Текст книги "Счастье рядом"
Автор книги: Николай Вагнер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
4
– Вот здесь и будешь жить, с Федором Митрофановичем, – сказал Хмелев. – Федор Митрофанович – это такой человек!..
– Э-э, что Федор Митрофанович!.. Не было бы Федора Митрофановича, если бы не Леонид Петрович!
И Кондратов не в первый раз начал вспоминать, как Хмелев «вывел его в люди».
Работал он подручным у молота, когда в цех пришел худой, как сейчас, и с такими же колючими глазами корреспондент Хмелев. Встал этот мальчишка с рассыпающимися, тогда еще без проседи, черными волосами у станины и жадно глядел, как из печи подавали красные болванки, как нещадно бил их паровой молот, и в грохоте этом ни спросить ничего, ни самому сказать было нельзя. Да и вопросы, которые заранее продумал Хмелев, забыл, как и задание редактора – подготовить выступление молодых рабочих, новичков, вроде Федора Кондратова.
– Поберегись! – кричал усатый кузнец в кожаном фартуке, когда поковка, шелестя о железо, скатывалась в воду. В отместку она выбрасывала облако шипящего пара – поберечься стоило. А из печи ловкие подручные вытягивали уже новую болванку, такую же красную и огнедышащую, какой недавно была та, теперь мертвая, потускневшая.
Долго стоял Хмелев у молота, словно прикованный, стоял и любовался, удивленный, сверкая угольками глаз.
Конечно, у микрофона должен выступить вот этот сосредоточенный, с широким мужественным лицом паренек. Вон как он орудует клещами, из самого пекла выбрасывает болванку и не боится, что она сорвется, прожжет ему живот или обрежет ногу вместе с ботинком. Наоборот – кажется, кусок раскаленного металла боится этого смелого человека, бежит вокруг него стремглав, поторапливается прочь – пусть под молот. А молот, послушный человеку, снова бьет болванку по загривку, вышибая желтые искры, и снова пшик – кончилась ее жизнь.
И вдруг – обвал! Тишина. Замер грохочущий богатырь.
– Шабаш! – сказал усач в кожаном фартуке. И его команду подтвердила сирена в противоположном конце цеха.
Обеденный перерыв. Вот тогда и состоялось первое знакомство Хмелева с Федором Митрофановичем. Рассказ о трудовом пути Кондратова, отзывы мастера были аккуратно записаны в блокнот. А через два дня Кондратов пришел в студию, чтобы выступить по радио. Эту встречу они запомнили, как день второго знакомства. Оказалось, что Леонид Петрович ничего не понял в методе усатого кузнеца. Кондратов же не только не мог написать своего выступления, но и прочесть его по тексту, составленному Хмелевым.
– Грамотешки маловато, – оправдывался Кондратов, вытирая вспотевший лоб. – У молота оно легче, чем выступать.
Но Хмелев не сдавался. Он заставлял читать еще и еще, по складам, пока Кондратов не заучил всю страничку. Однако выступить ему в тот раз так и не пришлось: текст забраковали как неконкретный, бессодержательный.
С тех пор прошло двадцать лет. Федор Митрофанович стал со временем знатным кузнецом.
Он много учился сам и передавал свой опыт другим. Выступления Кондратова неоднократно передавались и по уральскому, и по московскому радио. Эту науку он освоил прочно и уже не испытывал мук, как в тот, первый раз.
...Хмелев, не привыкший терять время попусту, быстро распрощался с Андреем и Федором Митрофановичем. Он сказал свое неизменное: «Счастливо!» и хлопнул дверью. Федор Митрофанович улыбнулся ему вслед, развел руками и сказал:
– Ну что ж, Андрей Игнатьевич, пойдем поглядим твою комнату. Она вроде бы подходящая, вот за мебель не взыщи...
В комнате стояли простенький диван с буграми от выступивших пружин, застланный клетчатым одеялом, старомодный письменный стол и неведомо откуда взявшееся глубокое мягкое кресло. Андрей посидел немного на стуле возле стола и начал распаковывать чемодан. Он достал книги, расставил их на полке, прибитой над диваном. Затем достал белье, уложил его в одну из тумб стола.
