Текст книги "Листопад"

Автор книги: Николай Лохматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

– Свалишь его, хитреца! – покачал головой Маковеев. – Сколько на него охотников? И никто не взял. Это лесной бог, а не лось!

– Что, большой очень? – поинтересовался Буравлев.

– Не Буян, а Слон! – пояснил Шевлюгин, потрясая лицензией на отстрел. – Чистого мяса полтонны. А рожища-то! Вывороченная коряга – и только. С голыми руками к нему не суйся – с маху в землю вгонит. Сколько молодых быков побил – не сосчитать.

– А откуда к нему такое прозвище пришло?

– Старикан тут один есть, лесник. Он каждую пичужку окрестил. И этого старого рогаля Буяном назвал. В точку попал. Норовистый у него характер. Всех быков побивает. Волк тут есть, вожак стаи. В свалке волчьей ему отгрызли ухо. Так ему тут же имечко прилепил – Корноухий. И присохло. Медвежьей, увалистой походкой Шевлюгин прошелся по комнате, заглянул в полуоткрытую дверь кабинета и, переходя на "ты", спросил: – Что, ай один обитаешь?

– Да нет, с дочкой. Спит она.

– Вон как!.. Вдовец, значит? Ничего, женим. Невест у нас хоть отбавляй. Да таких вот – пальчики оближешь!..

Буравлев промолчал. Достал из шкафа хлеб, принес из кухни миску с огурцами, кусок сала, поставил на стол пол-литра водки и три граненых стопки.

– Садитесь, с морозца выпейте, а потом чайком побалуемся, – сказал он и пододвинул Маковееву стул.

– Чай пьют узбеки, – Шевлюгин весело подмигнул Маковееву и первым уселся за стол. – А нам по нутру вот эта закадычная...

Маковеев почувствовал себя неловко.

– Знаешь, Кузьмич, – сказал он, – я все-таки слышал, как за Климовой сторожкой этот рогаль дважды протрубил. Подал сначала голос, притих. Не отзовется ли кто? Потом еще раз позвал...

– Чепуха. Это тебе померещилось. А может, корова в Сосновке промычала. Лоси сейчас немы как рыбы. А чтобы не казалось, давай пропустим по одной – все пройдет. – У Шевлюгина на переносице зашевелились мохнатые брови. Он повернулся к Буравлеву: – Сам что стоишь, как невеста под венцом? Ты вроде не гость здесь. Давай за встречу. Хочешь ты или не хочешь, а нам придется вместе царствовать в этих лесах.

Буравлев разлил по стопкам водку, нарочито строго скомандовал:

– А ну-ка, тяните!..

– Так не пойдет! – запротестовал Маковеев. – Нужен тост...

– Тост так тост, – согласился Буравлев. – Выпьем за наш лес-батюшку. Чтобы ему было хорошо. Чтобы он рос и густел, а мы его берегли...

– Длинно, – заметил Шевлюгин. – Да и к чему такие речи? Я предлагаю просто за Маковеева... за хозяина лесного...

– О-о!.. Так тоже не пойдет, – покачал головой Маковеев. – Тосты произносите, а сами не пьете.

– Что с вами поделать? Выходит, придется действовать против своего правила, – произнес Буравлев. – Выпьем...

Шевлюгин в один мах опрокинул стопку в рот и с аппетитом принялся за огурец. Маковеев же пил медленно, наслаждаясь. Кончив, поморщился, понюхал хлебную корку.

Буравлев не выпил до конца.

– Э-э-э, не по-христиански! – вскинул брови Шевлюгин. – У нас так не полагается.

– Матвей Кузьмич, поймите – душа не принимает. А так я разве против...

– Нет. Не пойдет. До конца!

– Больше не могу. По-честному...

Шевлюгин сдался.

– Ну, твое дело. Нам больше достанется, – и он налил себе и Маковееву. – Можно, пожалуй, и повторить.

Маковеев украдкой покосился на Буравлева. Лесничий настораживал его. За время короткого знакомства еще не успел составить о нем какого-либо определенного мнения.

Маковеев обратился к Буравлеву:

– Как устроились, Сергей Иванович? Вам, может, что нужно?

– Нет, все есть. Дом, как видите, просторный. Только живи...

Шевлюгин, заменив стопку стаканом, вылил в него остальную водку и, одобрительно крякнув, опрокинул ее в рот. С усердием хрустел огурцом.

