Текст книги "Листопад"
Автор книги: Николай Лохматов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
Лиза возвратилась на участок вместе с Буравлевым. Притихшая. Она прошла к только что спиленной сосне. Стук ее топора влился в общий рабочий ритм лесосеки.
Буравлев ходил от дерева к дереву, приостанавливался у пней. Вымерял их – насколько они оставлены от земли. У двух сосен-сестер он остановился, позвал Костю и спросил:
– Ты что их оставил?
– Руки не поднимаются, Сергей Иванович, – пожал плечами Костя. Смотрите, как обнялись? Жаль сестренок...
Взглянув на переплетение сосновых лап, Буравлев свел брови.
– Не все красивое – хорошо, – угрюмо заметил он. – На мухомор так и глядел бы! Так и тут. Вот эти сосны – волки. Вокруг себя губят все живое.
Костя озадаченно почесал затылок. Сколько лет прожил в лесу, а о деревьях-волках слышал впервые.
– Сам посмотри, с какой жадностью они закрыли небо, лишили подрост света...
– А это здорово подметили, Сергей Иванович, – сосны-волки... И люди есть такие.
– Встречаются и люди.
Буравлев, с улыбкой взглянув на Костю, сказал:
– До ростепели надо бор прочистить. Успеем?
– Вполне, – уверил его Костя. – Бригада-то, Сергей Иванович! огонь! Смотрите, как топорами машут...
3
Костя собрал хлысты, перепоясал их канатом и подцепил трос. Пачка получилась объемистой. Ее бы разделить на две-три ездки, как он делал раньше. Но уж больно возить далеко. Сколько зря спалишь горючего, да и времени жаль.
Он вскочил в кабину трактора, включил скорость. Трос натянулся, но пачка не двигалась.
– Не возьмет. Зря стараешься, – подошла Лиза. – Тяжело больно!
– А мы заставим взять!
Трактор попятился. Затем рванул вперед. Пачка дрогнула и, разгребая комлями сугробы, нехотя поползла.
Машина встала, буксуя. Костя нажал на газ. В муфте сцепления раздался резкий стук. Костя побледнел. Трактор дернулся и замер. До дороги оставалось еще не менее двухсот метров. Завтра сюда придут лесовозы. Было обидно, что в такой неподходящий момент подвели серьги маховика.
Увязая в снегу, из-за сосновых зарослей вышел Маковеев. Он окинул взглядом собравшихся у трактора девчат.
– Что, заглушил?
– Серьги полетели, – разгибаясь, неохотно отозвался Костя. Маковеев потемнел:
– Да ты что же это? Кто такую пачку цепляет по бездорожью!
– Хотел побыстрее, – угрюмо признался Костя.
Маковеев достал из кармана папиросы. Спички не зажигались, ломались. Он скомкал папироску и бросил в сугроб.
4
Костя вернулся в Красный бор перед вечером. Девчата уже разошлись по домам. На делянках валялись обрубленные хлысты, в кучах лежали собранные сучья.
Бросив на снег запасные части, Костя поднял капот, и тут его взгляд встретился со взглядом Буравлева. Лесничий сидел в кабине и что-то записывал в блокнот.
"Торчит, как сыч на колу... – с досадой подумал Костя. – Ни вздоху, ни выдоху от начальства".
Уловив на его лице недовольство, Буравлев спросил:
– Я не мешаю тебе? Мне тут кое-что записать надо...
– Нет, что вы!.. – смутился Костя. – Записывайте.
Он наклонился над мотором и начал отвинчивать гайки. Работал усердно и долго, пока не занемела поясница. Когда разогнулся, в кабине Буравлева уже не было. Косте стало неловко перед этим человеком, о котором так плохо подумал.
...Утром, когда девчата пришли на участок, бревен там не оказалось. Лишь у сосны одиноко стоял трактор, а в кабине, склонясь над рычагами, спал Костя.
– Не трогайте его, – попросила Наташа. – Человек до утра мытарился.
– Пожалела!.. – Щеки Лизы покрылись малиновыми пятнами.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Буравлев еще до паводка решил пересмотреть все урочища, чтобы заранее наметить делянки под вырубки. А заодно, пока лежит снег, провести учет зверей и боровой птицы.
