Текст книги "Счастье рядом"
Автор книги: Николай Вагнер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
5
Дочь Федора Митрофановича Аля разбудила Андрея в одиннадцать.
Она стояла возле дивана – высокая, тоненькая, с распущенными до плеч волнистыми русыми волосами, совсем непохожая на отца – кряжистого, тяжеловесного, внешне грубого. В ее светло-зеленых, почти серых глазах, задорно глядевших из-под приподнятых у висков, словно переломленных бровей, играли веселые смешинки.
– Все спите, а вас к телефону.
Разоспавшийся Андрей ничего не понимал. Через силу подойдя к аппарату, он услышал в трубке голос Хмелева, чуть хриплый, но как всегда энергичный. Леонид Петрович даже шутил – вовремя вышел на работу, как будто знал, что свалится его заместитель – так в шутку он называл Широкова, которого часто просил вычитывать материал. Но дело не в этом. Андрея с утра разыскивала какая-то Сахарова. Она проездом и будет очень жалеть, если не увидит его.
Андрей долгое время не мог ничего ответить.
– Передай, чтобы позвонила домой. А на работу я все-таки приду: отсиживаться не умею.
Он бережно положил трубку и неуверенными шагами пошел в комнату, думая о том, как это он встретится с Иринкой и о чем будет говорить с ней. Потом вспомнил вчерашнее. Несвежее, усердно подкрашенное лицо Людочки, узкая фигура рыжеволосой Рины. Саша и его большие удивленные глаза... И снова мысли вернулись к Иринке, к профессору. В ушах звучал неприятный металлический голос: «...моя программа рассчитана на интеллигенцию».
Андрей приложил ладони к вискам, стараясь унять подступавшую головную боль. Он сделал несколько шагов по комнате и снова услышал телефонный звонок. Затем постучали в дверь. Это Аля, Андрей знал, что сейчас она будет звать его к телефону, и ничком упал на диван, закрыв ухо подушкой. Стук в дверь повторился, раздумчиво и неуверенно, потом все стихло.
Андрей повернулся на спину, машинально задвинул подушку под голову, открыл глаза и облегченно вздохнул. Но покой пришел только на время. Он начал вдруг сомневаться – правильно ли поступил, не смалодушничал ли? Может быть, позвонить в гостиницу, разыскать Иринку? Но для чего? Ведь она уже давно определила свое отношение к нему.
...Проснулся Андрей поздно вечером от пристального взгляда, уставленного на него. Он открыл глаза и увидел Федора Митрофановича. Через густые седеющие усы пробивалась добрая улыбка.
– Ну как, орел, отоспался? Выпей-ка крепкого чайку. Таким богатырям, как ты, болеть грешно. Поспать двойную норму и подкрепиться чайком – тут и болезни конец. Аля! – крикнул Кондратов в открытую дверь. – Принеси Игнатичу чаю, да покрепче!
Пришла Аля, молча поставила на стул возле дивана стакан и до краев налила в него из эмалированного чайника крепкого, почти коричневого чая. Потом принесла голубую стеклянную сахарницу, положила в стакан несколько ложек песку и помешала витой ложечкой.
– Выздоравливайте, Андрей Игнатьевич! – сказала она бархатистым голосом. – Только пейте сразу, пока не остыл.
Аля ушла такой же бесшумной походкой, как и появилась. Федор Митрофанович повторил ее совет: чай надо пить горячий, чтобы согреться и пропотеть. Андрею пришлось подчиниться, хотя он совсем не чувствовал озноба – наоборот, после сна по всему телу растеклось тепло. Обжигаясь, сначала с ложки, а затем через край, Андрей выпил весь стакан. Он откинулся на подушку и почувствовал, что лоб и шея стали влажными.
– Вот возьми полотенце, – пробасил Федор Митрофанович, – присаживаясь на край дивана. – Видишь, мое лекарство начинает действовать. Не иначе, как завтра пойдешь на работу. Я считаю, крепкому человеку ни к чему разные лекарства. Надо только отдохнуть как следует, отоспаться. Организм сам сделает свое дело. Кондратов немного задумался, как будто припомнил о чем-то, а потом сказал, словно сам себе:
– Это уж точно, сызмалетства так лечились в Пестах. Помню, на Увинке провалился под лед. Отец меня парным веником в бане отхаживал, потом на печь заставил лезть, овчиной закрыл. И проспал я кряду пятнадцать часов. Встал – хоть бы что, даже нос сухой. А лекарства – они вредны человеку.
