Текст книги "Счастье рядом"
Автор книги: Николай Вагнер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
2
Поджав под себя ноги и укрыв их халатом, Зоя удобно устроилась на диване. Одной рукой она облокотилась на валик, в другой держала телефонную трубку.
– Нет, Васенька, сегодня невозможно, – говорила она вполголоса. – Да и кто поверит, что у меня репетиция. Нашел дураков! Что, что? Подожди я выключу радио.
Зоя легко спрыгнула с дивана и, пробежав по ворсистому коврику, выдернула вилку репродуктора.
Затем она снова забралась на прежнее уютное место.
Заманчивые предложения Василия Васильевича Каретникова – распить бутылку шампанского или заглянуть на премьеру в театр – Зоя встречала шутками. Ей не хотелось сегодня выбираться из дома, да и сделать это было не просто. Свекровь была всего лишь за стеной. Оттуда доносился дробный стук машины. Марина Юрьевна шила. Она с молодых лет привыкла следить за модами, выискивать в журналах новинки и затем кроить. И если раньше это увлечение диктовалось скорее необходимостью, то теперь, когда была полная возможность заказывать платья у лучших портних, – шитье стало просто развлечением. Эту привычку она старалась навязать и своей невестке – Зое. Но не в характере Зои было корпеть над выкройками и вообще подолгу сидеть дома. Ее, концертмейстера филармонии, увлекал другой мир. Она любила бывать на просмотрах новых спектаклей, на репетициях, концертах. И всегда была восторженной, увлеченной. Всякий элегантно одетый мужчина производил на нее впечатление. В разговоре с приятельницами, когда заходила речь о вновь прибывшем в театр или филармонию артисте, она всегда спрашивала: «Как он одет, высокого ли роста?». А когда делилась своими впечатлениями, неизменно восклицала:
– Красавец, в модном пальто, широкие плечи, рост!..
И все-таки в спутники жизни Зоя избрала совсем не атлета. Правда, лицо Юрия было симпатичным, даже красивым, особенно привлекали голубые глаза. Во всяком случае, объяснить свой выбор кому-либо, даже самой себе, Зоя, вряд ли могла. Может быть потому, что Юрий со вкусом одевался, красиво ухаживал, не жалея при этом денег, или потому, что был сыном главного инженера крупного в городе завода, или, наконец, просто настало время устроить свою жизнь. Так или иначе Зоя любила говорить о том, в какой приличной семье она жила, так же, как не упускала случая упомянуть о своем отце – известном музыканте профессоре Сперанском, любила рассказывать о поездках отца Юрия – Александра Васильевича в Москву и за границу и демонстрировать подарки, которые он привозил оттуда. Но в то же время она сменяла одно увлечение другим и вот теперь, кажется, даже влюбилась.
Василий Васильевич привлек ее внимание прежде всего своей популярностью. Он, без сомнения, был лучшим солистом театра. В первый же сезон ему доверили ведущие партии в нескольких спектаклях. А недавно она аккомпанировала Каретникову в концерте и сама оказалась свидетельницей его шумного успеха. После каждой спетой вещи он оборачивался к ней, пережидая аплодисменты, и бросал несколько слов. Плохо разбирая их, Зоя все же поняла: Каретников своим успехом обязан ей.
После концерта Василий Васильевич отвез Зою в машине домой. Всю дорогу он держал в своих пухлых ладонях ее руки, называя их маленькими волшебницами.
Зоя отшучивалась:
– Какой вы мужчина, – шептала она, – если ничего не можете придумать, кроме этой машины! – и звонко смеялась, уже не боясь, что услышит шофер.
Каретников решил при первой возможности предложить ей провести вечер вместе. И вот опять неудача. Она по-прежнему не принимала его предложений.
В трубке прозвучало прощальное «Звоните!», и теперь до слуха Каретникова доносились равнодушные короткие гудки отбоя.
Зоя вовремя положила трубку и взяла в руки раскрытую книгу: еще минуту назад она услышала из передней гудящий голос Александра Васильевича. Это означало, что сейчас он появится и здесь, потому что, приходя домой, первым делом заглядывал во все комнаты, желая знать, кто из его семейства дома.
