Текст книги "Счастье рядом"
Автор книги: Николай Вагнер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
5
Андрей лежал на топчане в комнате, расположенной рядом с красным уголком. Лежал, вспоминал о событиях минувшего дня и прислушивался к голосу репродуктора. Всего несколько минут оставалось до начала «Последних известий». Прозвучит ли его информация? Передала ли ее дикторам Оля Комлева? Пожалуй, еще никогда ему так не хотелось, чтобы его заметка была включена в выпуск. Уж очень взволновала смелость девчат. Уйти в кромешную тьму навстречу непогоде, рискуя сбиться с пути, быть заживо погребенными снежной бурей!.. Перед глазами вновь и вновь возникали красные, обожженные ветром лица Наташи и Веры, Сано и Григория Вербовых. Вербовы... «У нас все Вербовы», – с улыбкой вспомнил Андрей, и в долю минуты перед ним пробежала картина первого знакомства с жителями села Песты.
В просторной комнате с желтыми стругаными стенами за длинным дощатым столом сидели колхозницы. При тусклом свете лампочки все они казались похожими друг на друга. И одеты вроде были одинаково – в длинных пуховых платках, накинутых на плечи. Только одна девушка отличалась от других. Она была в коротком аккуратном тулупчике, отороченном белым мехом.
– Раздевайтесь. Замерзли, наверное? – сказала она. – Зовут меня Тоня.
Андрей кивнул девушке, скинул пальто и, растирая онемевшие руки, прошел к столу. «Которая из них Вербова? – подумал он. – Наверное, эта рослая женщина с открытым спокойным лицом и тугим узлом светлых волос на затылке?» Женщина тем временем собрала в стопку лежавшие перед ней книги и закрыла конспект.
– Вас, наверное, наш кандидат интересует? – спросила Тоня. – Вот она, наша Валентина Григорьевна.
Андрей не ошибся.
– Вы и есть Вербова?
– Все мы, чай, Вербовы, – вступила в разговор краснощекая с белесыми бровями и ресницами Наташа.
– Одна Тоня Подъянова, и то потому, что нездешняя.
– Да, здесь вся деревня – Вербовы, – сказала Валентина Григорьевна. Она пригласила сесть на скамью, которую предупредительно освободили девчата.
Многое узнал в этот вечер Андрей. В глухой таежной деревушке работал государственный сортоиспытательный участок. На нем испытывалось восемь сортов мягкой пшеницы. Острый глаз нужен был для того, чтобы выбрать лучший сорт!..
– Вообще-то не просто, – согласилась Валентина Григорьевна, – но у нас хороший коллектив. Вон Наташа, Вера – настоящими агрономами стали.
– Понапрасну славите нас, Валентина Григорьевна,– встрепенулась белесая Наташа. – Кабы были агрономши, давно бы замуж повыходили.
– Давно бы в МТС переехали на казенные харчи, – хихикнула Вера, – а то вон как отощали, – и она так наклонила голову, что сразу образовались три тугих подбородка.
Вспыхнувший смех заглушила вьюга, которая ворвалась в открытую дверь. Все повернулись к порогу. Там добела запорошенная снегом стояла Тоня. Она несколько раз хлопнула рукавицами по тулупчику и направилась к Наташе. Шепнув ей несколько слов, Тоня подошла к Вере, потом к другим девушкам. Они встали и, затянув потуже платки, одна за другой исчезли за дверью.
– Что случилось? – спросила Валентина Григорьевна.
– Ничего страшного, – отозвалась Тоня, – на дороге щиты повалило...
Потом погас свет. Вместе с Валентиной Григорьевной Андрей вышел на улицу. Мрак и свист ветра встретили их. Вдоль домов и плетней, где вилась глубоко протоптанная тропа, выросли гребни снега. Они курились поземкой, а из мутного неба яростно обрушивались все новые снежные лавины.
Пригнув голову, Андрей шел вперед, протаптывая дорогу Валентине Григорьевне. Около ее дома они встретили колхозного избача Гришу. Крича и размахивая руками, он объяснил, отчего погас свет.