У спуска к безымянной речушке горбилась старая береза. Кора на ее изогнутом стволе потрескалась и огрубела. Тонкие покрасневшие ветви едва не касались гребешков сугробов. Очевидно, летом под ней, как в шалаше, спасались от жгучих лучей солнца купальщики, отдыхали косари.
На Буравлева пахнуло детством. Здесь мальчишкой с Андрюхой Дымаревым скакал по берегу, забирался на верхушки молодых деревцов и, раскачиваясь, прыгал прямо в речку. Однажды отец, заметив их проделки, отругал:
"Дурачье, разве можно деревья гнуть? Так ведь и вершинку сломать недолго. Да и расти они теперь будут горбатыми, кривыми".
"Вот с этой березы спускался Андрюха, а вот с той – я", – вспомнил Буравлев.
За речушкой начинался новый участок. Тихо, уныло шумели сосны. Тугие, прямые стволы подпирали прозрачное, похожее на стеклянный купол светло-голубое небо. Солнечные блики пестрили за крутым оврагом, красили золотинками торчащий из-под снега молодняк.
На шапку и за воротник посыпался мелкий мох, кусочки коры. Порыв ветра подхватил с земли рыжий клочок пуха и закружил его по урочищу. Буравлев приподнял голову. С ветки сосны черными бусинками глаз на него уставилась рыжеватая белка. Заломив к горбу пушистый хвост, она словно поддразнивала его: а ну-ка, достань!..
Буравлев сдвинул на затылок шапку, подмигнул ей: живи, мол, пока дышится. Все веселее в лесу будет.
Белка, пораздумав, вскочила в дупло, и на снег посыпался пух, пожелтевшие хвоинки.
И тут Буравлев стал припоминать, каких он еще встречал зверей. Дважды видел лосиные следы и несколько раз – заячьи. "Доверили козлам капусту... – подумал он о Шевлюгине. – И зверей не стало. Только, пожалуй, лесовод и может по-настоящему оценить и спасти от гибели обитателей чащоб. Эх, нагнали в лес "хозяев"!
Словно в доказательство, впереди засветлела вырубка. На том месте когда-то росли могучие дубы. Еще до войны, приезжая из техникума к отцу на побывку, Буравлев не раз заглядывал сюда с ружьем. Однажды его учуял матерый секач. Задрав нос, похрюкивая, он неожиданно ринулся к дубу, за которым притаился Буравлев. Пришлось поспешно взбираться на нижний сук дерева. Кабан, повизгивая, в бешенстве яростно рвал клыками землю.
В первый же год работы Маковеева деревья спилили, а кабаны подались в другие, более спокойные места. А потом пошло: на другое лето пересохло болото, обмелела речушка. От понижения уровня грунтовых вод стали гибнуть елки...
Из-за верхушек сосен выглянуло с оборванными краями мутное облако и загородило солнце. С вырубки подул острый ветерок. Зашуршали таинственно елки.
Буравлев почувствовал жалость к лесу. На душе стало тоскливо. Раньше лес казался богаче и ярче. "К старости дело, что ль... – невольно подумал он. – А так ли я уж стар? Полсотни лет в старину считалось – молодость. Богатые люди в этом возрасте женились на совсем юных девушках..."
Представив себя в роли жениха, он кисло усмехнулся.
В кустах послышался треск валежника. Буравлев насторожился. На прогалину, утопая по пояс в снегу, вышел незнакомый мужчина.
– Эй, приятель! – окликнул его Буравлев. – Не заблудился? Может, чем полезен буду?
– Да вот по следу иду – по-моему, лисы...
– Другой зверь так не ходит, – подтвердил Буравлев. – А что же ты без ружья-то?
– Понимаешь, шофер я. Хозяин мой Ручьев. Может, слыхали? Он там, у сторожки, с каким-то старикашкой остался.
Буравлев беглым взглядом окинул сбитую фигуру шофера.
– Ручьев? – переспросил он. – Как же, знакомая личность. А старикашка – это, брат, сам кудесник – Прокудин. Вот об этом ты, наверное, не слыхал?.. А зря. Потому что он не артист, не циркач и не спортсмен... Говоря по правде, лесник достоин, чтобы о нем заговорили... Кудесник, а не лесник!..
У сторожки Буравлев увидел Прокудина. По-молодому он лазил по сугробам, останавливался то у ершистой изгороди елочек, то возле опушенных кухтой кедрачей... Рядом с ним вышагивал высокий, сутуловатый Ручьев, в короткой меховой куртке и валенках выше колен.
