Текст книги "Листопад"

Автор книги: Николай Лохматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

На пути старика высокой стеной вставали сосны. В их кудлатых кронах все еще бродили таинственные потемки. По небу расплывался голубовато-янтарный свет. Осторожно ступая по мягкой хвойной подстилке, Прокудин перешагивал узловатые, выпирающие, как лапы чудовища, корни и думал о том, что лес всегда приносит ему успокоение.

От дороги подул знобкий ветерок.

– Сквозит, как в дырявом сарае, – с досадой отметил старик и торопливо зашагал навстречу весеннему влажному ветру.

Деревья расступились, и перед ним открылась широкая поляна. "Вот откуда сквозит-то". Он поднялся на пень и опытным взглядом окинул вырубку. По поляне были разбросаны неубранные сучья и поваленный сухостой. Будто рассыпанный горох, белели еще не успевшие потемнеть пни. "Бросит кто спичку – вот и пожар. Надо сказать Буравлеву, пусть заставит хворост убрать..."

Старик сделал еще несколько шагов... Подмяв под себя молодые деревца с вывороченными корнями, словно поверженные богатыри, лежали сосны. В их смолистых стволах и в кудрявой кроне уже отзвенела певучая жизнь. Деревья, привыкшие расти скученно, защищали друг друга. Теперь сюда будет проникать жаркое полуденное солнце, почва станет согреваться, а значит, надо ожидать майского жука.

Горбясь, старик шел по вырубке. В лужицах расцвели пурпурные розы утренней зари. Прозрачную чуткую тишину разбудил рокот трактора.

Березовой рощей старик вышел к полю, поросшему сухим бурьяном. У трактора увидел двух человек. Один из них возился в моторе, другой почти у самых гусениц разводил костер.

– Вы тут лес не подпалите, – заметил Прокудин.

– Не маленькие, чай, – угрюмо отозвались трактористы.

Старик покачал головой: ребята сосновские, за ними смотри только, озорные. Они-то ему давно известны.

Старик пересек поле и снова углубился в лес. Он с особой тщательностью отбирал больные деревья, которые подлежали санитарной вырубке. Вот осинка переросла соседку елочку. Тонкими, гибкими ветвями она обвила ее вершинку. Прокудин, достав из сумки баночку с черной краской, отметил дерево. Днем лесной техник заклеймит, обмерит дерево, запишет его в ведомость – и можно будет рубить. Хотя и жаль тонкую, стройную осинку, но что поделаешь? Ель нужнее – строевой лес...

В раздумье старик постоял перед молодым, кряжистым дубком. Уж больно обгоняют его спутницы – две рябинки и липка. Совсем затенили дубовую крону. Придется срезать у них вершинки. Пусть дубок тянется к солнцу. По соседству облысела, высохла сосна. Только на дрова и годна. У той вон ели – однобокая крона, а ствол упругий, без трещин и засмолов... Выйдут отличные доски для поделки музыкальных инструментов. А почему крона у этой сосны такая жалкая, сквозистая? Ах, вот оно что! И старик сокрушенно покачал головой. На корнях, приподнявшихся над землей, распластался плоский гриб шоколадного цвета – напеныш. Значит, в стволе есть гниль или дупло. Такая древесина к делу вовсе непригодна. Если дерево не спилить, то мыши перенесут споры гриба на корни здоровых сосен.

Прокудин переходил от дерева к дереву, внимательно осматривал их, как врач осматривает больных. Что-то желтеет вверху на березке? "Дятлово кольцо". Прилетел проказник дятел, раскупорил своим клювом дерево, напился сладким соком, и нет его – поминай, как звали.

На гладком стволе ели смоляные потеки. Они напоминали Прокудину незажившие раны, из которых вытекает, как кровь, живица. А кто проделал в стволе этой березы дырочки, будто в нее пальнули из ружья?

Паутиной стянуты листья у дуба, от вяза неприятно пахнет уксусом. Сосна с блеклой, пожелтевшей хвоей. Вот здесь эти больные деревья вырубать пока не стоит. Иначе в лесу образуются редины, и у здоровых деревьев пойдут в рост ненужные сучья.

Прокудин прислонил ухо к редкохвойной сосне. Откуда-то из ствола доносился звук. Он напоминал скрип пера по бумаге.

