Текст книги "Счастье рядом"

Автор книги: Николай Вагнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

2

Когда Татьяна Васильевна вошла в комнату, она увидела на письменном столе, накрытом листом ватмана, нехитрую сервировку и радостно улыбнулась.

– Я вижу, меня здесь ждут! Как все мило, и цветы! Где тебе удалось их достать?

Она обошла вокруг стола и протянула Андрею руки, красивые и холодные.

– Совсем замерзла. Вот-вот пойдет снег. – Потом она наклонилась к сумке и отдернула молнию.

– У меня тоже кое-что есть. Я только что с базара. – Она достала виноград и спросила, где его можно вымыть. Андрей хотел это сделать сам, но Татьяна Васильевна запротестовала:

– Совсем немужское дело, показывай, где вода. Пришлось проводить ее в кухню, хотя Андрею очень не хотелось, чтобы любопытная Аля встретилась с Жизнёвой.

Все получилось против его желания: Аля как раз была на кухне и мыла посуду. Она бросила на Жизнёву короткий изучающий взгляд и сухо поздоровалась. Но уже в следующую минуту, заметив, как Татьяна Васильевна умело моет виноград и просто, приветливо говорит, Аля заулыбалась. В ее взгляде почувствовались уважение и теплота. Между ними сразу возник непринужденный разговор. Андрей стоял в дверях с полотенцем и внутренне сердился на Алю, которая, по его мнению, всегда встревала некстати и теперь даже мешала. Совсем не чувствовала этого Жизнёва. Она обливала виноградные гроздья кипяченой водой и клала их на тарелку, одновременно расспрашивая Алю о том, где она работает, что думает делать дальше, учится ли. Закончив мытье, она пригласила Алю на воскресный завтрак, который «давал сегодня князь Андрей».

Аля отказалась, сославшись на то, что у нее куплен билет в кино. Тогда Жизнёва настояла на том, чтобы она взяла самую крупную гроздь.

Внизу хлопнула входная дверь, в доме стало тихо.

– Вездесущая эта Аля, ей бы мальчишкой родиться, – сказал Андрей.

– Напротив, очень внимательная и, мне кажется, добрая девочка. Почему ты ее невзлюбил?

– Просто, она всегда некстати... а впрочем, наговариваю. Начнем?

– Подожди. Расскажи еще раз, как все это произошло. Неужели он хотел тебя уволить?

– Все было, но не стоит об этом сейчас...

– Нет, почему же, это очень серьезно. Я встретила Кедрину, и она рассказала мне о заявлении Розы Ивановны. Какие люди!.. Я уверена, если б ты не спорил с Буровым, то ничего бы подобного не случилось. Такие, как он, пойдут на любую подлость, лишь бы сохранить свое место.

– Мы еще поборемся! – с нарочитой веселостью сказал Андрей.

– С выговором это сложнее.

– Но его еще надо утвердить! Решение бюро не окончательно.

– Значит, будет собрание? – с тревогой спросила Жизнёва.

– Конечно! – с той же бодростью ответил Андрей и снова спросил: – Начнем?

– Нет, подожди. Как все нехорошо получается. Видно, уж такие мы с тобой неудачники.

Она помолчала, а потом сказала сухо и твердо:

– Лучше мне уехать! И как можно скорее. Нельзя, чтобы ты из-за меня переживал неприятности и, может быть, даже лишился работы.

– Только не трусость! – твердо возразил Андрей. – Работа найдется всегда.

– Смотря какая. Ты ведь не собираешься менять профессию. Если тебя прогонят здесь, вряд ли удастся поступить в другую редакцию. Поверь мне, что это так.

Таня умолкла. Андрей прошелся по комнате, налил бокалы и сказал: «Массандра». Он выпил сразу, Татьяна Васильевна – маленькими глотками, смакуя и посматривая на фотографию, стоявшую на столе.

– Наверное, сестра?

– Нет, друг юности суровой.

– Милая, только не нравятся глаза. Правда, фотография всегда искажает... Но за что же мы пьем? Выпьем за твою удачу!