Когда все было расставлено и разложено по своим местам и когда он снова сел на стул перед письменным столом, начался уже третий час. Весь дом давно спал, а Андрей продолжал сидеть не двигаясь и ни о чем не думая. В руках у него, отражая свет настольной лампы, поблескивала фотокарточка в застекленной рамке. На него смотрели застывшие в раздумье, грустные глаза Иринки. Она сидела к нему спиной и резко повернула голову, будто внезапно оглянулась. Высоко на затылке были собраны в густой узел отсвечивающие белым блеском волосы.
Андрей долго всматривался в знакомые черты лица, а потом прислонил карточку к ножке лампы и оставил ее там.
Глава четвертая
1
Профессор Эдуард Иосифович Сперанский собирался в большую гастрольную поездку. Побывать в крупнейших городах Урала, а главное – посетить свою родину Новосибирск, стало его заветной мечтой. Его ждали встречи с родственниками, с друзьями юности. Они знали его рядовым пианистом, а теперь он, широко известный музыкант, отметит в родном городе свое пятидесятилетие. Об этом сообщат газеты, еще популярнее станет его имя.
Ирину предстоявшее путешествие волновало по-своему: она должна была ехать по хорошо знакомым местам, где прошло ее детство в годы эвакуации, остановиться в городе, в котором училась и дружила с Андреем.
Сидя на корточках перед чемоданом, она задумалась, глядя спокойными зелеными глазами на портьеру, которая время от времени оживала, колыхалась от легкого ветерка. За полуоткрытой дверью балкона стоял июньский вечер, там зажигала огни Москва.
Ирина подошла к балкону, откинула рукой прозрачную ткань. Скользнули по карнизу кольца, и перед ней открылся знакомый вид: черные силуэты каменных громад с оранжевыми квадратиками окон, зеркальная полоска Москва-реки, зеленые и красные огни речных трамваев. Далеко внизу, вдоль гранитной набережной, нескончаемой цепочкой рассыпались шары уличных фонарей, в их свете виднелись фигурки пешеходов. Вот-вот к дому должна была подъехать машина, и в ней Эдуард Иосифович, ее муж. Ирина все еще не могла привыкнуть к этому слову. Прошло два года, как она стала женой профессора, но до сих пор не давала себе отчета в том, насколько изменилась ее жизнь. Эти годы прошли в служении ее божеству – музыке, и он, удивительный музыкант Сперанский, был частью этого божества. С тех пор как в полуосвещенном зале консерватории она впервые услышала дыхание органа и увидела узкую сутуловатую спину профессора, его пышные седые волосы, она боготворила искусство этого человека: его игра приносила истинное счастье.
– Добрый вечер, ма шер! Заждалась?
Ирина вздрогнула. В дверях стоял профессор с портфелем, из которого торчал рулон афиш. Лицо его было озабочено, на белом выпуклом лбу поблескивал пот.
– Кажется, все уладил а фон [1]1
а фон – основательно, досконально (фр.).
[Закрыть], – вновь заговорил Сперанский, – захватил с собой несколько афиш, новых, с портретом, оттиски на удивление четкие! Вот посмотри.
Он просеменил по комнате, бросил портфель на стул и скрылся в ванной. Вскоре он вновь появился, бережно прикладывая пушистое полотенце к порозовевшему лицу, растирая мускулистые волосатые руки. Потом развернул афишу.
– Ну как, похож? – И обнял Ирину. – Посидим перед отъездом. Посидим и помолчим. – Но Сперанский сегодня молчать не мог. – В добрый час! – Он сбивчиво и торопливо называл города, в которых предстояло побывать, подсчитывал количество концертов и доход, который они принесут.
– Получается не так плохо! – Ты рада поездке? Ируша, чего ты молчишь, рада?
– Я не молчу, – встрепенулась Ирина, – я слушаю тебя, правда...