– Короед проклятый забрался, – проворчал старик. Он посмотрел вверх. Ствол, отливая на солнце желтизной, уходил далеко ввысь. На коре янтарем поблескивали капельки смолы. Кроны едва заметно пошевеливались. Грустно шумели, словно чуя свой приговор. – Что же поделать, надо тебя спилить и сжечь, иначе нельзя. Вредитель перейдет и на твоих подруг.

Прокудин старательно запоминал все, что им примечено в лесу. И обход его продолжался...

2

Пересекая овраг, Прокудин уловил едва приметный запах гари. Он старался определить направление ветра. Вдруг вспомнил о трактористах. Размахивая длинными жилистыми руками, старик выбрался на просеку.

Взметнулось пламя. Оно бесновалось, пожирая прошлогодний бурьян. Трактора не было. Отдельные языки огня прорвались к лесу, слизывали придорожную траву. "Если пал проникнет к вырубке, займется сухостой. Тогда беда!.."

Сбросив куртку, старик срубил молодую березку и пошел навстречу огню. Широкоплечий, верткий, он размахивал деревцем, сбивая пламя. Но оно, шипя, сторонилось его, обтекало, с новой силой бросалось вперед, охватывая мелкий валежник. Пламя окольцовывало пни, черно дымящимися султанами вспыхивало на смолистых комлях сосен, обугливало их с подветренной стороны.

Истошно кричали птицы. Под развалину широкого пня забилась зеленая жаба, выпучив большие водянистые глаза. С сучка свесилась тоненькая, словно золотистая цепочка, медянка. Высовывая раздвоенный язык, она недоуменно вертела головой.

Едкий дым спирал дыхание, слепил глаза, горячий пепел обжигал лицо и руки. Березовая ветка вскоре обгорела. Старик бросился рубить новую. И тут в кольце огня увидел перепуганную тетерку. За ней с жалостным писком ковыляли птенцы.

Кольцо огня сжималось. Языки пламени злобно трещали, поглощая траву и кустарник.

Прокудин отчаянно хлестал деревцем, стараясь расширить проход птице. И это удалось сделать. Пламя метнулось в сторону. Растопырив крылья, тетерка засеменила к проходу.

Пробиваясь сквозь дымовую завесу, усердно размахивая веткой, к Прокудину на помощь спешил какой-то человек. "Тракторист. Вот я его сейчас!.." – пригрозил старик. И узнал Сеньку Зырянова. Форменная фуражка железнодорожника у него сбилась на затылок, на лоб свисли пересыпанные пеплом светлые волосы. Лицо с плотно сжатыми губами и живыми маленькими глазками было решительно.

– Бурьян сгорел! – крикнул он. – Давай отстаивать лес. Иди от дороги, а я от вырубки нажму.

Размахивая дубовой лапой, он ожесточенно топтал огонь сапогами. Пламя отступать не хотело. Оно шипело, прижималось к траве и, извиваясь, проползало дальше.

И когда прибили к земле последние языки пламени, Прокудин, опершись о ствол клена, устало сказал:

– Наморился здорово. Глядишь, не подоспел бы ты, мил человек, – лесу труба.

– Вышел из будки, вижу – дым. Я скорее сюда. – Осмотрев прожженные брюки, Зырянов вздохнул: – Вот и конец нашей бабушке...

– Попадет теперь от жены?

– Нет. Она у меня не ругливая.

3

Прокудин присел на пенек, подставив лицо солнцу.

– И солнце-то стало холодным, – сказал он и стал тереть лицо шершавыми ладонями.

– Тебе что, худо? – заволновался Зырянов.

– Да ничего, пройдет. Это со мной бывает, – Старик посидел с минуту неподвижно, а когда немного полегчало, неожиданно спросил: – Хотел бы со мной побывать в Березовом логу? Далековато. Один, боюсь, не дойду.

– А что там?

– Ничего. Просто так. Может, больше не придется побывать.

– Тогда поехали!.. – согласился Зырянов.

Шли они неторопливо. Солнце было уже высоко. Птицы пели в зеленых кущах. Тонкие голоса их прозрачной весенней капелью заполняли бор.

– Ишь как распелись, – усмехнулся Зырянов, разглядывая прыгающую на ветке пеночку. – Вот жизнь – не горюют и ни заботы, ни труда...

Старик смерил его строгим взглядом:

– Не горюют, говоришь? Как бы не так. Жизнь у них, мил человек, посложнее твоей. Только жаловаться они не умеют. Вот и кажется нам, что все у них хорошо.

