Текст книги "Счастье рядом"
Автор книги: Николай Вагнер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
3
Андрей не стал спрашивать Таню, откуда известны ей подробности собрания. При встрече они отодвинулись на второй план, о них не хотелось думать и тем более говорить. Не послушал он и совета Тани – не афишировать их отношения – настоял на том, чтобы зайти в кафе. Теперь, все еще поеживаясь от холода, она благодарила Андрея – здесь не дул ветер и не накрапывал дождь. Она включила лампу с оранжевым абажуром, и мир, выхваченный ее светом, стал еще уютнее и теплее.
– Когда мы не будем вместе, помни этот вечер.
Андрей посмотрел строго и вопрошающе.
– Не смотри так. Ведь это ясно, что надо уезжать.
Он снова промолчал. Он все более освобождался от сомнений и того горького осадка обиды, которую причинили теперь уже ненавистные ему люди. Именно так Андрей относился теперь и к Бурову, и к Ткаченко, и к Розе Ивановне. Им не было дела до идущих рядом людей и до того, будут ли счастливы они.
– Надо немедленно уезжать, – повторила Жизнёва. – Это мне совершенно ясно.
Она протянула руку, положила ее на локоть Андрея.
– Они не оставят тебя в покое. Ты приобрел врагов. Зачем давать лишний повод?
Андрей смотрел зло. Он не соглашался ни с одним доводом Тани, и она заговорила ласково, стараясь убедить.
– Не надо осложнять жизнь. И зря ты раскрыл перед ними душу. Я же говорила – они не захотят понять. Для них – это пища. Они только и ждали твоего признания. Нет, благородства от таких не жди. И вообще, надеяться мы можем только на самих себя. Я верю, что время принадлежит нам. Улягутся неприятности, и ты приедешь ко мне. Ведь мне нелегко тоже. Тем сильнее мы будет стремиться друг к другу. Ну, скажи, разве может кто-либо помешать нам?
К столу подошел официант, и она замолчала. Он переставил со сверкавшего металлического подноса лимон, две чашечки черного кофе и две рюмки коньяку. Уходя, он предупредил, что до закрытия кафе осталось полчаса. Андрей все так же зло посмотрел в спину официанту и сказал:
– Потому-то я с тобой и не согласен. Никакое собрание неправомочно решать – любить человеку или не любить! Такие вопросы не голосуют.
Он выпил коньяк и пригубил кофе.
– И опять ты горячишься. На партийных собраниях постоянно разбирают аморальные поступки.
– Это совсем другое дело.
– Другое, но выводы делают одни и те же. Так проще. А уж если нужно свести счеты, то и говорить нечего. Такие люди способны стереть каждого, кто посягнет на их престиж. Это, если хочешь, – борьба за существование.
– У нас она не имеет почвы.
– А пережитки? – Татьяна Васильевна усмехнулась. – Чего только не называем мы пережитками и когда они кончатся?
– Это зависит от нас.
– А по-моему, будь жизнь богаче – исчезли бы все людские мерзости.
– И опять-таки, чем быстрее они исчезнут, тем быстрее наступит так называемая богатая жизнь.
– Тебя не переспоришь. И что такое «богатая жизнь»? Мне просто не хочется, чтобы ты все осложнял. Ты, по-моему, очень невезучий, и тебе всегда будет доставаться. Как сегодня, как в прошлый раз.
Андрей закурил и плотно сдвинул брови. Татьяна Васильевна смотрела на его застывшее, напряженное лицо, с удивлением отмечая, насколько оно изменилось с тех пор, когда он впервые приехал в город. Ей подумалось, что при всей доброте своего сердца Андрей мог быть злым. Он как будто забыл о ее присутствии. Взгляд его чуть прищуренных глаз свидетельствовал о какой-то навязчивой мысли и был устремлен мимо нее, к входным дверям. Татьяна Васильевна обернулась и увидела пожилую женщину в черном халате. Она стояла на табурете и усердно терла мочалкой дверные стекла. Правая рука не переставала двигаться вверх и вниз, оставляя на стекле мутные мыльные полосы. Стекло не становилось чище, а рука двигалась, двигалась, словно рычаг автомата.