– За нашу.

– Угу.

Он снова налил вино, и на этот раз Татьяна Васильевна выпила сразу до конца.

– Хорошо? – спросил он.

Она кивнула.

– А ты еще вздумала уезжать. Отвечай, будешь говорить об отъезде?

– Не буду, – рассмеялась Татьяна Васильевна и, оглянувшись вокруг, сказала:

– У тебя хорошо! Как будто ничего нет, а уютно. Ты живешь, как студент на мансарде. На мансарде пьем «Массандру». Еле выговорила, а сколько тренировалась на поговорках! Хорошее вино. У нас с тобой всегда будет хорошее вино. У нас с тобой... Эх, почему так устроена жизнь?.. Наверное, человек никогда не будет волен в своих поступках. Каждый его шаг зависит от других. Стоит только чуть иначе ступить, как, словно по цепной реакции, это «чуть» разойдется во все стороны, и многие пойдут не так, и многим будет плохо. А ведь правильно идти тоже неправильно, я имею в виду правильно в кавычках.

– Ты говоришь о понятных вещах, – согласился Андрей. Вино не приносило ему бодрости. Волнения последних дней отложились грузом усталости. Хотелось сбросить эту тяжесть, забыть обо всем. Сегодня был счастливый день: он видел только ее и думал только о ней. Все остальное осталось за дверями этой комнаты и этого дома.

Она была здесь, совсем рядом. Сияющая, радостная. Нет, чтобы там ни было, какими бы выговорами ему ни грозили, он никогда не откажется от возможности видеть ее вот так близко, как теперь.

– Танюша, – тихо позвал Андрей. – Хорошо, что ты здесь...

– Да, – сказала она.

– Хорошо быть с тобой...

– Да, – кивнула Таня.

Ее взгляд лучился добрым светом, признательностью и нежностью. Вот он уже рядом с ней, слышит гулкие удары ее сердца, вдыхает запах ее волос, целует их, потом закрытые глаза, губы.

Таня делает усилие, которое трудно ей сделать теперь – выпрямляется, встает, крепко сжимает руки Андрея и, на миг прикоснувшись к его губам, шепчет внушительно и успокаивающе:

– Не надо, Андрей... Не надо. Нам ведь очень хорошо и так. – Она говорит это, будто совсем спокойная. – Садись вот сюда. Ведь мы еще не завтракали. Понапрасну пропадут твои старания. – И уже, отпустив его руки, обходит вокруг стола, одергивая красную кофточку, легкими прикосновениями пальцев поправляя локоны у висков, зачем-то передвигает тарелки, стаканы.

– Наш семейный завтрак, – говорит она вздрагивающими в улыбке губами.

– Наш семейный... – повторяет Андрей и вдруг зло говорит: – А они торопятся втоптать в грязь...

– Но откуда им знать, насколько грешны мы?

Андрей все так же зло улыбнулся:

– Уж лучше бы были грешны.

Она тоже улыбнулась. Отпив глоток вина и ставя бокал на стол, она зажмурила глаза и, не открывая их, сказала:

– Это не главное.

– А для них главное.

– Тем хуже для них.

– И для нас.

– У нас все впереди.

Андрей встал, подошел к окну. Поверх крыш соседних домов легла малиновая полоска догоравшего дня.

– Не сердись, – услышал он около самого уха. Таня обхватила его руками и прижалась щекой к его затылку. – Ты ведь знаешь, как я отношусь к тебе. Иначе я бы не решилась остаться. Ехала бы теперь в поезде. Но всему свой черед. Пусть они думают, как хотят.

– А я и не собираюсь скрывать. О нашем решении скажу напрямик.

– На собрании?.. Не захотят и не поймут.

– Ты усложняешь. Ведь люди же они...

– Ну хорошо. Не будем о них.

Она взяла гроздь винограда и, приподняв ее, поманила Андрея.

– Садись сюда, – показала она на диван.

Освобождая место, Таня сбросила туфли и подобрала под себя ноги.