Под ногами шуршал высохший серый мох. Под тяжестью похрустывал мелкий валежник. Потрескивали, подскакивая, нагревшиеся на солнце прошлогодние еловые шишки. От них пахло поджаренными семечками и чем-то пряным и знакомым.

Зырянов, поглядывая на исхудалое лицо старика, пытался рассказать о себе.

– Жизнь... она складная штука. И я теперь понимаю, что к чему. Благодарю тебя, отец. И за ту ночь, когда ты меня спас. И за сына... Бывало, никого не жалел, а теперь жалостливый стал. Если мы не будем беречь все это, лесное, тогда кто же за нас будет?

– Вот и я так думаю, мил человек. Коли ты живешь в лесу, то и береги его. А слова твои приятны мне... Выходит, теперь спокойно и помирать можно.

– Зачем же помирать-то? Живи!..

– Время пришло. Повоевал свое, и хватит. Теперь другим место уступи. Да и тяжесть одолевает.

Шли, не сворачивая. Прокудин раздвигал клейкие лапки молодого ельника, мягко ступая по толстой подстилке из прогнившей хвои. Зырянов шагал следом, вытянув вперед руки, чтобы не захлестнуть колючими ветками лицо. Из-за кустов боярышника наплывал нежный сладковатый аромат. Среди ярко-зеленых овальных листочков тянулись к солнцу бело-розовые колокольчики.

– Ишь ты куда запряталась, мошенница!.. – ласково проворчал старик и присел на корточки.

– Ты с кем это там? – поинтересовался Зырянов.

– Брусничка цветет. Страсть как люблю эту ягоду. Спелой она пахнет красным листом осени. Бывало, любил с ней пироги. На зиму мочили ее в бочках. Варили варенье... Лечебная ягода. При всех болезнях сгодится.

– Только что-то мало ее.

– Она, мил человек, любит сырые места, и чтоб солнышко светило. А болота стали подсыхать. Да и людей в лесу прибавилось. Сколько их пройдет за день-то. А бывало, по неделям никого не встретишь. – Старик склонился над цветком, расправил листочки, а затем, выпрямившись, заметил: – Вот такая махонькая, а живет триста лет. Я иной раз позавидую ей. Почему бы нам, людям, по стольку не жить?

Он сделал несколько шагов в сторону и, схватив Зырянова за руку, потащил его к скользкому спуску. Внизу, пузырясь на камнях, бежала светлая речушка. У кустов ольшаника, освещенного солнцем, пил воду лось. Крупный, темно-серого цвета. Высокие, сильные ноги до колен уходили в воду. Напившись, зверь поднял голову. С губ спадали золотые капли. Уловив позади себя шорох, он потянул раздувшимися ноздрями воздух.

– Видишь? – взволнованно спросил Прокудин и толкнул в бок Зырянова. Буяна сын. Страшный забияка. Но против отца не идет. Побаивается. Видать, в коленях еще слабоват...

– Хорош!.. – одобрительно покачал головой Зырянов. – Прямо как на картинке... Откуда тебе все это известно?

– Т-с-с... Лес любит тишину. А знаю потому, что знаю...

За речкой узкая извилистая тропинка привела к березовой роще. Старик остановился, снял фуражку. И поклонился. Потом, повернувшись к Зырянову, жестко сказал:

– Вот здесь партизаны с немцами бились; Их целая рота – не меньше. Вот на этом склоне мы им дали бой. Уложили немало. Все эсэсовцы. Мордастые, в черных кителях. – Он задумался. – Был это первый партизанский бой.

Прокудин прошел к старой, с потрескавшейся корой березке. И, опустившись на колени, что-то прошептал.

Зырянов с любопытством смотрел на него и ему стало как-то не по себе.

Прокудин встал и с некоторой поспешностью отряхнул землю с колен.

– А жизнь – она продолжается, мил человек!..

Зырянов, по-своему понимая переживания старика, вдруг подумал о том, что Прокудин неспроста взял его с собой, и в душе был благодарен ему.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

Отгорланили мутными потоками овраги. Разлопушился, раскудрявился лес. На пригорке умылись первыми грозовыми дождями рябинки и приветливо, будто приглашая к себе, покачивали пушистыми ветками. А вниз, к излому речушки, словно девушка в белом кружевном платье, сбежала черемуха и загляделась в синие воды. Пробежавший ветерок слегка потрепал ее по плечу, и вот уже над песчаной отмелью снежинками запорхали пахучие лепестки.