В тот самый момент, когда Зоя откинула голову на подушку дивана и остановила взгляд на первой попавшейся странице, дверь действительно приоткрылась. Голос Александра Васильевича, не знавший никаких оттенков и всегда гудящий на одной глухой ноте, спросил:
– А где, милая, изволит пребывать ваш супруг?
Зоя, как будто появление Александра Васильевича было для нее неожиданностью, встрепенулась и, отложив книгу, спросила с улыбкой:
– Мой супруг – это означает ваш сын?
Александр Васильевич сделал несколько тяжелых шагов по комнате, помолчал, а потом равнодушно возразил, что теперь ему Юрий сын постолько-поскольку: женившись, он вошел в самостоятельную жизнь.
С этим утверждением Зоя, конечно, согласиться не могла: ей-то хорошо была известна «самостоятельность» Юрия, который не только не смог бы прокормить себя и жену, но и вообще не приносил домой денег. Однако пререкаться ей не хотелось, да и не было в этом надобности. Александр Васильевич и сам прекрасно знал, что все хозяйство в доме по-прежнему вела Марина Юрьевна, а «дети», как она называла Юрия и Зою, только пользовались теми благами, которые приносило его положение. Но Яснов-старший раздражался от того, что его Юрий и после женитьбы не стал серьезнее, домой приходил поздно и чаще всего навеселе. Раздражение с каждым днем нарастало и потому, что Зоя, казалось, не обращала никакого внимания на то, как вел себя ее муж. К голосу Александра Васильевича присоединялась и Мария Юрьевна.
– Ласковая, внимательная жена, – говорила она, – сделает так, чтобы муж всегда стремился домой.
Но ни то, ни другое на Зою не действовало. Ей было совершенно безразлично, когда вернется Юрий, один или с приятелем, трезвый или пьяный. Единственно, чего она не переносила – запах винного перегара, да и это было не так страшно, всегда можно было расправить себе постель вот на этом диване. Зато назавтра она сама могла не давать объяснений, где задержалась или куда собиралась пойти.
Александр Васильевич ушел в столовую, где Марина Юрьевна уже позвякивала тарелками, накрывая на стол. А Зоя, вытянувшись на диване, принялась рассматривать новую пару дымчатого капрона, который совершенно не был виден на ноге. Она ухитрялась так выворачивать ноги, что хорошо были видны красивые продолговатые икры и, конечно, пятки, обрамленные едва заметным стрельчатым рисунком.
Вдоволь налюбовавшись обновкой, она ловко прижала колени к груди и, зацепив тонкими пальцами резинки чулок, одним движением сняла их. Бронзовые от загара ноги лоснились в свете электрической лампочки. Голые ноги казались ей не менее красивыми. Но так было модно, уже не говоря о том, что появляться на улице без чулок неприлично.
3
Самолет упал на крыло и начал крутой вираж. Андрей открыл глаза. Он увидел бездонное голубое небо, а потом отпрянувший к горизонту лес и пепельные пирамиды терриконов.
– Новошахтинск! Видишь? – закричал он Волегову, который сидел спиной к пилоту и, как ни крутил головой, не мог увидеть город.
– Все это построили новоселы! Мировые ребята! – Андрей силился перекричать гул мотора, а потом махнул рукой: – Глухня!
Рев мотора оборвался, и оба расхохотались. Редкие глухие выхлопы теперь уже не мешали выкрикивать слова. Самолет шел на посадку. Колеса ударились о землю. Судорожно дрожа, машина понеслась по зеленому полю. В круглом окошечке сразу исчезли постройки, как будто и не было здесь шахт, жилых домов и людей – одна пустынная зеленая равнина и тонкая полоска леса вдалеке.