– Пройдет, мил человек, пятнадцать-двадцать лет, и мы начнем снимать урожаи кедровых орехов, – слышался глуховатый надтреснутый голос старика. – И наши леса станут не хуже сибирских. Тут тебе и птица и звери, всего будет – хоть отбавляй.
Ручьев внимательно слушал старика.
– Лексей Митрич, – окликнул его шофер. – Вот и сам лесничий!
– Очень хорошо, – откликнулся Ручьев. – Как раз кстати.
Буравлев кивнул в знак приветствия и, чтобы не мешать старику рассказывать, молча остановился рядом.
– Это, мил человек, еще не все, – суетливо говорил Прокудин. Показать мне есть еще что. Вон видишь то деревце? И что ты думаешь? Монгольский орех. Посмотри, как вверх дует – не догонишь! Из семечка вырастил.
Шофер с интересом приглядывался к старику.
– Для кого ты, дед, стараешься? Все равно орехов не дождешься.
Прокудин сощурился и как-то неловко улыбнулся.
– Мил человек, известно для кого – все для тех же, для людей. – И поспешно пригласил: – Что мы тут стоим, зайдем ко мне! Там и картошка как раз поспела.
2
В доме хозяйничал Васек. Подбросив в печку березовых поленьев, он принялся подметать пол. За ним по-утиному ковыляла галка. Заслышав в сенях топот ног и громкие голоса, она шмыгнула под кровать и забилась в самый дальний угол. На стенах в клетках испуганно запрыгали птицы.
– А ну, хозяин, собирай на стол! – нарочито строго приказал Прокудин.
Васек достал из настенного шкафчика тарелки, хлеб, слазил в подполье за солеными грибами и принес из сеней кусок сала.
– А теперь, Васек, иди гуляй...
Васек ушел.
Разговорились о лесе. Прокудин распетушился:
– Один защищает нашу природу. Другой, наоборот, по всем правилам грабит ее. И ничего, мил человек, не поделаешь. Вроде вся правда на его стороне.
Буравлев понял, на что намекал старик, скрыто улыбнулся.
– Как это мыслить? – недоуменно переспросил Ручьев.
– Очень просто. – Старик даже побагровел. – Спустили добавочный план заготовок древесины. А у нас уже и ушки на макушке. Есть, капитан! Будет выполнено. Ну и давай крошить все подряд. Что там дальше будет? Это не касаемо. Он сел в машину и – айда, только пыль столбом. Узнаешь после, активиста-то, оказывается, в должности повысили. И его здесь нет, и леса нет...
Ручьев не перебивал старика. Он думал о своем и все чаще соглашался с каждым его словом. Действительно, полтора десятка лет руководит он районом и ни разу не поднимал голоса против того или иного решения области. Хотя внутренне понимал, что некоторые из них шли вразрез с жизнью. Порой это немало портило дело. И все потому, что мы еще новички в таком нелегком труде. По проторенной-то дорожке куда легче шагать. Ему об этом захотелось поразмышлять вслух, но, взглянув на серьезное лицо Буравлева, он осекся: "Не время и не место для таких размышлений".
Внимательные голубые глаза лесничего, казалось, сверлили его и видели изнутри. Он как бы спрашивал: где же твой долголетний опыт, дорогой товарищ? Где твоя фронтовая смекалка? А ведь там-то риск был посложнее. Каждая малейшая ошибка оплачивалась порой человеческими жизнями.
– Ну, что приуныли? – после некоторого молчания оживился старик. Что? Разве я неправду говорю? Аль, может, стар стал? Но нет, дело свое еще добро кумекаю. А ты, Лексей Митрич, не обижайся на меня. Может, сболтнул что и лишнее.
– Почему же лишнее? В твоих словах жестокая правда...
– Как хотите, так и понимайте. Только в лесу должен быть один хозяин – лесничий.
Ручьев продолжал думать о своем. До лесных дел у него действительно как-то не доходили руки. Вызывали на бюро директора лесхоза, интересовались, как обстояло дело с заготовкой древесины, и все. Если хорошо – хвалили, плохо – ругали. На том все и кончалось. Лес, мол, он и есть лес. Стоит – и ладно. Это не корова – его не уведут.