– Ты видишь, как человек бережет свое сердце? – спросил Андрей. – Правая рука работает, а левая будто приросла к груди.
– Инстинкт самосохранения. Без сердца нельзя жить.
– Без доброго...
– Эх, Андрей! Еще как живут. Чем бесцеремоннее обходятся с людьми, тем успешнее.
– Живут, но доброе сердце – самое ценное в человеке. Оно должно быть у каждого. Я бы этих бесцеремонных бил кулаком по башке!
– А еще добрый, – рассмеялась Жизнёва. – Есенин рассуждал иначе: «И зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове».
– То – зверье. А тут хитромыслящие люди. Каждый себе на уме.
– Опять пережитки! – продолжала смеяться Жизнёва.
Она взяла сумку и начала подкрашивать губы.
– А может быть, они и добры, – продолжал Андрей, возвращаясь к мыслям о собрании. – Приняли же сегодня Фролова в кандидаты.
– Фролова?
– Через год станет членом партии. Все просто. Как будто так и надо... Ничего не понимаю. Мне кажется, я перестал разбираться в жизни. Сплошная пустота. На кого-то замахиваюсь, а скорее всего – не созрел сам.
– Ты устал, Андрей. Тебе надо отдохнуть. Идем, гарсон смотрит на нас ненавидящим взглядом.
Официант и впрямь подошел к столу с недовольно поджатыми губами.
Андрей расплатился, и они пошли к дверям. Квадраты стекол сверкали и были прозрачны, как воздух. На улице шел дождь. Женщина в черном халате отставила табуретку и сокрушенно вздохнула.
– Дождина-то какой. Переждали бы с полчасика – все равно мне делать уборку...
– Нам до дома – рукой подать. Не размокнем!
4
Что бы Андрей ни делал, как бы ни захлестывал его круговорот редакционной жизни, он с тревогой думал о том, что следующее воскресенье будет последним днем, когда он сможет увидеть Таню. Ее решение об отъезде было таким непоколебимым, и в жизнь она претворяла его столь энергично, что Андрей не мог ни переубедить ее, ни свыкнуться с мыслью о том, что она уедет. Каждый день Жизнёва с присущим ей задором сообщала об устройстве хлопотных дел. Ей удавалось все: доставка контейнера, покупка железнодорожных билетов и ящиков для книг. Во время коротких встреч, которые с трудом выкраивались в эти суматошные дни, Татьяна Васильевна рассказывала о том, как умело заколачивала она ящики, упаковывала в рогожи и мешки домашнюю утварь. Она даже сама не догадывалась, что могла делать столько самых разнообразных хозяйственных дел. В эти минуты задор Татьяны Васильевны передавался Андрею, и на некоторое время он забывал о том, что все ее хлопоты, в конечном счете, приближали их разлуку. Даже когда разговор заходил о самом отъезде, она умела находить слова, которые внушали уверенность в скорую встречу на юге. Каждый раз, прощаясь до следующего дня, оба они верили в то, что пути их не могут разойтись и предстоящее расставание будет временным. Этот настрой Андрей старался сохранить до последнего дня, но нервы все менее подчинялись ему, и теперь, за три часа до отхода поезда, он чувствовал себя растерянным и ослабевшим. Он не мог заняться никаким делом, даже читать, а только курил папиросу за папиросой и ходил по комнате. Несколько раз он порывался ехать на вокзал, но, взглянув на часы, отбрасывал эту мысль. Они условились проститься перед самым отходом поезда, в ресторане вокзала, чтобы избежать встречи с матерью и знакомыми Татьяны Васильевны.