– Возле красного уголка замкнуло. Не впервой их захлестывает, а натянуть некому. Монтер-от в Холмы ушел. Было сам полез на столб, да меня как шабаркнет – так я башкой в сугроб. Во-мясо с пальца вырвало. – Гриша стянул рукавицу и показал черный палец.
– Пошли! – сказал Андрей. – Где столб?
– Нешто вы полезете?! Убьет!
– Не убьет! Дело знакомое...
Здесь мысли Андрея оборвались: в репродукторе послышался голос Жизнёвой, объявившей о начале местных передач. Ее сменил густой баритон диктора Казанцева. Передавались репортажи о встречах кандидатов в депутаты с избирателями, о трудовых успехах в честь предстоящих выборов. Произносилось много фамилий передовых людей, цифр, процентов.
«Скучно, – подумал Андрей. – О живом деле – и так по-казенному».
Еще больше огорчился он, когда услышал свою информацию в числе других, объединенных рубрикой «В честь выборов».
Причем тут выборы, когда речь шла о снежной стихии? Разве это дело – формально приклеивать к фактам ярлыки и девизы? Разве не лучше, когда факты сами говорят за себя? Андрей вскочил с топчана и дослушал свою информацию, расхаживая по комнате. Последнее, что окончательно расстроило его, было досадное сокращение переданной им заметки. Диктор ничего не сказал о летчике Иване Фролове. Замолчать о таком геройском поступке, по мнению Андрея, было недопустимым делом!
Он натянул пальто и пошел в правление звонить Бурову.
В красном уголке столкнулся с Гришей.
– Слыхали, Андрей Игнатьевич, как про наших ребят радио говорит? Вся деревня в курсе. Еще бабы не успели раззвонить, как уже всем обо всем известно. Бабам осталось говорить о том, что вечор корреспонденты приехали, радиостанцию привезли и теперь каждый день будут славить на весь мир наших ребят.
Андрей улыбнулся, слушая забавные Гришины речи и сказал только:
– Плохо, брат, славим!
– Да нет, вроде бы правильно, – возразил Гриша, подувая на перетянутый тряпицей палец. – И ребят всех по имени назвали, и про дело точь-в-точь описали. А главное – быстро. Об Антонине-то уже по радио говорят, а она со своей группой все еще в поле...
На улице, идя по снежной целине, Андрей немного успокоился. То ли от свежего морозного воздуха и тихого деревенского утра, то ли от Гришиных слов – горечь досады улеглась. В общем-то Гриша был прав. Факт сыграл свою роль. В конце концов, главное в агитации – факты.
И все же телефонный разговор с Тихоном Александровичем Буровым он заказал.
6
Маргарита Витальевна Бессонова пригласила Бурова в обком к двенадцати часам дня, поэтому он торопился начать летучку. Еще не все работники успели занять места, а Буров уже стоял в конце стола, покрытого зеленым сукном, и стучал карандашом по графину.
– Товарищи! – говорил он безразличным скрипучим голосом. – Давайте привыкать к порядку. Летучки у нас проводятся по понедельникам, ровно в девять часов. Мальгин, Петр Петрович, что у вас там за базар? Нельзя ли побыстрее?
Петр Петрович Мальгин, корреспондент промышленной редакции, никак не мог уместиться на диване и, изрядно прижав к валику маленькую Ткаченко, сморщил лицо в плутоватой улыбке.
– Все собрались? – с ноткой раздражения спросил Буров и, не получив ответа, предоставил слово дежурному обозревателю Лидии Константиновне Ткаченко.
Она встала, и этим не замедлил воспользоваться Мальгин. Он расселся на диване поудобнее и хитро заулыбался всем лицом. Ткаченко поправила на коротком курносом носу пенсне и начала подчеркнуто деловым тоном:
– Мне как литературно-драматическому редактору, возможно, трудно будет проанализировать передачи, поднимающие вопросы не моей компетенции, но я все-таки постараюсь их разобрать.
Ткаченко четко формулировала мысли и методично, как будто она всю жизнь только и делала, что рецензировала передачи, высказывала свои соображения по вещанию за прошедшую неделю.