– Кто же вам мешает правильно хозяйствовать? – наконец, спросил он, обращаясь почему-то к Буравлеву.
Буравлев, до этого молчавший, положил вилку, ухмыльнулся:
– Скажите, Алексей Дмитриевич, вот я за счет колхоза чищу озеро. Похвально это или нет?
– Я думаю, что да: Прежде всего, за счет вековых накоплений ила, птичьего помета, перегноя повысится плодородие почвы на полях. А раз так будет намного выше урожай. С другой стороны, вы делаете в лесу большой водоем. Он не только нужен для поддержания влаги в почве, но и будет отличным местом отдыха.
– А вот за это мне в лесхозе вынесен выговор. Я должен был бы нанять рабочих, где-то достать механизмы, а добытый перегной продать колхозу. Все это лесхозу в убыток, зато не было бы нарушено установленное правило. Посмотрите, сколько в нашем лесничестве гибнет трав. А в колхозах скот остается без корма. Мол, трогать нельзя. И вот получается: лежит собака на сене... Ни себе, ни другим. Хороший хозяин не допустил бы такого. Все бы, до травинки, убрал!
Галка, освоившись, вылезла из-под кровати. И, будто стараясь уловить значение слов, остановилась посередине сторожки, покачивая головой.
– Что, проголодалась? – спросил ее Прокудин и покрошил на пол хлеба.
Галка стала неторопливо склевывать крошки, каждый раз, как курица на водопое, вытягивая шею и задирая клюв.
– На редкость полезная и умная птица, – пояснил гостям старик. – Все понимает. Ее ребята даже пытаются научить говорить. Сидит, слушает, и вот-вот заговорит... Чудно! Слыхал я, что этой премудрости их надо сызмальства приучать.
В клетках запрыгали снегири. Засвистел, затрюкал желтогрудый щегол.
– Зачем вы их держите взаперти? – поинтересовался Ручьев.
– Для науки, мил человек. В тепле им сейчас вернее. Зима-то нынешняя вон какая лютая. Да и корма нет. Чертополох пообивали бураны еще с осени. На рябину да на калину неурожай напал. Голодают птицы. Только и панствуют одни клесты.
– Да, сложная работенка у лесника, – посочувствовал Ручьев.
– А что поделать? Этим заниматься бы нашим егерям. А у них только и забота, как бы убить.
Выглянувшее из-за туч солнце дробилось в еловых зарослях, проникало сквозь окно, сеткой стелилось посреди пола. Галка, поклевав крошки, волоча по полу крыло, заковыляла к окну.
– Тварь бессловесная, а вот, поди ты, понимает, где лучше, – довольно растягивая в улыбке губы, заметил Прокудин.
Ему никто не ответил. В избушке установилась неловкая, тягучая тишина. Старик сконфуженно моргал глазами, стараясь разгадать, чем он так обидел гостей?
– Это вот тоже проблема, – кивнул Буравлев на клетки. – И я вам скажу – не простая. Она и останется неразрешенной, пока в лесу не появится один хозяин: лесничий. Чтобы он за все ответ держал. Лес – это не только деревья, а все, что в нем растет, бегает, ползает и летает.
– Как же тогда, допустим, быть с охотой? – словно освобождаясь от тяжкого раздумья, спросил Ручьев.
– Придите к лесничему. Он, если найдет это нужным, пошлет вас в обход к леснику. Гуляйте там сколько надо, только зверей или там боровой птицы больше установленной лесничеством нормы не убивай. Охота для нас, жителей средней полосы, не средство существования, а отдых. Я, например, сам видел, когда осенью, во время отлета птиц, на места их извечных кормежек выезжают немало прытких браконьеров и набивают там черт те сколько дичи. А потом ее и вялят и коптят... Это уже получается не охота, а самое обыкновенное истребление пернатых. Вот я и решил самостийно сделать переучет и леса, и его обитателей. Это же государственная золотая казна. Как же можно так с ней обращаться!
Ручьев потер ладонью лоб. Он собирался что-то сказать, но в этот момент в избушку ввалилось несколько раскрасневшихся пареньков. Ребячьи голоса послышались и за дверью.
– Пришли? – спросил их Прокудин. – Вот и хорошо. Погодите минутку, я сейчас. – Он обернулся к гостям и извиняюще пояснил: – Домики для дупловых птиц принесли. Вешать пойдем.