– Вчера был на лесосеке. Смотрел, как идет расчистка. Мне понравилось, – похвалил Маковеев. – Работу вы организовали хорошо. Ни лишнего заезда, ни обычной беготни. Все продумано. Если и дальше так будет...

– Хитрого тут ничего нет, – уточнил Буравлев. – Готовые деревья крошить ума не надо. Подходи да и валяй. Благо, наша техника к услугам.

– Да, конечно, – согласился Маковеев.

Буравлев вышел на кухню и принес кипящий самовар. Разлив по стаканам свежезаваренный, душистый чай, сказал:

– Водка хорошо – чай лучше!

Разговор за столом продолжался.

– Завтра подобьем тут и по зимнику в Гнилую гать, – делился своими планами Буравлев. – Весной туда не пролезешь.

– Ого!.. Быстро у вас пошло дело! – Маковеев сделал вид, что удивлен. – Я думал, в Лосином бору прокопаетесь с неделю да еще дополнительно технику попросите.

– Хотел бы я вас спросить, Анатолий Михайлович, – неторопливо произнес Буравлев.

Маковеев поежился.

Лесничий, глядя ему в глаза, продолжал:

– Я подсчитал, что за последние два-три года в Барановских лесах под сплошную рубку было отведено около тысячи гектаров молодого леса, в возрасте пятьдесят, от силы шестьдесят лет. Вот посмотрите... Начисто сведена дубрава. Ее сажали наши деды. О будущем думали. А вот остались только пни.

– Было такое, – сожалеюще покачал головой Маковеев. – Ничего, Сергей Иванович, не поделаешь, вынуждены были.

Взгляды Буравлева и Маковеева скрестились.

– Тут вы, Анатолий Михайлович, конечно, дали маху, – как можно мягче заметил Буравлев.

Маковеев молча опустил голову.

– Теперь я волей-неволей становлюсь вашим соучастником, – продолжал свою мысль лесничий. – И получается у меня два выхода: или сознательно идти по проторенному пути, то есть продолжать истреблять лес, или же... взять его под защиту.

– Какой же вы избрали? – не без издевки, улыбаясь, спросил Маковеев, и лицо его порозовело.

Буравлев прошел в кабинет и тут же вернулся с картой, испещренной разноцветными карандашами.

– Взгляните, как теперь выглядят Барановские леса, – обратился он к Маковееву, расстилая карту на краю стола. – Вырубки затушеваны черным карандашом. Согласитесь, картина получается неприглядной. Кругом пустыри, чернота. А ведь совсем недавно леса сплошной зеленой лентой шли вдоль Оки.

Маковеев поморщился, как от острой зубной боли, потер ладонью лоб и, кривя в усмешке губы, сказал:

– Сами знаете, Сергей Иванович, что такое план. Хоть умри, а кубики давай. Попробуй не выполни в срок – можно сказать, голову снесут. – Он нетерпеливо поерзал на стуле. – Вот и сейчас нам поручено поставить дополнительно тринадцать тысяч кубометров баланса. Где взять? – Голос его зазвучал раздражительно, громко. – Вы думаете, я не переживаю? Как бы не так!.. Эти вопросы я вот даже поднимаю в своей диссертации. Что толку? Он помолчал. – Выше областного управления не прыгнешь. Подай им баланс, и точка. Что бы вы сделали на моем месте? Тринадцать тысяч!.. – И он полез за папироской. – Рассуждать каждый горазд, а вот план дать не всякий. А мы люди дисциплинированные. Для нас государство прежде всего. – И, выпустив изо рта дым, Маковеев раздраженно бросил: – Между прочим, вы гостей всегда так встречаете?

Буравлев засмеялся:

– Нет, не всегда. Но Маковеев мое прямое начальство. Должен он знать, что принято мною и что делается у него под носом... А потом жизнь такова: где бы ни встречались, прежде всего – дело...

– В этом вы правы. – Маковеев резко поднялся из-за стола. – И если о делах уж говорить, о рубке леса – то, значит, была нужда...

– Нужда, говорите? – вздохнул Буравлев. – Почему тогда в штабелях, как я заметил, на делянках гниют десятки тысяч кубометров этого же самого невывезенного баланса? А сколько его гибнет там, где, как вы сказали, большая нужда? Мы, Анатолий Михайлович, не промышленники, а лесоводы. Значит, на все рощицы и боры должны смотреть не как на баланс, а как на нечто живое!

