Текст книги "Горизонты и лабиринты моей жизни"

Автор книги: Николай Месяцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

Ложь новоявленных фальсификаторов истории Великой Отечественной войны, в частности обеление ими гитлеровского руководства в том плане, что Германия якобы была вынуждена напасть на СССР, опровергается документами Нюрнбергского процесса над главными военными преступниками фашистского рейха. В числе огромного количества документов, исследованных этим международным трибуналом, есть и показания генерал-лейтенанта гитлеровской армии Франца фон Бентивеньи – бывшего начальника Управления «Абвер-3» гитлеровской военной контрразведки.

Бентивеньи допрашивал я. Спустя некоторое время после окончания войны я был отозван из отдела контрразведки СМЕРШ 5-й Гвардейской танковой армии на работу в Москву, в центральный аппарат Главного управления контрразведки СМЕРШ. И среди других дел, которыми мне пришлось заниматься, было дело Франца фон Бентивеньи. Он, как один из руководителей абвера гитлеровской военной разведки и контрразведки, представлял несомненный оперативный интерес по ряду принципиальных позиций не только сугубо разведывательного и контрразведывательного, но и политического характера. Наше высшее руководство интересовали вопросы, связанные с подготовкой фашистской Германией нападения на Советский Союз. Помимо этого, показания Франца Бентивеньи могли сыграть свою роль и в разоблачении дьявольских замыслов гитлеровской верхушки на готовившемся тогда Нюрнбергском процессе.

Я начал работать с Бентивеньи в сентябре 1945 года. Сидел он в одиночной камере внутренней тюрьмы, которая находилась в отдельном доме во дворе здания, выходящего своим фасадом на Лубянку и известного среди коренных москвичей как «дом два».

Бентивеньи предстал передо мной в полной генеральской форме, при знаках различия и с орденской колодкой на мундире. Он был свежевыбрит и казался готовым к дипломатическому рауту на любом уровне, что вызвало во мне неприязнь. Несколько лет работы в советской контрразведке против абвера давали мне основание судить, сколь многоопытен стоящий передо мной враг, как много горя и страданий принесла нашему народу возглавляемая им военная контрразведка.

Стройный, моложавый, несмотря на свои почти пятьдесят лет, с умным проницательным взглядом серых глаз, он так же спокойно разглядывал меня, как я его. Я хорошо запомнил генерал-лейтенанта Бентивеньи, потому что допросы его как бы подводили черту под моей собственной работой в нашей контрразведке в годы войны, давали мне лично уникальную возможность сравнить: какая же из противоборствующих контрразведок была сильнее – наша или нацистская.

Предложив Бентивеньи сесть, сказал, чтобы он сообщил о себе то, что считает нужным. И так день за днем я работал с ним в интересующем нас плане. Отношения между нами установились ровные – он, безусловно, сознавал свое положение подследственного со всеми вытекающими отсюда для него юридическими последствиями. Его показаниям я верил. Их достоверность подтверждалась показаниями других подследственных из числа верхушки абвера и полученными документами.

Касаясь обстоятельств подготовки фашистской Германии к нападению на Советский Союз, Франц Бентивеньи на допросе, который фигурировал под номером «СССР-230» в перечне доказательств обвинения от СССР на Нюрнберском процессе, в частности, показал (Нюрнбергский процесс. М.: Юрид. лит., 1961. Т. 7. С. 632):

«Вопрос: Какие задачи поставил перед вами Канарис в свете подготовки войны против Советского Союза?

Ответ: Канарис поставил передо мной общую задачу: подготовить контрразведывательные органы „Абвера“ к войне против СССР. Разработка и проведение конкретных действий лежала на мне как на руководителе контрразведывательного отдела „Абвера“.

Канарис лишь предупредил меня, что подготовку к войне нужно вести в строжайшей тайне, не издавая каких-либо письменных приказов или распоряжений.

Вопрос: Как вы практически реализовали эти общие установки Канариса?

Ответ: Деятельность руководимого мною отдела „Абвер-3“ в вопросе подготовки войны против СССР имела три направления:

1. Дезинформация иностранных правительств через их разведывательные органы о том, что германское правительство придерживается якобы тенденции к улучшению отношений с Советским Союзом. На это были специальные приказания адмирала Канариса – начальника „Абвера“.

2. Подготовка низовых контрразведывательных органов „Абвера“ к ведению работы в условиях военных действий против СССР.