– Мешать не будем, – заметил Буравлев, вылезая из-за стола. – Надо и честь знать.
Ручьев поблагодарил смущенного Прокудина за хлебосольство.
3
Спускаясь с крыльца, Ручьев крикнул шоферу:
– Поезжай, Федя, вперед. А мы потолкуем пока.
Избушка исчезла за крутым поворотом тропы. По бокам ровными рядами шли сосны. Как свечи, белели стволы березок. Шли молча, переводя свои взгляды то на уходящую вдаль дорогу, то на сумеречные хвойные заросли.
– Вы, оказывается, стойкий человек, – первым нарушил молчание Ручьев. – Решение ваше мне по сердцу.
– Признаться откровенно, в молодости я мечтал стать ученым. После окончания академии готовил кандидатский минимум. Сдал, а написать диссертацию не пришлось. Жизнь повернула по-другому.
Буравлев искоса взглянул на Ручьева.
– Теперь о деле. Мы, Алексей Дмитриевич, не артисты. Для красоты слов не бросаем. Мысль эта с детства сжилась со мной. Да все не было случая воплотить ее в жизнь. Я потомственный лесовод, кому же, как не мне, об этом болеть...
– Главное – держаться за свое. Найдутся люди – поддержат.
У перекрестка затормозила машина. Из кабины выглянул шофер. Ручьев махнул ему рукой – мол, поезжай дальше и продолжал свою мысль:
– Я рад за вас, Сергей Иванович. Рад, что так вот встретил... Поразил меня любовью к делу и старик. Живет еще в нем боевой партизанский дух!
– Таким, как он, надо памятники ставить, – поддержал его Буравлев. А у нас на них смотрят, как на донкихотов. Посмеиваются...
– Ничего, ничего... – дружески похлопал его по плечу Ручьев. – Вы только держитесь. Ваше дело верное...
– Я со своей дороги не собираюсь сходить. Пусть и нелегко придется пробиваться по ней.
Так они несколько раз догоняли машину.
Расстались только за поворотом к городу.
Обратно в лесничество Буравлев шел в раздумье. Синие тени удлинились. По сторонам дороги чернели сосны и ели: неуклюжие, мохнатые...
С ними ему быть до конца своих дней. И пусть из-за них не будет обычного душевного покоя!
Вот эти сосны и елки сажали и холили его прадед, дед и отец. Немало в них вложил труда и он, Сергей Буравлев. С ними он вырос, возмужал, и теперь, после долгих лет разлуки, снова вернулся к ним. Вернулся не как бежавший из дому блудный сын, а как человек, которого заставила надолго покинуть дом злая судьбина.
Он вспомнил разговоры в областном управлении. Всех удивило внезапное его решение оставить Дачное лесничество и уехать в глухомань.
Эти желания жили в нем, никогда не угасая, зрели в нем, как конечная цель его жизни.
По соснам пробежал ветер, зашевелил, встопорщил хвою. На поляне взвились бурунчики колючего снега. Ветер погнал их перед собой, пригибая молодую ощетинившуюся поросль.
Буравлев шагал за ветром, за веселыми снежными бурунчиками. Шел уверенно по той земле, которая по праву принадлежала ему.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Заместитель начальника областного управления лесного хозяйства Долгов был взбешен. Вернувшись из урочищ Приокского лесничества, он немедленно вызвал к себе в районную гостиницу Маковеева.
– У вас столько леса! Деловой древесины, баланса хватит еще на десять лет, а вы – в такое ответственное время заготовок зажимаете лес. Мы должны поставить для важных объектов пятьдесят тысяч кубометров. Вы понимаете это?..
Маковеев пытался как-то объясниться, но Долгов, высокий, широкоплечий, тяжело ходил по комнате, так, что скрипели половицы, и, не давая говорить Маковееву, рубил:
– Мы вас за это накажем. Занижение производственной мощности – это подсудное дело.
– Я, Григорий Григорьевич, писал, я докладывал, – нервно вскрикивал Маковеев, покрываясь бледностью. – Это Буравлев своими проектами скоро наш лесхоз...
– Что Буравлев? Буравлев, Буравлев!.. – краснея, гаркнул на него Долгов. – Вы директор лесхоза, вы – хозяин, с вас спрос – вам и ответ. А Буравлева можно и прижать! А вас мы отдадим под суд...
