Текст книги "Горизонты и лабиринты моей жизни"

Автор книги: Николай Месяцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)

Николай Месяцев
ГОРИЗОНТЫ И ЛАБИРИНТЫ МОЕЙ ЖИЗНИ

Моей незабвенной маме

Анне Ивановне Месяцевой

посвящаю

Но более всего

Любовь к родному краю

Меня томила,

Мучила и жгла.

Сергей Есенин

Пролог
НЕ СОЛГИ СЕБЕ

2 августа 1972 года. В Москве около полудня. Я выхожу из здания Центрального комитета КПСС на Старой площади. За мной неторопливо закрывается высокая тяжелая дверь третьего подъезда «Большого дома» (как его называли в ту пору в Москве), с которым у меня связано многое.

…В первый раз я пришел туда четырнадцати летним мальчишкой – нас, семерых лучших председателей пионерских баз (дружин), собрали со всей страны, чтобы затем отправить в боевые части краснознаменной Балтики. Радости моей не было границ ни в школе, ни дома, ни даже во всем Останкине, где в ту пору я жил…

Тогда в Центральном комитете ВЛКСМ, Цекомоле, – он размещался там же, на Старой площади, – секретарь ЦК комсомола Павел Горшенин поблагодарил нас за активную работу в пионерии и, пожелав доброго пути, напутствовал: «Наденьте на флоте тельняшку и не снимайте. Она поможет вам смело идти по жизни во славу нашей Родины».

Пройдет немного времени, и я узнаю, что этого молодежного вожака расстреляли как «врага народа». В мыслях я пожалею его, человека с добрым, открытым лицом, желавшего счастья Отчизне. А спустя почти двадцать лет Ольга Пикина, проходившая по следственному делу комсомольского генсека Александра Косарева (так же, как и Павла Горшенина), расскажет нам, секретарям ЦК ВЛКСМ 50-х годов, как делали «врагов народа» в комсомоле и как следователи не смогли заставить арестованных секретарей Цекомола давать ложные показания друг на друга…

…А через три года, в канун окончания средней школы, я в числе небольшой группы выпускников был приглашен в «Большой дом», чтобы сообща написать приветственное письмо И.В. Сталину от имени учащихся 10-х классов г. Москвы. Пришел я на Старую площадь загодя. Толкаясь среди прохожих перед зданием ЦК, не заметил милиционера, который, вдруг цепко взяв меня за руку, проговорил в самое ухо: «Чего ошиваешься? Часики пришел срезать?!» Я опешил от неожиданности и упавшим от горькой обиды голосом ответил: «Я пришел сюда не часики срезать, а писать приветственное письмо товарищу Сталину». И направился к подъезду ЦК, шаркая по тротуару растоптанными, надетыми на босу ногу сандалиями, хлопая на ветру хлопчатобумажными штанами.

На следующий год меня, студента Московского юридического института, горком комсомола рекомендовал на работу вожатым в пионерские лагеря Управления делами ЦК КПСС и Исполкома Коминтерна (в те годы редко кто из студентов не подрабатывал на житье-бытье в каникулярное, и не только, время). Так в третий раз я пришел в «Большой дом», где со мной беседовали серьезные дяди и тети по поводу предстоящей работы.

Мне нравились эти здания в самом центре Москвы, называемые «Большим домом», где все было просто, но как-то строго-торжественно, и люди, работающие там, были простыми и приветливыми. Так казалось мне, только что вступившему в самостоятельную жизнь и имевшему схематичные о ней представления. В те годы, годы моей далекой юности, несмотря на начавшиеся вокруг аресты, о чем ходили слухи по Москве и, быть может, даже вопреки им, над нами еще ярко полыхали зарницы Великого Октября, окрашивая нашу жизнь революционной романтикой, питая бесконечной верой в справедливость социалистического строя, укрепляя дух надежды на светлые дали жизненного пути.

Наверное, именно тогда и поселилась в моем сознании и в моем сердце, как и у всего моего поколения, неистребимая вера в коммунизм, в силу и мудрость своего народа и его большевистской партии, избравших этот путь. Конечно, на первых порах это была вера, воспринятая от отцов, но с годами она превратилась в твердые, вполне осознанные убеждения.