3. Мероприятия по блокированию средств связи в период, непосредственно предшествовавший нападению на СССР, с целью сокрытия факта подготовки к войне.

Вопрос: Какие меры были вами предприняты для дезинформирования иностранных правительств?

Ответ: Подготовка войны против СССР велась, как известно, под прикрытием существовавшего Договора о ненападении между СССР и Германией.

В мою задачу входило путем дезинформации иностранных разведорганов вызвать у них убеждение в том, что, намереваясь осуществить в 1941 году вторжение на Британские острова, Германия прежде всего заинтересована в нейтралитете Советского Союза, поэтому стремится улучшать с ним взаимоотношения.

Я помню следующие конкретные случаи дезинформации иностранных правительств: сотрудник „Абверштелле-Кенигсберг“ – капитан Крибитц в 1940 году установил, что советский консул в Кенигсберге имеет среди местного населения доверенных лиц, которые сообщают ему некоторые интересующие советское консульство данные.

В 1941 году мы решили использовать этих людей для дезинформации советских органов по вопросам перспектив германо-советских отношений, и, согласно моим указаниям, Крибитц провел намеченные мероприятия в жизнь…

Швейцарский журналист, под псевдонимом „Хокули“, являлся нашим агентом, находившимся на связи у начальника одного из отделений моего отдела – полковника Ролефера, и по его заданию работал с британской разведкой, в частности с английским посольством в Швейцарии.

Согласно моим указаниям, Ролефер снабдил „Хокули“ материалами, из которых было ясно, что Германия, рассчитывая осуществить вторжение на Британские острова в 1941 году и желая обеспечить себе тыл на Востоке, стремится к улучшению отношений с СССР. Весь дезинформационный материал мы получали в соответствующих отделах Генерального штаба. Передача дезинформационных материалов имела цель усыпить бдительность Советского Союза и дать возможность германской армии внезапно напасть.

Вопрос: Какие еще мероприятия проводились вами для подготовки войны против СССР?

Ответ: Низовые органы „Абвера“ – абвергруппы и абверкоманды – до нападения на Советский Союз действовали с войсками против Франции, Бельгии, Голландии. Когда я узнал о предполагаемом нападении на Советский Союз, я принял меры к тому, чтобы ввести в состав абвергрупп и абверкоманд людей, владевших русским языком, заполнить все вакантные места. Узнав в Генеральном штабе, какое количество абвергрупп потребуется для Восточного фронта, я расписал абвергруппы по армиям…

Я делал все от меня зависящее для того, чтобы нападение на СССР было произведено внезапно для Красной армии.

Вопрос: Почему, зная о существовании Договора о ненападении между Германией и СССР, вы готовили нападение на Советский Союз?

Ответ: Я считал, что вопросы целесообразности нападения на Советский Союз являются вопросами политическими, в которые я как офицер не должен вмешиваться. Поскольку гитлеровским правительством было принято решение напасть на СССР, я считал своим долгом принять в контрразведывательной области все меры для успешного проведения принятых решений…»

Вот что показал Франц Бентивеньи на допросе!

Для меня и до его допросов было абсолютно ясно, что агрессия фашистской Германии против СССР была заранее запланированным и тщательно разработанным планом, получившим название «Барбаросса». К сожалению, это приходится ныне заново свидетельствовать. Счастье, что еще не ушли в мир иной все участники Великой Отечественной войны.

Для меня Бентивеньи не представлял интереса ни с политической, ни с нравственной стороны. Он мало отличался от других представителей генералитета вермахта – так же был пропитан насквозь духом нацизма, верил в миф о превосходстве военной мысли вермахта и был высокого мнения об абвере. Даже во время допросов в его поведении, в постоянной напряженной фигуре, даже в посадке головы, вздернутой кверху, сквозил дух превосходства его расы над всеми другими. Однако за внешним воинским лоском – если это назвать лоском – было мало привлекательного.

В ходе допросов я довольно часто обращал мысли Бентивеньи к тому, почему же «сверхчеловеки» проиграли тщательно подготовленную агрессию, вероломную войну против Советского Союза? Его ответы меня не удовлетворяли, были поверхностными, шаблонами: виноват Гитлер, были допущены крупные просчеты высшего командования и тому подобное. Он в своих ответах ни разу не поднялся до понимания бессмысленности войны, причин политико-нравственного краха Германии, преступлений гитлеровской верхушки и его, Бентивеньи, действий против человечности. Его мысль не шла дальше рассуждений о просчетах Гитлера и его окружения в оценке военно-политической мощи Советского Союза, крепости союза народов нашей страны; ведения войны на два фронта, неверного анализа данных разведки и контрразведки о положении на Восточном фронте.