2
Лето начиналось с дождей. Грязное небо низко висело над городом, за весь день не давая выглянуть даже слабому лучу солнца. Тучи словно застыли на месте, раздумывая: не полить ли еще и без того размякшую от влаги землю.
Такие ненастные дни Юрий Яснов называл, по обыкновению, ресторанной погодой. Что могло быть лучше, по его мнению, чем сидеть вот в такой пасмурный денек где-нибудь за столиком и тянуть пиво. А сегодня он выпил бы, пожалуй, чего-нибудь покрепче. Во время последней ссоры с Зоей она назвала его пустоцветом, сказала о своем презрении к нему. Обо всем этом он никому не стал бы рассказывать, тем более Виктору Фролову, которого знал мало и недолюбливал. Но желание выпить, притупить остроту обиды заставляло его вновь и вновь начинать тот же разговор. Он бросил в окно недокуренную сигарету, прикрыл его и подошел к сидевшему за столом Виктору.
– Курица и та пьет, а погода все равно нелетная. Сообразим?
Фролов неопределенно пожал плечами.
– Не здесь же. И все-таки, как насчет записи? Когда вы полетите?
– Почему я, а не мы? Мое дело маленькое: кругло – катать, плоско – таскать. Откуда я знаю, что именно вам надо записывать.
– Тут все ясно, – возразил Фролов, приподымая отпечатанные на машинке страницы.
– Ясно здесь, а когда приедешь на место – все станет пасмурно. И от текста вашего ничего не останется. В общем, один не полечу. Вместе так вместе. У нас такой порядок.
Виктор поежился. Он готов был на все, чтобы отказаться от этой поездки. «Может быть, согласиться с предложением Яснова, потратиться на него в ресторане?»
– Не обязательно вдвоем, – сказал он. – Да и сами говорите – погода нелетная.
– Я-то могу и в нелетную, был бы самолет. А вот вы?
– Что я?.. Конечно, я предпочел бы поезд. У меня сердце. И не всем же в конце концов летать. – Как будто припоминая что-то, он добавил: – За меня летает мой брат.
– В каком смысле?
– В прямом, разумеется. Он летчик. Летчик-истребитель.
Юрий оживился: где служит брат Фролова, в каком звании, давно ли летает? Виктор отвечал уклончиво. Он давно не имел сведений о брате и поэтому не мог точно сказать о его местонахождении.
– Военная тайна?
– До некоторой степени. Да это и неважно. Я хочу сказать – каждому свое.
– Вот именно, – подхватил Яснов. – Вы пишете, я записываю, ваш брат летает. И все мы строим коммунизм.
– Наивно.
– Что наивно?
– То, о чем вы говорите.
– Не строим, что ли?
– Наивно об этом думать. Неужели вы это серьезно? – Фролов потянулся, широко зевая. – Эх-ха-ха. Святая простота. – И как бы спохватился: – Так что же насчет вашего предложения? Пойдем?
– Если поставите: я пуст. Вообще-то с вас полагается, за новоселье.
На этой фразе Юрия в комнату вошел Широков.
Юрий обрадовался ему, хотел было сказать какие-то особые, теплые слова, но получилось обычное для него:
– Строим? Виктор Иванович – за, я – за, а ты?
– Я, как массы. Только после работы.
– После работы – культпоход в кино, – возразил Яснов и тут же поинтересовался: – Ты идешь?
Широков ничего не знал о предстоящем культпоходе. Профгруппорг Жизнёва его «не охватила». И тогда Юрий Яснов вызвался все устроить в один момент. Он выскочил из комнаты и вскоре вернулся с Татьяной Васильевной.
– Ну что ты от меня хочешь? – отбивалась она. – Нет у меня лишних билетов.
– Нехорошо, Татьяна Васильевна, нехорошо, – наседал Яснов. – О новичках не заботитесь. В такую погоду только и сидеть в кино. Или в баре. На чем же нам остановиться?
– Не знаю, на чем вы остановитесь. Надо было думать раньше. Вот держи, – протянула она два билета Юрию Яснову. – Тебе с Зоей.