Видя, как Маковеев краснеет и вот-вот взорвется, до этого молчавший Шевлюгин дружески похлопал директора лесхоза по плечу:

– Да, успокойтесь же, черти!.. Сидим мы здесь, балясы точим. А вот Буян сейчас где-нибудь стоит в ельнике, посмеивается... Ну, мол, и охотнички, им бы кашу манную есть, а не с ружьем по лесу...

Маковеев рад был сменить тему разговора.

– Лось – хорош... Но одному тебе не одолеть его. Хитер он. Засаду надо делать.

Шевлюгин стал одеваться.

– Что так сразу? – спохватился Буравлев. – Посидите...

– Пора и честь знать, – отозвался егерь. – Нам еще топать и топать...

– Оставайтесь до утра. Места хватит.

Шевлюгин засмеялся:

– Наговорил тут всякой всячины, а потом – оставайтесь. Анатолий Михайлович теперь неделю спать не будет.

Потемневшее лицо Маковеева тронула едва заметная усмешка:

– Сергей Иванович кое в чем прав. Леса наши действительно замордованы. То война, то стройка. Пора им лет на десять – пятнадцать и роздых дать.

Буравлев проводил гостей до калитки палисадника. Пришел домой подавленным. Все время он ощущал какую-то неловкость. Ругал себя, что не мог хорошенько принять Маковеева. "Дурная привычка. Выдержки нет". Пытаясь отвлечь себя от беспокойных мыслей, он чутко прислушивался, как на улице в застрехах воровски шарил ветер. Над Чертовым яром злобствовала поземка, яростно и по-волчьи завывая. В разноголосый шум вплелся и тут же замер невнятный, похожий на стон звук. Буравлев поднялся с кресла, в потемках осторожно прошел в соседнюю комнату. В окно из-под придвинувшегося облака заглядывали рога месяца. И вдруг они показались ему в эту минуту рогами молодого лося. Зыбкий полусвет падал на подушку. Наташа спала спокойно. Губы ее по-детски выпятились, едва заметно подергивались. Буравлев прикрыл оголенное круглое плечо, подоткнул одеяло под бок. Губы Наташи разомкнулись и лицо озарила улыбка.

"Нервишки пошаливают. Пережито сколько!.." – мысленно упрекнул он себя, снова вспомнив о разговоре с Маковеевым. "Да и могу ли я быть другим?.. Пожалуй, нет..."

2

Вечером, возвратясь с работы, Буравлев не застал дома Наташу. Походил по комнатам, заглянул на кухню. На столе там была расставлена к ужину посуда, посредине горкой возвышался нарезанный крупными ломтями хлеб.

"Вот егоза! Не успела приехать и уже друзей успела завести..." – с чувством недовольства отметил он и, налив в самовар воды, начал колоть лучину.

Наташа ворвалась в дом, раскрасневшаяся, шумная.

– Как хорошо! Самоварчик поставил! – Она чмокнула его в щеку и закружилась по кухне.

– Ну и Сорока-Белобока, затараторила, хоть уши затыкай.

Наташа высыпала из кармана на стол пригоршню желтых ядреных орехов.

– Знаешь, папа, я встретила седобородого кудесника по прозванию Трофим Назарович. Он и спрашивает: "Ты не лесного ли царя дочка? Нет? Ну все равно, возьми орехи. Учти, они волшебные. Раскусишь один – и сразу исполнится твое желание. Сколько зернышек, столько и желаний". – "За что мне такая почесть?" – спрашиваю. "За твоего батюшку, за его ушки сахарные... Встретил однажды его в лесу и не узнал своего крестника. Подумал – кулик перелетный, а он оказался сокол ясный. Провел, мудрец, старого".

– Про ушки-то не забыл, чертяка! – захохотал Буравлев. – Давняя история. Мальчонками по гнездам шастали. Не раз старик нас за уши драл. Андрюхе Дымареву вдобавок и крапивой доставалось. Годком постарше он был меня...

Буравлев невольно любовался дочерью. "Совсем невеста! А давно ли была с пуговку: курносенькая, глазастенькая, как совенок. И ходить еще толком не могла. Вон какая стала..."

– Ну, еще что рассказывал старик? – спросил Буравлев. Голос прозвучал глухо, простуженно. Но Наташа не заметила в нем перемены.