Спустившись по металлической подвесной лестнице, Андрей взял из рук Волегова магнитофон, и они пошли по влажной траве к белеющим домам поселка. Мысленно Андрей был уже там, в новом городе, выросшем на Южногорском месторождении. Он помнил, как два года назад на этом месте пестрел палаточный городок. Тогда первые новоселы только начинали проходить шахтные стволы, корчевать землю, рыть котлованы. А теперь три шахты давали добротный коксующийся уголь, и сегодня вступала в строй четвертая. Андрей писал о пуске всех трех шахт. Теперь он был рад, что последним его собкоровским заданием был и этот репортаж.
– Везет тебе, Волегов! – сказал он. – Начинаешь с события.
Он подчеркнул это слово.
– Это у тебя событие, – возразил Волегов. – Идешь на повышение, так сказать. А мы люди маленькие, – подтрунивал он, отдуваясь от быстрой ходьбы. – Что для местной газеты по району мотаться, что – для радио.
– Мотаться! Сказанул тоже. Поспевать за жизнью, а не мотаться. Кто еще встречает столько людей? Нет такой профессии! Давай, давай – опоздаем к пуску!
Они подошли к двухэтажному каменному зданию, у дверей которого сверкала золотыми буквами новенькая вывеска: «Четвертая комсомольская». Андрей рванул прижатую пружиной дверь, и на них пахнул теплый, парной воздух нарядной. Во всю длину стен стояли Деревянные скамьи. На них густо сидели горняки, одетые в брезентовые куртки и штаны. На головах, покрытых кирзовыми шахтерками, поблескивали серебристые фары горняцких ламп.
Зал гудел сотнями голосов. Андрей прошел на середину. Он оглядывался по сторонам, надеясь отыскать, старых знакомых. Грубая шахтерская одежда сравняла всех. Стройные молодые ребята вроде бы посуровели и возмужали. Попробуй узнай среди них Олега Уржумова, когда не видно ни его чуба, ни широких черных бровей. Или голосистого Игоря Ланкова. Все потонуло в разноголосом гуле, все слилось воедино.
Сомнения разрешил начальник участка Павел Кузьмич Сушко, который вошел в нарядную с парторгом и начальником шахты. Он сразу заметил Андрея, поздоровался, потом поманил пальцем Уржумова и Ланкова.
– Вот они – орлы!..
– Не орлы, а шахтеры, – растягивая губы, заговорил Ланков. – Курсы прошли. Я сегодня начинаю, а Олег на третьей шахте год отработал. По пятому разряду рубает.
– А другие?
– Другие тоже в шахтеры подались, а кто на стройке. Девчата больше на стройке. Заходите после смены. Теперь жизнь не та – квартиры имеем. Переженились многие...
Андрей хотел спросить, женился ли он, Ланков, но в это время прозвучало призывное слово «Товарищи!». Наступила тишина.
Парторг стоял на широком некрашеном табурете с поднятой вверх рукой.
– Товарищи! Час назад взошло солнце нового дня. Родился новый день. Как будто бы обыкновенный... но разве может быть у нас обыкновенный, рядовой день? Сегодня утром мы видели в полете третий искусственный спутник Земли. Это же здорово, ребята! И сегодня же мы пускаем новую, четвертую шахту на Южногорске. – Он говорил без запинки, не задумываясь над словами, и они, казалось, помимо его воли, сами складывались в четкие фразы, отчего речь получалась легкой и яркой. Ничего не было забыто в ней: ни молодые рабочие руки, которыми построена шахта, ни уральский уголек, который загремит сегодня в бункере и пойдет на заводы и электростанции, чтобы еще светлее стало в домах, еще больше тепла было в жизни.
Закончив речь здравицей в честь молодых строителей коммунизма, парторг уступил место представителю новоселов – Олегу Уржумову.
И вот стоял он в грубокожих ботинках на табурете, пережидая, когда стихнут последние гулкие хлопки шахтерских ладоней, слегка покачивался на ногах, пробуя устойчивость. Потом сдернул с головы шахтерку и заговорил неумело, нескладно, часто повторяя одни и те же слова. Слушая его, Андрей, незаметно для самого себя, начал одобрительно кивать головой, соглашаясь с Уржумовым и как бы подбадривая его. Да, в самом деле мы много кричим о безоблачном завтрашнем дне, рисуем в своем воображении жизнь, которая будет когда-то, и забываем, не хотим уяснить, что строить ее надо не вообще, а конкретно, не когда-то, а сейчас, не для себя лично, а для всех, что и поступаем-то мы именно так, но часто не осознаем этого, много, очень много оставляем на завтра. Надо просто работать, рубать уголь, просто делать сегодня, завтра, послезавтра эту хорошую жизнь и не думать, что кто-нибудь сделает ее за тебя. «Философ из меня плохой, – сказал под конец Уржумов, – только коммунизм наступит тогда, когда отомрет поговорка: своя рубаха ближе к телу. Это точно!»