Говорила Ткаченко нарочито официальным тоном, бесстрастно. Почти в каждой ее фразе звучала нотка назидания. Ее не слушали. Александра Павловна смотрела в окно и думала о чем-то своем. Мальгин то и дело подмигивал Плотникову и, вытягивая губы, пытался изобразить важное лицо Ткаченко. Даже главный редактор Хмелев, который всегда внимательно следил за выступлениями товарищей и записывал их замечания, собрал над переносицей складки и чертил на листе бумаги причудливые фигуры.
– Тихон Александрович просил меня подчеркнуть, – продолжала тем временем Ткаченко, – как редакции выполняют план освещения избирательной кампании. Что же, я должна сказать, что в количественном выражении это выглядит неплохо. За неделю переданы пятьдесят информаций, рассказывающих о подготовке к выборам, и четыре специальные передачи. Однако, на мой взгляд, мы имеем явные отступления от плана. Редакция промышленных передач вместо того, чтобы говорить о выполнении предвыборных обязательств, дала передачу о какой-то ценной инициативе, проявленной молодыми шахтерами. Единственное, что сказано здесь на тему, предусмотренную планом, – это то, что все шахтеры – молодые избиратели. Ведь это же смешно!
– Ничего смешного здесь нет, Лидия Константиновна! – вставил реплику Хмелев. Он отбросил карандаш, которым испещрил уже весь лист, встал и, чеканя каждую фразу, сказал:
– Каждый шахтер третьей Комсомольской дает в смену по две тонны сверхпланового угля. Вслед за донецким забойщиком Мамаем, а может быть, одновременно с ним начали это важное дело уральцы. Речь идет не о рекордах одиночек, а о массовом росте производительности труда. И это передовая, высокосознательная молодежь – завоевание Советской власти. Я считаю, что в передаче «Шахтерская инициатива» выражена сама суть нашей жизни, сам дух предвыборного соревнования.
– Но причем здесь дух? – съязвила Ткаченко. – Ведь мы же с вами, Леонид Петрович, материалисты...
– Мало быть материалистами, – ухмыльнувшись, ответил Хмелев, – надо еще быть марксистами. Прошу извинить, продолжайте.
– Да, да, – вставил Буров, – продолжайте, Лидия Константиновна. Мы ограничены во времени. И давайте, товарищи, – без реплик. Леонидо Петрович, наберитесь терпения. Неужели трудно подождать и выступить позже?
– Все это правильно, Тихон Александрович, однако действительно трудно, когда пропаганду сводят к арифметике.
– Можно продолжать? – несмотря на установившуюся тишину, спросила Ткаченко и, не дожидаясь ответа, начала перечислять передачи, в которых, по ее мнению, предвыборная тема была решена недостаточно полно. Как ни старался Тихон Александрович Буров быстрее закончить летучку, это ему не удавалось. Желающих высказать свое мнение оказалось больше, чем обычно. Основной спор разгорелся вокруг вопроса: какие передачи следует считать предвыборными? Масла в огонь подлила обычно молчавшая на летучках Жизнёва. «Вообще нельзя делить передачи на предвыборные и непредвыборные, – сказала она, – все они должны дополнять одна другую, рассказывать о многогранности жизни». Стараясь заглушить возникшую разноголосицу, Татьяна Васильевна добавила:
– Конечно, я не имею в виду специальные передачи, скажем, посвященные избирательной системе. Все же остальные должны быть передачи как передачи, только хорошие, лучше, чем в обычные дни. А то я не знаю, кто нас слушает? Лично бы я такие передачи слушать не стала. А нам их читать приходится. Ведь это же ужасно – читать то, что сам не стал бы слушать! И все потому, что надо или не надо – в каждой строчке мы пишем «в честь выборов», «навстречу выборам», «в предвыборные дни», «предвыборная вахта», а факты – простые, жизненные факты – за этими общими фразами теряются.
Поднялся шум. Со всех сторон доносились самые противоречивые выкрики. Особенно горячилась полная и такая же рослая, как Жизнёва, женщина с ровным пробором в гладко зачесанных черных волосах.
– Какие передачи вы имеете в виду?
– Главным образом ваши, Роза Ивановна. Передачи сельскохозяйственной редакции.