По окончании Великой Отечественной войны, многому научившей и просветившей, уже в зрелые годы мне часто приходилось бывать на Старой площади, в ЦК. Ходил туда за товарищеским советом по тому или иному трудному для меня делу, реже – чтобы выслушать одобрение или получить взбучку.

Все бывало… И при всех самых тяжелых перипетиях личной жизни для меня «Большой дом» был родным домом. Какие бы изломы исторического свойства ни совершались в стране, в мире, я надеялся на то, что в этом доме – умные люди, настоящие бойцы, готовые отдать свою жизнь во имя счастья народного.

Однако это оказалось жесточайшим, трагическим заблуждением. Пройдут годы, десятилетия, и в «Большом доме» у руля власти появятся маленькие люди, которые, не обладая широтой государственного мышления, из личной амбициозности и корысти, а то и по «забугорным» приказам пойдут, вполне сознательно, на развал Великой Державы – Союза Советских Социалистических Республик, – созданной умом, душой, трудом поколений советского народа, моим поколением в том числе.

В годы, когда мне довелось работать в аппарате ЦК КПСС в качестве заместителя заведующего Отделом по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран, который возглавлял секретарь Центрального комитета КПСС Юрий Владимирович Андропов, я многое благодаря ему увидел и познал. Он учил меня: «Мы с тобой не имеем права на ошибку в любом деле – большом или малом, – впереди нас, перед Центральным комитетом КПСС, никого нет; вводить в заблуждение, толкать на ложные оценки, неверные действия несовместимо с нашей партийностью, с нашей совестью. А это, как ты знаешь, к сожалению, бывает».

Выйдя августовским днем 1972 года из третьего подъезда «Большого дома», куда с радостью ходил на работу, я не мог до конца осознать, что же со мной случилось. Мне казалось, что все происшедшее в кабинете председателя Комитета партийного контроля при ЦК КПСС А.Я. Пельше – бред, небывальщина, не имеющие ко мне ровным счетом никакого отношения. Во мне нарастало чувство тревоги, боли, бессилия из-за невозможности вернуться и закричать, чтобы услышали все, у кого есть совесть: «Что вы делаете?!» Боли из-за попрания человеческого достоинства, тревоги за то, что в «Большом доме» снова в угоду кому-то совершают сделки с совестью, фальсифицируют факты, события, явления, ломают человеческие жизни.

Но эти тревоги и боль еще не овладели мной в полной мере.

В третий подъезд «Большого дома» в тот день, 2 августа 1972 года, я входил с партбилетом, а вышел исключенным Комитетом партийного контроля при ЦК КПСС из рядов КПСС за грубое нарушение норм коммунистической морали в бытность мою Чрезвычайным и Полномочным послом Советского Союза в Австралийском Союзе. Спустя 14 лет, в 1986 году, по моей апелляции в адрес XXVIII съезда КПСС меня восстановят в партии.

А тем августовским днем уже далекого 1972 года ноги понесли меня вверх по Старой площади. На улице было душно. Туфли влипались в размягченный от палящего солнца асфальт. Идти было тяжко. Шел я никем не останавливаемый и никого не видящий. Хотя потом случайно встречавшие меня знакомые говорили о непонятной для них необычной моей отрешенности.

Шел я и вспоминал, что на этом московском пятачке, очерченном снизу площадью Ногина, справа улицей Богдана Хмельницкого, Сретенкой, улицей Кирова, слева – Куйбышева, Черкасскими переулками и улицей 25-го Октября[1]1
  Ныне Новая площадь, Маросейка, Сретенка, Мясницкая, Ильинка, Никольская соответственно.


[Закрыть], прошли долгие годы работы, увлечений, надежд и тревог. Жизнь в своей круговерти порой отбрасывала меня с этого пятачка в другие места, и подчас весьма далекие. Но потом снова нежданно-негаданно возвращала на этот пятачок, однако уже в иное место, в новом общественном или служебном качестве.

За годы работы я узнал, что такое власть. Узнал не только из научных исследований, но и из опыта, естественно, и из прошедших передо мной длинной вереницей властителей, в том числе таких, как И.В. Сталин, Н.С. Хрущев, Л.И. Брежнев, Ю.В. Андропов, К.У. Черненко. Из опыта людей другой ипостаси – М.С. Горбачев, Б.Н. Ельцин – и собственного опыта.