Накурившись до горечи во рту, Андрей притушил папиросу, тяжело опустился в кресло и закрыл глаза. Было тихо. Только откуда-то из-за окна доносилась тоскливая дробь водостока. Хорошо, – подумал Андрей, – что дома теперь никого не было и никто не мог видеть его разбитым и беспомощным. Теперь, когда он не мог найти места и не владел собой, Кондратов сразу бы обратил внимание на его вид и учинил бы самый придирчивый допрос. И все же исчезнуть из дома никем не замеченным Андрею не удалось. За несколько минут до его ухода вернулась из техникума Аля. Увидев его в кепке и пальто, она решительно затрясла головой.
– И не думайте выходить! Холод, слякоть – бр-р-р!..
Сбросив светлый с черными горошками плащ, она присела на корточки и быстро переменила обувь. Потом прошлась по коридорчику и заглянула в комнату Андрея. Он все еще был в пальто и теперь засовывал в карманы папиросы и спички.
– Можно подумать, что горит дом, – удивилась Аля. – Сейчас мы создадим нормальную атмосферу.
Она подошла к окну и распахнула створку.
Послышался хлюпающий шум дождя, еще отчетливее и тоскливее забарабанили капли в водостоке.
– Слышите, что там творится?
Посмотрев на Андрея торжествующим взглядом, лишний раз подтверждавшим правоту ее слов, Аля посоветовала ему быстрее снимать пальто и пошла готовить чай.
Андрей остановил ее на полдороге.
– Закрой, Алюня, мне пора.
Она вернулась. Вид у нее был растерянный, недоумевающий.
– Надо, Аля. Сегодня уезжает Татьяна Васильевна. Ты помнишь ее?
Аля кивнула.
– Ну, что же... Тогда, конечно, надо.
5
Огромный зал ресторана был наполнен рокотом сотен голосов, позвякиванием тарелок, скрипом отставляемых стульев. Этот несмолкаемый гул время от времени перекрывался голосом вокзального диктора, сообщавшего о прибытии и отправлении поездов, громыханием проносившихся мимо станционного здания тяжелых составов.
Андрей и Юрий Яснов постояли немного, прикидывая, куда лучше сесть. Андрей увидел свободный стол у самого входа и решительно двинулся к нему. Яснов запротестовал:
– Уж если пришли в этот заезжий двор, то хотя бы сидеть не в самом проходе.
– Ничего, ничего, – подбадривал Андрей. – Зато закажем сейчас что твоей душе угодно. Выбирай не глядя на цены!
Он протянул Яснову карточку меню, а сам огляделся по сторонам. Лучшего места, по его мнению, не могло быть. Здесь хорошо был виден каждый входящий в зал, значит, увидит он и Таню, когда она усадит мать и сына в вагон и придет сюда.
– Мне все равно, – сказал Яснов, кладя карточку перед Андреем. – Столичную, конечно, само собой. Андрей заказал водку, жареную курицу и бутылку шампанского.
Яснов удивился снова:
– К чему такая роскошь? Можно подумать, что мы дамы.
Рассказывать о цели своего прихода в вокзальный ресторан Андрею не хотелось. Пусть Юрий сам все увидит и поймет. Он был благодарен Яснову за то, что тот не отказался выйти на улицу в такую непогоду и проделал вместе с ним путь чуть ли не через весь город. Одному ему было бы значительно труднее пережидать эти тягостные минуты, пока не придет она.
Черный клинок стрелки на стенных часах вновь и вновь замирал, готовясь к очередному прыжку. Еще несколько таких бросков, и поезд умчит Таню в кромешную тьму, вырвет ее из жизни Андрея. Стрелка уже перешагнула условленную черту, до отправления поезда оставалось менее тридцати минут. Об этом и о том, что продолжалась посадка на московский поезд, напоминал по радио голос диктора. Волнение все больше овладевало Андреем. В душу его полезли тревожные сомнения – не случилось ли чего-нибудь непредвиденного. Он неотрывно смотрел на входную дверь, сидя вполоборота к Яснову и не слыша его предложения выпить еще по одной. Наконец он повернулся к столу, быстрым движением поднял рюмку и одновременно посмотрел на стенные часы. Клинки стрелок неотвратимо приближались друг к другу. Андрей выпил и встал. В это время дверь стремительно распахнулась, и вошла Жизнёва. Лицо ее было разгоряченным, глаза блестели. Окинув беспокойным взглядом зал, она увидела Андрея и быстро пошла к столу. Андрей порывисто сжал обеими руками ее холодную руку и усадил рядом. Яснов простодушно улыбался, дивясь столь неожиданной и приятной встрече. Не теряя времени, нервными движениями рук Андрей сорвал с горлышка бутылки серебристую фольгу, открыл шампанское и наполнил бокалы. Татьяна Васильевна осторожно прикоснулась губами к кипящей пене, отпила несколько глотков и внимательно посмотрела на Андрея.