Андрей вытянулся во всю длину, запрокинул голову на валик и закрыл глаза. Холодная капля винограда коснулась его губ. Он потянулся к ней и, обхватив голову Тани, прильнул к ее губам. Сладкая горечь растеклась во рту. Гроздь выскользнула из Таниной руки, круглые зеленые ягоды раскатились по полу...

...– Мне пора, – прошептала Таня. Андрей не ответил, только покачал головой. Она долго смотрела на его сомкнутые черные ресницы и, стараясь не разбудить его, тихо вышла из комнаты.

...Проснулся Андрей в сумерках от непонятного грохота на кухне. Он включил свет и удивленным взглядом обвел комнату. Стол был убран, тарелки с закусками стояли на окне, прикрытые листами чистой бумаги. На стуле, рядом с пепельницей лежала записка: «Я ушла. Не хотелось тебя будить. Прощай! Крепко целую! Таня.»

Он старался припомнить все, что произошло несколько часов назад, но память плотно заштриховала последние минуты встречи.

Прочтя еще раз записку, он остановился на слове «прощай». Почему – прощай? И тут вспомнилась фраза, произнесенная Татьяной Васильевной твердо и решительно: «Лучше мне уехать». Его охватило чувство растерянности, которое быстро переросло в тревогу. Он подошел к телефону, набрал номер и услышал спокойный голос: «Как поспал? Мне жаль было тебя будить. Когда увидимся? Сразу, как только ты пожелаешь...»

И вновь к нему вернулись уверенность и покой. Он пошел на кухню и не узнал эту всегда чистую, содержавшуюся в образцовом порядке комнату. Посудный шкафчик был повернут тыльной неокрашенной стороной, стиральная машина стояла посередине пола, в водопроводной раковине высилась гора кастрюль. Одну из них до блеска начищала Аля.

– Ты чего это устроила переполох?

Аля вздрогнула и повернула к Андрею порозовевшее лицо со сбившейся на лоб косынкой.

– Надо предупреждать! – сердито сказала она. – Так можно умереть от испуга.

– Неужели я такой страшный?

– Не страшный, но откуда я знала, что вы дома.

– Ты лучше посмотри на себя, татарчонок чумазый. Или ты начала губы красить?

Аля посмотрела в зеркало, которое наподобие иконы висело в углу кухни, и звонко рассмеялась.

– Это Нэдэ.

– Что?

– Паста, которая отмывает все, даже жир в холодной воде.

– Скажите, какие премудрости! Этак ты скоро защитишь диплом по домоводству!

– Диплом я защищу по производству пластмасс, а без домоводства мир пропадет.

– Мысль, достойная гения! Давай я тебе помогу. Старику надо приготовить хорошую встречу.

Глава двенадцатая

1

В этот день Буров отменил летучку, не стал читать передачи и даже подписывать бухгалтерские отчеты. Вместе с Лидией Константиновной Ткаченко он закрылся в своем просторном кабинете и начал готовиться к предстоящему собранию.

По мнению их обоих, за время работы Широкова накопилось много фактов, которые невыгодно характеризовали его. Дружба с легкомысленным малоавторитетным звукооператором Ясновым. Непочтительное обхождение с профессором Сперанским. Подозрительные встречи во время рабочего дня с опустившейся женщиной и стремление протащить очерк о ней. Наплевательское отношение к распоряжениям председателя и, наконец, неблаговидная связь с бывшим диктором Жизневой. Этого, как казалось Бурову и Ткаченко, было вполне достаточно для того, чтобы Широков стал предметом обсуждения на собрании.

Лидия Константиновна уже написала проект постановления. С ним знакомился теперь Буров, недовольно покачивая головой.

– По-моему, слабовато, – сказал он, уставив на Ткаченко тяжелый взгляд своих неподвижных глаз. – Мы – руководители, и нам положено решать вопросы обстоятельно. Не кажется ли вам целесообразным побеседовать с рядом товарищей и внести, так сказать, конкретность?

– Это только на пользу, – поспешно согласилась Ткаченко.