Цветенье черемухи в Косте всегда вызывало смутные чувства. Порой чудилось ему, что это вовсе и не черемуха, а сама Наташа, в белом подвенечном платье.

И тогда от счастья буйно колотилось сердце. Вокруг все было ярким, обновленным. Но это было лишь воображение истосковавшейся души.

Видение рассеивалось, становилось скучно, однообразно. Мысленно он никогда не расставался с ней. Всегда они были рядом, всегда...

В родном лесу все было знакомо: и неровные зигзаги дорог и, разливистые, как озерца, лужайки, и глубокие, заросшие дубняком и орешником овраги...

С закрытыми глазами он нашел бы любое заветное деревце. Еще бы! С малых лет бродил по этим местам. Вначале с отцом, а когда подрос – стал ходить один. Одному никто не мешал и помечтать, а иногда и поваляться в траве.

Из года в год он обходил эти места. Из года в год они оставались неизменными. Менялись только краски. Пожалуй, ни одна кисть художника не в силах перенести такую многообразную палитру на полотно.

Утром, когда Костя шел на работу, фиолетовые дали струились нежно-розовыми оттенками. Они напоминали ему только что проснувшуюся девушку. С наступлением дня румянец зари сменяла тонкая, светлая голубизна. Потом эти краски темнели, словно их разводили погуще. У горизонта они сливались с волнистой синевой. А вершины сосен серебрились, как седые головы сказочных всадников.

Хорошо было Косте в лесу. Сквозь сетку ветвей просвечивало голубое небо, напоминающее ему глаза Наташи. И вдруг в просвете он увидел варакушу. Она почти сливалась с небом, и лишь красноватое пятнышко на груди выделяло ее. Птичка роняла тихие, как всплеск капель, звуки.

Это была вечная мелодия жизни...

2

Костя увидел в лесу Наташу. В белом, перехваченном в поясе тесемкой, платье. Толстая коса спадала на спину. Глаза насмешливо, в упор смотрели на него.

"Настоящая черемуха", – все еще не веря себе, отметил Костя.

– Ты что вздыхаешь? – Наташа поближе подошла к нему.

– Так, кое-что вспомнил... Да вот черемуха... Красиво, правда?

– Очень! А зачем ты меня звал?

– Да ты что? Я тебя звал? – смутился Костя. – И не думал даже.

– Честное слово, звал... – В голосе ее послышались нотки разочарования.

Косте вдруг захотелось сейчас высказать ей все. И о том, как не перестает думать о ней, и о том, как ему трудно без нее...

Наташа вроде поняла его, и глаза ее стали снова насмешливыми.

Костя поежился под ее взглядом и ничего не сказал. "И почему так глупо получается? Хочется сказать много, а получается совсем не то? А как же другие? Неужели и у них так же? Не может быть! Это я один, наверно, такой неудачливый..."

– Ну, мне пора, – услышал он ее голос.

– Нам случайно не по пути? – оживился Костя.

– Нет. Я хочу побыть одна, – Наташа покраснела. – Извини меня, пожалуйста.

Костя долго смотрел в ту сторону, где растворилась она, точно видение. На душе было неспокойно. А в кустах, над Жерелкой, словно кто-то невидимой рукой касался нежных, волшебных струн, пела варакуша свою праздничную песню любви.

Костя терзался... Так и не сказал ничего. А она-то: "Хочу побыть одна". Ну и пусть!..

Но от этого ему не стало легче.

3

Как ни старалась Наташа скрыть своих отношений с Маковеевым, однако ей это не удалось. Первой узнала Лиза Чекмарева. Шла как-то по лесу и случайно свернула к молодой березовой роще. У опушки невольно приостановилась. Потом сделала шаг, другой... И снова замерла.

К прогалине вышли Маковеев и Наташа. Он обнял ее за плечи.

– Смотри, Толя, калужница! – освобождаясь из объятий, вскрикнула Наташа и сорвала цветок. – Какая прелесть!..

– Желтый цвет опасен, – в шутку предупредил Маковеев. – Это символ измены.

И он снова обнял ее.

Лиза только теперь поняла: у Кости с Наташей ничего не было. Зря она мучилась, ревновала. И в душе ненавидела ее.