– Значит, с отъездом! – сказал он.
– За встречу, за скорую встречу, – полушепотом ответила она.
Яснов проявил деликатность. Под предлогом покупки сигарет он пошел к буфету, а когда вернулся, Жизнёвой за столом уже не было. Андрей сидел один, подперев ладонью подбородок. Лицо его выражало муку, глаза были влажными.
– Допьем шампанское, – предложил Яснов. Он налил по бокалу. Андрей машинально выпил. Потом неожиданно вскочил и почти выбежал из зала. Порывистый ветер ударил ему в лицо, обсыпая холодной пылью дождя. Перрон будто замер в ожидании какого-то свершения. И вот оно. Притаившийся в сумраке ночи и дождя состав лязгнул сцеплениями и медленно заскользил вдоль платформы. Люди пришли в движение, замахали руками и начали выкрикивать прощальные слова. Крупно шагая, Андрей пробирался среди толпы провожающих, надеясь еще раз увидеть Таню. Сначала он поспевал за поездом, потом начал отставать, и вот уже фонарь последнего вагона поставил красную точку на его пути. Спешить больше было некуда. Андрей остановился и, стоя с непокрытой головой, долго еще глядел в ночную тьму, пока не почувствовал на своем плече руку Яснова.
Глава тринадцатая
1
За окном медленно пролетали сухие снежинки. Они осторожно прикасались к земле и подобно тополевому пуху наслаивались у обочины тротуара. Промерзший асфальт уже не в силах был растопить этих немногочисленных разведчиков зимы, и они тоже не могли осилить землю, спеленать ее белым холодным покрывалом. Андрей смотрел на замысловатые пути-дороги, по которым снежинки пробирались к земле, и думал о Тане. Она так и не увидела первого снега, дыхание которого обожгло ее руки в тот воскресный день. Теперь она в теплом Харькове, а ему казалось, стоило выйти на улицу, пройти три-четыре квартала – и в аллее старых лип он снова встретит ее, как в те дни, которые предшествовали отъезду. От этих мыслей, от нерадостной картины за окном на душе становилось холодно и одиноко... Откуда-то издалека доносился голос Хмелева. Он говорил об очень важном, лишний раз напоминая, что жизнь продолжалась, о долге перед ней, который теперь неизмеримо вырос. Для этого собрал он сегодня всех редакторов.
...Леонида Петровича беспокоило выполнение плана предсъездовских передач. Именно об этом он говорил теперь.
– Начнем с редакции пропаганды.
Виктор Иванович Фролов, перебирая страницы плана, перечислил темы прошедших передач. Их оказалось недостаточно, и Хмелев заметил:
– Когда, наконец, редакция пропаганды будет оправдывать свое название? Где у вас передачи о развитии основных отраслей промышленности?
– Но у нас не редакция промышленных передач, это дело Широкова.
– Товарищи, не будем заблуждаться. Вы говорите, что у вас не промышленная редакция, Широков будет говорить, что у него не редакция пропаганды. А кто же будет пропагандировать наметки партии на семилетие? Все мы партийные пропагандисты – и промышленники, и литераторы, и музыканты! Виктор Иванович, делайте выводы. Пойдем дальше. Андрей Игнатьевич...