Бентивеньи не испытывал угрызений совести по поводу того, что массовая вербовка агентуры из числа советских военнопленных шла под страхом их медленной голодной смерти; что совершаемые диверсии лишали тысячи людей возможности элементарного человеческого существования: террористические акты против гражданского населения, не имевшего никакого отношения к войне, взорванные зондеркомандами шахты, поселки, целые города… Да разве все перечислить! К сожалению, ныне забыты тысячи томов свидетельских показаний советских людей о зверствах немецко-фашистских войск на советско-германском фронте, к которым имела прямое отношение и контрразведка абвера.

Да и захваченные в ходе разгрома немецко-фашистских войск секретные документы абвера, гестапо и других карательных органов нацистской Германии обнажают варварскую сторону деятельности абвера и его отдела контрразведки.

Конечно, представляла оперативный интерес и документация о функционировании центральных армейских структур абвера, а после окончания Второй мировой войны и их агентурных сетей в других государствах.

Выборочная проверка наиболее интересных связей через Бентивеньи говорила о его превосходной памяти. Он обладал способностью так воспроизвести обстоятельства того или иного контрразведывательного действа и нарисовать словесный портрет, что перед тобой появлялась живая картина происходящего. Мгновенная реакция на поставленный мной вопрос, четкость ответов дополняли человеческие возможности Бентивеньи.

Как-то в ходе допроса в минуты отдыха Бентивеньи, глядя в окошко на многоцветные листья деревьев, сказал: «Хорошо бы сейчас пройти по улицам Москвы, посмотреть, как закончилась и живут люди после ее окончания».

«То, что война закончилась полной капитуляцией фашистской Германии и милитаристской Японии, вы знаете из газет».

«Газеты можно изготовить любого содержания и на любом языке… А вот посмотреть на людей, на московскую осень очень хотелось бы».

«Да, в Москве стоит, говоря по-русски, бабье лето, последний „пылкий вздох“ уходящей летней поры».

Я, конечно, «засек» просьбу Бентивеньи. И подумав решил, что в преддверии Нюрнбергского процесса над главными военными преступниками, на котором Бентивеньи должен был выступить в качестве свидетеля, было бы целесообразно совершить с ним прогулку по центру Москвы.

Руководство отдела и Главного управления СМЕРШ поддержало мое предложение (не знаю точно, докладывалось ли оно Абакумову – думаю, что да).

В один из дней после тщательной экипировки Бентивеньи в гражданское платье мы впятером – Бентивеньи, мой постоянный переводчик, я и двое негласно сопровождающих нас сотрудников из службы наружного наблюдения – вышли из дома № 2 на Лубянке. Бентивеньи остановился и долго осматривал открывшиеся виды и особенно площадь Дзержинского и далее к Охотному ряду. Туда мы не спеша и пошли. Бентивеньи внимательно разглядывал прохожих, движущийся транспорт, гостиницу «Метрополь», Малый и Большой театры. Обогнув гостиницу «Москва», мы вышли к Красной площади, потом, спустившись к Музею В.И. Ленина, пошли обратно.

Бентивеньи был задумчив. За все время прогулки он произнес только одну фразу: «Эти места я хорошо знаю по многочисленным кадрам кинохроники». И после того, как я пригласил его выпить пива в бар, находившийся на месте нынешнего магазина «Детский мир», Бентивеньи сказал: «Да, война нами проиграна. Москва выглядит так, как будто войны не было. Только по лицам людей – истощенным и озабоченным – можно догадаться, что их коснулось большое горе».

«Рана, нанесенная фашистской Германией, вами в том числе, столь глубока, что вряд ли когда-либо окончательно зарастет…»

В баре было немноголюдно. Сели за столик, официант принес по паре кружек пива и вареных раков.

Пили пиво молча. Так же молча вошли в дом № 2, зашли ко мне в кабинет, оттуда я отправил Бентивеньи в камеру.

На следующем допросе Бентивеньи говорил мне о том, что он не спал всю ночь. Как бы рассматривал строгим взглядом свою жизнь.

Да, Гитлер и его ближайшее окружение допустило грубейшую ошибку, развязав войну против Советской России, и его родина была повержена.

«Расскажите трибуналу о том, сколь тщательно и скрытно готовилась гитлеровская Германия к нападению на СССР».

«Я это непременно сделаю».