Вот и сейчас, вспыхнуло в затуманенном сознании, против меня, судя по всему, использована высшая партийная власть. Обрушена до самого предела. За этим пределом или тюрьма, или смерть. А может быть, ни то и ни другое. Ведь сила жизни сильнее и тюрьмы и смерти. Разум может в конечном счете посмеяться над силой власти, которая опьяняет кое-кого, превращая в моральных уродов.

…А ноги несли меня вперед. Справа почти полностью открылось здание Центрального комитета ВЛКСМ. Здесь вскоре после окончания Великой Отечественной и демобилизации из органов государственной безопасности я начал отсчитывать свое новое время. И оно, с перерывами, продолжалось довольно долго. В окнах кабинета на четвертом, секретарском этаже, где я когда-то трудился, промелькнула чья-то фигура. Или показалось?.. Я отмахнулся от этих наплывших на меня воспоминаний далекой молодости. Но впереди сразу выросла громада Политехнического музея, построенного еще в дореволюционное время на пожертвования российской интеллигенции ради дела народного просвещения. И здесь я трудился, продолжая ее благородные традиции.

Роящиеся в голове воспоминания перескочили на дом № 2 на площади Дзержинского, куда в начале Великой Отечественной войны судьба привела меня на работу; втащила через перипетии допроса сотрудником НКВД СССР меня как антисоветчика и пораженца во второй раз – после окончания войны; и в третий – по личному распоряжению Сталина – в следственную часть по Особо важным делам МГБ СССР, где в то время находились в производстве известные дела: «врачей-убийц», бывшего министра Государственной безопасности СССР Абакумова и иже с ним.

Отливая солнечными бликами, на меня смотрели зеркальные стекла кабинета председателя КГБ, в котором трудились в свое время и два бывших первых секретаря ЦК ВЛКСМ – А.Н. Шелепин и В.Е. Семичастный. С ними многое в моей жизни связано. «Сейчас работает на этом посту мой бывший сотоварищ по „Большому дому“ – Ю.В. Андропов», – подумал я.

Шел не зная куда и никак не мог сосредоточиться на том, что же все-таки со мной произошло. В какой-то определенной степени это было ясно, но на каком основании, ради чего, я осознать не мог.

Жара на улице усиливалась. Духота и на этом московском бугре-пятачке обволакивала с ног до головы. Идти становилось все труднее. В голове стоял звон. Машинально свернул на улицу 25-го Октября. Может быть, потому, что здесь, в одном из домов (до революции гостиница «Славянский базар», после революции 3-й Дом Советов) я жил короткое время у своего старшего брата Бориса во время переезда нашей семьи в Москву с Волги, из Вольска.

Тогда, весной 1930 года, будучи в Москве в гостях у Бориса, во время первомайского праздника я пробрался на Красную площадь и стал свидетелем потрясшего меня действа: тысячи красноармейцев, сведенных в стройные ряды, вслед за человеком, звавшимся Всесоюзным старостой – Калининым, на едином вздохе произносили слова воинской присяги. Мое сердце трепетало, готово было выскочить из груди, покатиться по булыжнику вслед уходящим батальонам красноармейцев. «Кто знает, – подумалось мне как бы в ответ на весь трагизм случившегося сегодня, – может быть, тогда и вспыхнуло во мне великое чувство общности со всей этой массой людей». Сквозь нарастающий звон в ушах и одолевающую тяжесть я явственно слышал могучее и гордое: «Я сын трудового народа!»

…Мне становилось все хуже и хуже. Но я двигался. Пересек Красную площадь и остановился у Мавзолея Ленина. С тех пор как в силу своего мальчишеского разумения я стал пристальнее вглядываться в окружающий меня мир, со мной всегда были два человека, точнее два образа, – Мама и Ленин. С ними я делился радостями и горестями, им поверял свои тайны, к ним шел за советом и помощью. Так было постоянно, в течение долгих лет. В них я верил в том русском старинном смысле слова «вера», означающем клятвенное обещание исполнить что-то главное, нужное людям.

У всякого нравственно здорового человека должна быть вера. Своя вера. В кого-то и во что-то! Моя вера сливалась с господствующим общественным сознанием, помогала мне в чем-то даже опережать его.