Андрей слушал мерно гудевший голос Федора Митрофановича, думая о своем, но последние слова Кондратова насторожили.
Он попытался восстановить в памяти все, о чем говорил Кондратов, и вдруг отчетливо услышал: «Сызмалетства так лечились в Пестах». Андрей поднялся и, навалившись плечом на подушку, спросил:
– Вы сказали – в Пестах?
– В Пестах. А чего ты вскочил?
– Постойте, постойте... Так, значит, вы из Пестов? А Кондратову вы знаете, Аглаю Митрофановну?
– Здорово живешь! Она же сестра моя. Старшая у нас.
Андрей дотянулся рукой до стола, где лежала пачка папирос, закурил. Сел против Федора Митрофановича и начал вспоминать о своих поездках по Северогорскому району, о встречах с пестычанами и с Аглаей Митрофановной. А потом спрашивал Кондратова: что пишет его сестра, чем занимается, как Вербова, Подъянова, отыскала ли она, наконец, след летчика Фролова? Многое узнал в этот вечер Андрей. Кондратова по-прежнему заведовала мельницей, но конный спорт бросила. Валентина Григорьевна Вербова побывала в Москве на сессии Верховного Совета. Таню Подъянову комсомольцы избрали секретарем райкома. А летчика Ивана Фролова только через месяц отыскал в Увинской согре убогий Харитоша, сторож лесной фермы.
Кондратов помолчал; не докучал ему вопросами и Андрей. Он почувствовал вдруг, как потянуло его в привольный лесной край, где прошли детство и юность. Он еще не бывал на Уве, неизвестным для него оставался далекий Лесоозерск. Вот бы где – среди простых и работящих людей – нашли себя людочки и риночки. – Может быть, и права была Александра Павловна в своем последнем разговоре с ним.
Неожиданно для Федора Митрофановича Андрей сказал:
– Вчера я случайно попал в болото.
– Никак бредишь?
– Нет, вы послушайте. – И Андрей рассказал обо всем, что ему пришлось увидеть накануне.
– А муж-то у нее где?
– Мать-одиночка.
– Да-а... – протянул Кондратов. – Ты правильно решил – поговорить с ней надо. Только вряд ли поможет один разговор. Надо бы определить ее в коллектив. Статейку написать тоже не худо. Можно и фамилию не называть, все равно задумается, и не одна эта мамаша. Так ведь?
Андрей кивнул. Не в первый раз он ловил себя на мысли, что в беседах с Кондратовым как бы проверял верность своих собственных суждений. И сейчас ему вдруг захотелось поговорить с ним о самом важном, рассказать об Иринке, о Сперанском. Он долго подыскивал слова, которыми было бы удобнее начать разговор, и, наконец, кажется, нашел их, но в прихожей зазвенел телефон.
В комнату заглянула Аля. Она игриво сообщила о том, что Андрея просит очень симпатичная женщина с приятным голосом.
Стараясь быть спокойным, Андрей вышел в коридор. Немного помолчав и собравшись с духом, он сказал, наконец, «алло», но, к большому удивлению, услышал в ответ голос не Ирины, а Татьяны Васильевны. Она справилась о его здоровье, спросила, какая нужна помощь, – местный комитет обязан заботиться о больных – пожелала быстрее выздоравливать.
Когда Андрей вернулся в комнату, он все еще слышал ободряющий голос Татьяны Васильевны. Ее участие и ее беспокойство были для него сейчас самым важным. Они рождали веру в новые, еще не пережитые, но непременно радостные дни.
Глава пятая
1
Ирина и Сперанский жили в богато обставленном номере центральной гостиницы. Было здесь и пианино. Это радовало Ирину.
Город казался ей неприветливым и мрачным. За окном не переставая моросил дождь.
Ирина неторопливо прикасалась к клавишам, которые, мягко опускаясь, рождали печальную мелодию.