– С Зоей! А почему, собственно, вы диктуете, с кем мне идти? Я, может быть, желаю не с Зоей, а, например, с Олей.
– С Олей Комлевой? – спросила Жизнёва.
– Хотя бы, а что?
– Ровным счетом – ничего. Иди с кем хочешь; только не в бар. Ну так как же быть с вами? – спросила она, глядя на Андрея и Фролова. – Хотите, позвоню администратору и попрошу еще два билета?
И Фролов и Андрей заговорили враз, просили не беспокоиться. Фролов к тому же видел этот фильм в Москве, и на сегодняшний вечер у него были другие планы.
– И у вас ведь тоже? – спросил он, многозначительно взглянув на Яснова.
Сообразив, на что намекает Фролов, Юрий подтвердил – вечер у него, действительно, был занят, и свои билеты он вполне мог отдать Андрею.
– Считай, что тебе повезло, – сказал Юрий. – Можешь идти в кино, даже с барышней. – И выложил на стол билеты.
– Какие у Андрея Игнатьевича могут быть барышни? – улыбнулась Жизнёва. – Человек только приехал в город...
– В наше время – это не проблема. Барышнями у нас – пруд пруди. Да ему и искать нечего. Дочка его хозяина Аля чем не барышня? В общем, Андрей Игнатьевич, выбирай любую, кроме Оли, конечно. Не-то!.. – Юрий выпятил грудь и заулыбался.
Всю эту сцену Андрей наблюдал молча. Идти в кино ему тоже не очень хотелось, но вечер был свободным, и он осторожно оторвал для себя один билет.
– А этот, – он протянул билет Жизнёвой, – на усмотрение нашего профсоюзного вождя.
3
Редактор отдела Петров ушел в отпуск, и обязанности его пришлось выполнять Андрею. Работы прибавилось. Вот и сегодня до поздней ночи правил материал, потом принялся за очерк. Выкурил кучу папирос, пил густо заваренный чай, но ничего не помогло – усталость взяла свое. Так, не закончив работу, и уснул. Теперь надо было наверстывать упущенное. Мысли с утра были четкими, но времени оставалось мало, к тому же хотелось есть и нечего было курить.
Ладно бы еще никто не мешал, хотя бы этот неугомонный Петя. И принесло же его ни свет ни заря...
Мальгин, который всего пять минут назад попытался рассказать новый анекдот, снова заговорил.
– Эх, сейчас бы подкрепиться. Давай слетаем в кафе.
– Сходил бы лучше за папиросами. Так же болтаешься.
– А чего мне не болтаться – до поезда еще три часа.
Он засунул руки в карманы и, насвистывая бойкий мотив, подошел к окну. По широкому асфальтированному двору, посредине которого чернела утоптанная каблуками клумба, шли люди.
– Жизнёва идет! – воскликнул Мальгин. – Полная сумка покупок. Вот у кого можно перехватить на папиросы. Я бы с удовольствием одолжил, но у меня командировочные в обрез.
Андрей представил себе Татьяну Васильевну, высокую, стройную, ее прямую походку и подумал: «А что, если действительно перехватить деньжат у Жизнёвой? Купить папирос, позавтракать и, вообще, дотянуть до получки. У нее всегда водятся деньги». И все-таки он сразу же отбросил мысль о том, чтобы занимать у Жизнёвой. Он и сам не объяснил бы, почему с такой просьбой не мог обратиться именно к ней...
Андрея отвлек Мальгин. Он налег на край стола, прижал руки к груди и, заглядывая в глаза, спросил:
– Может, займешь у Бурова? Его оклад – три твоих.
– Слушай, иди ты к дьяволу!
Андрей, наверное, послал бы назойливого собрата еще дальше – столько злости и нетерпения было в его взгляде, но как раз в это время он скорее не увидел, а почувствовал, как кто-то заглянул в приоткрывшуюся дверь. Татьяна Васильевна. Ее веселый голос.
Она распахнула дверь и остановилась, прислонясь спиной к косяку.