Долгов небрежно сунул руку Маковееву и отвернулся к окну, давая этим понять, что разговор окончен.
2
Маковеев возвращался в лесхоз пешком: сгорбленный, разбитый. "Да, ситуация. Неприятная вышла история..." А в ушах словно молоточки выстукивали: "...Накажем... Отдадим под суд..." Встреча с Долговым подействовала на него удручающе. Для тревоги были причины. Где-то в уголках души Маковеева, словно пиявка, сосала совесть. И он невольно ругал себя, что ввязался в возню с этим, по сути дела, ничего не значащим человеком. Стоило бы понастойчивее поднажать на него, и он бы не выдержал, сдался. В конце концов, он подчиняется Маковееву, а не Маковеев ему. Так нет, смалодушничал!..
Желтыми квадратами выделялись в темноте окна домов. Откуда-то доносилась мелодия Чайковского. Припомнилась первая встреча с Эллой. Чтобы отогнать неприятные мысли о Буравлеве, Маковеев стал думать об Элле. Она тогда тоже играла ему этот вальс. В комнате ярко горела люстра. Огни отражались в хрустале, на полированной крышке пианино, вспыхивали и дробились в черных и белых клавишах. Только ради этих волшебных звуков, ради прямой и строгой Эллы стоило жить.
На миг отступили куда-то и Буравлев и Долгов... Перед ним была только Элла! Его Элла!..
В морозном воздухе растаял последний аккорд. На Маковеева повеяло прохладой ночи. Темнота сковывала его со всех сторон. Из черных подъездов домов за ним, казалось, следил пронизывающий взгляд Долгова. Ой словно говорил ему: "Нет, от ответа не уйдешь!.."
Маковеев свернул в первый переулок и прибавил шагу. Но взгляд преследовал его и здесь. А внутренний голос твердил одно: "Во всем виноват Буравлев!.. Во всем!.."
Обессиленный Маковеев остановился на перекрестке улиц и, словно загнанный волк, стал озираться по сторонам. Кругом было пусто. В домах гасли огни. Порывы ветра с силой обрушивались на заборы, гнули к земле деревья, взвинчивали снежные смерчи, засыпая крыши, потемневшие от ходьбы тротуары, изъезженные машинами дороги. В мутном небе, будто ведьмин глаз, щурясь, поглядывала луна. И ему стало одиноко среди безмолвных улиц.
– Анатолий Михайлович, как вы сюда попали?
Он вздрогнул. Перед ним стояла Лиля. Высокая, стройная, она, словно богиня, спустилась к нему с неба. Ему сразу стало легко и весело.
– О чем вы задумались? – придавая голосу особенную нежность, снова спросила Лиля.
Маковеев помедлил, потом сказал:
– Живет рядом такая хорошенькая девушка, а я брожу по улицам один.
Они пошли по вытоптанной в снегу дорожке.
– У вас неприятности? – спросила Лиля, вспомнив о Жезлове.
– К счастью, нет. Вот иду, вспоминаю стихи: "Твое лицо мне так знакомо..."
Лиля вздохнула.
– Забыл строку, – огорчился Маковеев. – Впрочем, что-то на душе кошки скребут. Хорошо, что ты повстречалась. Вдвоем куда легче... "Не ты ли легкою стопою за мною ходишь по ночам..."
Лиля промолчала. Ей было приятно идти с этим сильным и красивым мужчиной. Так они свернули за угол и очутились у спуска к реке, возле маковеевской квартиры.
– Ой!.. – спохватилась Лиля. – Мне пора.
– Не покидай меня! – томно, настойчиво сказал Маковеев. – Я так одинок...
3
В доме Маковеева было неуютно. На столе валялись хлебные крошки, стояли оставленные от утреннего чая немытыми стаканы и тарелка. Пока Маковеев зажигал керогаз и ставил на него чайник, Лиля вымыла посуду, стряхнула скатерть, подмела полы. И в комнате сразу стало уютнее, теплее.
– Недаром говорят: без хозяйки и дом сирота, – улыбаясь, отметил Маковеев. – Не успела ступить через порог женщина, как сразу все преобразилось.
– А вы почаще приглашайте, и в доме будет порядок, – нашлась Лиля.
– Я давно об этом думал, да все как-то неловко...
Маковеев положил ей на плечо руки:
– "Есть минуты, когда не тревожит роковая нас жизни гроза..."