Широков рассказал о передачах, посвященных соревнованию в честь съезда, и закончил свое сообщение претензиями к руководству, которое продолжало ограничивать поездки по районам области.
– Учтем, – резюмировал Хмелев. – Плотников!.. Кедрина!.. Ткаченко!.. – называл он фамилии редакторов и придирчиво выслушивал их.
Потом он встал и, не выходя из-за стола, коротко подвел итоги.
– Подобный контроль за выполнением плана будем проводить еженедельно. Но главное в том, чтобы выполнить его качественно. У нас не должно быть серых передач. Делать их содержательными, мобилизующими – вот наш ответ на созыв партийного съезда.
Хмелев сильно закашлялся и тут же закурил. Он затянулся несколько раз, и кашель успокоился.
– В нашем коллективе есть еще белоручки, есть люди, которые не поняли по-настоящему своего долга. В то же время весь смысл нашей работы – воспитывать высокосознательного человека, бороться за него. Имейте в виду, что инертность и скептицизм, лодыри и маловеры – это тормоз движения вперед. Заведомо малая отдача – преступление! – Хмелев снова закашлялся и, махнув рукой, сказал: – У меня все.
Кабинет опустел. Хмелев подвинул к себе папку с микрофонными материалами, но, услышав через приоткрытую дверь, как в коридоре спорили Широков и Фролов, позвал их обоих к себе. Он заметил злое выражение на губах Андрея, розовые пятна на щеках Фролова и едва приметно улыбнулся углом рта, в котором была зажата дымящаяся папироса.
– Небось, делите сферы влияния? А делайте это просто. – Он положил на стекле стола планы обеих редакций и начал подробно развивать мысль о содержании будущих передач. – И не забудьте, о чем я говорил, Виктор Иванович. Думаю иногда о вас и не пойму, откуда такая апатия, где ваша энергия, гордость за журналистскую профессию и, кстати, за весь Фроловский род. Коллектив вас принял неплохо, но и вы должны входить в него не индивидуалистом, а товарищем. У нас вы начинаете трудовой путь.
Виктор Иванович не отвечал, он сидел на диване, сгорбив плечи, и смотрел отсутствующим взглядом на этажерку с подшивками газет. Возможно, ему вспомнились сейчас особняк в Туле, окруженный густым садом, его, Витюшина, комната, отец – известный в городе врач и мать – внимательная и добрая, заботливая хозяйка. В этом особняке было все для него, единственного сына. И пусть мальчишки называли его толстяком и по дороге из школы частенько отбивали свои кулаки о его бока, зато дома неизменно встречали его такая забота и такое внимание матери и отца, что о школьных неприятностях он сразу забывал. А потом – университет. Отец сам отвез его в Москву на собственной машине и представил своему брату – дядюшке Виктора. Каждую субботу за ним приезжал отец и вез обратно в Тулу, на все воскресенье, в родной дом, где уже ждали на столе самые вкусные вещи. Случилось так, что ни товарищей, ни друзей у него не оказалось. Не сложилось и никакого представления о самостоятельной трудовой жизни. И как воспринимать ему теперь отношение этих простых, но, по мнению Фролова, грубоватых и недостаточно воспитанных людей? Добра или зла желали они ему? Скорее – добра. Вспомнив, что от него ждут ответа, он сказал:
– Хорошо, Леонид Петрович, Я подумаю о том, что вы сказали. А с Андреем Игнатьевичем, мы, конечно, договоримся. Теперь мне ясно.
Фролов выпрямился во весь свой огромный рост и, тяжело переступая, вышел из кабинета.
– Кажется, немного дошло, – с удовлетворением сказал Хмелев. – Теперь давай разберемся с тобой. За командировки ты бьешься правильно. Сегодня снова насяду на Бурова. Пусть, в конце концов, добивается средств, а главное – с толком расходует! Насчет твоей командировки в бассейн я говорил. Уперся как бык. Нечего, говорит, по своей округе ездить, пусть лучше отправляется в Лесоозерск. В общем, намозолил ты ему глаза. Хочет спихнуть тебя к черту на кулички, а это ведь не на два дня.