– Воюете, а очерка все нет?
– Зато есть мы! Входите, Татьяна Васильевна! Милости просим! – затараторил Мальгин.
Сославшись на то, что Широкову нельзя мешать, – его передачу ждали в студии, и к тому же он сегодня дежурил, – она некоторое время в нерешительности постояла в дверях, потом уступила просьбам, вошла.
Все трое заговорили, перебивая друг друга – о разном, стараясь блеснуть красноречием и шуткой. Мальгин не преминул спародировать оговорки, которые случились в это утро у дикторов. Жизнёва в ответ на одном дыхании процитировала длинную неуклюжую фразу из сельскохозяйственной передачи.
– От такого стиля может язык сломаться.
– У Розы Ивановны – факт, – согласился Мальгин, – сплошной бурелом!
– А у вас? Хоть бы сдавали вовремя. И когда я буду записываться?
Закончился разговор бесцеремонными намеками Пети на то, что, имей они папиросы, Андрей давно бы закончил писать.
Когда дверь за Татьяной Васильевной закрылась, Андрей, возмущенный болтовней Мальгина, грохнул по столу кулаком и назвал его балаболкой. Однако это на Мальгина не подействовало. Он только хихикнул.
– Эх, Андрей Игнатьевич, хороша баба – Танечка! Засохнет она без мужа. Говорят, поехал в Харьков счастья искать.
Андрей сделал вид, что не слушает Мальгина, да и в самом деле перо его продолжало бежать по бумаге, а тот все наговаривал.
– Засохнет Танечка, если не подвернется какой-нибудь хлыст. Это уж точно. А подвернется – будет все в порядке... Физиология.
Андрей сжал кулаки и шагнул к Мальгину, но в это время в комнате снова появилась Татьяна Васильевна. В руках ее были бутерброды с колбасой и пачка «Беломора».
– Вот вам, не умирайте!
Мальгин и Широков растерянно посмотрели на Жизнёву. Однако Петр Петрович быстро нашелся. Схватив пачку папирос, оборвал уголок и преподнес Андрею. Андрей отказался и от папирос, и от бутерброда. Но Жизнёва и слушать не хотела. Она приказала есть и не разговаривать и пригрозила принести еще. Повернувшись на одной ноге, она исчезла так же внезапно, как появилась.
– Вот это баба! Класс! Тебе бы такую жену – жил бы, как у Христа за пазухой, – выкрикивал Мальгин, откусывая большие куски булки с колбасой.
– Чего не ешь? Чайная, свежая! Ых!..
Андрей взял папиросу, закурил и сел за стол. После первой затяжки он удивился тому, что не почувствовал особого вкуса табака как прежде, когда курил после долгого перерыва.
Немного спустя к горлу подкатила тошнота. Такого состояния он не испытывал давно. Обычно не хотелось курить, когда он заболевал. «Уж не простудился ли вчера на пруду?» Андрей бросил недокуренную папиросу в пепельницу и принялся было за очерк, но сосредоточиться не мог. «Татьяна Васильевна!.. Она от самой жизни... от самой хорошей... И еще о чем-то говорил Мальгин... Хорошая жена!»
4
Оператор Яснов торопливо укладывал в машину шланги и микрофоны. Проходивший мимо Андрей буркнул:
– Опять собираешься в последний момент, ясноглазый юноша!
– А, Андрей Игнатьевич, привет! Чего-то вид у тебя невеселый. Может быть, махнем на концерт? Развеселимся...
– На какой концерт?
– В филармонию, лауреата записывать. Есть на свете такой профессор Сперанский. Не слыхал?
– Сперанский!
– Он самый. А что?..
Андрей вспомнил утренний телефонный разговор. Это неприятное объяснение состоялось именно с ним – дежурным по радиокомитету. Профессор просил включить его пятнадцатиминутную передачу в вечернюю программу. По мнению Сперанского, она должна была явиться своеобразной прелюдией к его гастролям в городе. Широков отказал – вежливо, но твердо.
