и так. Всех не проверишь. Прокудин запрятал в карман табакерку и начал подбирать в кучу нарубленный осинник. Когда все было собрано, перетянул вязанку натуго веревкой, выпрямился. – По первозимку тут один, Сенька Зырянов, пудов на двадцать пять рогаля свалил. Составить акт пришлось, а тушу отвезти на мясокомбинат. Сенька до сих пор на меня дуется. – Старик покосился на Буравлева, поинтересовался: – Что без собаки? По сугробам зайца не догонишь, за хвост птицу не поймаешь.

Буравлев невольно улыбнулся.

– Командировочный, видимо, – усмехнулся старик.

– Да, приезжий, – соврал Буравлев. – Лес захотел посмотреть.

– Занятие не пустое. – Прокудин рывком перебросил себе за плечо связку осинника и, как медведь, расталкивая кусты, зашагал к опушке по едва заметной в снегу тропке.

Буравлев пошел вслед за ним.

За кустарником, ощетинясь, встал сосняк. Опушенный инеем, он искрился-переливался на солнце разными красками.

– Сюда и таскаю, мил человек, – сбросив на снег ношу, проговорил Прокудин. – Лоси каждую ночь приходят, как в столовку.

Он подошел к одной пушистой сосенке, осторожно провел ладонью по встопорщенной хвое.

– Будь на то моя воля, всю бы землю вот этими красавицами засеял, не пожалел бы рук. – Он оглядел свои заскорузлые от работы ладони.

– Руки беречь надо, – возразил Буравлев. – А для чего машины тогда? Век техники.

Прокудин сузил глаза:

– Не для всех он, этот век-то, мил человек. Кому и бульдозеры, и трелевочные тракторы. А кому – шиш под нос. Такова постановка дела в нашем лесхозе. Руками ведь многого не выработаешь... Оттого и народ в лесничестве не держится. – Он хлопнул ладонью по стволу сосенки, улыбнулся.

Уголки губ Буравлева дрогнули в усмешке.

– Что, не прав? – уловив в глазах незнакомца недоверие, вдруг загорячился Прокудин. – А механизация нам нужна. Хотя бы посадить ту же сосну... А то подуй сейчас северный ветер, кто его задержит? Сосна! Не будь ее, мил человек, – по всей земле сквозняки пойдут. А суховеям кто дорогу закрывает? А песок кто усмиряет? Скажешь, березки или осинки? Дудки!.. Только дохнет жарой – листья тут же пожухнут, ветки сникнут и стоят ни живы ни мертвы. Дубы вроде богатырями считаются, и они не выдерживают. А сосняк стоит себе, обливается смолистым потом. Она – наша матушка-защитница. И только!..

Зимний день творил свои чудеса. Стволы сосен, облитые морозным солнцем, казались янтарными. Было тихо. Лишь иногда из хвойных сумерек доносилось цоканье клестов. На придорожной березе спелыми лимонами повисла стайка овсянок. Наклонив головки, они с любопытством поглядывали на двух шагающих людей.

– Что вам еще надо? – приостанавливаясь, проворчал на птиц Прокудин. – Порцию получили, а теперь погодите до утра.

Овсянки, словно бы поняв речь старика, сорвались с веток и исчезли в березняке.

– На поле стреканули, – провожая взглядом улетающих птиц, заметил Прокудин. – А что там найдешь? Пургой все бурьяны обило. Мало их стало. Выведутся – тогда лесу говори крышка, мил человек. А почему их стало меньше – понять не могу. То ли на чужбине теряются, то ли ребята летом гнезда разоряют? Ученые пишут разные непонятные книги, а вразумить нас потолковее, как сохранить птичек, не спешат. Я уже и кормушки для них делал, и домики. Живите только...

Солнечные блики смолистыми стружками ложились под ноги. Прокудин шел неторопливой, размеренной походкой, часто оборачивался, по-мальчишески задорно блестел глазами. Он словно был насквозь пронизан лучами. Буравлеву показалось, будто и не разделяли их эти три десятка лет жизни.

