Текст книги "Листопад"

Автор книги: Николай Лохматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

– А как же Ленушка? – перебила Наташа.

– Гребенников наказал ее за непослушание, затолкал в комнату, вроде темницы. Чтобы не убежала. Ночью, когда все стихло, она выломала раму и выпрыгнула. На заре Клим направился к Оке и услышал чей-то крик о помощи. Он в лодку да туда. И ахнул – это была она, Ленушка.

Прожила она после этого недолго. При родах умерла. Оставила Климу своего сына. Назвали его Степаном. Когда он подрос, старик брал его на охоту. Минуло ему шестнадцать лет... Сильный парень, весь в отца. И решил он отомстить за любовь родителей. Узнал он, что купец в самом Питере, и, собрав деньжат, поехал туда. Купцу он не отомстил, зато приехал оттуда комсомольским комиссаром. Банды в гражданку у нас здесь шастали. Он чоном командовал. Много бандитов порубил. Да случись однажды несчастье. Захотелось в сторожке у деда побывать. А бандиты выследили. Вот на этом месте пытали красного героя... Потом заживо в землю зарыть хотели, да подоспели свои... А деда спасти не удалось, изрубили изверги.

И похоронил Степан деда в лесу, рядом с отцом и матерью. С этих пор это место и носит имя Климовой сторожки.

Ковригин опустил голову и долго сидел неподвижно. Молчали и девушки. Кое у кого на глазах были слезы.

– Скажите, Степан Степанович, а где же сейчас сын Ленушки? – нарушила молчание Наташа.

Ковригин часто-часто заморгал ресницами, будто его уличили в чем-то.

– Не знаю, может, и жив... – неопределенно ответил он.

В противоположной стороне от стола, в кругу березок-подружек, возвышались небольшие холмики. Бархатистая молодая зелень покрывала их. На самых вершинках, посверкивая капельками-дождинками, как символ вечной любви, тянулась к солнцу розово-синяя медуница...

3

Наташа шла лесом. Березы еще не торопились надевать свой зеленый наряд, не доверяли ласкам изменчивого апреля. Воздух густ и душист. Хмельными соками и горьковатыми запахами осиновой коры налит. Лужицы, бурлящие ручейки и овражные водопады – без этого, пожалуй, невозможно почувствовать весну. Нет более прекрасной поры, чем последние апрельские дни. По утрам где-то за лесом невидимкой всходит солнце. Розовеют, свежим румянцем покрываются стволы вековых берез. Ясная светлынь переливается по роще.

Ветра нет, и плавно, словно во сне, раскачиваются тонкие, гибкие рябинки. И вот над вершинами деревьев поднимается похожее на красного лебедя солнце. В лесу становится прозрачно.

Яркие лучи пробиваются в глубокие овраги, в хвойные хмари.

В малиновых разводьях по-летнему плывут кучевые облака. Трудовой день вступает в свои права – проснувшиеся рощицы и перелески наполняются гвалтом пернатых, неторопливой жизнью зверей. Вот ежиха строит себе дом для будущего потомства. Лисица побежала на охоту. Из дупла старого вяза высунула острую мордочку куница. Две маленькие пуговички-глаза следили за пролетающими мимо птицами.

Лес жил, работал.

Но вот отполыхал зарницами закат. На темной синеве зажглись ночные созвездия. Они будто унизали вершины берез золотыми спелыми яблоками. А над рекой уже всплыла луна, проложив в воде светлую дорожку. И все посеребрила вокруг: и деревья, и первые цветы мать-и-мачехи, и прошлогоднюю листву на прогалинах...

Наташа наслаждалась этими апрельскими перезвонами в разное время суток. Весна в ней будила не только тревожные мысли, но и радость народившегося чувства. Она со свойственной ей девичьей мечтательностью представляла себе то Ленушку из рассказа Ковригина, чья жизнь, отданная любви, казалась для нее подвигом, то Маковеева, который, возможно, где-нибудь ждал ее на лесной тропе, и тогда она чувствовала в себе горечь и радость любви...

Маковеев действительно не раз ждал ее у березки на старой вырубке, как всегда, ласковый. Ждал он ее и сейчас.

Он потянулся, пытаясь обнять ее. На минуту лес потонул в горьковатом аромате.