– Ну и что? – равнодушно отозвался Андрей, которому теперь было ровным счетом все равно, куда ехать и на какое время.
– Как ну и что? А кто останется здесь?
– Справится Мальгин.
– Мальгин, Мальгин, да и тот один.
– У нас есть задел, – оживляясь, заговорил Андрей. – И я из леса подброшу несколько передач. Лес-то ведь нам нужен – тут и рассуждать нечего. В Северогорске прихвачу Волегова, вдвоем мы справимся быстрей.
2
Пряча лицо от ветра в широкий воротник демисезонного пальто, Андрей шел по опустевшим вечерним улицам. В руке он держал небольшой чемодан, с которым обычно ездил в командировки. Проходя мимо почты, взглянул на освещенный циферблат часов. Время приближалось к одиннадцати. До северогорского поезда оставалось более двух часов, но еще многое предстояло сделать. Нужно было взять магнитофон, пленку, купить билет. В этот раз Андрей ехал без оператора: командировка была дорогостоящей, да и операторов всего пятеро. Им записывать, им вести монтаж – каждый день на учете.
В полуосвещенном фойе, куда свет проникал через открытую дверь студии, было пусто. Призрачно темнели вдоль стены магнитофонные установки, в зеркале, которое, как и прежде, стояло в углу, отражались дикторский стол и сидевшая за ним Александра Павловна. Она часто склоняла голову к разложенным перед ней страницам, писала, перечеркивала и откладывала их в сторону.
Андрей шагнул в студию, где находился выключатель от фойе, и громко поздоровался с Кедриной.
– Фу! Как вы меня напугали, – вздрогнула она и сама засмеялась своему испугу.
– Нервочки шалят, дорогая Александра Павловна, – мягко пробасил Андрей, включил свет и вышел из студии.
Он быстро нашел приготовленный для него Виктором Громовым «Репортер» и кассеты с пленкой, уложенные в аккуратные картонные коробки... Он знал, что магнитофон к поездке тщательно подготовлен, но все-таки решил сам проверить его работу.
Наговорив в крошечный микрофон несколько фраз, Андрей перемотал пленку и наклонился к наушнику. Как запоздавшее эхо, услышал он те же самые слова, произнесенные далеким незнакомым голосом. Теперь уверенность в том, что вместе с ним будет не безмолвный, а живой безотказный друг – укрепилась, а с этой уверенностью было куда веселее идти по далеким дорогам, говорить с людьми, добывать интересный материал.
Время до поезда еще оставалось, Андрей позвонил на станцию, заказал билет до Северогорска и задумался. Ощущение потери, вызванное отъездом Татьяны Васильевны, ни на один день не покидало его. К Андрею никак не могли вернуться то равновесие, те твердость духа и жизнерадостность, которые он ощущал, когда она была рядом, в этом городе. И чем больше отдалялся день ее отъезда, тем явственнее понимал он, что потерял близкого человека и остался теперь совсем один.
В фойе вошла Александра Павловна. На ней был длинный стеганый жакет, голова повязана пуховым платком. Она собралась уходить, но, увидев Широкова, который задумчиво сидел у окна, остановилась.
– Вы, кажется, сегодня уезжаете?
– Да, в час двадцать.
– И далеко?
– В Лесоозерск, Александра Павловна. В Лесоозерск, куда давно мечтал добраться.
– Чем объяснить в таком случае ваш мрачный вид?
– Дурные предчувствия, – попытался отшутиться Андрей, но ни шутки, ни улыбки не получилось – губы неестественно расползлись, а в углах широкого упрямого рта небольшие вертикальные черточки выдавали невеселое расположение духа.
– Чепуха! – сказала Александра Павловна. – В предчувствия мы с вами не верим. И вообще, что касается предчувствий и примет, – запомните оптимистическую поговорку: «не верь в приметы плохие, верь в приметы хорошие!»