За светлым сосновым бором потянулся сумрачный ельник. Снег потемнел. На нем уже не было живых солнечных пятен. Над головами нависли широкие рукаве елей.

– Дальше пойдут дубравы, березняки – места сухие, веселые, рассказывал Прокудин. – А тут, гляди, какая волчья хмарь... Жуть берет. Дед мой, помню, говорил: "По еловому лесу иуда с петлей бродит, на удав толкает. В сосновом – сами персты ко лбу тянутся. На каждое деревце, как на икону, смотришь. В березняке да дубняке – хоть в пляс пускайся". Я, правда, с ним не согласен. По мне, каждый лес хорош, кроме осинника.

– Напрасно, – возразил Буравлев. – Осина – великое дерево! Из нее и сруб что надо, и кровля подходящая. Знал я одного кочегара. На пароходе по Оке плавал. Так этот кочегар просто обожал осиновые дрова. Сажи от них не бывает. Значит, трубы всегда чистые. И жару эти дрова, если сухие, дают не меньше березовых.

Прокудин потер ладонью потное лицо и, заглянув Буравлеву в глаза, сбил на затылок шапку. На изъеденный морщинами лоб сползла белесая прядь. Внимательным взглядом по пути ощупывал он, опознавая, каждый сучок, каждую можжевелку, слух его был насторожен и чуток. Старик то улыбался, то вдруг, хмуря брови, затаивал дыхание, к чему-то прислушивался.

Ели таинственно шумели над головой. И что-то в их робком шорохе вновь напоминало Буравлеву тот прощальный вечер, бледный полусвет, падающий через окно на лицо Кати, и хрустящий под ногами снежок...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Зима оказалась капризной. Неожиданно потеплело, вместо снега кропила морось, по просекам потянули студеные юго-восточные ветры. Земля во многих местах оголилась, и пожухлые, мокрые травы раскосматились на полянах. Сырость пронизывала до костей. Все зверье старалось укрыться в убежище. На краю Касьянова брода под сухими корневищами сосны лежала матерая волчица. Она тоскливо прислушивалась к завыванию ветра.

Над вершинами сосен послышался лопот крыльев больших птиц. Волчица прижала к затылку треугольники ушей, поползла от болота к чащобе. На спуске, у небольшого ложка, вытянула когтистые передние лапы и положила на них голову. В глубине глаз застыли зеленоватые угольки. Из кустов, воровски ступая по мокрому, потемневшему снегу, вышел Корноухий широколобый, щекастый вожак стаи. Осторожно приблизились еще четыре взрослых зверя, а вслед за ними шестеро волчат. Подняв морды, они внюхивались в воздух.

Из-за верхушек сосняка показались глухари. Огромный пестрый петух круто пошел вниз. За ним, плавно описывая круги, стали снижаться остальные птицы.

По немому приказу Корноухого звери, осторожно ступая, потянулись к зеленевшим за логом кустарникам. Проваливаясь по брюхо в сырой, липкий снег, впереди шла матерая, за ней – переярки, дальше шествовали прибылые. Строй замыкал Корноухий. Волчата нетерпеливо вскидывали длинные морды, выскакивали в стороны. Но грозный взгляд вожака сразу же наводил порядок. От болота из ивняка выскользнул и поплелся позади стаи отставший криволапый волчонок. Ребра выпирали из-под кожи. Непомерно большая голова и тонкое тело делали его уродливым. Он спешил догнать сородичей. И каждый раз, предупрежденный злобным взглядом Корноухого, припадал тощим брюхом к скользкому, выпирающему из-под снега мху. Дойдя до можжевеловой заросли, волки разделились надвое. За ложком, у прогалины, постояли, словно обдумывая, как быть дальше, и во главе со старшими окружили можжевельник, в котором беззаботно кормились глухари.

Сумерки синевой наполнили промокший, стылый лес. В стороне, в сосняке, вскрикнула какая-то птица. Гнилое урочище погружалось в долгий, сторожкий сон. И вдруг тишину прошил тоскливый, тревожный всхлип и торопливый лопот крыльев. Из можжевельника, рассекая путаные пряди тумана, поднимались тяжелые глухари. С отчаянным шумом закружились они над зарослью. Волки пружинисто подскакивали, сшибались, ловко хватали в тумане потерявших ориентировку, перепуганных птиц. Поодаль с поднятой мордой стоял Корноухий. Зорко следил за работой прибылых.