Она вырвалась, стала рядом, тяжело дыша...

– Ну, это слишком...

– Прости... Я думал, что у меня на это есть право, – насмешливо сказал Маковеев.

Наташа, сощурив глаза, предупредила:

– Пока никаких...

– А разве наши встречи ничего не стоят?

– Нет. Тем более, я пришла, чтобы поговорить об отце... Я не интересуюсь вашими отношениями по работе. Но мне неприятно, когда вы отзываетесь о нем плохо...

Маковеев постарался отделаться шуткой:

– Есть, капитан!..

Они вышли на обочину разбитой весенними паводками дороги. Маковеев все время улыбался. И в светлых его глазах посверкивали счастливые звездочки. Вдруг Наташа увидела: по воротнику куртки Маковеева на тонких коротких лапках семенил небольшой бурый жучок. Она близко подвинулась к нему, смахнула жучка щелчком и волосами коснулась его лица.

– Сосновый слоник. Превреднейшее насекомое, – заметила она, скрывая свое смущение и радость.

Маковеев сделал вид, что не понял ее вспыхнувшего чувства. Присев на корточки, он гладил рукой торчавшие из земли метелки елочек.

– Хорохорятся-то как, – сказала Наташа об этих елочках. – Мы, мол, сами с усами. Корень-ножка у нас крепкая. И вообще, у нас все впереди... Не то, что у вас, людей, недотеп...

Маковеев поднялся с земли и, не очищая от мха колен, сухо бросил:

– Ну, мне пора. До следующей встречи. Буду ждать на этом же месте...

"На что обиделся?" Наташа была вне себя. Но Маковеев, не разбирая луж, шел по тропке, и кустарник хлестал его одежду.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Члены бюро собирались недружно. Ручьев сидел за столом утомленный, пасмурный. Он попросил принести стакан крепкого чая и тут же выпил его большими глотками.

Устало выглядел и председатель исполкома Симаков. Придвинув к окну стул, всей своей тяжестью надавил на спинку, словно испытывал ее на прочность. Затем, приоткрыв немного раму, вопросительно обвел взглядом собравшихся членов бюро – не возражает ли кто? Но, не заметив ни у кого на лице недовольства, уселся под струю свежего весеннего воздуха. С улицы доносился воробьиный гвалт, крики ребятишек, отрывистые гудки машин. И крыши домов, и мостовые были залиты ярким светом. От луж курился сероватый, легкий парок.

В кабинет бравой, чеканной походкой вошел районный прокурор Вишняков. Стройный, средних лет мужчина.

– Я не опоздал? – спросил и быстренько взглянул на часы.

Он повесил у двери свою темно-синюю шинель, пригладил ладонью пышную темно-русую шевелюру. И уселся рядом с председателем райисполкома.

Второй секретарь райкома Городецкий, взволнованный, озабоченный, прошел к столу, положил перед Ручьевым бумаги и только тогда поздоровался с членами бюро.

– Замотался. Одно заседание за другим... – пожаловался он, грузно усаживаясь рядом с Ручьевым. – До актива осталось три дня. Когда я сумею подготовить доклад?

Маковеев и Буравлев вошли в кабинет одновременно, хотя пришли сюда в разное время. Не глядя друг на друга, расселись поодаль, в разных местах.

Когда все были в сборе, Ручьев заметил:

– Товарищи, повестка перегружена. Все вопросы неотложные. Поэтому прошу выступать покороче.

Все одобрительно закивали. У каждого были свои дела.

Возразил лишь Жезлов. Получив слово, он подошел к столу и рассудительно сказал:

– Время – деньги. Но вопрос, о котором мне поручено доложить, настолько серьезный, что решать его наспех будет непростительно. Прошу не ограничивать меня регламентом. Я постараюсь заседание не затянуть.

Встав рядом с Ручьевым, аккуратно разложил бумаги. Их оказалось так много, что секретарю райкома пришлось отодвинуться.

– Прежде всего вынужден начать, в порядке самокритики, с серьезных упреков в наш адрес... – он откашлялся. – В адрес районного комитета партии. Мы следим за жизнью людей самых отдаленных колхозов и совхозов, почти каждый день бываем на предприятиях... – Он сделал паузу. – Но кто из нас заглянул хотя бы в одно лесничество? Что там за люди? Чем они дышат?