Вот и сейчас, стоя перед мавзолеем Ленина, я думал и о нем, и о своей Маме. Она, родная моя, всегда со мною… Ей я клялся приносить людям счастье. Ей – потому что она, придавленная постоянной нуждой, передавала мне все, чем была богата ее душа, дарила все, до последней кровинки. Ему – ибо он учил тому, как сделать все народы счастливыми.

Мне вспомнилось, как мама со стеснительной улыбкой рассказывала: «Я сегодня гадала на тебя. Цыганка сказала: младшему из твоих сыновей, сыну, (т. е. мне. – Н.М.), выпала большая судьба. Достигнет он многого. Будет Народным комиссаром в правительстве». Мама спросила гадалку: «Ну и что? А дальше?» Гадалка ответила: «Всё. Дальше в его судьбе ничего не видно. Всё смазано, плывет».

…Наверное, сегодня и был день начала того, когда в жизни моей всё плыло… В пору гадания мне было шестнадцать лет.

Сколько помню я свою маму, она никогда не проходила мимо людского горя. Ее сострадание всегда было обращено ко мне призывом любить людей, творить на земле добро, творить каждый день.

…А идти уже было невмоготу. Я не помню, как добрался до дома. Сказал жене, что исключен из партии. Она уже знала: звонили из ЦК и просили меня срочно написать и передать в Центральный комитет партии на имя члена Политбюро, секретаря ЦК КПСС А.П. Кириленко письмо о своей невиновности. Позвонил инструктор ЦК И. Егоров, продиктовал мне содержание письма. Я его переписал начисто. Письмо везти в ЦК был не в состоянии. Отвезли жена и младший сын Алеша.

Меня светило, как потом говорили врачи, нервное потрясение. Я впал в забытье. Сколько оно продолжалось – вечер, ночь, утро, день, опять вечер, – я не знал. Распухли руки, ноги, да и весь стал раздуваться, словно резиновый мяч. Казалось, все готово было лопнуть. В голове стоял звон, который то нарастет, разламывая ее, то убаюкивал, унося меня в неведомые выси. Но было легко и потому приятно, даже радостно.

Это ощущение приносило с собою картины прошлого. Они менялись во временном беспорядке, но были связаны единой нитью. В них я присутствовал, участвовал, действовал. Приносило удовлетворение, что даже в забытьи я продолжал жить. Мысль билась в моем сознании, виденное было из разных времен и из мест, подчас далеких друг от друга. Населены они были людьми разными, чаще теми, с кем я прошел вместе через многое, а то и такими, которые нередко казались сторонними, незнакомыми и даже чужими. Часто возникали картины, сюжет которых при всем моем желании я не мог разглядеть. Их конец терялся в густом тумане, подобном тому, наверное, что застлал взор цыганке, предсказывающей маме мою судьбу. А конец очень хотелось увидеть. Увидеть исход жизни – на него в конечном счете направлялась собственная воля, накапливались знания и опыт, выстраивались отношения, использовалась помощь товарищей, друзей и прочее, и прочее. Словом, все то, из чего складывается жизнь. Ее исход в тумане. Что это – урок? Игра судьбы?

Мое кредо – человек, будучи величайшим и высочайшим порождением природы, вполне в состоянии избрать свой «рок», «сделать» свою жизнь.

Мой рок, как мне казалось по мере преодоления горячки, состоял в том, что я вполне сознательно вступил в острое противоречие с личностями, стоящими у кормила власти. Это противоречие постепенно нарастало. И то, что случилось со мной августовским утром 1972 года в «Большом доме», явилось со стороны властей предержащих разрешением этого противоречия. Но к такому выводу я пришел позже, когда окончательно справился с болезнью.

Именно тогда, шаг за шагом, я пытался не только восстановить в своей памяти многое из пережитого, но и понять это пережитое, на что ранее не хватало времени, осмыслить свою жизнь, посмотреть как бы взглядом человека стороннего – не приукрашивая себя, не преувеличивая свои возможности, не питая к себе жалости.

Мне еще до всего случившегося приходилось по долгу службы и естественному интересу анализировать происходящие в нашей стране изменения, нарастающие в ней негативные тенденции. Полагаю, что уже в предвоенные, а затем и в послевоенные годы в нашем обществе стала давать себя знать тенденция, развившаяся затем в закономерность. По мере затухания в обществе борьбы классов, содержание которой в конечном счете выливается в борьбу за власть, вырастает и усиливается внеклассовая борьба, борьба за власть личностей, окруженных приспешниками в виде групп единомышленников либо землячеств, кланов.