– Говорил о муравьях, как они волка съели.

Губы Буравлева дрогнули в едва заметной усмешке:

– Ну и фантазерка!

– За что купила, за то и продаю, – живо отозвалась Наташа.

Тем временем она разлила по стаканам крепкий чай и, как бы оправдываясь, сказала:

– Не одной он мне это говорил.

– Как же это могло случиться? Напали на зверя и слопали?

Уловив в словах отца насмешку, Наташа загорячилась:

– Совсем и не так. Нашли его ребята дохлым. Бросили в муравейник. Утром глянули, а от волка только косточки остались.

– Так бы и сказала, – пожурил ее Буравлев. – Пора уже научиться изъясняться понятнее.

– Неужели так могло быть?

– Ты видела, как один муравей управляется с гусеницей соснового шелкопряда? По величине она его в десятки раз превосходит. А тут их сотни тысяч, может быть, даже и миллионы. Народец этот организованный. Взялись дружно, поднатужились – и нет волка.

В окна, пробиваясь сквозь хвойную хмарь, цедилось неласковое солнце. На столе, выдувая кудрявые волны пара, попискивал самовар. Помешивая ложечкой в стакане, Буравлев прислушивался к этому писку. Он напоминал ему сторожку, хлопочущую у печки мать и ее приговорки: "Ну, заголосил. Не к добру, видать..."

"Гостей сзывает, – шутил, бывало, отец. – Первым делом ставь на стол бутылку да закусок побольше..."

Буравлев жил сейчас в прошлом. И голос дочери, ему казалось, доносился из глубины этого прошлого.

– А Костя смеется: "Загибать дед ловок. Я его знаю!"

"Костя сказал... Костя сказал... – почему-то раздражался Буравлев. Весь мир теперь у нее в этом Косте..."

Глубокая сосущая тоска и обида за свою изломанную жизнь и, как ему подумалось, за неизбежное одиночество в старости овладели им. В голову лезли горькие, недобрые слова. Но он сдержался. Отхлебнув из стакана уже остывший чай и украдкой взглянув на дочь, он, стараясь быть спокойным, предупредил:

– Ты бы поменьше ходила в лес одна.

– Не все же дома сидеть, – возразила Наташа.

Буравлев помолчал.

– Я не о том. Места здесь глухие.

– Звери человека не трогают, – стояла на своем Наташа, по-прежнему не понимая отца. – Кого же мне еще бояться?

– Есть люди хуже зверей.

– Чепуху ты городишь, папа. Как же я тогда работать буду?

– Как работать?.. – удивился Буравлев.

– Очень просто: топором, в бригаде лесорубов. Костя давно зовет...

"Костя зовет..." Буравлев ощутил глухие, тревожные удары сердца: "Вот что меня волнует! Костя..."

– Сначала надо посоветоваться со мной. Вроде не чужой.

– Не все же говорить тебе! – вспылила Наташа.

Буравлев вдруг вскочил. Побледнел.

– Вот что тебе скажу, дева. Уж больно зачастила ты в слесарку к парню. Люди разное говорят. Ох, чувствую...

– А тебе уж кто-то что-то сказал... – в голосе Наташи была ирония. Слушаешь тут всяких...

Она обиделась. Ресницы задрожали, по щекам покатились крупные слезинки.

– Захочу и сама уйду! – уже не говорила, а кричала она. – За первого попавшего выйду. Чем так взаперти сидеть!

Буравлев только сейчас понял, что перед ним стояла не та светловолосая, со вздернутым носиком девчонка, которую он ласково называл Сорокой-Белобокой, не та, для которой когда-то наказ отца был законом. Стояла другая, совсем незнакомая девушка.

– Слишком рано самостоятельной стала, – сдерживая себя, с хрипотцой бросил Буравлев.

Сгорбившись, он зашлепал в соседнюю комнату.

3

Закутавшись в одеяло, Наташа горько и беззвучно рыдала. "Мама не сказала бы так..."

Отец казался жестоким, несправедливым.

Как никогда, захотелось увидеть мать, прижаться к ней и рассказать о своей обиде. Она поняла бы, утешила.

Наташа пыталась представить себе, какой именно была ее мать. И не могла. Ей всегда думалось, что она красивая, с голубыми добрыми глазами, с ласковым голосом, нежными, мягкими руками.