Жезлов вскинул голову, победно оглядел всех.

– И вот, пожалуйста вам, занижение производственных мощностей леса. Срыв Буравлевым сверхпланового задания области. А ведь все это можно рассматривать как саботаж.

– Но ведь наши леса водоохранные и молодые, – не удержался с репликой Буравлев.

Жезлов раздраженно тряхнул головой, требовательно взглянул на Ручьева. Тот потер пальцами виски и строго сказал:

– Товарищ Буравлев, на заседании бюро нужно соблюдать дисциплину. Вам будет дано слово...

– Я могу продолжать? – надменно спросил Жезлов.

Ручьев слушал Жезлова, а мысли его все время возвращались к словам, произнесенным Буравлевым в избушке лесника: "Лес может погибнуть, и очень скоро, если в нем не станет хозяйничать лесничий". Почему бы ему не поехать в областное управление и там не изложить точку зрения лесничего?

А Жезлов продолжал приводить примеры. Упомянул он и о краже бревен, и об очистке Черного озера.

– Денежки за очистку Черного озера в карман себе положил! – в сердцах бросил Буравлев.

– Оно и видно, – холодно отпарировал Жезлов. – Буравлев все время возражает против вырубки Красного бора. Лес этот вполне зрелый и мог бы дать дополнительные ресурсы для выполнения задания государства. – И он опять победно оглядел всех. – Почему возражает Буравлев? Бор этот сажал его предок, и он, как дорогую семейную реликвию, бережет его...

Члены бюро оживились, зашумели. Послышались сдержанные смешки.

Буравлев слушал Жезлова безучастно, будто речь шла не о нем, а совсем о постороннем человеке.

– Дела в лесничестве плохие! – продолжал Жезлов. – Виноват в этом, конечно, и Маковеев. Он не мог поддерживать надлежащую дисциплину. Потакал Буравлеву и не принимал решительных мер... Но я бы хотел сказать несколько слов о самом Буравлеве. Может быть, это к делу и не относится, но все же характеризует. Так, Буравлев в нетрезвом виде искал сближения с одной женщиной. Я позволю себе не называть ее имени, так как это честная, порядочная женщина, уважаемая... В общем, неприятная история...

Буравлев было привстал и, возможно, хотел выйти из кабинета, но Вишняков взял его дружески за локоть и усадил на место.

Разгоряченный Жезлов еще долго говорил о том, как важно сейчас партийной организации очищаться от разных проходимцев, очковтирателей, которым нужен билет, чтобы сделать лишь карьеру. И заключил:

– А ведь мы поддерживали Буравлева!..

Второй секретарь, Городецкий, нетерпеливо взглянул на часы.

– Какое ваше предложение? – спросил Ручьев у Жезлова, когда тот наконец стал собирать со стола свои бумаги.

– Мнение одно: товарищ Буравлев не способен руководить... Но и Маковеев достоин взыскания.

Ручьев взглянул на Жезлова осуждающе, виновато посмотрел на членов бюро. Симаков отвернулся к окну, наблюдая, как ватага ребятишек азартно, увлеченно пускала по ручейкам бумажные кораблики. Вишняков же с язвительной улыбкой на лице что-то записывал в блокнот. Маковеев, побледневший, осунувшийся, Сидел прямо, не шелохнувшись, следя за каждым движением Ручьева.

– Товарищ Жезлов, не кажется ли вам, что некоторые из ваших фактов надо еще раз проверить? – оторвавшись от окна, спросил Симаков. – А возможно, они и к делу не относятся?..

Жезлов, одернув полы пиджака, проговорил спокойно, с видом человека, уверенного в своей правоте:

– Товарищи, могу подтвердить документами. Как вы считаете, Алексей Дмитриевич?

Ручьев молчал. Городецкий взмахнул рукой и, как бы поддерживая Жезлова бросил: и так, мол, ясно. Соскочил со стула, загорячился:

– Товарищи, время идет. А через два дня актив.

– Но разве можно второпях решать судьбу человека? – вставил Вишняков.

– Я прошу еще минут десять, – не сдавался Жезлов.

Ручьев чувствовал себя растерянным. Еще, может быть, и потому, что верил ему, Жезлову. Но теперь-то явно видел, что Жезлов сгустил краски.