Ночь сковала лес тишиной. Не треснет сучок, не зашуршит ветка молодой сосенки... Разве в чащобе раскатисто прохохочет филин или тоскливо проплачет одинокая сова.

С раздутыми, потяжелевшими боками волки лениво потянулись к логову старой, протоптанной тропой. Из-под коряжины выбрался худой, трясущийся от страха и озноба криволапый волчонок. Смешно выбрасывая тонкие лапы, он семенил за своей стаей.

Спал старый лес. Черно все вокруг. Над оголенным потемневшим болотом медленно таял туман.

2

Гнилое урочище затаилось в самом центре Барановских лесов. Дремотные старые ели с седыми бородищами мхов обступили обрывистые склоны топких оврагов. Непролазные буреломы скрывали обрушившиеся бывшие партизанские землянки. Стоило ступить кому-либо на одну из валежин, как она с треском и пылью рушилась, пугая обитателей урочища. Здесь в годы немецкой оккупации обитал отряд народных мстителей. Мало кто из людей помнил про эти места. Партизаны соединились с войсками и ушли дальше, на запад, и немногие из здешних вернулись домой. А кто вернулся, тот, занятый делами, лишь изредка вспоминал о былом.

Теперь это урочище заняли волки, стая Корноухого. В ельнике, на спуске в овраг, они облюбовали себе под логово одну из сохранившихся землянок. Здесь на мягкой сухой подстилке родились и выросли прибылые. Заросшее осокой дно оврага служило им убежищем.

Подросли волчата – стали выбираться на свет. Познакомились со старшими братьями и сестрами: прошлогодние волчата-переярки держались недалеко от логова. Жили они почти независимо, но не покидали родителей. Матерые им добычи не приносили, они лишь доедали остатки за младшими братьями и сестрами-прибылыми, которые еще были на иждивении стаи.

Взрослые волки часто все вместе ходили на охоту. Там матерые приучали переярков подстерегать добычу. Прибылые терпеливо ждали возвращения родителей.

Однажды, когда волчата подросли, Корноухий принес крупного зайца. Перепуганный, с помятой шерстью, лежал он на дне оврага и ждал своей участи. Прибылые, повизгивая, вмиг окружили жертву. Русак, казавшийся беспомощным, неожиданно опрокинулся на спину и длинными задними лапами так полоснул подоспевшего криволапого смельчака, что тот неистово взвыл и отлетел далеко в сторону. Пленник сильными прыжками выскочил из страшного оврага и скрылся в чаще.

Крепкие когти зайца распороли брюхо волчонку. Он, большеголовый, неуклюжий, лежал пластом, никому не нужный и позабытый. Братья переступали через него. Матерые поглядывали с затаенной злобой. Его стали гнать от логова.

Постоянный голод и болезнь истощили силы криволапого волчонка. Охотиться он не мог и кормился остатками волчьих пиршеств. С каждым днем братья свирепее относились к нему. Как-то стая, обогнув лощину, вышла к глубокому, заросшему кустарником оврагу. Из-за облаков выглянуло бледное солнце. Чернели оттаявшие ветки орешника. Волки, минуя бурелом, обогнули заснеженный овраг и осторожно, цепочкой потянулись вдоль его обрывистого края.

Хрипло дыша, из осинника выбрался криволапый. Луч солнца скользнул по его слезящимся глазам. Волчонок, спрятав в лапы морду, припал к истоптанному снегу передохнуть.

Неожиданно волки окружили его. Криволапый поднял морду и в предчувствии беды попятился в кусты. Его напугал враждебный взгляд матерой. Переярок, щелкая зубами, пересек ему дорогу. Поджав хвост, криволапый просяще и жалобно взвизгнул. Корноухий обнажил клыки, по-своему, необычно зарычал. Стая разом набросилась на криволапого и, в злобной ярости притиснув его к земле, растерзала.