Мое поколение, на известном этапе своей жизни, работало именно в условиях действия этой закономерности. Оно испытывало на себе, несло в себе противоречия между людьми, олицетворяющими власть, и теми, кто считал, что стоящие у власти старые по возрасту вожди не способны учитывать огромные изменения, происходящие в окружающем мире, не могут вследствие своей духовной и физической немощи чувствовать новые реалии жизни и потому быть во главе общества и вести вперед поколения, впитавшие в себя новизну своего времени, глубоко чувствующие потребности современного им общественного развития и сознающие необходимость прокладывания новых дорог. Конечно, под поколением понимается не какой-то верхушечный слой, а весь его массив, впитавший вполне естественную значимость преемственности всего лучшего от предыдущих поколений и несущий в себе заряд собственного опыта, умноженного на новизну видения современного мира.

Оно, поколение, вместе со своими предшественниками, выдвигая из своей среды руководителей разных уровней, призвано способствовать прогрессивному развитию общества.

Еще не оправившись окончательно от своих болячек, я решил написать о себе и о своем поколении. О жизни…

Мой жизненный путь был тесно связан с различными сферами общественной практики: комсомольской, военной, контрразведывательной, дипломатической, партийной, государственной, научной, просветительской. В определенной мере он отражает судьбу того поколения, которое вступило в жизнь в начале советской власти, взрослело на марше первых пятилеток, возмужало в Великую Отечественную, затем, вместе с оставшимися в живых отцами, матерями, братьями и сестрами, вытаскивало Отчизну свою из неимоверной послевоенной разрухи.

К 50-м годам это поколение, как я думаю, окончательно сформировалось. Приобрело свои, присущие ему характерные черты и особенности: честное и бескорыстное служение народному счастью, Родине. Идеи XX съезда КПСС были созвучны его духу, нравственным устоям и подвигам ради приближения человечества к коммунистической мечте. Однако на рубеже 70-х годов, представляется мне, естественная преемственность поколений была нарушена. Через это поколение, мое поколение, перешагнули. В жизнь советского общества в полном объеме не влилась свежая кровь. Дела в Отчем доме пошли все хуже и хуже. Стагнация охватила все сферы общественной жизни. Поколению не позволили реализовать свое видение быстро меняющегося современного мира. И прежде всего использовать достижения научно-технической революции, помноженные на свободу мысли и действия каждого советского человека.

Мое поколение – фронтовое поколение. Поколение Великой Отечественной войны 1941–1945 годов. Поколение победителей.

Все мои друзья – да и не только мои друзья – независимо от деятельности в последующие годы считают главным в своей жизни участие в тяжкой, но героической войне советского народа, сыгравшего огромную роль в спасении мировой цивилизации от фашистской чумы.

Что такое поколение? История свидетельствует, что поколение как явление складывается в переломные моменты развития общества. Именно тогда миллионы людей чувствуют себя сопричастными к этому событию и друг к другу. И эта сопричастность сопровождает человека в течение всей его жизни.

Великая Отечественная война всколыхнула каждого ее участника, объединила священной идеей защиты Отечества от оккупантов, породила в них общенародный дух мужества, альтруизма, благородства, верности идеалам, преданности делу, умению дружить – словом, нравственной красоты. Конечно, в семье не без урода: в многомиллионной армии были и бесчестные, дезертиры и даже предатели; они не определяли лица поколения.

Поколение победителей окрасило собою целую эпоху.

В ней был взлет патриотических чувств, нежная любовь к родному дому. Конечно, фундаментальные основы духовного облика воина, труженика закладывались еще в мирное время. Справедливая Отечественная воина вызвала их к жизни, сцементировала в единое целое. Казалось бы, жестокости войны должны привести к очерствлению характера. Однако в своей массовости, наоборот, – к соучастию людей в горе и беде, к взаимопомощи в преодолении трудностей и тягот. Думалось, что фронтовая жизнь с ее подчинением армейской дисциплине, боевым приказам приведет к подавлению воли воина, но она при сохранении дисциплины побуждала к развитию в характере человека инициативы, находчивости, способности принимать самостоятельные решения, исходя из боевой обстановки и собственного военного опыта.