– Слово товарищу Буравлеву, – неожиданно громко объявил он.

Все ждали... Буравлев встал. Он был взволнован. Все сидящие здесь в глазах его были словно в тумане. Но вдруг из этого тумана возникла длинная фигура Жезлова, она все увеличивалась и увеличивалась...

– Все ваши документы и факты – липа, – совсем спокойно сказал он.

Члены бюро переглянулись. Едва заметная улыбка тронула губы Ручьева, Маковеев нетерпеливо заерзал на стуле.

Буравлев обстоятельно разбирал один факт за другим. И, доказав несостоятельность обвинения, перешел на разговор о лесе:

– Лес – это не только баланс. Богатство Родины. И жизнь – сама жизнь от нас требует, чтобы мы к нему относились уважительно... Просыпаясь по утрам, мы радуемся первому лучу солнца, весною с упоением вслушиваемся в симфонию вернувшихся с юга пернатых. А как нас волнует первая зелень леса! Сколько счастливых минут каждый из нас провел за свою жизнь на берегах рек и голубых озер! Мы глубоко храним в памяти первые знакомства с природой. И тот, кто хотя бы однажды видел лебедей, слышал их трубные призывные крики, тревожное курлыканье журавлиных стай и кому хоть бы раз посчастливилось видеть на току лесного петуха-глухаря, – разве он забудет все это? Природа подарила человеку свои бессмертные сокровища. Но как мы относимся к такому чудесному дару?

Стонет лес, наш приокский лес под топором!.. В отдельных местах гибнут по нерадивости вековые дубравы, бесследно исчезают сосновые и еловые боры, плачут под смертельными ударами кленовые и ясеневые рощи. А вместе с ними на наших глазах мелеют реки, пересыхают озера. Лебеди покидают издревле насиженные места... Бывалые люди сокрушенно вздыхают: редкостью у нас стала белка, вывелись куницы и норки...

И это, к сожалению, горькая правда.

Не слишком ли много мы берем у природы? Не чрезмерно ли настойчиво стучат топоры по урочищам? Не слишком ли часто гремят выстрелы охотников над лесными озерами?

Что дается взамен всему этому? Мало. Даже очень мало!.. И все потому, что лес находится в руках не одного, а многих хозяев и некоторых хозяев-браконьеров. Да, да... я не оговорился. Именно браконьеров!.. Разве может настоящий хозяин сводить огромные участки леса, а затем оставлять такое добро под открытым небом гнить?

А кто бы разрешил в таком количестве истреблять зверей, уничтожать боровую птицу?

Буравлев забыл, что он на бюро. Даже Городецкий не напоминал о регламенте и наступающем активе, сидел молча и выжидательно, с интересом разглядывая подвижное, нервное лицо приокского лесничего.

Глаза Жезлова лихорадочно блестели. Маковеев поднялся с места, подошел к Ручьеву и что-то ему шепнул. Ручьев несогласно покачал головой.

А Буравлев уже говорил о том, как было бы хорошо, если бы лес целиком и полностью доверить одному хозяину, например лесничему.

– А выдержит ли этот хозяин нагрузку? – спросил Вишняков.

И тут же его неожиданно перебил Симаков:

– А не кажется ли вам, Сергей Иванович, что это несвоевременно?

– Нет, как раз своевременно. Это требует, повторяю, требует жизнь... – живо отозвался Буравлев.

Ручьев повеселел. Широкой ладонью он тер виски.

Обсуждение затянулось.

Жезлов злился, сообразив, что Буравлев умело направил работу бюро в нужное ему русло, подпустив лирику, и заинтересовал всех проблемами леса. И, не понимая Ручьева, огорченно покинул кабинет.

2

Маковеев не ожидал такого исхода на бюро. Поставили на вид не Буравлеву, а ему. А он ведь искренне надеялся, что Жезлов достаточно умен, знает, как придать делу нужную окраску.

Маковеев был возмущен Буравлевым. "Карьерист... он и здесь нашел лазейку. Своим елейным голосом о перспективах леса прямо-таки усыпил всех. Даже Вишняков поверил ему. Сидит, будто сонная муха у паука в тенетах... Ручьев же не разобрался, не подготовился..."

После перерыва Маковеев на бюро не вернулся.