– В таком случае начнем с Розы Ивановны. – Буров потянулся к стене и большим, неестественно загнутым пальцем вдавил кнопку звонка.

– Розы Ивановны сейчас нет, – предупреждающе зашептала Ткаченко. – Я попросила ее сходить к соседям Жизнёвой. Нам еще кое-что не ясно.

Лидия Константиновна беспокоилась о том, что собрание созывалось слишком поспешно. Она сказала об этом Бурову, но ему казалось, что все складывалось хорошо. Он уже договорился с Маргаритой Витальевной Бессоновой, которая работала теперь инструктором обкома. Она обещала быть. Кстати, Хмелев находился в командировке. Иначе могли возникнуть лишние споры.

Вошла секретарь.

– Мальгина! – не глядя на нее, сказал Буров.

Петр Петрович Мальгин не заставил себя ждать. Он вошел запыхавшийся, суетливый. Угодливый взгляд его водянистых глаз несколько раз переметнулся от Бурова к Ткаченко.

– Присаживайтесь, Петр Петрович, – с непривычной учтивостью предложил Буров. – Как работается?

– Нормально! Работаем не покладая рук. Сегодня с восьми утра и вчера ушел в восемь.

– Та-ак! – протянул Буров, опустив веки, словно что-то прикидывая. – Значит, двенадцать часов в сутки... А нормально ли это? – и, решив не тянуть время, спросил прямо:

– Что вы скажете о Широкове? Говорят, вы жаловались на его заносчивость и грубость?

– Правда ли, что он выпивает с Ясновым? – дополнила Ткаченко. – Что у них общего с Жизнёвой? Почему она много времени проводила в промышленной редакции?

Мальгин отвечал многословно и туманно. Каждую его фразу можно было истолковать, как «да» и «нет». Буров удовлетворенно кивал головой: рассказ Мальгина давал возможность значительно расширить проект решения, сделать его более резким.

В течение дня в кабинете Бурова побывали многие участники предстоявшего собрания. По-разному относились они к позиции, которую занял председатель. Одни защищали Широкова, другие соглашались с Буровым и обещали поддержать его в своих выступлениях.

К приходу Маргариты Витальевны Бессоновой проект решения был написан заново, и теперь она внимательно изучала его.

Заложив руки за спину, Буров медленно прохаживался по кабинету и время от времени комментировал проект. Потом он подошел к столу, открыл ящик и одну за другой положил перед Бессоновой докладные записки, которые ему удалось собрать за эти дни.

За час до собрания Тихон Александрович поехал обедать. Бессонова осталась одна. Несколько раз за это время в кабинет заходили редакторы, оставляли на председательском столе тексты передач и молча прикрывали за собой дверь.

О том, что вечером состоится собрание, на котором будет обсуждаться поведение Широкова, знал весь коллектив. Об этом говорили в коридорах и редакционных комнатах, на лицах работников обозначались озабоченность, любопытство, удивление. Только Андрей внешне оставался таким, как прежде, словно надвигавшееся событие не касалось его. Он сосредоточенно вычитывал последнюю передачу, вносил поправки, нумеровал страницы. Наконец передача была готова. Андрей поставил свою подпись и попросил Мальгина отнести передачу Бурову.

Мальгин замахал руками и вытаращил глаза – Буров обедает, а в кабинете – Бессонова. Ну ее! Еще начнет расспрашивать о комитетских делах, а он страсть как не любит всяких пересудов.

Настаивать Андрей не стал. Он взял передачу и вышел из комнаты.

Бессонова разговаривала по телефону и на приветствие Андрея ответила едва приметным кивком головы. Говорила она, видимо, с районом, потому что временами пронзительно выкрикивала и повторяла слова. До Андрея они доносились словно из-за плотной стены: он думал о недавнем разговоре с Бессоновой, который хотелось теперь продолжить. Он не знал только, с чего начать и главное – не был уверен, захочет ли она понять его. А когда прозвучала ее последняя фраза: «В вашей лекции нет принципиальной оценки ленинских норм партийной жизни!», Широков окончательно растерял свои мысли.