Поколение победителей обладало свободой мысли и действия.

Что бы ни говорилось ныне худого, очернительного в адрес поколения времен Великой Отечественной войны, история не позволит вытравить из сознания последующих поколений благородство духа и героизм поведения поколения победителей. Оно – поколение – было и сегодня остается становым хребтом нравственной силы народов России, всех других народов бывшего Советского Союза.

«Может быть, – думал я, – мои воспоминания о прожитом, в котором причудливо уживались счастье и трагедии моего поколения, обогатят и уберегут от ошибок кого-то из поколений, идущих следом за нами, и вместе с тем позволят им укрепить свой оптимизм, свою волю».

…Но пройдут долгие, длинные годы, прежде чем я сяду за эту работу. Много воды утечет. Многое изменится. Страна переживет, как сейчас говорят, «время застоя». Войдет в «перестройку», в которую много будут говорить и мало делать; и под этой дымовой завесой начнут разваливать Великую Державу – Союз Советских Социалистических Республик. Но и это еще не все! Не спрашивая мнения народа, вопреки ему, начнут преобразовывать социально-политические основы его бытия, подвергнут трансформации мировоззренческие устои. Будет ниспровергнуто то, что было истинным. Очернительство и ложь покроют многое из того, чем жил и гордился мой народ, мое поколение. Немало появится таких, кто напялит маску, дабы не было стыдно смотреть людям в глаза из-за новых идейно-духовных привязанностей. Вылезут на поверхность и те, кто вовсе без масок среди бела дня начнет предавать и распродавать свои былые социалистические устремления.

И все эти годы меня будет мучить один вопрос: справлюсь ли я с поставленной перед собой задачей? Друзья, да и просто знакомые, будут убеждать меня написать книгу воспоминаний.

Тогда юная, красивая душой, вся в аспирантских изысках, Тамара Зайчикова первой услышит начальные строки и побудит меня продолжить, помогая мне дальше на всем жизненном пути, продлевая его.

И эти побуждения по мере хода в стране перестройки, использования ее определенными силами в реставраторско-капиталистических целях будут усиливаться. Я же в светлое время суток буду отшучиваться, а по ночам в московском гуле слышать усиливающиеся внутренние позывы к работе над воспоминаниями, тем более что в писаниях некоторых, состоявших некогда, как они аттестуют себя, «советниками при вождях», а ныне надевших другие маски и «преуспевающих» на различных поприщах, возводятся воистину дикие поклепы на наше недавнее прошлое. В сознание большинства о делах и людях минувшего времени вносится ложь.

…Надо писать!

С тех пор я стал замечать, что, с одной стороны, живу с постоянным ощущением реальности, повседневности, будничности, а с другой – с тем же постоянным ощущением прошлого. Память о прошлом все чаще накладывается на жизнь сегодняшнюю, переплетаясь между собой как бы в двух жизнях одновременно. Может быть, потому, что прошлое ярче, сильнее, значительнее моего настоящего на склоне лет, так думается мне. Конечно, память – это и мой путеводитель по жизни, ее опытный рулевой и двигатель, который, образуясь с окружающими реалиями, избирает путь и накручивает на нем время жизни. Наверное, потому и определяется память как способность каждого из нас к воспроизведению прошлого опыта, как одно из основных свойств нервной системы, выражающееся в способности длительно хранить информацию о событиях окружающего нас мира и реакциях организма и многократно вводить ее в сферу сознания и поведения.

Без памяти нет человека, и это безусловно так. Однако как часто ее надо напрягать, использовать? Хватит ли душевных сил ворошить посредством памяти свою жизнь с самого начета? Ведь в этом случае радость и мука снова и снова, как наяву, будут постоянно идти рядом. Эти сестры-близнецы в разное время и при разных обстоятельствах, каждая по-своему, бередят наши души, бьют по нашим сердцам.

Для меня тогда, сразу после случившегося на Старой площади, даже в страданиях, вызванных памятью, была отрада.

Тогда и потом ко мне приходила мысль, что писать воспоминания я могу, лишь когда пройду через самосуд, в котором их активным участником, свидетелем, является память, а высшим судьей собственная совесть.