У себя в кабинете, разбирая почту, он опять думал о том, что предпринял все, чтобы на бюро правильно выяснить все обстоятельства... Длинными ножницами он осторожно обрезал краешек конверта, извлек оттуда вчетверо сложенный лист бумаги. Взглядом скользнул по напечатанным пишущей машинкой буквам. Да, это было то, чего сейчас не хотел видеть Маковеев. Поверив докладной директора лесхоза, начальник областного управления подписал приказ о снятии Буравлева с работы. Маковеев раздраженно бросил на стол приказ, заметался по кабинету, поняв, что сделал ошибку: "Видимо, зря заварил кашу! Для кого? Для себя заварил кашу..."

– Что с вами, Анатолий Михайлович? – остановясь у порога, спросила его секретарь Лиля.

Большие серые глаза Маковеева всегда притягивали ее к себе.

– Да ничего, просто так, – он попытался улыбнуться.

– А я, честно говоря, испугалась, – хитровато проговорила Лиля. Думала, случилось что-то...

Маковеев притянул ее к себе и обнял за худые покатые плечи.

– Вот что я попрошу тебя... – поглаживая оголенную руку Лили, на минуту задумался он. – Пригласи, пожалуй, ко мне завтра с утра Буравлева.

Оставшись один, Маковеев мучительно размышлял.

3

Раньше Буравлев заходил к Маковееву без стука. Сейчас он предварительно постучал. Но дверь открыл тут же, не дожидаясь ответа.

Маковеев не вышел на середину кабинета встречать Буравлева, как делал всегда, а в знак приветствия только кивнул головой.

– На этот раз вы не точны, – глухо заметил он.

– Погода, черт ее побери, ног не вытащишь, – присаживаясь у стола, сказал Буравлев. – Всю дорогу, до самого города, дождь шпарил.

– Но, как вижу, не замыло вас?

И холодная встреча директора, и выражение его лица, и интонация заставили Буравлева насторожиться.

– Да лучше бы и замыло.

Маковеев лукаво заметил:

– Зачем же так? У вас на бюро был такой успех!.. Рад за вас, Сергей Иванович. – И лицо его тронула язвительная улыбка. Он немного помолчал и, потерев ладонью лоб, как бы между прочим, сказал: – Только я, к сожалению, пригласил вас сюда по одному неприятному делу...

Маковеев выдвинул верхний ящик стола и, вытащив из папки приказ, протянул его Буравлеву:

– Сами должны понять. Райком – одно, а там – другое. – Он кисло улыбнулся. – Пренебрегать указаниями начальства – это равносильно тому, что плевать против ветра. Ведь говорил же вам по-дружески...

Буравлев сдержанно заметил:

– Вижу, хлопот я вам принес немало.

– Зря обижаетесь, Сергей Иванович. Все сделано без моего участия. А если хотите знать, я старался защитить вас, но вы же сами все портите...

Буравлев молча встал, бросил на стол приказ и, не попрощавшись, вышел из кабинета. На улице его догнала Лиля.

– Вы же не подписались под приказом, – задыхаясь от бега, проговорила она. – Поймите, это нужно!..

– Я тут ни при чем, – резко бросил Буравлев и, завернув за угол, не оглядываясь, торопливо зашагал в сторону райкома.

4

Ручьев стоял у окна и смотрел на влажные почки тополей.

– Вот так зарождается жизнь, – сказал он. – Ну, а вы еще не уехали?

– Наоборот, только что приехал... – Буравлев присел на диван и, стараясь казаться спокойным, пояснил: – Пока на бюро совещались, Маковеев не спал. Областное начальство уволило меня. Приказ сам читал.

– Вот как! А какое он имел право?

Ручьев нажал кнопку, вызвал секретаря:

– Дозвонитесь, пожалуйста, до Андрея Андреевича. – И, обращаясь к Буравлеву, сказал: – Идите и спокойно себе трудитесь. Я сейчас обо всем этом переговорю с секретарем обкома.

5

Буравлев на лодке пересек реку и оказался в Сосновке. Около домов суетились люди. Жизнь шла своим чередом, независимо от того, что бы ни случилось с ним, Буравлевым.

Шагая стороной дороги, Буравлев снова, но уже более спокойно, переживал события дня. На бюро Жезлов говорил о нем как о негодном работнике и плохом человеке. Может быть, на работе у него было и не все гладко... Но делал он только с хорошей целью, не для себя, а для пользы дела.