"Мама!.. Где же ты, мама?.."

Ей, не знающей материнской ласки, стало жаль себя. Рыдания тугим комом подступали к горлу, душили ее.

Кто-то постучал в дверь. Она слышала, как отец вышел в сени. За стеной загудели незнакомые голоса. Она невольно прислушалась к ним. Горечь незаметно отхлынула.

– Наташи нет дома, – отвечал отец с некоторым неудовольствием. Ушла. Не знаю, куда ушла...

Наташа приподнялась на локоть. Она поняла, что приходил Костя. Тяжело вздохнула, вспомнив обидные слова отца. Положила на подушку голову и снова стала думать о матери.

В воображении уже спящей Наташи поплыли леса: мохнатые, темные ели. На полянах пригибались к земле крупные, махровые головки гвоздики. В густых ветвях пересвистывались птицы. Наташа никогда не видела их столько. Одна пичужка села на плечо и залилась тонкой серебряной трелью. Наташе показалось, что мотив этот уже где-то слышала.

Она шла по просеке, и деревья ей уступали дорогу. Ветвистый старый дуб даже поклонился до самой земли.

"Эт-то кт-т-то?" – спросила молодая, в зеленом резном платьице, рябинка.

"Наш-ш-ша Наташ-ш-ша!" – подхватили деревья.

"А шт-то он-на сдел-лал-ла?" – залопотала слюдяной листвой осина.

"Стыд-дно! Стыд-дно!" – засмеялась кудрявая береза.

"На самом деле, а что я такое сделала?"

И тут она увидела Костю Шевлюгина. Он был в накрахмаленной белой рубашке, при галстуке. Необычно красив.

"Куда ты дел свой ватник?" – хотела спросить она. Но ее опередил Костя:

"Ш-што-о ты-ы-ы оп-паздывае-ш-шь? – и протянул руку. – Наш-ш-ши дру-уз-зья ж-жду-у-т те-бя".

"Какие друзья?"

На поляне их ждали лоси, зайцы, белки. Приплелся и домосед-барсук.

"Вот, оказывается, какие друзья!"

Увидев людей, они затрубили, залаяли, запищали, засвистели... По лесу пошел невообразимый шум. Наташа испугалась: "Что вам надо?" Внезапно на верхушке сосны громко прокричал филин.

И вдруг все исчезло: и звери и птицы. Только мохнатые золотистые шмели садились на бархатистые головки гвоздики и раскачивались, как на качелях. А вместо Кости, озаренная солнцем, стояла женщина: в воздушном белом платье, с добрыми голубыми глазами. На лбу ее полыхала Полярная звезда. Женщина смотрела на Наташу с ласковой улыбкой.

"Мама..." – кольнуло в сердце Наташи, Она ринулась вперед и закричала:

– Мама-а-а!..

И проснулась.

По комнате струился фиолетовый свет. За окном заиндевевшей веткой махала елка, будто звала к себе. В доме отстаивалась тишина.

– Проспала! – встревожилась Наташа и в один миг вскочила с постели. С припухшим от сна лицом, она надела быстренько короткое ситцевое платье. Ей так захотелось увидеть отца и все рассказать ему. Обиды на него уже не было. Но отца в доме не нашла. В кухне на столе лежала записка. В ней было всего лишь два слова: "Приду поздно".

Наташа, насупив тонкую ниточку черных бровей, недовольно бросила:

– Вот вредный!.. Была бы мама!.. – прошептала она. Ресницы ее мелко задрожали, в горле пересохло. Но она выдержала, не заплакала.

"Странно, с какой стати приснился Костя? Мама – это другое дело. Красивая она!.. На что так обиделся папа? Я ничего не сделала плохого". Стараясь найти всему объяснение, Наташа так и стояла у стола, комкала в пальцах записку отца.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Через несколько дней Буравлева вызвали в лесхоз. Рано утром он выехал на Гнедом.

В лесу было морозно, тихо. С деревьев почти до самой земли спадали косматые бородищи голубоватого инея. Солнце еще не показывалось. А макушки серебристых елок уже порозовели. На рукав еловой лапы уселся толстый малиновый щур.

"Фить-фить-фить..." Незатейливой песенкой он пытался разбудить утренний сон природы.

"Сейчас бы на лыжи да в лес, – не без сожаления подумал Буравлев. – А ты, брат, опять едешь по начальству".