Бессонова, не глядя в его сторону, начала торопливо писать в толстой тетради, потом закрыла ее черные клеенчатые корки, откинулась в кресле и пристально, с прищуром посмотрела на Андрея.

– Вы ко мне? – спросила она и снова взяла телефонную трубку. Андрей напомнил о своем звонке в тот день, когда Буров хотел уволить его.

– Ну и что? – перебила она и бросила трубку на рычаг. – Что вы хотите сказать?

– То, что я работаю не в вотчине Бурова, а в государственном учреждении.

– Вот как! По-вашему, в государственном учреждении можно нарушать дисциплину и совершать аморальные поступки? Нет, нет, – предупреждающе приподняв руку, зачастила она, – не пытайтесь возражать. Мы обо всем информированы.

Стараясь подавить злость, Андрей все-таки не сдержался и прервал Бессонову на полуслове:

– Вы вначале выслушайте...

– Надо потерять всякое чувство ответственности, чтобы так относиться к своему долгу. Ну что вы можете сказать? Да ничего не можете, и мы вас не поддержим!

Ноздри на ее вздернутом носу нервно вздрогнули. Лицо стало непроницаемым, каменным.

– Я не прошу поддержки. Вы просто не хотите, да и не можете решить мой вопрос! – твердо заявил Андрей.

– Ваш вопрос решит партийное собрание.

Она уже не смотрела на него, деловито перебирала бумаги, как будто в комнате была одна...

2

Шум городских улиц остался позади. Исчезли суета прохожих, кружение троллейбусов, автомобилей. Вокруг замерли черные от сырости стволы старых лип. Распространяя запах дождевой влаги и прелых листьев, они все надежнее отгораживали тишину, а в этой самой отдаленной аллее приглушили даже перезвон трамваев и сигналы машин. Андрей забрел сюда случайно, скорее всего по привычке. Здесь чуть ли не каждый вечер встречал он Татьяну Васильевну. Из конца в конец меряли они прямую асфальтовую дорожку. Андрей слушал Таню, и сам рассказывал о событиях прошедшего дня. Он вспоминал людей, которых встречал у железных башмаков портальных кранов, в голубой вышине, пронизанной пиками арматуры, у содрогавшихся рычагов бульдозера, в солнечной тишине конструкторских бюро. Жизнь этих людей становилась его жизнью. Он радовался ей и делил эту радость с Таней. И вдруг – Андрей все еще не мог объяснить, как это получилось, – жизнь обесцветилась, повернулась к нему незнакомой, настораживающей стороной. Он шел вдоль аллеи, вдыхая сырой, холодный воздух и словно прислушивался к тишине. Она успокаивала и давала возможность сосредоточиться, разобраться в мыслях, которые переплелись в один клубок. Грязные листья слоями налипли на асфальт, скамейки с негостеприимной холодностью выгнули напитанные дождем спинки. Но Андрей и не думал садиться. Путаница мыслей, наполнявших его, была тягостна, она давила и сковывала, лишала сил. И все-таки хотелось восстановить в памяти все подробности минувшего дня, распутать концы мыслей и найти выход.

Персональное дело!.. «На повестке дня персональное дело коммуниста Широкова», – объявила Ткаченко. «Так уж сразу и дело», – ухмыльнулся Плотников. Но на него зашикали – он не был в курсе вопроса. А вот Ткаченко знала все. «Он заносчив, эгоистичен, не думает о коллективе, а заботится только о личных успехах». И все это было не самым главным. «Широков скомпрометировал себя недостойным поведением в быту. О факте его сожительства с Жизнёвой говорил весь город».