Мне думается, что природа, наградив homo sapiens памятью, рассчитывается с ним за его неизбежную смерть. Она, память, постоянно напоминает человеку о смерти, как бы говоря: «А что, Человек, оставляешь после себя людям?» У каждого поколения есть своя память. Уходит из жизни поколение, и возникает вопрос: «А что ты, поколение, оставляешь после себя поколениям грядущим?» Есть память и у моего поколения. Она часть исторической памяти народа.

Умирает человек. Уходит из жизни целое поколение. Но память остается. И эта память должна быть честной.

Честная память…

Свою память я решил судить судом своей совести. Самосуд покажет, что одержит верх – честность памяти или честь совести, или и то и другое не выдержит проверку самосудом.

Честная память…

Память своего поколения я не могу судить судом своей совести. Такого права у меня нет. И быть не может. Было бы правильным поступить по-другому: совестью поколения соизмерять свою собственную совесть. Почему? Да потому, что я лишь маленькая частица своего поколения, его кроха. У целого поколения есть то, чего у меня быть не может: исторические деяния, историческая преемственность поколений, историческое сознание, требования совести павших и их совесть, равно как и благородство стремлений оставшихся в живых. Моя личная совесть может лишь приблизиться к этой большой Совести целого поколения, хотя бы адекватно отразить и выразить ее. Надеюсь, что мои воспоминания будут искренними, честными.

Честная память…

Я постараюсь передать то наиболее существенное, что выпало на мою долю и моих сверстников. Оно окрашено в светлые и темные краски, озвучено мажорными и минорными тонами и самыми невероятными полутонами. Мое поколение, и я вместе с ним, прошло босоногим по своему детству, радовалось отмене карточек на хлеб в юности, приходило в восторг от деяний отцов и дедов, старших братьев и сестер на стройках пятилеток, плакало над безвременно погибшими в монгольских степях, училось у академиков братьев Вавиловых, грызя гранит науки, приобщалось к высокой культуре на концертах Ивана Козловского, Надежды Обуховой, Давида Ойстраха, Вадима Козина, хохотало до слез, падая со стульев, над перипетиями киногероев Орловой и Утесова. Словом – жило. Жило и тогда, когда из семей сверстников вырывали отцов и матерей, братьев и сестер и без вины виноватые шли они с клеймом «врагов народа» в места отдаленные: на Колыму, на Соловки.

Мои сверстники и я, не долго раздумывая, записывались в Красную армию до начала Великой Отечественной и в ходе ее. Многие друзья, товарищи, сверстники не вернулись с полей сражений. Мое поколение называют поколением, вырубленным войной. И после войны не щадя живота своего люди моего времени восстанавливали из руин дома, колхозы и МТС[2]2
  Машинно-тракторная станция, государственное сельскохозяйственное предприятие, создававшееся для технической и организационной помощи колхозам.


[Закрыть], шахты, рудники, заводы. Они выдвинули из своей среды выдающихся мастеров культуры – ученых, писателей, композиторов, художников, артистов, – рабочих, крестьян…

Честная память…

Время и события оставили рубцы на сердце моего поколения… Несмотря на все это, вопреки дикостям и мерзостям, которые пришлось пережить, мои сверстники остались верны до конца идеалам своей юности и молодости. В этом я убежден.

Время придет! Наш великий народ одолеет недуги нынешнего времени. Он разберется и в реставраторских замыслах новоявленных «друзей народа» из так называемых демократов. Эти новоявленные деятели истории забыли напоминание Гёте: «Чтобы что-нибудь создать, надо чем-то быть».

…Горя людского насмотрелся я немало. Страну свою, да и другие страны и континенты, я облетел на самолетах, изъездил в поездах, объехал на лошадях, ишаках и собаках. А сколько человеческих судеб прошло передо мною! Я знал труд волжского плотогона и цементника, московского лекальщика, магнитогорского металлурга, колхозника с сусанинских бедных почв и с Черноземья Кубани. Бывал в чуме у эвенка и делил с ним сухую лепешку. Сидел на званых обедах во дворцах и резиденциях. Спал в цыганской кибитке под открытым небом и купался в мраморных ваннах фешенебельных отелей Лондона, Парижа, Токио, Ниццы… И где бы я ни был, куда бы ни забрасывала меня судьба, повсюду я чувствовал себя сыном своего народа, своей милой Отчизны.