И не потому, что эта небольшая передача была бы всего лишь рекламой и не могла удовлетворить радиослушателей. Расписание передач было утверждено заранее, и в нем не выкраивалось ни одной лишней минуты. Сперанский вскипел:
– Я лауреат международных конкурсов! Профессор! Возглавляемая мной школа музыкантов известна всему Союзу! Я буду жаловаться, и, смею вас заверить, это так не пройдет!
Но Широков стоял на своем: «Порядок есть порядок»...
Вспомнив все это, Андрей неожиданно согласился поехать с Ясновым. Ему очень захотелось вдруг взглянуть на заносчивого пианиста.
– Аллюр три креста! – скомандовал Юрий, и веселый шофер Яша с прибаутками и солеными остротами бешено погнал по улицам.
Филармония помещалась в старом мрачном здании с колоннами в запрудной части города. У подъезда тускло светились фонари. В их свете сновали люди в поисках лишнего билета. Потеряв надежду попасть на концерт, они обращались за помощью к администратору, который нехотя поворачивал зажатую в накрахмаленный воротник тонкую шею и небрежно отвечал: «Ничего не могу сделать. Аншлаг». Он смотрел вдоль улицы на идущие от центра машины. Чуть поодаль толпились девушки. В руках одной из них пестрел букет георгинов. Но вот администратор весь подался вперед. К самому краю тротуара бесшумно подплыл черный ЗИЛ. Открылась дверка, и все увидели небольшого сухощавого человека в светлом пальто, с шапкой седых волос на непокрытой голове.
Андрею так и не удалось разглядеть профессора – его сразу окружила толпа поклонников. Проплыли над головами цветы, и вот букет уже перекочевал в руки Сперанского...
Андрей устроился в укромном уголке радиоложи. Яснов включил микрофон. Сюда, на второй ярус, приглушенно доносились рокот фагота, переливы флейт и скрипок. Сперанский должен был играть концерт Чайковского для фортепиано с оркестром. Андрей много раз слышал его по радио, но никогда – в зале. Он положил руки на барьер и, упершись в них подбородком, стал ждать начала концерта. И вот медленно поплыл тяжелый занавес, обнаруживая один, другой, третий ряд музыкантов. В центре, ближе к авансцене, стоял черный сверкающий рояль. Четкой заученной походкой вошел конферансье. Оглядев зал и подождав, пока утихнет шум, он объявил программу. Раздались аплодисменты. У рояля появился профессор Сперанский, в черном фраке и белой как снег манишке.
Андрей смотрел вниз, на сцену. Усердные поклоны профессора казались ему забавными и ненужными. И словно повинуясь этим мыслям, зал успокоился, профессор сел на стул и резко бросил руки на клавиши... Гордые звуки заполнили зал, подхваченные оркестром, они разлились торжественно и могуче. Андрей ни о чем не думал. Мир звуков и чувства, которые всколыхнул он, слились воедино. Перед раскрытыми глазами возникали и расплывались виденные когда-то лесные раздолья, березовые рощи и сосняки. Прошитые солнцем, они бежали вдаль, переливаясь зеленым, синим и голубым светом...
Музыка оборвалась. Профессор Сперанский стоял с опущенными руками и слегка наклоненной головой. Наконец он поднял руку, прося тишины, и заговорил молодым высоким голосом. Ему была понятна любовь публики к музыке русского гения. Она трогает не только сердца людей, живущих на родине композитора, но и тех, кто живет там, за ее пределами. Профессор говорил об увлекательной поездке по ГДР, когда он вместе с талантливым молодым музыкантом Ириной Сахаровой выступал с органными концертами на родине другого титана музыки – Бетховена. «...Профессор... Так вот какой ты, профессор!» – Андрей встал, но, ощутив тошноту и головокружение, снова опустился на стул.
Заметив бледность, проступившую на его лице, Яснов забеспокоился. Он приложил руку ко лбу Андрея.
– У тебя жар, и чего ты раньше не сказал? Тебе бы прогреться да в постель.
– Ты прав.