– Нашей редакции? Разрешите мне, Тихон Александрович, – и, не дождавшись, когда ей предоставят слово, Роза Ивановна начала говорить громко и возбужденно, почти крича: – То, что мы здесь услышали сейчас, – граничит с политической близорукостью. Вы только вдумайтесь в слова Жизнёвой. Ей, видите ли, не хочется читать передачи, посвященные выборам! Да вы, Татьяна Васильевна, не даете себе отчета в том, что говорите! Теперь мне понятно, почему в чтении наших дикторов нет логики. Они не осмысливают то, что читают. Не знаю, как кто, но я буду категорически протестовать против того, чтобы передачи моей редакции читала диктор Жизнёва.
Нормальный ход летучки был нарушен. В просторном кабинете Бурова стоял гул. Наконец стук карандаша о графин заставил всех замолчать. Нервно взглянув на часы, Буров начал заключительную речь. Он попытался сгладить противоречивые высказывания, однако дал понять, что не согласен с замечаниями Татьяны Васильевны и Хмелева.
– Леонидо Петрович не любит вникать в итоги проделанной нами работы. Я должен напомнить, что обком партии интересуется и тем, что мы передаем, и тем, сколько передаем. Сегодня, как было условлено ранее, к одиннадцати часам у меня должна быть сводка за полмесяца о материалах, посвященных предстоящим выборам. Это не арифметика, Леонидо Петрович, это анализ нашей деятельности, за которую мы отвечаем как руководители. Вот так!
Буров провел рукой по седеющему бобрику, надел очки, чтобы заглянуть в записи, приготовленные к летучке. Увидев пометку о Широкове, он с раздражением вспомнил вчерашний телефонный разговор и хотел было продолжить мысль о пагубности неверного взгляда на актуальные передачи, но, решив экономить время, перешел к замечаниям о концерте, который был передан в воскресенье. К общему недоумению, Буров возмутился тем, что концерт пошел в записи.
– Разве у нас мало артистов? – спрашивал он, забыв о том, что только на прошлой неделе требовал экономить артистический гонорар за счет увеличения концертов по заявкам в записи. – И вообще, музыкальной редакции надо идти в ногу с жизнью.
Александра Павловна, в единственном числе представлявшая на областном радио музыкальную редакцию, подняла свои близорукие глаза и ждала, что еще неожиданного скажет Буров.
– Вы только посмотрите, – продолжал Буров, – какая вокруг нас кипит жизнь, какие совершаются дела и так далее. А вот музыкальная редакция не обращает на всё это никакого внимания. Взять, к примеру, опять же вчерашний концерт по заявкам.
Буров поднял на лоб очки, провел по круглой голове рукой и уставился на Кедрину:
– А позволительно спросить вас, Александра Павловна, кто они, ваши избиратели?
– Почему мои? – раздражаясь и слегка краснея, спросила Кедрина.
– Ну, то есть, избиратели, заявки которых вы выполняли? Работают они где-нибудь или так себе, живут – ничего не делают? Каково, так сказать, их общественное лицо? Ну вот, видите, на этот вопрос вы ответить затрудняетесь или, попросту сказать, – не можете.
– Почему затрудняюсь? – облизнув сухие губы и еще сильнее покраснев, возразила Кедрина. – Люди как люди. Тут и рабочие, и домохозяйки, и служащие. К чему обязательно говорить, на сколько процентов они выполняют нормы? Важно, чтоб они избирательное право имели, а раз имеют – значит, все равны. Мне кажется, что в такой широкой кампании, как выборы, выделять кого-либо из общей массы не следует. Тем более в концертах по заявкам.
– Александра Павловна, – не дал договорить Кедриной Буров, – я вам высказываю замечания областного комитета партии, – он сделал ударение на последних словах, – так что ваши дискуссии здесь совершенно неуместны.
– Ну что ж, неуместны так неуместны, – отозвалась Кедрина и, закусив ноготь большого пальца, умолкла.
– Вот так, – сказал свое излюбленное Буров и, еще раз заглянув в записи, уведомил, что других замечаний у него нет.
Летучка закончилась. Через полчаса, ровно в одиннадцать, в кабинет Тихона Александровича вошел Хмелев и положил перед ним справку о материалах, переданных за истекшие полмесяца. Пробежав глазами страницу, Буров бережно вложил ее в папку и стал надевать пальто.