Ткаченко требовала строго осудить поведение Широкова. Но и этого было мало. Готовившая вопрос Роза Ивановна сгустила краски еще больше. У нее были улики, которые Широков не смог бы опровергнуть никакими клятвенными заверениями. Она лично беседовала с соседями Жизнёвой. Они подтверждали, что Широков действительно посещал ее квартиру. Какие же после этого могли оставаться сомнения в том, что он не нарушил элементарных норм морали и не втоптал в грязь свое имя? «Об этом смешно говорить!» – самодовольно скрежетал Буров. «Мы должны потребовать от Широкова строгого партийного объяснения! Не для того мы выдвигали его на работу в аппарат, чтобы он позорил честь нашего коллектива». «Вопрос ясен, – не поднимаясь с места, заключила Бессонова, – таким, с позволения сказать, коммунистам не место в партии!» Она так и сказала – не место! Это Андрей запомнил точно. Именно после этих слов вышел он на середину комнаты и заговорил во внезапно установившейся тишине. Она была такой, как теперь, в этой аллее. Даже более глубокой, без шороха оставшихся на деревьях листьев, без шуршания плаща и чавканья ботинок по клейкой грязи на асфальте. Только не слышимые сейчас и гулкие тогда удары сердца, как казалось ему, различали все. Андрей силился заглушить этот набат, но он продолжал гудеть сам по себе, удар за ударом. Голос звучал глухо и казался чужим, как будто не Андрей, а кто-то другой говорил о первопричинах этого собрания, о Бурове, который вместо исправления ошибок дополнял их новыми, преследуя людей за критику.

«Говорите по существу вопроса!» – старалась сбить его Бессонова. «Он не воспринимает критику!» – разжигая страсти, злорадствовала Роза Ивановна и требовала ставить вопрос на голосование. Тишина оборвалась столь же внезапно, как вошла в комнату перед первыми словами, которые произнес Андрей. Сердце перестало стучать, но в голове началась путаница. Мысли вспыхивали одна яснее другой, но слов для их выражения не находилось, и, уже не разбирая шквала реплик и предложений, он замолчал...

Аллея кончилась, она уперлась в ветхий деревянный забор, который накренился на ворох мусора и листьев, наверное, сметавшихся сюда со всего сада.

Андрей посмотрел отсутствующим взглядом на этот глухой тупик и повернул обратно. Покой не приходил. Мысленно он все еще находился там, на своем первом в жизни судилище, до сих пор не понимая, ради чего люди, объединенные одной целью, делавшие одно общее дело, с такой озлобленностью обрушивались друг на друга, причиняли боль, стремились выбить из жизненной колеи. Запоздалым эхом донеслись вдруг слова, сказанные на собрании Плотниковым: «Много ли нужно человеку для его внутреннего покоя, для облюбованного им плодотворного труда?» Не дождавшись ответа, он урезонивающе заключил: «Не хватает нам обыкновенного человеческого отношения, чуткости, которой учит нас партия». Голос его звучал спокойно, без запала. Логика рассуждений Плотникова была проста, и его никто не перебивал. Он настаивал на объективном решении вопроса, советовал отбросить личные обиды, вызванные в свое время критическими замечаниями Андрея. Его поддержала Кедрина. В отношениях Широкова и Жизнёвой она не видела ничего предосудительного. «Татьяна Васильевна исключительно порядочная женщина, и мы не имеем никакого права наносить ей оскорбления!» Когда говорили они, Андрей почувствовал окрыленность, к нему вновь вернулась вера в доброту и благожелательность людей. Но ненадолго. Повторные выступления Бурова, Ткаченко и заключительная речь Бессоновой стерли след, оставленный Плотниковым и Кедриной. Их обвинили в беспринципности и партийной близорукости... «Пусть Широков полной мерой отвечает за свои поступки! Пусть собрание послужит ему последним предупреждением! Он не сделал выводов!.. Он не достоин!..» И, наконец, традиционное: «Он ничего не понял!..» Андрей отчетливо слышал эти хлесткие фразы, они зло стучали в виски, душили гневом бессилия... Он тряхнул головой, стараясь сбросить тяжесть воспоминаний, и быстро зашагал между деревьями по сырому ковру опавшей листвы.

Впереди, на центральных аллеях, вспыхнули огни уличных фонарей. Андрей шел на их свет.