3

За оттепелью пришли метели и морозы. Тихо и по-прежнему неуютно было в Гнилом урочище. Только по гладкому, не испятнанному следами лесных обитателей снегу рыскали волки.

Матерая присела на краю оврага, насторожилась. Где-то за Касьяновым бродом истошно орала ворона. В неподвижном ледяном воздухе далеко разливался ее хриплый, картавый крик.

Сорвалась матерая с места и, разваливая грудью снег, повела за собой стаю.

Не зря матерая внимала крикливой птице. Стая обогнула овраг, и сразу же перед ней жгутом завилял лисий след. Вскинула матерая морду, потянула воздух и пошла. Кинулись за нею волки, стараясь не отстать. Из-под когтистых лап вздымился снег серебристой пылью.

Лисья узорная дорожка виляла между заснеженных елей, огибала поляны, опускалась в отрожки. Волки приближались к своей добыче. Но лиса – не дура.

Заметив погоню, она припала к сухой валежине как бы передохнуть. Потом пробежала по срубленному еловому стволу и бросилась стороной навстречу преследователям. Выбралась на их след и понеслась обратно к оврагу.

Волки столпились у валежины, затолкли лисьи следы...

На этот раз впереди шел рассерженный и недовольный Корноухий. Миновали ельник, обогнули березовую рощу и краем глубокого оврага направились к просеке.

Корноухий вдруг замер с приподнятой передней лапой. У затонувшей в сугробе осинки стоял огромный лось. Не подозревая опасности, он спокойно щипал тонкие сучки. Ветвистая голова его на длинной худой шее дотягивалась чуть ли не до самой макушки дерева.

Старый лось одиноко жил в чернолесье, за просекой. К исходу ночи, когда над верхушками деревьев появлялась голубая полоска, он высовывал голову из зарослей, вглядывался в дотлевающие звезды, прислушивался к лесным звукам. Темные рога его, поднятые над кустарником, перепутавшись с ветвями, в сумраке утра напоминали толстые сучья высохшего дуба.

В осиннике, как и всегда, знобко шуршал студеный ветер, между стволами по-змеиному шипела поземка. Застрекотала только что проснувшаяся сорока. Лось настороженно потянул ноздрями воздух, повел головой. И тут его взгляд уловил зеленоватые огоньки волчьих глаз. Они, как гнилушки, светились из заснеженного чапыжника. Лось метнулся в сторону. Под его копытами захрустел валежник, затрещала поросль молодого осинника. У отрожка дорогу ему преградила стена бурелома. Сделать бы последний прыжок. Но иссякали силы. Стая окружала с трех сторон.

Лось фыркнул дерзко. Длинные уши сошлись концами, к бою согнулась сухая нога.

Первым подоспел один из прибылых. Пружиной взметнулось его тело и тут же, окрашивая кровью снег, впечаталось в сугроб.

Хищники остервенели, припадали к земле, готовые к прыжку. Но боялись, лишь щелкали зубами. Матерая вдруг вскочила и кувырком пошла по кругу. Завертелись за ней и волчата. Лось медленно поворачивал вслед за ними голову. Не заметил он притаившегося за буреломом Корноухого. Взметнулся тот из-за куста и в один миг повис на лосиной спине. Облако снега взвилось над сворой зверей...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

– Папа, я тебя совсем не вижу! – Наташа, капризно поджав губы, отвернулась к окну. – Хотя бы выходной посидел дома...

Буравлев неловко потоптался у порога, с нарочитой небрежностью проворчал:

– Не стрекочи ты, Сорока-Белобока! На пенсию вот пойду – надоем тебе. День и ночь буду на печке сидеть да требовать: подай да прими.

Он наглухо застегнул полушубок и, взглянув на нее ласково, уже мягче сказал:

– Ты уж прости меня, дочка. Даю слово, в следующий выходной будем вместе. А сегодня не могу. Работы певпроворот.