И Бентивеньи сдержал свое слово.

Однако вернемся к нашему повествованию. Другим уроком первого этапа войны для каждого из нас явилась необходимость сохранения идейно-нравственной стойкости и силы духа. Не сломаться, не покривить душой перед идеалами, в правоте которых убеждены. Война заставила наше поколение не только закалить свои социалистические убеждения, но и выстрадать их.

Шла великая война. Продолжалась боевая учеба. Слушателям было объявлено, что наш курс выпустят из академии досрочно, без сдачи государственных экзаменов, с дипломами, на что есть соответствующее постановление Совнаркома СССР. Это означало для нас, что фронт уже близко. Времени до выпуска осталось немного. Оно уплотнилось до предела: постигали в сжатые сроки то, что предстояло пройти за два-три семестра.

…Вдруг обнаружилось, что на занятиях отсутствует слушатель Василий Корячко. Куда он запропастился? Никто ничего определенного сказать не мог. «Лег в госпиталь», – говорил кто-то, «Уехал по вызову к родителям», – предполагал другой. Но однажды мой закадычный друг Юра Менушкин, с которым я дружил до самой его кончины, сообщил мне, что его вызывают зачем-то в Москву, на Лубянку, в Особый отдел НКВД СССР. Вернувшись, он рассказал, что его допрашивал следователь по делу нашего Корячко, который находится под следствием по подозрению в совершении преступления, предусмотренного статьей 58 пункт 10 части II УК РСФСР, – проведение антисоветской пораженческой агитации в военное время. В этот же день, но в разное время по делу Корячко там же, на Лубянке, были допрошены и другие слушатели.

Я спросил у Юры:

– Что же ты мог показать по поводу антисоветских пораженческих взглядов Корячко?

– Ничего существенного, хотя следователь нажимал. Единственное, что я сказал, так это то, что у Корячко были заметны украинские националистические мотивы. Ты же сам с ним по этому поводу спорил.

– Но в наших спорах не было ничего предосудительного, а тем более криминального, и ты об этом прекрасно знаешь.

Я не мог понять, за что же арестован Корячко. Ведь он все время был с нами. Мы не могли пройти мимо его пораженческих настроений, если бы таковые были. После обмена мнениями в нашей академической группе решили, что арест Корячко – ошибка, разберутся и освободят. Однако время шло. Корячко в академии не появлялся.

Подходил к концу август. Вечера стали заметно прохладнее. После дневных занятий допоздна не засиживались. Наступательный порыв немецко-фашистских войск не ослабевал на центральном участке советско-германского фронта и на московском направлении.

В один из таких вечеров, когда я уже собирался ложиться спать, к нам в палатку зашел дневальный и сказал мне, чтобы я следовал за ним, он проводит меня до палатки оперуполномоченного Особого отдела НКВД СССР. Было около 10 часов вечера. Горнисты еще не сыграли отбой. Было темно. В некоторых палатках уже горели керосиновые лампы.

Шел я за дневальным и думал: «Зачем же я понадобился особисту? Наверное, из-за связи с Корячко – хотят установить истину, поступить по справедливости, освободить его».

Зашел в палатку. Доложился по уставу. В палатке стояла кровать, посередине стол, по обеим сторонам его две табуретки, на столе горящая керосиновая лампа. Хозяин палатки в армейской форме с шевроном чекиста на рукаве гимнастерки, с одной шпалой в петлице. На вид моложавый, подтянутый. Я видел его неоднократно раньше, обычно в свите, сопровождавшей начальника академии, или с кем-либо из другого академического начальства.

Особист сел за стол, предложил мне сесть напротив, сдвинул лампу к краю стола, достал из внутреннего ящика какие-то листы бумаги, чернильницу и ручку. Развернул бумагу, положил перед собой. Я увидел, что на листе сверху написано «НКВД СССР. Главное управление Особых отделов», а ниже жирными буквами «Протокол допроса» и далее перечень обычных биографических данных о допрашиваемом.

Особист взял ручку, макнул ее в чернильницу и начал вписывать мои данные: фамилия, имя и отчество и прочее. Закончив, особист открыл второй лист, обмакнул ручку в чернильницу-непроливайку, и я вижу, как он выводит: «Вопрос: дайте показания о проводимой вами совместно с Корячко антисоветской пораженческой агитации».