Вошел Сперанский. Он прикрыл за собой дверь, стряхнул с плаща капли дождя.
– Вот тебе и времена года! Настоящий октябрь, который в этой дыре именуется июнем.
Ирина, не переставая играть, повернула голову.
– И чего ты наводишь грусть? – раздраженно спросил Сперанский. – Нельзя ли что-либо аджитато? —Он пригнулся к клавиатуре, и в комнате бравурно зазвучал моцартовский «Турецкий марш».
– Наши дела не так уж плохи! Я просто не ожидал, что будут так принимать. Вчерашний концерт прошел великолепно. Здесь удивительно музыкальная публика. А цветы! Преподнесли корзину цветов! Очень мило! Сперанский ходил по комнате, восторгаясь своим успехом, а Ирина безучастно смотрела в окно.
– Ты знаешь, оказывается, концерт записывали на пленку, и сегодня мне еще предстоит побывать в радиостудии. Никак не мог отговориться – уж очень просили сказать несколько слов о гастрольной поездке... Ну что ж, я готов! О ней я могу говорить до греческих календ. Ну чего ты молчишь, Ириша? Разве тебе все это не интересно?
– Нет, почему же?.. Мне просто немного странно слышать твои восторги. Ведь ты же большой музыкант...
– А разве не должно быть приятно, когда твое искусство ценят?
– Все это так, но все же...
– Что все же?
– Главное – музыка.
– Музыка, музыка! – закипятился профессор. – Не забывай, дорогая, что она дает нам и хлеб с маслом, и это, и это, и это!.. – Он нервно замахал руками, указывая на золотой браслет Ирины, на ее клипсы, на богатое убранство номера. – Без всего этого музыка звучала бы похоронным маршем! Ты помнишь: Лист говорил бьен у рьен – хорошо или никак. Так я предпочитаю – хорошо!
Не желая продолжать разговор и как бы подчеркивая это, Ирина достала с крышки пианино листок бумаги и передала его Сперанскому.
– Тебя спрашивала какая-то девушка. Просила позвонить по этому номеру.
– Какая девушка?
– Она назвалась Зоей.
– Это имя мне ни о чем не говорит. Наверное, студентка. Будущие музыканты всегда тянутся к нам, людям искусства. Это понятно. – Сперанский прошелся по комнате, развязывая галстук и делая вид, что с этим разговором покончено.
– Мне показалось, что эта девушка знает тебя хорошо или... даже родственница.
– Ну это уж чепуха, – вновь раздражаясь возразил профессор. – Какие у меня могут быть родственники здесь, в этом провинциальном...
Договорить Сперанскому не дали настойчивые трели телефонного звонка.
– Какая Зоя? – небрежно спросил он. – Ах вот как! Какими судьбами? Да, еще побуду. Нет, ко мне неудобно. Давай лучше встретимся где-нибудь в сквере или в кафе...
Профессор опустился в кресло и некоторое время сидел мрачный и задумчивый. Только что ему позвонила дочь, родная дочь, о существовании которой он знал, но никогда не видел ее. С тех пор, когда она родилась, прошло двадцать лет. Ровно столько, сколько он не был в этих краях. И вот теперь ему звонила дочь, взрослая дочь, о жизни которой ему ничего не было известно. Скорее всего она такая же недалекая, как ее мать. Если бы он не уехал тогда в Москву, он никогда не достиг бы того положения, которое имел теперь. Но как сказать обо всем этом Ирине? Хорошо, что она молчала, ни о чем не спрашивала. Это была, пожалуй, самая хорошая ее черта. Ирина никогда не проявляла любопытства.
Он смотрел пустым взглядом на прямую спину Ирины, на ее девичью талию, на золотисто—пепельный узел волос и старался представить себе Зою, так неожиданно заявившую о себе. Ведь она совсем немного младше Ирины. Разница между ними была всего в каких-нибудь пять-шесть лет.
Мягко подымались локти Ирины, она играла прерванную его приходом пьесу; к забрызганному дождем окну снова плыли нескончаемые звуки.
– И дался тебе этот «октябрь»!
Но сказать о дочери все-таки надо. Впрочем, он не скрывал этого и раньше, но теперь ее существование стало реальным фактом. Его дочь, совсем взрослая, – не где-то в неизвестности, далеко, а здесь рядом, в этом городе.