Поскрипывали полозья саней. Окутанная паром лошадь выбивала копытами звуки, похожие на весеннюю гулкую капель, будто шла она не по зимнику, а по звонкому льду. Настолько дорога была укатана и утрамбована. Без усилий она преодолевала изредка встречавшиеся крутые пригорки. Кутаясь от стужи в овчинный тулуп, Буравлев не переставал думать о предстоящем разговоре с директором лесхоза. Что он скажет ему? Задание ваше, мол, товарищ Маковеев, выполнить не смог... Как после этого сложатся их отношения? Уже по первым встречам можно было понять, что Маковеев – человек самолюбивый и договориться с ним будет не так-то легко.

"Видать, частенько улыбалась ему жизнь, – рассуждал Буравлев. – А вот оценить ее, как надо, видимо, не сумел. Диссертацию пишет... А на деле получается: и на горку, и под горку – все одним шагом".

Со смешанным чувством поднимался Буравлев по лесхозовской лестнице. Когда он вошел в директорский кабинет, Маковеев, сидя за широким письменным столом, отчитывал мужчину лет тридцати пяти, в поношенном пальто с цигейковым воротником и серых валенках с высокими голенищами. Примостившись на краешке стула, тот комкал в больших руках рыжую шапку-ушанку и, безучастно относясь к сказанным в его адрес словам, покачивал крупной, с линяющими прядями волос, головой.

Маковеев, откинувшись на спинку кресла, в длинных сухих пальцах вертел карандаш. Не сводя своего острого, напряженного взгляда, он допытывал собеседника:

– А вы что, Ялычев, скажете? Ну!..

– Нечего говорить, вот и все! – Дерзкие глаза его уставились в молодое, до блеска выбритое лицо директора. – Платить все равно не будем. Так и знайте. Сами отпускали, а теперь штрафовать, не выйдет!

Маковеев побледнел.

– "Сами отпускали", "штрафовать", – голос его зазвучал резко, надтреснуто. – Рассуждаете, как малое дитя. Намотайте на ус: пока не внесете штраф, из леса не получите ни одного кола, ни одной хворостинки. Поняли? Вот так-то!..

Широкая рука Ялычева вцепилась в шапку и замерла.

– Судите как вам угодно, только платить не будем! – твердо сказал он.

– Ваше дело, – холодно проронил Маковеев и, повернувшись к Буравлеву, сказал: – Видали, а? Искромсали без разрешения Ромашовскую дачу и считают себя правыми.

Буравлев промолчал. Лес ему этот был знаком. Еще до войны он ездил туда вместе с отцом. Тогда его, студента лесного техникума, поражали прямые медностволые сосны.

– Разрешили, вот и резали, – не сдавался Ялычев. – У нас на то документы есть. С вашей подписью.

– Правильно. Только их нужно было сначала передать лесничему. Он бы и подобрал, что надо пилить. А вы что наделали? Сколько загубили деревьев, и каких!.. Ну, что молчите? – Маковеев потер ладонями лоб и заговорил более спокойным тоном: – Так и скажите правлению: лес отпускать не будем. Сами виноваты. Так и скажите!..

Ялычев надвинул на уши шапку, поднялся. Крупная голова его едва не коснулась потолка. Директорский кабинет сразу стал маленьким и темным. Ялычев сердито взглянул на Маковеева и глыбой вывалился в коридор. Спускаясь с лестницы, грохнул так кулаком по перилам, что те загудели.

– Ну и людишки пошли! – покачал головой Маковеев и бросил на стол карандаш. – Таких судить, а не штрафовать надо! – Он поднял карандаш и, застучав тупым концом в стенку, крикнул: – Лиля, тащи телефонограммы, да поскорей!..

В кабинет вошла высокая, белолицая девушка. Покрашенные в золотисто-рыжеватый цвет волосы копнились на ее голове. Вязаная, с короткими рукавами, голубая кофточка ладно сидела на девушке. Узкая темно-синяя юбка, плотно облегая бедра, оголила округлые колени.

Она положила на стол директора папку с бумагами и тут же маленькими шажками, чувствуя, что на нее обращают внимание, подчеркнуто небрежно пошла к двери.

Маковеев, перехватив взгляд Буравлева, улыбнулся, кашлянул.

– Почему вы, Сергей Иванович, не приступаете к заготовке баланса? строго спросил он.