Андрей снова встал, кивнул Яснову и усталой тяжелой походкой вышел из ложи.
Спускаясь по боковой лестнице, он заметил на площадке первого этажа Сперанского, который давал интервью Кедриной. Андрей замедлил шаги, хотел было вернуться, но передумал.
Проходя площадку, он невольно взглянул на профессора. Холеное напудренное лицо, тонкие красные губы.
– Нет, в районах мне побывать не удастся, – отвечал Сперанский на вопрос Кедриной. – Притом моя программа рассчитана на интеллигенцию, так сказать, для бель эспри – людей с тонким умом...
Хотелось быстрее пробежать последние ступени, но кровь будто отлила от ног, вся собралась в груди и стучала. Он медленно вышел на улицу и подставил лицо накрапывающему дождю.
Долго бродил по ночному городу, ежась от холода, то и дело плотнее запахивая плащ.
На пути встречались редкие прохожие. Они куда-то спешили, их кто-то ждал, а ему идти было некуда. Укрывшись зонтом и тесно прижавшись друг к другу прошли пожилые супруги. Человек в пенсне и черной шляпе бережно поддерживал свою спутницу, а в другой руке нес сетку со свертками. «Придут домой, будут пить чай. Вместе, вдвоем...»
Впереди показались еще две фигуры. Лица женщин скрывали зонты, но в одной из них Андрей узнал Александру Павловну. Когда они поравнялись, она тоже заметила Широкова.
– Андрей Игнатьевич! Куда в такую пору?
– Так, никуда, – рассеянно ответил Андрей.
– А мы с концерта. Познакомьтесь, хористка оперного театра Людочка.
Людочка была значительно моложе Александры Павловны. Дуги бровей неестественно чернели на ее белом лице, губы были приторно накрашены и тоже казались черными.
– Нет, вы все-таки отвечайте, куда на ночь глядя? Андрей снова не мог сказать ничего определенного, и тогда обе женщины принялись уговаривать его пойти на именины к подруге Людочки.
– Неудобно и поздно, – начал было отговариваться Андрей, но Людочка ничего и слышать не хотела. Другое дело, если Андрей Игнатьевич спешит, а коли он свободен, пусть безо всяких разговоров идет с ними. И Людочка, подхватив Андрея под руку, потянула его за собой.
– Вот как вашего брата окручивают, – смеялась Александра Павловна. – Меня, правда, подобным же образом уговорили. Бедовый вы человек, Людочка.
– Не бедовый, а жизнерадостный. Ну чего хорошего в вашей постоянной серьезности? Весь вечер ни в публику не вышли, ни в буфет. Этак лучше и на концерты не ходить. Правда ведь, Андрей Игнатьевич?
– Не знаю...
– Ну вот, еще одна живая мумия объявилась. Придем к Рине, я вас растормошу.
Когда они подошли к дому, где жила именинница, ни в одном окне не оказалось света. Небольшой деревянный флигель и весь двор были погружены в сон. Но это нисколько не смутило Людочку. Она принялась колотить в дверь кулачками так сильно, что где-то в соседнем дворе четко захлопало эхо. Наконец в узком надверном окне вспыхнул свет, и нервный женский голос спросил:
– Людка, ты?
– Я, Рина, открывай, – и Людочка обернулась к Андрею и Александре Павловне, ободряюще кивнула им головой.
Дверь открылась, и все трое оказались в узком коридорчике, в котором нестерпимо пахло квашеной капустой и карболкой. Рыжеволосая Рина в черной, небрежно застегнутой кофте и узкой юбке шла впереди и напряженно перешептывалась с Людочкой.
Оказалось, что гости уже разошлись. Остался только приятель Жеки – сестры Рины, который много выпил и спал теперь в соседней комнате.
Рина включила настольную лампу, и свет ее вырвал из темноты небольшой круглый стол, покрытый грубой клеенкой, потускневший от времени комод и низенькую кушетку, на которой спал мальчик лет восьми. В смежной комнатушке стояли две кровати: одна небольшая, железная, была втиснута между стен поперек, другая двуспальная никелированная, занимала, очевидно, комнату во всю длину. Андрею видна была лишь спинка кровати. Между поблескивающих никелировкой прутьев виднелась одна большая нога в рыжем носке и одна маленькая, голая, видимо, Жеки.