Во мне поднялась буря негодования, вся моя предыдущая недолгая, но честная жизнь восстала против этого гнусного, омерзительного вопроса. Не поднимая на меня глаз, он членораздельно прочитал вопрос и тут впервые, как мне показалось, посмотрел на меня. Не знаю, были ли заметны мои переживания или особисту было на них просто-напросто наплевать. Я молчал.

Особист сказал: «Отвечайте на поставленный вопрос».

Я ответил, что этот вопрос для меня оскорбителен. Никакой антисоветской пораженческой агитации я не проводил, так же, как не проводил ее и Корячко. И потому мне отвечать нечего.

Допрос длился примерно с десяти вечера до рассвета. Вряд ли нужно пересказывать брань и угрозы, которые сыпались в мой адрес со стороны особиста: я и бесчестный, и антисоветчик, и врун, и негодяй; выгораживаю себя и такого же прохвоста, как я, Корячко; а будет так, что посадят не только меня, но и моих близких, и тому подобное. Чем больше сыпалось угроз, тем спокойнее становился я. Со мной и раньше так бывало: чем труднее ситуация, тем я спокойнее. На какие-то мгновения мои мысли уносились куда-то в сторону от этого кошмара. В палатку иногда залетали ночные бабочки. Они влетали на свет горящей керосиновой лампы. Кружились вокруг нее. Некоторые неразумные влетали внутрь, спасаясь от огня, бились о стекло и, обессилев, сгорали. «Я не сгорю, – решил я. – Сила моей воли тебе, особист, не по зубам. Я волжанин. В душе моей такая вольность, которая тебе и не снилась».

Чем дольше длился допрос, усиливалась брань, тем становилось яснее, что особист, не имея никаких конкретных фактов, относящихся к поставленному передо мною вопросу, хочет меня сломить. Заставить оговорить не только себя. Превратить Корячко, а может быть, и еще кого-то в антисоветчиков-пораженцев.

Что бы ни было, я решил не сдаваться, не оговаривать ни себя, ни товарищей. Я стал говорить особисту:

– Поймите, я без пяти минут юрист, неужели испугаюсь ваших угроз и встану на путь ложных показаний? Соберите нашу учебную группу и спросите о Корячко и Месяцеве. Вам скажут, какие они «антисоветчики»! Если вы продолжите вести допрос в таком недопустимом тоне, я встану и уйду, что хотите то и делайте!

Мои показания и заявления особист в протокол не занес, их содержание, судя по всему, его не устраивало. Я ушел.

…На улице было светло. Солнце уже поднялось над горизонтом. Но лагерь еще спал. Дошел я до своей палатки, смотрю, а мои друзья сидят на топчанах, не спят. Ждут меня. Я рассказал им все как было. Днем пошел в политотдел академии, доложил о случившемся и попросил защиты. В противном случае, сказал я, соберу общее комсомольское собрание академии и расскажу всем, в чем меня обвиняют и как добивается показаний уполномоченный Особого отдела НКВД СССР. Заместитель начальника политотдела сказал, чтобы я никаких мер сам не принимал.

Дни шли за днями. Меня больше не беспокоили ни из Особого отдела, ни из политотдела. Все шло так, как будто ночного допроса и не было. Но так только казалось. В моем сознании, в чувственном восприятии бытия произошло переосмысление многих жизненных позиций. Я это понял не сразу. Допрос особиста в сознании всплывал всякий раз, когда речь шла о моем отношении к человеку и могли быть затронуты его честь, достоинство, а тем более что-то поставить ему в вину.

Особист своим допросом преподал мне хороший урок. И не один…

На собственном примере я понял, какой дьявольский смысл заложен в концепции Вышинского о том, что признание обвиняемого (подследственного, подозреваемого) является «царицей доказательств», которую карьерные профессора вдалбливали в наши не замутненные еще политиканством головы. Опираясь на эту концепцию, с любым человеком (я это до конца осознал чуть позже) можно сделать все или почти все, если он не тверд характером, испечь «врага народа» любой масти: шпиона, антисоветчика, диверсанта и так далее. Она, эта зловещая концепция, позволяла обосновывать произвол и насилие над человеком целой системе государственных органов, таких, как НКВД, прокуратура, суд, а их должностным лицам – вроде допрашивавшего меня особиста – учинять произвол и насилие над личностью. Своим допросом оперуполномоченный НКВД СССР преподал мне и второй урок, который я отлично усвоил.