Сперанский медленно поднялся и бесшумно подошел к Ирине. Он опустил руки на ее узкие плечи, постоял так некоторое время, потом сказал:
– Ма шер, ты знаешь... это звонила моя дочь.. Зоя...
Руки Ирины остановились на клавишах, мелодия оборвалась, и в комнате стало тихо. Она повернула голову и внимательно посмотрела в глаза Сперанскому.
– Почему же ты не пригласил ее? Ведь она твоя дочь. Или, может быть, ты стесняешься меня?
– Какая дочь?
– Я тебя не понимаю...
– Здесь нет ничего неясного.
– Но ведь ты только что сказал и говорил раньше.
– Ошибка! Ошибка молодости. Вот и все!
2
Зоя все-таки пришла. Шумная, неестественно восторженная, она бросила на стул прозрачный дождевик и, одергивая короткий жакет, прошлась по комнате.
– Будем знакомиться, – сказала она, улыбаясь и протягивая руку Ирине. – Даже не знаю, как вас называть.
– Зовите Ириной.
– Но это как-то неудобно, – засмеялась Зоя и оглянулась на Сперанского.
– Зови Ириной, – бесстрастно отозвался он. – И вообще, давайте без лишних церемоний. Выпьем лучше кофе!
Ирина поставила на стол коробку печенья, конфеты, потом взяла термос и пошла в буфет.
– У тебя очаровательная жена! – заговорила Зоя, как только они остались вдвоем. – Молодая, красивая и с именем, которое известно даже Западу. – А какие у нее клипсы! Самые модные.
– Пустяки.
– И браслет! Их тоже теперь носят.
– Видишь ли, – замялся Сперанский, – все это – мишура. В следующий раз я могу тебе подарить точно такой же браслет и точно такие клипсы. Расскажи лучше, как ты живешь?
– Но когда он будет этот следующий раз? Вообще, ты меня не балуешь.
– Но ты теперь взрослая. До твоего совершеннолетия я аккуратно посылал деньги.
– И все же дочь профессора Сперанского должна выглядеть эффектно.
– Собственно, кто об этом знает! – начиная раздражаться, спросил Сперанский.
– Весь город. Ведь и мое имя бывает на афишах: «концертмейстер Зоя Сперанская». Эта фамилия меня устраивает куда больше, нежели Яснова. К сожалению, не приходится рассчитывать на то, что мой муж принесет мне когда-нибудь славу.
Вошла Ирина, и Сперанский не успел выразить свое неудовольствие тем, что его фамилия появлялась на афишах концертов, в которых не участвовал он сам. Но его, человека себялюбивого, эгоистичного, все больше раздражала развязность Зои. И он не сдержался.
– Мой успех не пришел сам по себе! Я работал как вол. Пусть теперь потрудятся другие. Пусть сделают столько же. А с меня хватит. Дайте мне пожить в свое удовольствие.
Ирина удивленно посмотрела на раскрасневшегося, почти кричавшего профессора и тихо вышла из комнаты.
Глава шестая
1
К утру следующего дня Андрей почувствовал себя вполне здоровым. Несмотря на то, что за окном накрапывал дождь, он решил выйти на улицу, но в самую последнюю минуту вспомнил об утренней программе, в которой должен был передаваться очерк Фролова. Это была первая работа, которую выпускала его редакция после длительной подготовки.
Закончился обзор центральных газет, и, к удивлению Андрея, вместо радиоочерка, Жизнёва объявила о концерте, записанном по трансляции из зала филармонии. Она говорила о большом успехе, с которым проходили в городе концерты профессора Сперанского, а потом пригласила его к микрофону и задала несколько вопросов.
При первых же словах, произнесенных самодовольным металлическим голосом, рука Андрея невольно потянулась к вилке репродуктора. Еще через секунду хлопнула входная дверь, и послышался по-мальчишески бодрый голос Яснова. Оговариваясь, что он на минуту, только проведать, Юрий развернул принесенный с собой пакет – и на письменном столе появились бутылка коньяка и лимон.
Андрей молча наблюдал за Ясновым и, улыбаясь, покачивал головой.