Когда Маковеев и Наташа скрылись в роще, Лиза бросилась бежать к лесничеству. Первым, кого она встретила, был Ковригин.

– Кто за тобой гнался? Вон как распалилась!

– Сижу за кустом, цветы рву. Слышу разговор, – сыпала она как из решета. – Гляжу, выходят на полянку, в обнимочку. И кто, думаешь? Я затихла, шевельнуться боюсь. Пусть, думаю, помилуются. Ну, кто, думаешь? Наташа. Не ожидала!..

– Завидуешь? – с неприязнью взглянул на нее Ковригин. – Чужие тайны подглядываешь?

– Я ненароком, – начала оправдываться Лиза. – Получилось так.

– А раз получилось, так помалкивай. Это не твоя тайна, а чужая. Заруби себе на носу...

4

Лиза искала Костю. И дома и в гараже его не было. "Где он?" – думала Лиза, потеряв надежду на встречу. Но, повернув к реке, чтобы там наломать черемухи, вдруг увидела Костю.

– Тише, – предупредил он, – спугнешь.

– Кого? – не поняла Лиза.

Костя кивнул на развесистую вербу, прошептал:

– Это редкая у нас птица. Послушай, как она поет...

Из вербовой заросли то лилась соловьиная дробь, то посвисты иволги, то робкая трель жаворонка, то перезвон малиновки... Лиза, повинуясь Косте, на цыпочках подошла к нему, опустилась на траву и, не шевелясь, села. Она могла бы просидеть до утра, лишь бы рядом был Костя.

Качнулся куст. Песня захлебнулась.

– Варакуша! – восторженно сказал Костя. – Она стоязыкая. Подражает не только птицам, но и свисткам, крикам, гудкам. Каждый день ее слушаю...

Лиза легла на спину. Раскинула по траве руки и лежала так неподвижно, глядя на розовые отблески неба. Трава была росистая, прохладная. Вымокшая кофточка прилипала к телу, холодила, но Лизе было хорошо.

Костя молчал.

С Лизой он знаком с первого класса. Сидели за одной партой, вместе ходили лесом домой. И так из года в год. Их дразнили "жених" и "невеста". Лиза нередко плакала. Костя дрался с обидчиками.

Как-то, это было в восьмом классе, Лиза подсунула ему записку: "Жду ровно в семь у развилки. Лиза". Костя не пришел.

Тогда в книге появилась новая записка. Пришел.

– Звала?

– Просто так. Одной мне скучно. А ты что, занят?

– Вроде нет. Только я веселить не умею.

– А мне хорошо, когда ты молчишь.

В тот день Костя поздно вернулся домой. Когда он уходил в армию, Лиза сказала, что будет ждать. И слово свое сдержала. Ради него она не уехала в город, из-за него работала в лесничестве.

И вот сейчас, лежа на росистой траве рядом с ним, устремив взгляд к далеким, едва заметным дневным звездам, она думала о нем, земном парне, со скуластым, незавидным, но родным лицом с широким конопатым носом и граблистыми руками. А от реки понизу плыла знобкая, сырая прохлада. В густом, настоенном на зеленях воздухе сочился аромат цветущей черемухи.

Глаза Лизы повлажнели.

– Больше всего в жизни, Костенька, я люблю запах черемухи, – тихо проговорила она. – Он всегда напоминает мне ту встречу, когда мы с тобой ходили слушать зорянку. Тогда было так же тихо и так же забавно плескалась в реке вода...

Костя взял ее руку, легко стиснул в ладони. Она была жесткая и мокрая от росы.

– Чудная ты какая-то, Лизка... Тебя не поймешь. То ты против всех, то словно робкая овечка и мечтательная.

– Люби меня, Костенька, такую. Другой быть не могу...

Костя стиснул сильнее ее руку. Лиза высвободила руку, порывисто обхватила Костину голову и, прижимая к груди, зашептала:

– Бери меня замуж скорее, Костенька. Бери, пока молоды. Устала я ждать. Не могу больше, – горячее дыхание опаляло его лицо.

Костя расцепил на шее ее руки.

– Безрассудная ты, Лизка...

– Боишься? – с упреком спросила она. – Как бы Лизка не привязала тебя? – Она не спускала с него своего горящего взгляда. – Я лучше в омут брошусь, чем жить с человеком, который меня не любит. Так что не страшись меня, Костенька. Не навяжусь насильно.