В партию Буравлев вступил в первую военную зиму под Ленинградом. Накануне противник прорвал нашу оборону и захватил выгодную высоту. Разгорелся бой. Рота Буравлева поднялась в атаку. Высота была взята. Но полегло немало отличных ребят. И раз он остался в живых, то это – счастье, которое надо заслужить и оправдать своим трудом и своей честностью в служении народу. Об этом он сказал на бюро, когда его принимали в партию. В другой обстановке эти слова могли бы прозвучать как хвастовство. Но тогда его поняли. Случилось так, что над землянкой, в которой проходило бюро, разорвался артиллерийский снаряд. На головы и на стол посыпался сухой песок. Секретарь партбюро, полнощекий, широкоплечий майор, извинился, словно он в этом был повинен, и начал стряхивать песок с бумаги. Комиссар полка, один из рекомендовавших Буравлева в партию, шутливо заметил: "И чего мешают..."

Буравлеву вспомнилось это так живо, будто все это происходило только вчера.

"Где вы теперь, мои друзья-однополчане?"

Буравлев не заметил, как оказался у дома Стрельниковой. По скрипучим ступеням поднялся на крыльцо. Евдокия Петровна загремела щеколдой, высунула голову и тут же отпрянула назад.

– Это вы? – Глаза налились гневом. – Вы зачем пришли? Уходите немедленно, иначе позову людей! Вы слышите?.. – И она захлопнула дверь. Загремела железная задвижка.

Буравлев в недоумении неторопливо спустился с крыльца и пошел к парому, чтобы перебраться на ту сторону реки. Он не обиделся на Стрельникову.

Сырой, промозглый ветер хлестал в лицо, пронизывал насквозь. Речная волна била в паром, обдавая сапоги мелкими россыпями брызг. На гребни ее то всплывала, то вновь тонула подбитая кем-то ворона. Но вскоре ее поглотила пучина. Буравлев с каким-то удивлением смотрел на реку. На сердце было тяжело. У причала он выбрался на берег и по хлюпкой, размокшей дороге направился к дому. Он все время думал об Евдокии Петровне. Что с ней случилось? Неужели женщина, о которой говорил Жезлов, была она?

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

По Оке плыли обрывки дубовой коры, тяжелые, похожие на бесхвостых рыбин кряжи... Мутные талые воды, слегка покачивая, торопили их.

Переворачиваясь с боку на бок и вскидывая, словно спрут щупальцы, корявые ветки, уперлась в глинистый срез берега вывороченная с корнями осина. В нее ударялась волна, с треском ломала сучья. Вода одолела, и осина оказалась в быстрине, ее несло к водовороту. Там она встала на корни и, будто прощаясь, взметнулась верхушкой, исчезла в пучине.

"Такова и жизнь наша, – Буравлев проводил взглядом осину. – Боремся, бьемся, а конец один: попадешь в такой водоворот, закрутит тебя и амба..."

Рядом в солнечных лучах нежились елки. А над обрывом склонилась совсем еще юная ракитка. Она походила на молодую купальщицу, которая разбежалась, чтобы подальше прыгнуть в воду, да и застыла в нерешительности над кручей.

Огород лесничего выходил на обрывистый берег реки. Буравлеву хотелось быстрее вскопать грядки, засадить их луком, свеклой, картошкой, морковью. Здесь не город, за каждой пустяковиной на базар не наездишься.

Да и пришел он сейчас с рассветом сюда еще потому, что к другим делам руки не лежали... Смахивая ладонью со лба пот, Буравлев, отставив лопату, видел, как из-за дома, опершись на конек крыши узловатым суком, выглядывала березка. На ее гибких ветках от легкого дуновения ветерка, как у молодицы на ушах, дрожали сережки. Они отчетливо выделялись на бездонной синеве неба.

Из-за угла дома вынырнула Наташа. В своем обычном пестреньком халатике выше колен, в клетчатом переднике она казалась Буравлеву еще ребенком. Вот сейчас подбежит к нему и скажет: "Папочка, пожалей меня. Я ножку ушибла".