Да, воскресенье для Буравлева – чистое наказание. Не в его характере сидеть дома и заниматься своим хозяйством, когда в лесничестве столько неотложных дел. Лес рубили без всякого разбора, как кому придет в голову. В рощах и борах образовались "щели" – гибло немало молодняка. В нерасчищенных, захламленных урочищах деревья друг от друга заражались и засыхали. Нужно было что-то срочно делать, как-то наводить порядок. До выходного ли? Вот и ходил он по лесу, думал и прикидывал, стараясь найти для себя ответ.

Под ногами ядрено поскрипывал снег. Скупые лучи солнца раскрашивали серебром на ветках деревьев бахромистый иней. Над домами лесничества столбами поднимался волнистый сизый дым. Буравлев стоял на тропке, протоптанной в сугробе, и удивленно смотрел на эту картину. Веяло чем-то давно забытым, родным. Ничего не изменилось. Все было, как прежде, в детстве: и все тот же дымок над крышей, и все тот же переливающийся причудливыми красками иней. Но что-то было и не то. Может быть, другим был он сам...

Вон там, посреди белой поляны, когда-то жались друг к другу три ветвистых старых вяза. Они были похожи на сказочных витязей. А вокруг тесными редутами, как в охране, стояли стройные сосны. Когда над лесом бушевала пурга, на поляне было тихо, как в доме, сосны не давали сюда проникнуть вихревому ветру.

К вязам приходили лоси. Буравлев не раз видел их из окна сторожки. Сейчас вязов-витязей не стало. Поредели и сосны.

Буравлев пересек поляну, неторопливо углубился в лес. В Красном бору долго приглядывался к соснам. Их посадил отец в тот самый год, когда он родился. Выросли, обматерели его ровесницы. Разбросав веера сучьев, они, как в заколдованном сне, стояли гордыми красавицами. Тишина. Не дрогнет ни одна веточка, не шелохнется ни одна хвоинка. Эту сказочную тишь не тревожил даже одинокий крик желны за Окою.

Из ельника на тропинку выскочил огромный черный пес. На загривке у него вздыбилась шерсть. Он был похож на волка.

– Топтыга, назад! – раздался из-за кустов басовитый голос, и на, тропинку вышел Костя Шевлюгин, в полушубке, подпоясанном широким солдатским ремнем, с двустволкой за плечом.

– Не бойтесь, Сергей Иванович, не тронет, – предупредил он.

– Да я не особо из трусливого десятка! – заметил Буравлев.

– Вот вышел погулять. Погода больно хороша.

Костя снял с плеча ружье и поставил его у ствола сосны.

– Сколько протопал, а следа ни одного не заметил.

– Даже белка стала диковинкой, – сказал Буравлев. – Лес редеет, и зверье уходит. Бывало, зайдешь в дубняк и кого только не встретишь?.. А сейчас там хоть шаром покати. Разве только за пень зацепишься. И зачем нужно было сводить его?

– Это надо у вас спросить, – пожал плечами Костя.

Навострив уши, с тропинки сорвался Топтыга и, утопая по брюхо в сугробах, кинулся в овраг. Между стволами сосен замельтешила огромная черная птица. Шумно хлопая крыльями, она проплыла почти над самыми головами. Лицо у Кости озарилось мягкой, добродушной улыбкой, глаза весело засветились.

– Какой косач! – восторженно сказал он. – Молодой еще, потому и глупый такой.

– Что ж, стреляй! – сказал Буравлев.

– Пусть живет... Вы только посмотрите, Сергей Иванович, сколько красоты в его полете! – Костя поправил ремень на полушубке, улыбнулся. Отец мой говорит: волк – сволочь, лиса – прохвост, заяц – дурак. А птица она людям добрую весточку, словно зеленую веточку, песет...

"А ведь неплохой он парень", – невольно подумал Буравлев и протянул на прощанье руку.

2

Буравлев еще долго бродил по лесу. У каждой вырубки останавливался. И так, переходя от одной вырубки к другой, незаметно добрался до прокудинской сторожки. Сам старик Прокудин колол дрова у сарая. Тяжело, устало ходил колун.

Буравлев подошел к старику:

– Отдохни, Трофим Назарович.