– Журить тебя вроде неудобно, пришел навестить больного. Но все-таки зря это.
– Есть причины, Андрей Игнатьевич. Сногсшибательная новость! Состоялась встреча на высшем уровне профессора Сперанского и Зои.
«Опять профессор! Однако почему это занимало Яснова?».
– Причем тут сногсшибательная новость? – стараясь быть спокойным, спросил Андрей.
Яснов, раскупоривая бутылку и нарезая лимон, отвечал веселыми короткими фразами.
– Новость для тебя. Сперанский – отец Зои. Заблудший, правда, а вот приехал и встретились. Но мне все равно. Давай за твое выздоровление!
Андрей принес рюмки, поставил их на край стола и сел на диван, подперев кулаками подбородок.
Яснов тем временем налил коньяк и, подняв сразу обе рюмки, одну подал Андрею.
– О чем задумался? – спросил он.
– О чем угодно, только не о папаше твоей супруги.
– И не о ней? – ухмыльнулся Яснов.
– И не о ней... Давай-ка лучше выпьем. – Андрей быстрым движением опрокинул рюмку и, не почувствовав ни горечи, ни жжения, сказал: – Давай еще по одной, – и сам налил коньяк.
– Как ты живешь с Зоей? – неожиданно спросил он. – Помирился?
– Неинтересный разговор. Помирился или не помирился – в этом нет никакой разницы. Выпьем лучше по третьей за твое здоровье!
– Не усердствуй, – возразил Широков.
– Вот именно, – сказал появившийся в дверях Хмелев. – Связался черт с младенцем.
Широков и Яснов, увидев главного редактора, вскочили на ноги.
– Проходи, Леонид Петрович! Рад видеть! Может быть, рюмочку?
Хмелев похлопал Андрея по плечу и наотрез отказался.
– Лучше выпей сам. Мне еще сыновей вытянуть надо. Противопоказано. – Он посмотрел на Яснова и спросил: – И кто тебя приучил к этому зелью?
– Жизнь, – многозначительно ответил Юрий.
– Вот оно что! Осталось выяснить, правильно ли мы живем... Федор Митрофанович! – крикнул Хмелев в открытую дверь.
Появился Кондратов в свежей голубой рубашке, чисто выбритый и благодушный.
– Федор Митрофанович, заходи, здесь развертывается дискуссия о жизни. На-ка выпей рюмашечку, это коньяк, благородный напиток.
Хмелев налил рюмку.
– И то верно. Нам бы чего попроще. А уж выпить, так всем. – Кондратов покосился на Яснова. – Что ж, молодой человек, коли попал в компанию таких забулдыг, как мы, – держись!
Яснов, не теряя времени, точным движением разлил оставшийся в бутылке коньяк.
– Глазомер у тебя что надо, тебе бы на разметке работать. Ну, а пьешь как?
Юрий лихо опрокинул рюмку, не поморщился и не закусил.
– Вот это закалочка – первый сорт! – удивленно пробасил Федор Митрофанович.
Он тоже выпил свою рюмку, вытер усы и присел на единственный стул.
– Выпить выпили, а познакомиться не успели.
– Юрий.
– А по батюшке?
– Его батька – твой батька, – ответил Леонид Петрович.
– Это как же?
– Твой главный инженер и есть отец этого юноши.
– Александр Васильевич? Ну, Юрий, батька у тебя – голова! А ты, стало быть, корреспондент?
– Звукооператор.
– Все равно молодчина. Дело у вас ответственное. Радио, оно всегда хвалит. Корреспондента газеты, к примеру, кроме того, что уважают, еще и побаиваются, кабы не пропесочил. А вас – только уважают. Уж это известно: пришел радиокорреспондент, так и знай – распишет в лучшем виде, что есть и чего никогда не было. А мне никак невдомек, почему мы боимся пропарить кое-кого по радио? Газету иной раз взять недосуг, а радио само в уши лезет. Или заграниц боимся, или отношения портить не желаем кое с кем? По-моему, круши то, что плохо, да похлеще, лишь бы тайна государственного значения через границу не перелетела. То, что хорошо, – прямо, то, что плохо, – тоже не в бровь, а в глаз. Мы-то знаем, что плохому хорошее не осилить.