Буравлев, делая вид, что не замечает ее, с ожесточением крошил землю. Наташа остановилась у края изгороди, с сочувствием посмотрела на отца. Ей стало жаль его. С тех пор как начала встречаться с Маковеевым, чувствовала себя перед ним виноватой. Но отказаться от встреч не могла. Ей даже думалось, что отец догадывается обо всем, но только молчит, чего-то выжидает.

Носком домашней тапочки Наташа пошевелила прошлогодний осиновый лист. Буравлев исподлобья рассматривал дочь. Изменилась она. "Может, не под силу ей работа? Разве девичье дело целый день махать топором?"

– Папа, – вдруг позвала Наташа.

Буравлев выпрямился и, воткнув лопату в землю, проговорил:

– Ну, вот и все. Земля как пух. Можно сажать.

– Завтрак готов, – сказала Наташа.

Буравлев проводил ее внимательным взглядом. "Я виноват, – упрекнул он себя. – В чем-то я сам виноват. Наташа изменилась..."

Опираясь на лопату, он пошел к дому.

– Картошку я перебрала, – встретила его на крыльце Наташа. – Половина гнилых оказалось. На семена, боюсь, не хватит.

– Ну и леший с ними, – живо отозвался Буравлев. – Если что подкупим.

Он тщательно вытер сапоги у порога. В сенцах обмыл лицо холодной водой.

– Папа, остынет завтрак...

– Вот что, Сорока-Белобока, думаю, тяжеловато тебе в бригаде. Разве других дел в лесничестве мало?

– Откуда ты взял?

На улице заржала лошадь. Буравлев отодвинул занавеску. В легкой на рессорах тележке к дому подкатил Дымарев.

– Полон двор лошадей, трактор без дела стоит, а лесничий на себе пашет. Где это видано? Анекдот... – прогудел он, широко распахивая дверь.

– Лошади государственные, трактор тоже, а огород частный, – уточнил Буравлев.

– Как ни говори, а лопатой при такой технике – позор!.. Люди в космос летают, а мы...

– Зато мускулы развиваются. – Буравлев подставил к столу стул и предложил: – Подсаживайся...

– Поехали ко мне, там подзаправимся, – категорически запротестовал Дымарев. И, взглянув на Наташу, шутливо добавил: – Хозяйка, думаю, не обидится.

– Что-то не хочется...

– Как же так получается? – гудел Дымарев, расхаживая по комнате. Живем рядом, а видимся по обещанию – раз в год.

– Работой заняты, где уж до гостей, – оправдывался Буравлев.

– Работа – не медведь, в лес не убежит, а отдых всем нужен.

– Ладно, поедем, – неожиданно для себя согласился Буравлев.

2

Буравлев правил лошадью, а Дымарев пристроился в задке. Дорога была ухабистой, и Дымарев пошутил:

– По такому проселку только мертвецов возить.

– Почему? – не понял Буравлев.

– Им все равно.

Ехали лесом. Деревья бросали на землю бледные тени. На луговинах в солнечном мареве мельтешили бабочки. У обочины над ивовыми кустами жужжали шмели. Весенний перезвон наполнял прозрачный голубой воздух.

Буравлева в эту поездку тянуло, в то же время он чего-то страшился... Перед глазами была Катя: босая, в ночной рубашке, на распущенные светлые косы и на оголенный овал плеча падал зеленоватый блик месяца.

– Что ты молчишь? – спросил Дымарев. – Жалеешь, что согласился поехать?

– Просто думаю о своем, – уклончиво отозвался Буравлев. – Дел много, а времени в обрез.

– Время? А у кого оно есть? – вздохнул Дымарев. – Живешь от кампании к кампании. Только успеешь сев закончить, смотришь, сорняки полезли. Прополку еле одолеешь, ан, сенокос подоспел. Потом уборка... Ах, черт... Так и крутишься без остановки. Анекдот!..

Лес кончился, и впереди размахнулись угольно-черные поля. Где-то в поднебесье заливался жаворонок. Буравлев запрокинул голову, долго искал его в синеве. Наконец увидел. Птичка будто висела на нитке и, трепеща крылышками, испускала на землю нежно льющиеся звуки. Буравлев никак не мог оторвать взгляда от маленького серенького комочка.

– Посмотри, Серега, что делается-то, а? – вскинул рукой Дымарев. Красота!.. Ручьев сказал: "Удастся, Андрей Николаевич, твой опыт – весь район преобразим". Житуха будет, Серега, а?