Он спрыгнул с табурета и затерялся в толпе рукоплещущих горняков.
Время приближалось к спуску в шахту. Павел Кузьмич взглянул на часы и обратился к молодежи с напутственным словом.
– Репортаж получился что надо! – приговаривал Волегов, перематывая записанную пленку.
– Не торопись! – весело возразил Андрей. – Это только начало. Сейчас мы спустимся в шахту, послушаем разговор врубонавалочных машин. Потом поднимемся на-гора и пойдем к эстакаде. Ты слышал, как про уголь говорил парторг: «Сегодня он загремит в бункере». Этот звук мы тоже запишем на пленку. Пусть слушают все, как идет уголь из новой шахты! А закончим репортаж, когда нагрузят первый вагон и на его место встанет другой. Вот тогда мы и скажем: «Четвертая комсомольская» начала выдавать уголь на-гора.
4
– Учись, пока я жив, – наставительно приговаривал Андрей, неумело склеивая магнитную пленку.– Это тебе не газета, где нацарапал репортажик и сдал в секретариат. У нас – это только начало. Давай ножницы, давай клей, – отрывисто приказывал он. – Режь! Мажь! Тьфу!
Соединив концы пленки, Андрей звонко пришлепнул их ладонями и сел рядом с Волеговым. Он напоминал сейчас большого ребенка, который смастерил нехитрую игрушку и всем своим существом выражал удовольствие. Сверкавшие глаза Андрея были широко открыты, черные стрелки бровей приподняты, волнистые темно-каштановые волосы взъерошены, подбородок задорно выдвинут вперед.
– Не грусти, брат, научишься!
Волегов хитро улыбнулся.
– Чему радуешься? Думаешь, освоил все премудрости?
– Эти премудрости, – Волегов кивнул в сторону ножниц и клея, – знает каждый газетчик.
– Каждый плохой. А у нас наоборот.
– А я-то думал, ты хороший...
– Критикуешь? – крикнул Андрей и, обхватив шею Волегова, пригнул его к столу.
– Битюг! Слон! – приглушенно кричал Волегов, пытаясь сбросить руку, и когда ему удалось это, вскочил на ноги, схватил графин с водой и плеснул в лицо Андрею. Потом с той же стремительностью он подбежал к магнитофону, вооружился ножницами и угрожающе крикнул:
– Не подходи! Перережу, как пленку!
Перегнувшись вдвое и тряся головой, Андрей далеко разбрасывал брызги.
– Молодец! В надежныеруки передаю свой пост – себя в обиду не дашь!
– Мир? – все еще не выпуская ножниц из рук, спросил Волегов.
– Мир, мир! – добродушно басил Андрей. – Кончай с пленкой, нето опоздаем к поезду. – И Андрей начал стягивать промокшую рубаху. Не найдя полотенца, он этой же рубахой насухо вытер широкую бугристую грудь и надел свитер.
– Готов? – спросил он Волегова и, увидев, как тот укладывает рулоны пленки в плоскую картонную коробку, коротко бросил: – Пошли!
Андрей шагал широко и размеренно. Волегов торопливо переступал короткими ногами, стараясь не отставать. Нередко он даже вырывался вперед, и тогда Андрей начинал свою предательскую команду. Стоило Волегову услышать: «Левой! Левой! Кто там шагает правой?», как он сбивался с ноги и сразу же отставал. Радуясь удавшейся шутке, Андрей начинал насвистывать походный марш, и они быстро шли по булыжной мостовой к приютившемуся в низине вокзалу. В той стороне завершал свой путь оранжевый диск солнца. Отблеск его лучей пламенел на окнах домов и лампионах, которые высоко подняли свои бездымные факелы над лабиринтом железнодорожных путей.