Лиза поправила волосы.

– Насильно, Костенька, мил не будешь. Вскружила тебе лесничиха голову, а сама по лесу ходит с другим, милуется.

Костя отчужденно взглянул на нее.

– Не веришь? Думаешь, вру? – Лиза оперлась рукой о землю. – Сама видела, как Маковеев ее обнимал. А ты сиди да вздыхай. Судьба!..

Побледневший Костя тоскливо смотрел на реку.

– Что с тобой? – с удовлетворенной усмешкой взглянула на него Лиза. Неужели переживаешь? Да плюнь ты на нее...

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

– А-у-у!.. – певуче разнесло эхо по лесу.

Старик Прокудин набрал побольше воздуха в легкие и крикнул:

– Э-ге-гей! Я ту-ут!..

Он подождал с минуту, пока за Жерелкой не затерялся последний отголосок.

Солнце припекало. Но жара еще не успела утомить сочную, яркую зелень. Омытая дождями листва поблескивала. Хотелось, как в молодые годы, раскинуть руки, броситься навзничь в траву и лежать, глядя в бесконечно далекое, отсиненное бледноватой лазурью небо.

Прокудин любил эти долгие, ясные дни перволетья. Луга и поляны пестрели золотистыми ромашками. Цвела дрёма, распускал свои головки мак. По отлогим склонам оврага рдела гвоздика, яркими огоньками вспыхивали увесистые колокольчики гравилата, а внизу, в болотце, алели на длинных ножках журавельники.

По утрам в алмазной росе купались рубины дикого клевера – дятлины, пламенистый луговой василек, лилово-розовый тимьян... О весне лишь напоминают уже увядшие слезинки ландыша, а по ночам – разухабистое пенье соловьев и попискиванье маленькой камышевки в зарослях.

– А-у-у!..

– Э-гэ-гэ!.. – отозвался Прокудин.

Из-за можжевельника навстречу ему вынырнул с корзиной в руках Митя.

– Ну как, насбирал? – старик заглянул в корзинку. – Ого, да тут пусто!..

– Ничего в роще нет. Одни поганки.

– Поганки, говоришь? – Прокудин озорным взглядом уставился на Митю. Привык по лесу без толку бегать. А тут надо примечать, где и что растет. Маслят всегда ищи под сосной. Под осиной, кроме как подосиновика, другого гриба не найдешь.

Они углубились в лес. Митя как ни старался, но никаких грибов не видел.

– Ты зря стараешься. Это не тот лес. Здесь грибов не найдешь. Тут действительно одни поганки растут.

Под ногами лопались ядовито-красные мухоморы, вздутые, будто поднявшиеся на дрожжах дождевики, подернутые слизью макрухи. Митя охотно ударял носком ботинка по грибным шляпкам.

– Зачем ты это делаешь? Без надобности не надо трогать.

– Это же поганки. Кому они нужны?

– Деревьям. Там, где грибы водятся, они растут лучше. Да кое-какие грибы и человеку надобны. – Старик поднял сбитую Митей поганку с бледной ножкой и в синенькой, в виде колокольчика, шляпке и протянул Мите: – Вот погляди. Это, между прочим, вовсе и не поганка, а самый настоящий чернильный гриб. Молодым он и в суп пойдет. А состарится, вот вроде меня, знающему человеку тоже принесет пользу. Шляпка у него тогда чернеет, расплывается, почти совсем жидкой становится. Слей эту жидкость в бутылку – вот тебе и чернила. Макай ручку и пиши.

– А ты, дедушка, писал такими чернилами?

– Если бы не писал – не говорил!.. В гражданскую войну ни карандашей, ни чернил не было. Этот гриб и спасал... Да и потом я ими всю сосновскую школу снабжал. Сколько потом ребят благодаря им грамоте научились. Будешь делать такие чернила – капни карболки или насыпь с щепотку буры.

Они пересекли заросшую чахлыми деревцами лощину и вышли к молодой березовой рощице.

– Ну, теперь смотри в оба, – сказал Прокудин. – Место грибное. Только не зевай. А знай клади в корзинку. – Он нагнулся и под корешок срезал молодой плотный боровичок. – Вот так. С корнями не рви. Не то грибницу попортишь. Тогда и гриб расти не будет. Ну, пошли...