– А чего же? – поддержал его Буравлев. – Органические удобрения никакая химия не заменит.

– Я вот не особо доверяю химии. Может, зря... А впрочем, при неправильном ее применении, читал где-то, иногда птиц и зверей морим. Да и попадает минералка с едой, проникает в кровь и делает свое дело. Даже, бывает, уроды родятся.

– Глупости несешь, – возразил Буравлев. Он был рад отвлеченному разговору. Просто молчать было, неудобно, а касаться дымаревской семьи, Кати ему не хотелось. – Химия, по-моему, величайшая наука. Перед людьми такие горизонты раздвинула... И в поле она незаменима, товарищ председатель. Думать надо, Андрей. Теперь я понимаю, почему у тебя урожаи низкие...

– Отчитал! – засмеялся Дымарев. – Исправлюсь. Да пока не вычищу твои озера, не успокоюсь.

– На этот раз берись за Касьянов брод. Вычистишь – хлеба обродные снимать будешь. Люди тебя потом никогда не забудут, – Буравлев ясно представил себе и склоненную к земле крупными, тугими колосьями рожь, и огромное, с перекатывающимися синими волнами озеро в лесу.

– Хорошо бы, если так, – озабоченно качнул головой Дымарев. – Только хватит ли сил?.. Народу у меня маловато. Поутекли в город, а теперь их оттуда никакими благами не выковырнешь. – Он немного помолчал и весело, толкнув в бок Буравлева, проговорил: – А уж из этого болота такое озеро получится, что целое море! Туда и рыбы можно напустить. Да и дичи поприбавится. А это, как ни говори, дело выгодное.

– Я, Андрюха, всего лишь лесовод, – сказал Буравлев. – Но не мыслю леса без живины. Должны в нем быть и рыба, и птица, и зверье. Без этого не лес, а кладбище. Сколько ты сейчас найдешь тетеревиных выводков? Раз, два... А почему? Нет хозяина в лесу. Охотники призваны не разводить, а только убивать. И это они умеют здорово! Мастера!.. Попробуй-ка уйди от современного ружья, да еще с оптическим прицелом!

– А если к ним прибавить твоих братьев лесорубов... Доверь сейчас им лес – за две недели ни куста не останется, – вставил Дымарев. – А сколько шума будет: вон, мол, какие молодцы, как много кубометров заготовили! План перекрыли! Уж этот план...

– Я – за план. В том-то и дело, что надо разумно планировать и порубку, и воспроизводство леса... Из-за этого у меня с Маковеевым сыр-бор разгорелся. А жить-то так дальше нельзя.

За разговором время шло незаметно. Миновали дубняк, переехали мостик через ручей и оказались в Сосновке. Жеребец крупной рысью подкатил к новому пятистенку.

– Слезай, оратор, приехали! – по-медвежьи вываливаясь из телеги, скомандовал Дымарев. – Домчались с ветерком и не заметили как. Анекдот!..

Буравлев подхватил под уздцы жеребца, подвел его к столбу и привязал. Делал он это неторопливо, обдумывая, что он сейчас скажет Кате и как будет смотреть ей в глаза.

Буравлев обернулся и – замер. По ступенькам крыльца спускалась навстречу ладная, совсем еще молодая женщина. Годы не согнули, не состарили ее. Модная юбка и белая кофточка туго охватывали ее упругое тело. Земля закружилась под ногами Буравлева... Через двадцать пять лет перед ним вновь стоит она, Катя. И он смотрел на нее, и трудно было узнать в этой женщине прежнюю Катю.

– А вы, Сергей Иванович, нисколько не изменились, – разглядывая его, сдержанно проговорила она. – Разве только виски побелели.

Но сдержанность эта была только внешняя. В ее пристальном взгляде Буравлев уловил скрытое волнение.

– А вы... Екатерина Прохоровна, изменились, – весело сказал он. Только, замечу вам, в лучшую сторону.

Губы у Екатерины Прохоровны дрогнули. Глаза стали темными.

– Я думал, вы броситесь друг другу на шею, а вы... Анекдот. – Дымарев улыбался.

– И что мы здесь стоим? – спохватилась Екатерина Прохоровна. – Прошу в дом.