Он поставил на попа толстый еловый чурбак и со всего маху ударил по нему. Чурбак с треском развалился на две равные половинки.

– Ну, спасибо тебе, Сергей Иванович, – с достоинством сказал Прокудин.

Он отошел в сторону и смотрел, как споро и с живинкой работал новый лесничий. А когда тот стал отдыхать, промолвил:

– Пойдем в сторожку. Самоварчик поставлю...

– Как-нибудь в другой раз, Трофим Назарович, – отказался от приглашения Буравлев.

– М-да-а, – многозначительно протянул старик. – Дочка, небось, заждалась?.. А меня вот никто не ждет. Некому. Было два сына и тех нет. Война в один мах как языком слизнула.

Его лицо сделалось землистым. Глубже обозначились морщинки.

Набрав охапку дров, едва передвигая ноги, горбясь, он молча понес их в сарай.

Буравлев с болью покинул старика. "Пожалуй, нет ничего ужаснее, чем потерять детей".

3

Наташа росла как былинка на меже. Предоставленная самой себе, девочка убегала в лес, там подражала пению птиц, купалась в стылых омутах, лазила по деревьям, собирала травы. А по вечерам взахлеб рассказывала о своих проделках отцу.

Наташа подросла, стала хозяйкой в доме. Гладила отцу рубашки, штопала носки, готовила обед.

В Приокском лесничестве дом им достался большой и необжитый. Наташа принялась наводить порядок: скребла, чистила, мыла, переставляла мебель...

Кабинет отца превратился в настоящий музей На шкафах расселись чучела птиц, простенки заняли витрины с образцами древесных пород. Над притолокой вздыбились лосиные рога. Пониже, сбоку, висело охотничье ружье и набитый патронами патронташ.

Много было книг о лесе. Расставляя их по полкам, она невольно перелистывала их и с интересом прочитывала некоторые страницы. Еще в Дачном, где жила прежде, Наташа мечтала стать лесоводом. Каждый кустик могла назвать, каждую травинку. И считала, что этих знаний ей вполне достаточно. А сейчас поняла: маловато. Она не испугалась такого открытия. Наоборот, в душе проснулось еще большее любопытство. Наташа завидовала людям, которые создавали эти умные книги.

И вместе с тем к ней подкрадывался робкий, но все усиливающийся страх.

Куда же ей идти? В лесную академию или в медицинский?

Наташа боялась крови. Она вспомнила, в Дачное приезжал молодой врач и рассказывал, как студенты в анатомичке вскрывают трупы. Может, кроме бригады лесорубов ей больше некуда и идти?

4

Наташа осторожно вошла в комнату. Отец, склонясь над письменным столом, делал какие-то выписки из толстой книги. Жилистая рука медленно двигалась по бумаге. Под темной ситцевой рубахой отчетливо острились лопатки.

Слышно, как в печке потрескивали дрова, ветер стегал снежной крупой за стеной бревенчатого дома. Вспышки пламени освещали стоящие на полу ящики, простенок, край письменного стола и сгорбленную, костистую фигуру Буравлева. Входная дверь вздрагивала, словно подталкивали ее снаружи. В лесу ухало, стонало, то вдруг врывался какой-то протяжный, хватающий за сердце вой.

Наташа неслышно прошла к отцу и, касаясь ладонью его плеча, тихо позвала:

– Папочка!.. Ну, папа!.. Глаза испортишь.

– Двенадцать тысяч гектаров леса! Ты понимаешь, сколько это? Столько, пожалуй, во всей Западной Германии не найдется. А в наличии всего три клячи и трактор. Да и тот не в полном твоем распоряжении. Вот и хозяйствуй!.. – Буравлев разогнул плечи, горестно взглянул на Наташу.

Она смутно понимала беспокойство отца. Приокское лесничество по сравнению с Дачным, где они прожили пятнадцать лет, почти в десять раз больше. Полторы тысячи гектаров сосняка, разбросанного среди дачных построек, не требовали особого ухода. К тому же то лесничество располагалось поблизости от города. Когда нужна была техника, Буравлев шел к дорожникам. Если они отказывали – то на какой-либо завод, и ему помогали. Здесь все не так.