Она не отстранила его рук, не отвела своего взгляда от его серых повлажневших глаз. Полные сочные губы ее стали ярче. Маковеев притянул ее к себе.
На кухне зафырчал, затарабанил крышкой чайник. На него никто не обратил внимания.
4
Жезлов не понимал упорства Буравлева. Кругом тысячи гектаров леса, а он ломал себе шею из-за какого-то небольшого бора.
Эту неопытность райкомовского работника Маковеев подметил сразу. Отвлекая Жезлова от главного, он сумел представить Буравлева в нужном ему свете. Даже упомянул о якобы бесплатной передаче по знакомству сосновскому колхозу перегноя из Черного озера, хвороста, а там, кто его знает, может быть, и строительный лес сплавлял.
Отложив логарифмическую линейку, Маковеев произнес такую цифру нанесенного убытка, что Жезлов не мог удержаться от восклицания:
– Неужели?!
– Да, работничка мне подсунули!.. – покачал головой Маковеев.
Виновность приокского лесничего была определена точно в цифрах. И Маковеев не сомневался, что вина будет не его, а Буравлева, и тот понесет наказание.
Наблюдая за работой Жезлова, как тот сосредоточенно записывает себе в блокнот его расчеты и как тот, внимательно просматривая подписанные Буравлевым наряды и акты на отпуск древесины, хмурился, покусывая нижнюю губу, Маковеев думал о том, что он не хотел бы этой самой каши...
– Тут, конечно, надо учесть, – осторожно заметил он, – Буравлев работает недавно, кое в чем еще не успел разобраться. – И как бы между прочим добавил: – Фронтовик, награжден орденами...
Маковеев знал, что сейчас Жезлов скажет ему о том, что прежние заслуги не снимают с человека ответственности перед государством, и действительно Жезлов сказал ему, что ордена – орденами, а дело – делом...
Просмотрев документы, Жезлов вяло захлопнул блокнот, будто устал от этой работы.
– Если будут какие дополнительные факты – сообщите, – сказал он.
– Когда же бюро? – спросил Маковеев.
– Я же говорил – в пятницу, – пожал плечами Жезлов. – А там видно будет. – Он поправил галстук, сунул в карман блокнот.
– Как, вы уже уходите? – спохватился Маковеев. – Но у меня еще не все.
Жезлов смерил его холодным взглядом.
– Я вас слушаю. Говорите.
Маковеев поежился и, чтобы его не слышали за дверью, пододвинулся к Жезлову поближе.
И так они мерили друг друга пытливым взглядом.
– Да неужто? – удивился Жезлов. – Говорите, связь с учительницей. Пьяный, да ну? Бросил жену, язви его... Мы-то, лопухи, проектом его занялись. А он – гусь лапчатый...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Тропинка вихляла по склону оврага. На подъеме она прямилась и жгутом вилась к сторожке. Ведра казались тяжелыми. Покачиваясь на коромысле в такт шагов, тянули назад. Прокудин приостановился, бросая короткие взгляды на подъем. Совсем недавно он одним духом брал эту крутизну. А сейчас шел медленно, нацеливаясь ногами в утрамбованную снежную тропу.
За спиной по-комариному позванивал родник. Он стал тонким и светлым. На неглубоком дне просматривался каждый камешек. А лет десять – пятнадцать назад он был еще широким, шумным, стремительным. Таким теперь его можно видеть только в половодье.
Нитка ручья высыхала, глохла, так постепенно утекают силы. Время сушит реки и землю. Старость горбатит и морщит человека.
На крыльце Прокудин опустил ведра, присел на лавку, Гулко колотилось сердце. Он прислушался к доносящемуся из сарая шороху рубанков и стуку молотков. Ранний весенний ветерок потянул острым запахом сосновых стружек. Старик вдохнул полной грудью воздух. Глаза сразу ожили, на щеках разгладились морщинки. Этот запах всегда напоминал ему о весенних борах, о новой бревенчатой избе.
Вбирая в себя смолистый запах, Прокудин не заметил, как из сеней прокрался Васек и, подхватив ведра, снес в избу. Втянув в плечи голову, старик щурился. Ему не терпелось подняться и пройти к сараю. Но подняться не было сил. Усталость приковала к лавке.
– Поди сюда, – махнул он рукой Ваську. – Дело есть.