Грибы попадались почти на каждом шагу, будто кто разбросал их здесь щедрой рукой. Лесник собирал только молодые боровики. Внимательно осматривал каждый гриб и тогда лишь срезал аккуратно ножичком, стараясь не повредить в земле тонкие длинные нити.

– Старье не беру, – пояснил он. – Ни к чему оно мне. Да и много ли одному надо?

Митя клал в корзинку все подряд: и белые, и подберезовики, и сыроежки... Но вскоре грибы надоели, и Митя, размахивая корзинкой, пел песни да швырялся палками в деревья. За буйной молодой порослью Митя вдруг наткнулся на множество белесых поганок. Они сидели по строго ровному кругу. Внутри этого круга трава была бледная, чахлая. Она резко отличалась от травы, растущей на лужайке.

– Дедушка, что это? – позвал старика Митя.

Прокудин подошел к грибному кругу и тут же, отшатнувшись назад, сплюнул.

– Ишь, черти ее затащили! – ничего не объяснив, он схватил Митю за руку и потащил за собой. Наконец Прокудин остановился, смахнул со лба пот.

– Что случилось, дедушка? – с тревогой в голосе спросил Митя.

– Это "ведьмино кольцо". Еще деды наши говорили: вырастает оно там, где молния ударила в землю. А ведьмиными потому зовутся, что по ночам туда слетаются ведьмы и шабаш свой в кольце устраивают, хороводы водят.

– А ты видел их хоть раз?

Старик Прокудин лишь пожал плечами.

– А что же ты говоришь? Разве веришь в них?

– Не верю. Но против поверия не иду.

– А у меня дома есть книга, – доверительно и горделиво сказал Митя, все колдовство объясняется. И поверия тоже. Я вам принесу ее. Нет никаких ведьм. Сказки все это.

Старик хитровато улыбнулся:

– Без сказок, мил человек, видимо, и жить было бы скучно. Возможно, ведьмы шабаш и не устраивают, но приходить-то приходят...

2

От просек и оврагов повеяло прохладой.

Старик Прокудин вышел на крыльцо и стоял, пока не отшумел ливень. Алые лучи солнца прошили тонкий слой туч и залили омытый свежим румянцем лес. Радуясь солнцу, в ельнике первой забила побудку иволга:

"Фли-у!.. Фли-у!.."

"Курлы-курлы!.." – ответили из болота журавли.

И все вокруг ожило, засвистело...

На дорогу из еловой заросли выскочил Митя. Он был в плаще, сапогах.

– Ты что так нарядился? Дождя больше не будет. Вон какое небо, что океан-море.

– Ты, дедушка, угадал. И холод был, и дождь, – сказал Митя.

– Мой барометр еще не подводил, – и старик хитровато подмигнул. – Вот сейчас четыре часа дня...

Митя отвернул обшлаг плаща и взглянул на ручные часы. Стрелки показывали четыре часа пять минут.

– Здорово! – не выдержал он.

– Что здорово?

– Время узнаешь. Как это?

– Коли одну грибную тайну открыл, то придется теперь открывать и другую. Только потерпи немного.

3

– Ты что молчишь? Аль кто язык отжевал? Коли пришел ко мне домой говори, – Прокудин сердито смотрел на Костю.

– Дедушка, на душе скверно. Наташу Буравлеву с Маковеевым в лесу встретил, – и голос его сорвался.

– Так-так, ясно. Любишь ты ее, видать. Тяжко тебе, понимаю. Любовь-то, мил человек, она и богатыря заставляет плакать...

Старик задумался, должно быть, о чем-то своем.

– А слышал ли ты, мил человек, про Большое сердце? – вдруг заговорил он. – Сказка такая есть. Слыхал я ее от одного хорошего человека, когда был еще молодым. Вот и храню ее столько лет!..

Прокудин поглубже подвинулся на скамейке, наклонился и положил руки на колени. Лицо его стало строгим.

– Большое сердце, мил человек, бывает у больших людей. И чем больше это сердце, тем и больше сможет уместиться в нем любви к людям. Очень давно, когда еще не жили наши деды и прадеды, был человек с таким вот большим сердцем, и мог он любить всякого, кто к нему обращался за помощью. Легко он раздавал сердечное добро. И вот однажды по неосторожности отдал он свое Большое сердце в руки красавицы. А у этой девицы-то сердце было настолько маленькое, что в нем могла поместиться лишь любовь к себе.