Наташа "прижалась к отцу, заглянула ему в глаза. Они задумчивые, усталые.

Буравлев отодвинул книги и, привстав, обнял ее за плечи.

– Ну, Сорока-Белобока, с какими вестями? – в голосе зазвучали ласковые нотки.

Она крепче прижалась к нему.

"Как маленькая!" – подумал Буравлев. Бывало, когда он садился за работу, Наташа пристраивалась рядом и на клочке кальки рисовала "человечков". Однажды начертила по кругу какие-то палочки. "Это что?" спросил он, разглядывая "художество". "Загородка", – серьезно ответила маленькая Наташа. "Зачем она тебе?" – удивился Буравлев. "Тебя загораживать. Ты уходишь, а мне скучно". – "Эх ты, Сорока-Белобока!.."

– Ты знаешь, папа, я повстречалась с сыном егеря. Он о Буяне рассказывал. Лось такой есть. Обещал его показать.

Буравлев потер лоб. Он ясно представил себе Костю, мешковатого парня с добрыми темными глазами, и неодобрительно взглянул на Наташу.

В печке вспыхивали и гасли синие огоньки. Наташа подбросила в топку сухих поленьев, подмела на полу древесную крошку. Пламя охватило дрова, осветило Наташу.

Буравлев в задумчивости поднял на нее глаза и от неожиданности вздрогнул: перед ним стояла Катя. Не может быть! Наташа ведь не ее дочь. Но такая схожесть! Пшеничные косы чуть оттягивали назад голову. На прямом высоком лбу дрожали мелкие пушистые завитки. А эти синие влажные глаза?..

"Нет, этого не может быть. Обман. Это вечная боль говорит во мне". Буравлев устало опустил голову и тихо позвал:

– Иди ко мне, родная. Еще расскажи, что слышала?

– Говорят, что здесь водятся рыси.

Буравлев думал о другом. За что судьба так несправедливо обошла его?..

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

В дверь постучали. Буравлев, не одеваясь, вышел в коридор. Стук повторился – настойчивый, по-хозяйски требовательный.

Буравлев рывком распахнул дверь. Вместе с клубами морозного пара через порог шагнул большеголовый, низкорослый человек. На вид ему было не более пятидесяти лет. Пронизывающим взглядом черных глаз вошедший оценивающе охватил комнату.

Он был одет в короткий черненый полушубок и высокие, за колено, валенки. Из-под его правой, прижатой к боку руки дулом вперед торчала совсем еще новенькая бескурковая трехстволка. Вслед за низкорослым, боясь удариться головой о притолоку, горбясь, вошел белолицый моложавый человек в меховой куртке на молнии, в серых бурках. В белолицем Буравлев узнал директора лесхоза Маковеева.

– Матвей Кузьмич Шевлюгин, – четко отрапортовал большеголовый, протягивая Буравлеву руку. – Здешний егерь. Можно сказать, ваш сосед. А этот, – обернулся он к Маковееву, – Анатолий Михайлович...

– Мы знакомы, – перебил его сухо Буравлев. – Раздевайтесь и отдыхайте. А я самоварчик поставлю.

– Чай не водка. Много не выпьешь, – пошутил Шевлюгин.

– Найдем что-нибудь и покрепче чая...

– Вы, Сергей Иванович, простите нас за позднее вторжение, – смущенно проговорил Маковеев. – Мы тут лося гнали. Был уже на мушке и все-таки утек. Поземка помогла. Позатянула след и – ищи ветра в поле. Лазили-лазили, из сил выбились. А тут ваш огонек...

– Мой дом для гостей всегда открыт, – приветливо отозвался Буравлев.

– Скажи по правде, Анатолий Михайлович, не лось и не поземка повинны, а глаз кривой. Промазал – и все тут беды, – хитровато вмешался в разговор Шевлюгин. – А ведь под выстрел тебе подставил. Только не ленись, бей! А ты в белый свет, как в копейку, ба-бах... Это не какой-нибудь там паршивенький лось, а на всю округу известный сам Буян в руки шел. Свали этакого – на год мяса по горло.