Урок состоял в следующем: идет тяжелейшая война с коварным, вооруженным до зубов врагом. На фронте ежедневно гибнут тысячи людей. Не счесть тех, кто попадает во вражеский плен, испытывая там физические и моральные муки. А здесь, в лагерях военной академии, в которой готовят военных юристов, призванных в скором времени творить праведный суд, представитель органов Государственной безопасности всю ночь напролет стремится добиться дачи показаний об антисоветской пораженческой деятельности, не располагая к тому никакими доказательствами, а прибегая к угрозам, шантажу, психологическому давлению по отношению к допрашиваемому.

Разве была нужда плодить таким образом врагов Родины?! Или в нашем Отечестве цена человека – ломаный грош?! Урок, преподанный особистом (хотя, конечно, он и не думал о каких-то уроках), состоял в том, что чем тяжелее в стране, чем горше родному народу, тем больше внимания, больше заботы и тепла должны проявлять все органы государственной власти и управления по отношению к человеку. Плодить сознательно врагов народа – преступление, которому нет оправданий!

Первый этап Великой Отечественной учил нас, молодых, тому, чтобы ни при каких обстоятельствах – самых тяжких, трагических – не терять чувства личного достоинства. Из него складывается, вырастает достоинство всего народа, не позволяет врагу поставить его на колени.

В первые месяцы войны, как и позже, советский народ не склонил головы и не стоял преклоненным перед врагом. Его честь и достоинство вырастало из его исторического прошлого. Народ, который отказывается от прошлого, – не имеет будущего. Сейчас новоявленные «демократы» пытаются лишить нас прошлого. Надо быть начеку, восстать против подобных бессовестных попыток.

В первых числах сентября в актовом зале академии нам вручили дипломы об окончании Военно-юридической академии Красной армии и присвоении квалификации военного юриста. На радостях гурьбой поехали в мастерскую Военторга, где нашили на рукава кителя соответствующие воинскому званию галуны и преисполненные чувства собственного достоинства разбежались к своим пенатам.

Дома меня ждали родные и друзья. Мама приготовила праздничный обед. Конечно, меня поздравили. Но было не до радости. У каждого кто-то уже воевал – отец, брат, сестра. На фронте был брат Георгий – второй по старшинству. Самый старший, Борис, перестраивал в Уфе завод комбайнов на авиамоторный; брат Александр, лекальщик, продолжал работать на заводе «Калибр», делая эталоны прибора, автоматически выводящего самолеты-бомбардировщики из пике; брат Алексей, морской летчик, служил на Дальнем Востоке в Советской Гавани; сестра Лидия и мама были дома.

Спустя несколько дней состоялось назначение выпускников на работу. Вызывали каждого в отдельности и после короткой беседы вручали служебное предписание о явке в соответствующее воинское соединение для дальнейшего прохождения службы. Товарищи получали назначения на флоты и флотилии. Большая часть – на Балтийский и Северный. Вызывали по алфавиту. Юра Менушкин направлялся в Севастополь. Следующим должны были вызвать меня, но пригласили Женю Новикова – назначение в Ленинград.

И так шли мои товарищи друг за другом, а я сидел, ждал. Начал волноваться. Остался один, последний. Приглашают. Председатель комиссии говорит: «Есть мнение направить вас на работу в органы государственной безопасности – в Третье управление наркомата Военно-морского флота СССР (так называлось Главное управление Особых отделов НКВД СССР на флоте) на должность младшего следователя. Ваше назначение – большая честь для всего выпуска военно-морского факультета Академии. Вы единственный, кто сразу назначается на работу в Центральный аппарат разведки и контрразведки. Поздравляем вас!»

«Я не могу принять это назначение, – сказал я комиссии. – Всего три недели тому назад оперуполномоченный Особого отдела НКВД СССР допрашивал меня, обвиняя в том, что я вместе со слушателем Корячко, который и сейчас находится под следствием, проводил антисоветскую пораженческую агитацию. Искорежил мне душу этот допрос. Работа в органах госбезопасности не по мне. Направьте меня, пожалуйста, на любой воюющий флот».

Члены комиссии переглянулись и попросили меня выйти. Через какое-то время я был приглашен снова.

Мне было сказано, что назначение остается в силе, а что касается допроса, то это недоразумение, служебная ошибка оперуполномоченного Особого отдела. Из-за стола вышел человек с нашивками бригадного комиссара и сказал: «Вам надлежит завтра с документами, которые возьмете в отделе кадров академии, прибыть в дом № 2 на площади Дзержинского, этаж и номер кабинета будут указаны в прилагаемом к документам пропуске».

Мне оставалось только поблагодарить членов государственной комиссии.