Красавице трудно было удержать Большое сердце. Оно билось и жило для всех людей. Бросить бы ей его, да бросить было жалко. Тогда она решила: "Зачем мне такое Большое сердце? С ним трудно! Пусть оно будет поменьше".

И стала отрывать от него маленькие кусочки и бросать их на землю. Люди подбирали эти кусочки и прятали на груди. Они грели людей и в холод и в горе.

Девица смеялась: "Берите! Берите!.. Мне не жалко!.."

А Большому сердцу было больно. Ему бы вырваться из рук, но не могло оно этого сделать. Любило. И даже тогда, когда руки девицы рвали: его на части.

Вот и таяло Большое сердце на глазах.

Однажды эта красавица так рассердилась, что вскричала: "Зачем мне такое сердце? Без него совсем будет легче! Зачем мне любовь, которая надоела?.."

И она бросила его об землю...

Сердце глубоко ушло в землю. И теперь там, под землей, бьется трепетно это сердце. Хоть и окаменело оно, а брось в печку – тепло людям дает... Говорят, что в уголь оно превратилось.

– А что же стало с той красавицей?

Прокудин не без любопытства взглянул на Костю. И в глазах вспыхнули лукавые огоньки.

– Недолго она радовалась свободе. Поняла – не может жить без Большого сердца. Легкая жизнь, мил человек, всегда скучна. Люди часто начинают ценить чужие сердца лишь тогда, когда теряют или разбивают их. Вот и она решила снова вернуть к себе Большое сердце. Думала, для этого лишь достаточно отнять у людей кусочки, которые когда-то сама расшвыривала. Да запамятовала, кто поднимал их.

Старик поскреб пятерней спутанные на голове волосы. Глаза его неожиданно озорно вспыхнули, по-молодому заблестели.

– Тебе бы надо не издали на Наташу-то поглядывать, а хватать в охапку и тащить... – и он, крепко сжав кулак, взмахнул им. – Девки не любят, когда возле них только ходят да вздыхают... Вот и упустил ее. А теперь тебе лишь остается ждать, пока сам Маковеев отойдет от нее. А он обязательно отойдет. Не нужна она ему...

Костя с опаской покосился на него и смущенно проговорил:

– Я не могу так сразу-то, дедушка. А вдруг еще хуже будет...

Глаза у Прокудина сразу же потухли. Из груди вырвался тяжелый вздох.

– И со мной так было, – неожиданно признался он. – Тогда мне не было еще и девятнадцати. – Лицо его ожило, на обветренном лбу разгладились морщинки. – Ты Оську Воробья, конечно, не помнишь? Нет?.. Не мужик был, а кряж дубовый. Лапища, что у медведя. Бородища черная, глаза круглые, как у филина. Детей пугали им. Во всем лесу такого не было. А человек – душа был. Балагур, куда там, хлебом не корми. Особо по бабьему делу. Пришлось мне на его обходе как-то дрова пилить. Бывало, начнет рассказывать – аж рот разинешь, все бы и слушал его, бестию. Как-то и говорит он мне: "А ты, Трошка, девок не бойся. С первого разу хватай ее и – баста. Она и пищать будет, а ты знай свое дело. Бабы, они смелых и сильных обожают. Только никогда не обманывай девку. Обманывать человека – самое худое дело..." Да не мог я поступать так. Не такому человеку эту науку давали. Я тогда в Осеневе жил. Беднота одолевала. Две зимы и два лета мурыжил лучевкой. Как волк, не вылезал из леса. А пришел домой... Те, что были от горшка два вершка, – под потолок вымахали. Глянул на соседку Аниску, скажу тебе глазам не поверил. Была маленькая, худенькая, а стала – кровь с молоком! Мы с ней да с Гаврюхой Дубилиным, дружком моим, вместе в Сосновку в церковноприходскую школу ходили, к попу на поучение. Все помнится. Будто все это вчера было. Вот идем однажды, а Гаврюха толкает меня в бок и шепчет: "Давай с Аниской чудо сотворим. Отнимем сумку с книгами и набьем ее лягушками. Пусть несет домой. Вот потеха будет".

Не хотелось мне в таком деле участвовать. А отказать не смею засмеет потом. Пришлось поддержать его. Аниска кричит, слезами заливается, а Гаврюха знай свое, посмеивается.