– Я в обком, – значительно бросил он Хмелеву, – читай материалы сам.
Леонид Петрович Хмелев сидел в своем крошечном кабинете, засунув руки в карманы брюк и вытянув под столом длинные ноги. В зубах у него дымилась папироса, которую он время от времени перебрасывал из одного угла рта в другой.
Вездесущий Петр Петрович Мальгин, заглянув в кабинет главного, сразу же смекнул, что Хмелев не в духе. Уж если руки в карманах, папироса вовсю дымит и вот так из-под стола торчат ботинки, значит, все – недобрая муха укусила главреда. Покрутившись немного у двери, чрезмерно растолстевший Мальгин скорее не вошел, а вкатился в кабинет, поднимая под себя короткие, в широких штанах ноги.
– Разрешите, Леонид Петрович?
Хмелев перевел взгляд с какой-то неопределенной точки на Мальгина, перебросил папиросу в другой угол рта и спросил:
– Чего тебе разрешить? Если войти, так ты уже вошел. Хочешь сесть – садись.
Мальгин в нерешительности потоптался на месте, спросил, не занят ли Леонид Петрович, и когда тот ответил, что не очень, – сел, навалясь широкой грудью на стол.
– Что задумались, Леонид Петрович? – спросил он, преданно глядя в глаза Хмелеву.
– А вот думаю-гадаю, будет ли сегодня передача из «Светлого пути».
– Будет, конечно, будет, Леонид Петрович, – горячо заверил Мальгин. – Разве вы не знаете – Широков звонил в аппаратную и вчера домой Бурову.
– Здорово получается, – зло пробормотал Хмелев, – Буров, видите ли, ушел заседать, а меня и в известность не поставил. А ты откуда знаешь?
– Слыхал, как Александра Павловна шефу докладывала, а он и слушать не стал, говорит: «Знаю, Широков мне сам звонил».
– А ну, – встрепенулся Хмелев, – не в службу, а в дружбу, кликни Александру Павловну.
Мальгин стремглав выкатился из кабинета и вскоре снова предстал перед Хмелевым.
– Сию минуту будет, Леонид Петрович.
Однако нужно было знать Александру Павловну, чтобы поверить в это. У Хмелева она появилась минут через десять.
– Вы меня звали?
– Да, да, – оживился Хмелев. – Садитесь, Александра Павловна.
– Да нет, садиться некогда: у меня артисты. А в чем, собственно, дело?
– Вы разговаривали с Широковым. Есть уверенность в том, что передача состоится?
– Видите ли, мне трудно что-либо утверждать, однако Широков есть Широков. Если уж он специально подтвердил, что все в порядке, значит, так и будет.
Хмелев не стал задерживать Александру Павловну, он только напомнил ей, чтобы на всякий случай был приготовлен резервный концерт. И когда она вышла, сказал:
– Вот так, Петр Петрович.
– Что так?
– Так и надо работать – целую передачу подготовил Широков. А ты все верхушки сшибаешь, тяп-ляп – и вышел корабль.
– Ну, что вы, Леонид Петрович, – замахал руками Мальгин. – Широкову легко. Он там, на месте, живет. А попробуй сделать что-нибудь интересное в городе. Все заводы облазили, все стройки, обо всем писали-переписали. Не будешь же повторяться. И так совсем заработка нет. Вы знаете, Леонид Петрович, сколько я гонорара в прошлый раз получил?
– Не с того конца берешь. Ты о деле думай, заработок придет сам.
Мальгин растерялся, виноватое выражение появилось на его лице. Однако через минуту, заискивающе улыбнувшись, он вновь попробовал отстоять свою мысль:
– Правильно, правильно, Леонид Петрович. Я ведь не об этом хочу сказать. Но если посмотреть с другой стороны... – Мальгин произнес все это скороговоркой, не спуская глаз с Хмелева. – ...С другой стороны, Леонид Петрович, мы – журналисты – первые проводники политики нашей партии и государства. Иной раз начнется какое-нибудь важное дело – не успеют о нем объявить в Москве, как мы уже широко пропагандируем его, из кожи вон лезем, ночей недосыпаем. И отклики у нас готовы, и люди выступают. В общем, мы помогаем тому, чтобы массы быстрее овладевали идеями.