– Я же, Анатолий Михайлович, написал вам в докладной. – Буравлев пожевал нижнюю губу, погасив в себе вспышку раздражения. – Нельзя под вырубку пускать делянки Красного бора. Они же водоохранные!..

– Вы удивительный человек. Неужели я не понимаю?.. Ну, куда деваться, скажите? Мы – солдаты, приказ есть приказ...

– Нет, товарищ директор, вырубать Красный бор я не буду. Это государственное преступление!..

Глаза Маковеева потемнели. В кабинете установилась неловкая, тревожная тишина.

– Вы это что, серьезно или шутите? – выдавил из себя Маковеев. – Вы что, хотите сорвать план? – В глуховатом голосе его прозвучала угроза.

– Наоборот, – возразил Буравлев. – Я говорю лишь о разумном подходе, о том, что сейчас пишется в газетах, в диссертациях, между прочим...

– Ну, вижу, и мудрец вы! – разомкнув щелки глаз, покачал головой Маковеев. – Не ожидал такого. – Он положил на стол ладони, поднялся. – Зря теряем время на пустые слова. Учтите, времени у вас уже немного. Через месяц должны отрапортовать. Облуправление шутить не любит. Ясно?

Поднялся со стула и Буравлев.

– Я пришел, Анатолий Михайлович, не оспаривать ваш приказ. Он понятен. Я пришел вам доложить о его последствии. Надо этот вопрос поставить перед областью... – Лицо его задрожало, и весь он как-то напружинился, сжал кулаки. По всему было видно, что с трудом удерживал себя. – Вы только что отчитывали Ялычева за порубку бора на Ромашовской даче, – неожиданно спокойно заговорил он. – Но мы-то разве лучше его? Делаем то же, да только в больших размерах. Пустить под топор сотни гектаров молодого леса, чтобы потом этот злосчастный баланс гнил на порубках под открытым небом...

– Вот вы и ставьте... Заодно и о Ромашовской даче скажете. – Маковеев с опаской поглядел на лесничего. – Путаник вы, Сергей Иванович, назидательно покачал он головой. – Ох какой путаник!.. Кто такой Ялычев? Для меня он – частник. А это государство. Как будто в области меньше нас с вами мозгуют. – И он, выхватив из папки, принесенной Лилей, небольшой лист бумаги, бросил его на край стола. – Нате, пожалуйста, прочтите. Не моя это выдумка.

Буравлев пробежал глазами испещренную мелким прямым почерком телефонограмму.

– Не следует, Анатолий Михайлович, все валить на государство. И тот, кто передал вам телефонограмму, еще не государство. Есть закон – молодняк не трогать? Есть. Этому закону мы и подчиняемся... – Он не досказал своей мысли, а лишь махнул рукой, словно что-то ненужное сбросил со стола на пол.

В это время пронзительно зазвонил междугородний телефон. Маковеев поспешно сорвал с рычага трубку и глуховато отозвался:

– Алло! Москва? Я слушаю, Москва!.. Эллочка, здравствуй! – Голос Маковеева помягчел, стал бархатным. – Как живешь там, милая? Когда приедешь?.. Ах, как идет моя работа для Москвы? Успешно. Привезу много интересного материала.

Он говорил быстро и небрежно, и снисходительная улыбка не сходила с его лица.

В трубке затрещало и что-то засвистело. Маковеев подул в рожок, прислушался. Что случилось? Может, сильный ветер порвал провода? Он дунул в рожок еще раз, лицо его покраснело от напряжения.

– Элла!.. Эллочка!..

Буравлев понял, что разговор с ним закончился. Он тяжело поднялся со стула и вышел из кабинета.

2

Так и не дождавшись ответа, Маковеев бросил на рычаг трубку, подошел к окну. Обычная, наскучившая картина... Лесхоз находился на окраине районного городка. За конторой сразу во все стороны шли заснеженные поля, перелески, желтые извилины дорог. Маковеев с трудом всматривался в неприветливую даль. Там где-то была Москва! Там ждала его Элла!.. Элла!..

Он отошел от окна и, сев за письменный стол, обхватил ладонями голову. Думы... Думы... Потом, выдвинув ящик стола, достал объемистую папку, за ней – вторую, третью. Результат его трехлетней жизни вдали от Москвы.