Андрей и Волегов пришли вовремя. Вдоль опустевшей полоски перрона вытянулся готовый к отправлению северогорский поезд. Они быстро разыскали бригадира – рослую чернобровую девушку в васильковом, под стать ее глазам, берете и черном форменном платье с серебряными пуговками. Она улыбалась всеми черточками румяного миловидного лица, но просьбу поняла не сразу: «Что передать, кому передать?..»
– Вот эту коробочку, – терпеливо разъяснял Андрей. – Ивану Васильевичу Плотникову. Он сам придет на вокзал.
– А что в коробочке? – подозрительно спрашивала проводница.
– Любовное послание, – пошутил Волегов.
– А не динамит? – лукаво улыбнулась она, наконец все поняв. – Еще отвечать придется.
Состав дрогнул и начал медленно двигаться вдоль платформы. Андрей поспешно повторил просьбу, объяснил, что именно находилось в коробке, и записал на ходу в блокнот имя девушки. Поезд все убыстрял ход.
– Софья Вакульчик! – мечтательно повторил Волегов и помахал ей рукой. – Наверное, с Украины. До чего хорошие девчата расцветают на той земле! Вот бы взять тебе и жениться на этой Софье Вакульчик. Одно имя что значит – Софья Вакульчик!..
– Вот и женись, хватит глазами стрелять, – в тон Волегову проговорил Андрей.
– И женился бы, да ростом мал. А тебе она под стать– Вообще, зарылся ты. Все хочешь звезду с неба ухватить. То ему пианистку выдающуюся подавай, то...
– Что – то?
– Ничего ты не понял.
– Ну, ну, — покровительственно, но в то же время смущенно сказал Андрей. – Поживем —увидим!
Утром следующего дня пленка с репортажем о пуске «Четвертой комсомольской» была в руках Ивана Васильевича Плотникова. Он специально поднялся пораньше, чтобы встретить северогорский поезд, и вот теперь радовался. Вечерняя передача была обеспечена.
Плотников не сомневался в том, что репортаж у Андрея Широкова получился, и все-таки не терпелось быстрее зарядить магнитофон и послушать пленку.
В безлюдных комнатах радиокомитета Плотников встретил Леонида Петровича Хмелева. Они вместе прошли в фойе, приподняли крышку магнитофона, общими усилиями установили кассеты.
– Включай! – сказал Хмелев и полез в карман пиджака за портсигаром. Диски закрутились, но вместо мужественного голоса Андрея Широкова из динамика полетели взвизгивающие выкрики, напоминавшие героя детских передач Буратино.
Хмелев вскинул дуги бровей и выругал себя и Плотникова:
– Старые мы ослы! Скорости-то разные!
Они принялись искать свободный «репортер», чтобы переписать пленку. Обшарили все углы. Магнитофона не оказалось.
– Придется ждать звукооператоров, – садясь на стул, сказал Хмелев. – Кури!
Плотников взял папиросу и начал тщательно разминать ее. Потом так же неторопливо поднес ее к полным губам и размеренным движением руки чиркнул спичкой.
За многие годы работы в радиовещании он привык к всевозможным неожиданностям и относился к ним спокойно. По крайней мере, так казалось со стороны. Его моложавое лицо никогда не выражало тревоги. Можно было подумать, что он никогда не расстраивался и не переживал неудач. Таким привыкли видеть Плотникова те, кто знал его еще до войны, таким он вернулся за свой редакторский стол после демобилизации.
– Расстроить тебя, что ли? – неожиданно спросил Хмелев, прищурив и без того узкие глаза и выпуская тонкую нескончаемую струйку дыма.
– Что опять? – равнодушно отозвался Плотников.
– Жалоба на тебя. Порочишь честных людей. Не находишь нужным проверять факты.