– Идеи массами.
– Ну все равно...
– Нет, не все равно!
– Ну, хорошо, – кротко согласился Мальгин. – Так вот, я говорю: мы первые продвигаем, так сказать, политическую линию... Ну и должны соответственно вознаграждаться... Все-таки многое от нас зависит... Притом – все на нервах, каждый день, каждая корреспонденция. А чуть ошибись – хлоп тебя по башке, выгонят – и дело с концом.
Хмелев сжал большие костлявые кулаки, приподнял их... но вместо того, чтобы грохнуть по столу, потянулся к спичечной коробке и зажег погасшую папиросу. Выпустив большой клуб желтого дыма, он неожиданно тихо и спокойно сказал:
– Недалекий ты человек, Петя. Тебе в кружок политграмоты надо ходить, а не политику двигать.
Он еще что-то хотел сказать, но внезапно закашлялся и сплюнул в урну.
– У вас кровь, Леонид Петрович! – озабоченно воскликнул Мальгин.
– Пустяки, от зуба. Пошли, – предложил он. – Пошли в аппаратную, проверим, как там Северогорск.
7
В «Светлом пути» шли последние приготовления к передаче. Телефон, установленный в правлении колхоза, был соединен через Северогорск с центральной аппаратной радиоузла. Юрий Яснов развертывал шланг и тянул его от усилителя к столу, где поблескивал микрофон. Андрей тоже не терял времени. Он сидел возле окна и слушал, как Аглая Митрофановна Кондратова вполголоса читала свой текст. Монотонное гудение ее голоса временами прерывалось, и она спрашивала, правильно ли делает ударения в словах. Эта не по годам бодрая женщина сразу понравилась Андрею. Ее грубоватое, прорезанное морщинами лицо с короткими, зачесанными назад поседевшими волосами и особенно глаза, глядевшие молодо, с доброй хитринкой, – вызывали расположение.
Кондратова заведовала межколхозной паровой мельницей. На ее глазах шла жизнь многих людей, населявших Песты и окружающие деревни. Хорошо знала она и Валентину Григорьевну, поэтому в дни предвыборной кампании Кондратову избрали доверенным лицом. Здесь в селе, на окраине которого стояла «кондратовская» мельница, прошли детские годы Валентины Григорьевны, сюда она вернулась после окончания северогорского техникума и стала заведовать сортоиспытательным участком. Аглая Митрофановна была главной заводилой на свадьбе Валентины и Семена Вербовых. Ей же три года спустя, по просьбе председателя колхоза, пришлось вручить Валентине Григорьевне «похоронную», в которой было сказано, что рядовой Семен Сергеевич Вербов пал смертью храбрых в боях против фашистских захватчиков. Все было известно Аглае Митрофановне – и то, как воспитывала она сына Сережку и как учила уму-разуму своих сверстниц, – а все равно волновалась.
– Лучше бы сама смолола тонну зерна либо самого уросливого жеребца объездила. Ведь сколько народу слушать будет, страсть!..
– Ничего! – подбадривал Андрей. – Главное – забудьте о микрофоне. Рассказывайте просто, как избирателям на беседе.
– Эге! – хитро подмигнув, ответила Кондратова. – Как избирателям... Давай-ка лучше прочту еще разок.
И она с усердием принялась читать, стараясь представить себе невидимых слушателей.
Хлопнули входные двери. В комнату вошли председатель колхоза Борис Михайлович, Наташа, Тоня и Валентина Григорьевна. Борис Михайлович прошелся хозяйской поступью по комнате, бросил на стол шубенки, подул в микрофон.
– Значит, промитингуем? – с нарочитой веселостью спросил он.
– Промитингуем, – тяжело вздохнув, отозвалась Кондратова. – Ишь, храбрец выискался. Это тебе не на разнарядке речь держать, когда народ видишь.
– И верно, – поддержала Наташа, – боязно...