При виде этой картины Андрей почувствовал отвращение. Он переставил стул, и теперь перед ним оказалась кушетка, на которой лежал мальчик. Его большие карие глаза были широко раскрыты и устремлены в какую-то неопределенную точку наверху.
На вопрос Рины, почему Саша не спит, он ничего не ответил – только сомкнул ресницы.
Тем временем на столе появились бутылка водки, маленькие металлические стаканчики, селедка и колбаса.
– Больше ничего нет. И почему вы раньше не пришли? Андрей Игнатьевич, так вас, кажется, зовут, вы единственный мужчина – разливайте.
Андрей передернулся (озноб все еще не проходил), наполнил стаканчики, и все выпили за здоровье именинницы.
Следующий тост – за гостей – Александра Павловна пить отказалась. Андрей, тоже не любивший водку, решил, однако, выпить – он все еще надеялся перебороть болезнь.
По телу разлилось тепло, захотелось курить. Поднося спичку, Андрей вновь заметил блеск Сашиных глаз. Мальчик, как и прежде, смотрел куда-то в потолок, и в этих детских глазах легко было заметить скорбь взрослого человека – настолько они были строги, так определенно выражали боль самой души.
– Саша, – тихо позвал Андрей, – чего не спишь?
Мальчик не ответил и закрыл глаза, прикидываясь спящим, но его бледное худое лицо от этого не стало спокойным.
– Что с вашим сыном? – шепотом спросил Андрей. Рина поспешно ответила, что это совсем не ее сын, у нее вообще никогда не было детей. Саша – сын сестры Жеки.
– Да спи ты, Сашок! – прикрикнула она на мальчика. – Все дети спят в такую пору, один ты неслух.
Разговор за столом не клеился. Александра Павловна сидела, не произнося ни слова.
– Пожалуй, нам пора? – спросил ее Андрей, а потом обратился к Рине: – Поздно уже, да и ломает всего. Видно, простудился.
– Водка – лучшее лекарство. Налить?
– Не поможет. Надо было раньше.
В коридоре Андрей задержался и, когда Александра Павловна вышла на улицу, обратился к Рине:
– Познакомьте меня с вашей сестрой.
– Ого! – многозначительно воскликнула Рина. – Вы заинтригованы? В таком случае, заходите. Хотя бы завтра.
– Лучше пусть она позвонит. Вот мой телефон. – Андрей протянул клочок бумаги и зажал его в руке Рины.
На улице моросил дождь. Андрей шел по грязному темному двору следом за Александрой Павловной, которая не оборачивалась и молчала.
Первое слово, которое произнесла она, было «мерзость!»
– Вы уж извините, что я затянула вас сюда, но откуда было мне знать... И надо же так опуститься женщине, чтобы на глазах у собственного ребенка принимать любовника.
Андрей молчал.
– Что вы молчите, как истукан? Неужели вас не возмущает все это?
– Возмущает. Видно, она здорово запуталась. Ей надо как-то помочь.
– Помочь! Помочь надо ребенку. Немедленно изолировать его от матери. А ее выслать вон из города.
– Разные бывают люди, – отозвался Андрей. – Одним живется легко, другим – труднее. А тут женщина, притом одинокая.
– Я тоже одинокая, но это не значит, что мне следует менять мужчин, как перчатки. Мой муж не вернулся с фронта. И не вернется все, что было... Все хорошее. Зачем же омрачать прошлое, втаптывать его в грязь?
– Мы говорим о разном... По-своему вы правы, – согласился Андрей, которого вновь начал бить озноб. – Но мы не знаем причин. Были ведь у Жеки и юность, и начало пути...
Сбившись с мысли, Андрей снова замолчал. Разговор сам по себе прекратился. Может быть, ему помешал забарабанивший дождь.