– Слыхал! – уже по-настоящему улыбнулся Широков. – Пользуюсь этой присказкой всякий раз, когда кошка перебегает дорогу.
– Ну все это ладно, – серьезно заговорила Кедрина. – Неужели вы не можете избавиться от дурного настроения после собрания?
Андрей ответил не сразу. О собрании он не думал и состояние, которое овладело им в последние дни, не было просто плохим настроением. Произошло нечто более существенное – изменилось его отношение к людям. На смену радушию и доверию пришла осторожность в оценке людей, появилась необходимость делить их на хороших и плохих, любить или ненавидеть. Неприязнь к Бурову, которую теперь он ни перед кем не скрывал, обострилась, стала осознанной. Она накладывала отпечаток на все, что делал Андрей, снижала его энергию и увлеченность в работе. Он никак не мог отрешиться от навязчивой мысли, что готовит передачи ради Бурова, а не для общего дела. Даже в эту интересную поездку он отправлялся без прежнего энтузиазма, который всегда рождало ожидание встреч с людьми, нетерпение увидеть новые места.
– О собрании я и думать позабыл, – с нарочитой беспечностью ответил Андрей.
– Тогда в чем же дело?
– Бывает же иногда...
– Без причины?
– Хотя бы и без причины, – уже наступал Андрей. – Разве у вас не бывает? Вы всегда одна, и это нелегко. – Сказав эти слова, он почувствовал неловкость – не обидел ли Кедрину? Но голос ее звучал все так же бодро:
– Почему одна? На работе я не одна, дома – сын и мать. А думать о любовниках – это слово она произнесла подчеркнуто фривольно – мне уже поздно.
Рассуждения Александры Павловны прервал телефонный звонок. Андрей ушел в студию. Кедрина ждала его возвращения, постукивая по ладони свернутым зонтом.
«...Она не одна; она не одна!.. Вот сейчас здесь Широков... А дома – сын. Впрочем, он уже спит». Перед мысленным взором Александры Павловны возникли те нечастые вечера, когда она заставала сына неспящим. В любом настроении, даже в самом несносном, она говорила ему ровным голосом:
– Спокойной ночи, сынок! Спи, родной...
Нередко эти слова произносились автоматически, сами по себе, а Александра Павловна продолжала оставаться в своем мире забот и дум. Сын засыпал, рядом в комнате спала мать, и весь их старый деревянный дом утихал. В такие минуты от оклеенных обоями стен, от устланного половиками пола, от завешанных вязаными шторами окон иной раз наплывала тяжелая хандра, одиночество безжалостно заявляло о себе. Но чаще бывало по-другому – она с удовольствием сидела над рукописью, черкала ее, переписывала и сама удивлялась энергии, которая не ослабевала после большого трудового дня. Эту бодрость, желание жить и работать ей хотелось передать и Андрею.
Он вошел в фойе, взглянул на часы и достал портсигар. Мысли о Жизнёвой, отступившие во время разговора с Александрой Павловной, вновь вернулись, и, как это часто бывает с людьми, которых гнетет какой-нибудь недуг, Андрею хотелось говорить о том, что мучило его, говорить с другом, знакомым и даже с первым встречным человеком.
– Кто читал вечернюю передачу? – спросил он Кедрину, и она ответила, что вели передачу Казанцев и новый диктор Павлова.
– Вам нравится ее голос?
Александре Павловне не нравилась манера чтения. Все у новенькой получалось неосмысленно.
– До Жизнёвой ей пока далеко. Татьяна Васильевна вообще молодец! – восторженно заговорила Кедрина. – Очаровательная женщина. Надо учиться у нее умению жить. Она земная в лучшем смысле слова. С ней, по-моему, легко шагать по жизни. Всем, кто сталкивается с ней. Вот я даже по себе чувствую – уехала она и словно чего-то недостает. Она вносила радостное настроение, которое передавалось всем.
Андрей слушал Александру Павловну с признательностью. Он заметно приободрился, и Кедрина, увидев, что ее разговор помог изменить настроение Широкову, радовалась своей победе.