Андрей попытался отвлечь внимание от микрофона, от накалившихся ламп усилителя. Неожиданно для себя самого он завел разговор об овсяной браге, которой славились хозяйки северогорских деревень, спросил, в чем секрет ее приготовления.
– Уж не знаю, в чем секрет, – оживилась Кондратова, – только заехала я прошлым летом в Калашниково договор заключить с колхозом. Ну, и пить захотелось. Зашла к Аграфене, свояченице моей. Дай, говорю, квасу испить или воды студеной. А она мне: зачем воды? Испей овсяной. И подносит мне кружку. Выпила я ее с жару-то одним махом. Если не жаль, говорю, налей еще. Она мне – еще кружку. И вот, поверите ли, хочу встать, а ног не чувствую – как протезы. Так и просидела на табуретке битый час. Голова светлая, чувствую себя нормально, а ноги не идут. Свояченица-то моя – похохатывает знай. Вот, говорит, как тебя, Митрофановна, приваживать надо. Целый часок со мной побеседовала, а так и минутки не посидишь. А сидеть-то, сами знаете, разве есть у меня время сидеть?
На простодушном лице Аглаи Митрофановны то и дело вспыхивала хитрая улыбка, отчего морщины у глаз и рта становились еще глубже. Своим рассказом она увлекла всех, только Тоня Подъянова стояла поодаль и, глядя на аппаратуру, думала о чем-то своем.
– Вот, значит, какая у вас брага, – сказал Андрей, – посмотрев на часы. – А мне рассказывали, будто бы она не злая – что-то вроде хлебного кваса, только белая.
– Правильно вам рассказывали, – подтвердил Борис Михайлович, – Аглае Митрофановне, как говорится, просто повезло. Брага у нас безвредная, полезная.
– А масло у нас масляное, – в тон подсказала Наташа, вызвав общий смех.
Настало время передачи. Андрей пригласил всех к столу, где стоял микрофон. Здесь же лежал наушник, и когда наступила тишина, все услышали голос областного центра. Диктор объявил передачу «Наши кандидаты» и предоставил слово северогорскому корреспонденту. Придвинув к себе микрофон, Андрей в нескольких словах рассказал о деревне, которая несла свое странное название Песты с тех далеких времен, когда голодавшие крестьяне собирали и примешивали в хлеб «пестики», о колхозе, который вырос здесь и окреп, о людях и их кандидате в депутаты Валентине Григорьевне Вербовой.
Затем Широков передал микрофон Борису Михайловичу. Председателя сменили звеньевая Наташа Вербова, учительница, комсорг колхоза Тоня Подъянова и доверенное лицо – Аглая Митрофановна.
Передача закончилась выступлением Валентины Григорьевны, которая рассказала о замечательных людях «Светлого пути», о их трудолюбии и поблагодарила избирателей за оказанное доверие.
Из наушника донеслось объявление об окончании трансляции, и все оживленно заговорили.
– Не так страшен черт, как его малюют, – басила Аглая Митрофановна. – Спасибо вам от всей души! – обратилась она к Андрею и Яснову.
– От имени всего колхоза! – пошутил Борис Михайлович.
– И от комсомольской организации, – поддержала Тоня и тут же спросила, можно ли звонить по телефону. Юрий Яснов отключил аппаратуру от телефонной линии, и Тоня принялась вызывать Лесоозерск. С того момента, как улетел туда Иван Фролов, она не могла найти себе места.
Тем временем Аглая Митрофановна собрала возле себя девчат. Она говорила им о чем-то оживленно, но так тихо, что ничего нельзя было разобрать. Затем она услала их куда-то, а сама вместе с Валентиной Григорьевной подошла к Андрею.
– Так вот, – прищурив глаза, сказала она, – теперь вы, надо понимать, свободны?
– Как сказать, – развел руками Андрей. – Теперь надо думать, как выбраться отсюда.
– Выберетесь, – твердо сказала Кондратова, наклонив голову и ребром опустив ладонь. – Своего жеребца предоставлю, мигом домчит. Только эта возможность будет часика через два, а сейчас просим отведать пирога, ну и, конечно, овсяной.
– Что вы, что вы! – замахал рукой Андрей. – Мы недавно обедали.
– Спасибо! – отказывался Яснов.