В первой папке с надписью "Диссертация" хранилось сто пятьдесят страниц рукописи. Полистал ее; довольный, улыбнулся. Каждое слово, каждая фраза выражала то, о чем он думал все это время. Маковеев уже представлял себе, как будет говорить с кафедры, как его поддержат ученые и как его имя назовут в числе новых ученых.

Он взвесил на руке вторую папку. Она была тяжелой, объемистой. Концы темно-синих тесемок едва сходились в маленьком узле. В ней лежали необработанные записи – в блокнотах, в общих и ученических тетрадях или просто на отдельных исписанных быстрым почерком листках. Здесь тоже были его мысли, которые он собрал до крохам. И он верил, что они стоящие, что они могут сделать диссертацию весомой.

Довольна всем этим будет Элла. Три года для него, а стало быть и для нее, не пропали даром. А что толку, если бы он просидел в научно-исследовательском институте? Ни богу свечка, ни черту кочерга. Был бы у начальства на побегушках, составлял бы сметы, отчеты...

Скорее бы шло время! Летом можно будет развернуться.

Маковеев встал из-за стола, взял календарь и стал его перелистывать. Перекинул листки с января на август. Их оказалось много. Целая объемистая стопка. И каждый календарный листочек – это трудный день, со множеством хлопот и дум.

И ему вдруг захотелось, чтобы сейчас в кабинет ворвался ураганной силы ветер, встряхнул бы его, придал бодрости...

И, вспомнив о Буравлеве, заметил:

– Эх, Сергей Иванович! И до вас были люди, о лесе думающие. А лес рубят – щепки летят.

Зазвонил телефон. Маковеев снял трубку и, по привычке, небрежно сказал:

– Слушаю вас!

В трубке зарокотал бас заместителя начальника областного управления Григория Григорьевича Долгова. Маковеев изменился в голосе, по-военному вытянулся и стал вслушиваться в слова начальника.

– Дополнительно тринадцать тысяч? – переспросил он. – Бумагу получили. Но, понимаете, я тут вел разговор с лесничими – не вытяну. Мы план еле-еле сверстали... Ах, приказ?.. Но, Григорий Григорич... приказом деревья не вырастишь. Я понимаю... Что поделаешь? Трудно, но... будем стараться.

Он долго стоял, не вешая трубку, размышляя.

"Крепкий орешек, – внезапно подумал он о Буравлеве. – Потому и крепок, что не надо ему мозговать за весь лесхоз. Так-то проще подходить, с государственной точки зрения".

Он представил себе суровое худощавое лицо приокского лесничего и хитринку в глазах, которая, казалось Маковееву, выдает Буравлева "с головой".

"Глаз у него острый, и, видимо, мужик он не дурак. На наших недостатках и упущениях решил себе карьеру сделать. Ничего, пооботрется. Жизнь его на место поставит, – удовлетворенно заметил себе Маковеев. – Она еще не таких обламывала. А мыслить по-новому, предложения давать – я тоже умею. А черт его знает – может быть, все это от чистой души? Хватка у него чувствуется... Что ни говори, соперник у меня появился – теперь спокойно спать не даст. Будет ли только от этого прок делу?.. А понимает ли он, Буравлев, нашу обстановку в более широком масштабе?.. А может, запросто прижать его? Возможно, один гонор это?.. Нет, старик, с ним надо хитрее, с подходцем... – И он подумал о себе с тревогой: – И надо же судьбе послать ко мне этого Буравлева. Мало места было ему в Дачном лесничестве".

Маковеев чувствовал, как нарастающая тревога нарушала его привычное душевное состояние. От нее то знобило, то становилось жарко. "Не заболел ли я? А что, если заболел?.. Надо температуру измерить!.."

3

Маковеев догнал Буравлева за воротами лесхозовского дома. Некоторое время они шли молча. Ветер гнал по улице сухой, сыпучий снег. Сумерки заслонили дали, затушевали зеленую щетину стоящих у дороги елок. За горой брошенным в поле костром тлели переливы брусничной зари.

– Вы зря, Сергей Иванович, расстраиваетесь, – покашливая в горсть, первым заговорил Маковеев. – Не так страшен черт, как его малюют.

Буравлев поднял голову, решительно взглянул на него.

– Напрасно успокаиваете, – грубо проговорил он. – Только запомните, какой бы я ни был маленький человек, а правда есть правда. – Голос его окреп и зазвучал негромко, но твердо. – У меня остается один выход: срочно принимать контрмеры.