Вместе с Васей к старику из сарая подошел высокий конопатый паренек. Прокудин посмотрел на него и заулыбался. Он показался ему чудаковатым. Лицо длинное, волосы рыжие, выбивались из-под кепки, а в глазах горели задорные огоньки.
– Кто таков? – не спуская с него любопытного взгляда, спросил старик.
– Митя Зырянов, – живо отозвался паренек. – В железнодорожной будке живу. Может, слыхали? Мой папа путевой обходчик.
Прокудин нахмурился, отвел сразу же потяжелевший взгляд.
– Слыхал, как же!.. – в голосе его послышались недовольные нотки. – С отцом твоим приходилось не раз встречаться... Что же раньше не приходил?
Митя опустил голову, промолчал. На его щеках ярче вспыхнули конопушки.
"Стеснительный, – заметил старик. – Не в батю пошел". А вслух протянул:
– По-о-нятно! – и тут же обернулся к Васе, спросил: – Как ты их сумел?
На днях Вася Пухов попросил у него тулуп и ушел на ночь к стогу проследить за жировкой зайцев. А утром, к удивлению, в рыбачьей сети принес двух беляков.
– Не сразу взял, – обрадованно отозвался паренек. – Подследил за ними еще раньше. В стогу кормежку устроили. Днем решил постелить на это место сеть. Думал, не придут. Нет, не испугались, пришли. Голод не тетка. Тогда я протянул веревочку на стог, а сам закутался в тулуп и жду. К утру уже дремать стал... Хруп-хруп-хруп... Прямо подо мной, на сетке, беляки. Дернул посильнее веревочку, сетка затянулась, а сам кубарем на них.
– Молодчина! – похвалил старик. – Голова, видать, работает. А ребята довольны?
– Еще бы!.. – заливаясь от счастья краской, подтвердил подошедший от сарая Коля Дымарев. – Вон какую клетку отгрохали. Хоть сам в нее лезь.
Трое друзей стояли перед Прокудиным счастливые.
Глаза старика молодо заблестели.
Как всегда, по налаженному порядку, он добросовестно и в срок отпускал древесину, следил за разработкой делянок, ежедневно обходил участки, но ко всему, чем он занимался многие годы, прибавилась добрая дружба с ребятами. И он сейчас понял, что жизнь без этой привязанности была бы неполной.
– Потолковать надо с вами, ребята, – сказал Прокудин. – Только погодите, воду снесу.
Не поднимаясь с лавки, он повел руками, чтобы подцепить ведра, но, не увидев их, остановился, да так, горбясь, и застыл. В глазах его была нежность. Он нарочито сурово проворчал:
– Все над стариком трунишь, мошенник! Вот и ты, Вася, когда-нибудь таким будешь...
Скуластое лицо паренька осветилось стыдливой улыбкой.
– Вижу, устал. Вот и помог. – Белесые брови его насупились, в словах твердость. – Сколько говорил – не ходи к роднику. Есть же кому принести...
– Ну ладно, виноват, что с тобой поделаешь, – отходчиво согласился Прокудин.
Над западной закраиной неба затрепетала вечерняя заря, а прямо над сторожкой вспыхнули звезды. Густые, темные тени сомкнулись у просек, затушевали лес. А у сарая на верхушке сосны, вытянув шею, все еще подавал свой голос дрозд. В умолкшем бору словно серебряные монетки рассыпал он свои звонкие трели... От песен дроздов хорошеют апрельские зори! Приткнется клинушком на стрелке высокой сосны и высвистывает на весь лес. Будто перекликается с кем-то.
"У-ли-та!.."
"У-ли-та!.. Слышь – что ль?.. Слышь – что ль?.. Леший – здесь!.. Ухо-ди-ка-ско-рей!.. Ухо-ди-ка-ско-рей!.."
– Ребята, а не поздно вам домой идти? – спросил старик.
– Можно, у тебя останемся? – в свою очередь, спросил Васек. – Хотим послушать глухаря.
– Кто ж вас погонит, мил человек. Только дома-то как? Искать не будут?
– Нас, дедушка, отпустили, – пояснил Коля Дымарев и замялся. – А ты с нами не пойдешь?
– Это можно... Как же нам быть-то? Вот новичок у нас...
– Я вовсе и не новичок, – перебил его Митя. – С отцом сколько раз на охоту ходил. Любой след, как по книжке, читаю.