Федор Митрофанович закурил и немного помолчал.
– Вот, Юрий Александрович, большое дело ты делаешь. А этим, – Кондратов кивнул на бутылку, – не увлекайся. Таким зельем только горе заливать. И опять же причин у нас для горя нет, тем более у таких молодых, как ты.
– А если есть? – упрямо возразил Яснов.
– А если есть, всегда можно найти выход.
Яснов и Андрей переглянулись.
– Иль не согласны? – Кондратов поднялся, расправил плечи и сказал:
– Счастье, мои дорогие, в нас, а не вокруг да около.
2
– А не выйти ли нам на улицу? Дождь перестал. Завтра начнется новая неделя. Тогда уж не надышишься. Яснов и Андрей согласились. Надев плащи, все трое вышли на улицу.
– Куда двинем? – спросил Хмелев, глубоко вдыхая влажный воздух.
Андрей предложил дойти до почты, купить газет, а потом спуститься к набережной.
– До почты так до почты, – поддержал Хмелев, и они пошли вдоль почерневших от дождя деревянных домов. В перспективе прямой зеленой улицы светлели коробки многоэтажных зданий, высились башенные краны.
Вдоль тротуара до самого центра тянулась дорожка буйно растущего газона, зеленели молодые тополя. Андрей смотрел на влажные неподвижные листья и думал о недавнем разговоре с Кондратовым. «Корреспондентов уважают, – сказал он, – за то, что они делают большое дело». И это было так: уважение людей, хорошо знакомых и тех, с которыми Андрей встречался впервые на заводах, стройках, в колхозах, – всегда было определенным и неподдельным. «Но полной ли мерой отвечаем мы на него, всегда ли видим в труде простых людей большие свершения? И еще – как сделать, чтобы у человека все было хорошо, не когда-нибудь, а теперь?» Яснов ему был понятен больше, чем кому-либо. Он пил потому, что боялся одиночества, а если боялся – значит, не смог выработать воли. Стакан вина придавал ему бодрость, которая притупляла все то, что мучило его изо дня в день и что с новой силой обострялось, когда приходило похмелье. «Яснову надо помочь, а кто поможет ему самому? У человека должно быть все хорошо, и разве он. Андрей, не имел на это права? Но такое же право имели другие – Рина, Жека... Тоня Подъянова. Если Тоня действительно любила Ивана Фролова, то каково ей было теперь? Конечно, можно стоять в первых рядах общечеловеческой борьбы за счастье, и тогда свое придет само. Но так думать и так поступать мог далеко не каждый», – спорил с собой Андрей и сам же опровергал: «Должен каждый! Должен! Таков закон жизни».
Из этих размышлений Андрея вывел никогда не унывающий Хмелев. Он говорил о тридцать первом и сорок восьмом домах. Один из них был предъявлен к сдаче, в другом начинались отделочные работы. Он показывал на кран одному ему известной крановщицы Марии Конюховой, говорил о бригаде каменщика Бородулина, которая за два месяца вывела под крышу пятиэтажный дом. И все он знал, все замечали его черные, сверкающие глаза.
– Вот где решается проблема жилья!
– И не только здесь, – заметил Яснов.
– Верно, повсюду!
– Андрей, – обратился он к Широкову. – Я надеюсь, ты обмозговываешь очередной репортаж по жилстрою? Обрати внимание на поток и на его тылы. Разве ты видел когда-либо раньше такой размах? Смотри, сколько навезли готовых деталей! Все-таки все мы вместе – молодцы, иначе рос бы здесь бурьян и торчали халупы, как в прошлом году.
Остался позади крупный район застройки, началась новая часть города с широкими улицами, металлическими столбами, многоэтажными зданиями. Больше стало машин, больше людей, магазинов, киосков, столовых, парикмахерских. Вот и розовое здание почты с полукруглым бастионом из бетона и стекла.
Беспрестанно хлопали входные двери, по широкой полуосвещенной лестнице двигался встречный поток людей. И вдруг у Андрея все похолодело внутри – он увидел белый макинтош и седую шевелюру Сперанского; рядом с ним, ближе к стене, шла Ирина.