– Ну, ну, давай, – проговорил Плотников, ничуть не меняясь в лице, продолжая сидеть в прежней позе – ногу на ногу, немного сгорбившись и глядя в окно выцветшими голубыми глазами. Мысли между тем быстро бежали в его голове, он перебирал в памяти события последних дней и связывал их с тем, что сказал Хмелев. Никаких неприятностей, по его мнению, быть не могло. Единственное, о чем Плотников сейчас подумал и что могло вызвать жалобы, – это критические сюжеты, которые он ввел в выпуски известий после долгих препирательств с Буровым.
– Ну как, догадался?
– Не иначе как пострадавшие плачутся.
– Плачутся! – с ухмылкой воскликнул Хмелев. – Требуют возмездия! Возмущаются! Звонят во все колокола!
– Тем хуже для них. Они звонят о том, что не поняли решений двадцатого съезда. Только и всего.
– Я бы сказал – не поняли лично для себя! Ясно? Применительно к себе! – Хмелев встал, сделал несколько крупных шагов и бросил окурок в урну.
– Ты понимаешь, что происходит? С докладами выступают с партийных позиций, задачи ставят принципиально верные, а коснись самого докладчика – прежний стиль работы, прежнее отношение к людям. Вот тебе вчерашний пример. И Хмелев начал рассказывать о встрече, которая произошла в кабинете Бурова.
Тихон Александрович вызвал его в конце дня. Когда Хмелев вошел в кабинет, он увидел рослого плечистого человека, который сидел против председательского стола в массивном кожаном кресле. Большие серые глаза его смотрели поверх Бурова, черные лохматые брови были сдвинуты, тонкие губы плотно сжаты.
Буров представил Хмелеву начальника производства машзавода. И тогда заговорил он – раздраженно, стремительно, не оставляя малейшей возможности для того, чтобы ему могли возразить.
Пронзительным, срывающимся голосом он говорил о критическом кадре, включенном в выпуск «Последних известий». По его мнению, радио исказило действительное положение дел, авторы не разобрались в обстановке, бросили тень на авторитетных, всеми уважаемых работников.
Он требовал опровержения, наказания виновных, обещая в противном случае добиться этого через обком или министерство.
Больше всего возмутили Леонида Петровича не атаки человека, по вине которого завод в конце каждого месяца штурмовал программу, а отношение ко всему этому Бурова. Он полностью соглашался с претензиями посетителя, сочувственно кивая ему головой, а когда получил, наконец, возможность высказать свое мнение, заверил его в том, что ошибка будет исправлена.
Леонид Петрович не стал рассказывать Плотникову о том, как сцепился он с Буровым в жаркой словесной схватке, как назвал его лакировщиком. Он не считал это своей заслугой, а если бы и считал, все равно хвастаться не любил. Да и разговор он затеял не ради этого. С кем, как не с Иваном Плотниковым, старым товарищем и честным коммунистом мог он разделить свой гнев? Хмелев не был ортодоксом и фанатиком, он хорошо представлял себе, что решение, принятое партией сегодня, не может уже завтра претвориться в жизнь, он давал себе отчет в том, что для этого понадобится время, но надо сокращать сроки.
– Вот тебе и помощники партии! – закончил свой рассказ Хмелев. – Между прочим, – добавил он после небольшой паузы, – этот жалобщик, на прощанье хлопнув дверью, так и сказал: «Или я уйду с завода, или вы уберете своего аполитичного редактора!»
– Ну, ну! – многозначительно вставил Плотников.
– А мы должны сказать: или мы перевоспитаем их обоих, или – грош нам цена!
– Сложное это дело. Ты правильно сказал – вопрос времени...
Разговору помешал Виктор Громов, который неожиданно появился в фойе с переносным магнитофоном за спиной.
– Приветствую, товарищи! Не иначе как меня ждете? – спросил он, улыбчиво глядя на Хмелева и Плотникова.
– Привет, привет! Ждем, как манну небесную! – воскликнул заулыбавшийся Плотников и шагнул навстречу Виктору, чтобы помочь ему освободиться от его ноши.
– Вот так! – сказал он, ставя магнитофон на стол. – Послушаем, чем порадовал нас сегодня Широков.