– Валентина Григорьевна просит, – не отступала Аглая Митрофановна и, улыбаясь пучками морщинок у глаз и рта, посмотрела на Вербову, которая стояла рядом.
– Идемте, идемте, пироги стынут! – поддержала она.
Добротный пятистенный дом Вербовой стоял в том конце села, откуда накануне пришли Широков и Яснов. Густые сумерки окутали улицу и поглотили дорогу, ведущую на Северогорск, но она и бескрайнее поле угадывались где-то совсем рядом, у околицы.
Там обрывалась жизнь этого сразу полюбившегося Андрею села, там крутила поземка, которую властно и терпеливо усмирял наступавший мороз.
– Вот сюда пожалуйста, дорогие гости, – пригласила Аглая Митрофановна и взялась за железное кольцо калитки.
Пропустив вперед Валентину Григорьевну, Андрей шагнул во двор и поднялся по крутому деревянному крыльцу. В небольших сенях, освещенных яркой электрической лампочкой, их встретила мать Валентины Григорьевны – Наталья Семеновна.
– Проходите, проходите, – засуетилась она, – проходите, гостички, проходи Митрофановна, ну, а вы что стали, Наташка, Тоня? Милости прошу.
Андрей незаметно подтолкнул Яснова в спину и, все еще испытывая неловкость за то, что он вроде бы сам напросился на этот ужин, перешагнул порог. Однако это состояние быстро прошло. В комнате, где стоял накрытый скатертью и уставленный тарелками стол, было тепло и радостно.
Все уже расселись, одни на диване, другие на стульях и табуретках, только одно место, на другом конце стола, пустовало. Все ждали, когда снова появится Валентина Григорьевна. И вот она вошла в ярком ситцевом платье – высокая, статная, веселая. В руках ее дымилось блюдо с пельменями.
– Заждались? Начнем с пельменей, – улыбнулась она, – но пироги тоже будут.
– А вот наша овсяная, – ставя на стол два стеклянных кувшина с белой пенящейся брагой, сказала Наталья Семеновна. – Кушайте, пробуйте, а я побегу доставать пироги.
Гости не заставили себя ждать. Маленькие морщинистые пельмени незаметно перекочевали на тарелки и столь же незаметно исчезли с них. Неугомонная Аглая Митрофановна потребовала второго варева.
Андрей, у которого с утра ничего не было во рту, после первого сочного и острого пельменя почувствовал, насколько он голоден. На отсутствие аппетита не жаловался никто. Все ели дружно и весело. А когда в самый разгар ужина выглянула Наталья Семеновна и на всю комнату предупреждающе шепнула Вербовой: «Последнее варево!», все безудержно расхохотались.
Вместо пельменей на столе появились пироги с рыбой, которую, как сообщила Аглая Митрофановна, добыл по ее просьбе из-под льда убогий Харитон на Увинском пруду. Это был подарок Аглаи Митрофановны, поэтому она особо расхваливала пироги, приготовленные из лучших и самых отборных жерехов. Андрею, уже насытившемуся пельменями, от пирогов отказаться не удалось.
– Обидите! – громогласно повторяла Кондратова. —Почитай, из-под самого Лесоозерска везла, больше сорока верст. А главное, таких пирогов вам нигде не едать. И едят-то их по-особому. Вот так...
Аглая Митрофановна ловко поддела вилкой румяную корку и бросила ее на пустую тарелку. В комнате распространился густой дух запеченной рыбы и лука.
– Начнем улов! – крикнул повеселевший Яснов и подцепил одну из рыбин, которые рядами лежали в пироге. Над самой тарелкой распаренная рыба рассыпалась, и раздался новый взрыв смеха.
– А что же нашей бражки не пробуете? – Этот вопрос был обращен к Андрею. Он оглянулся и увидел возле себя Наталью Семеновну. Она наклонилась к его плечу и смотрела искоса добрыми глазами. На этот раз она принесла брагу темную, как баварское пиво.
– Вот эта старая, приготовлена по особому рецепту. Пора уже за нее приниматься, а у вас стакан не допит. Да я вам его сменю, мигом.
Валентина Григорьевна, уловив нерешительность Андрея, крикнула с другого конца стола:
