Текст книги "Горизонты и лабиринты моей жизни"

Автор книги: Николай Месяцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

В 3-й подъезд входили хорошо одетые, но не всегда упитанные люди, в основном старше среднего возраста. Входили четко к 9 часам утра, дабы не опоздать, и растекались по коридорам, занимая места в своих кабинетах. Налево от лестницы на второй этаж шли сотрудники Комитета партийного контроля при ЦК КПСС, который кто-то назвал «совестью партии»; на третий и четвертый этажи поднимались работники административного отдела, распространявшие свои партийные функции контроля на армию, флот, органы государственной безопасности, суд, прокуратуру, арбитраж, адвокатуру и другие правоохранительные и правозащитные органы.

Направо от лестницы шли международники – те, кто работал в Международном отделе ЦК, возглавляемом Б.Н. Пономаревым, секретарем ЦК, занимавшимся проблемами внешней политики, коммунистического, рабочего, национально-освободительного движений в капиталистических государствах и в других странах, и в отделе Ю.В. Андропова, осуществлявшем организацию связей с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран – партиями правящими. В функции отдела входил анализ всех аспектов жизнедеятельности этих стран: политических партий, государственных структур, общественных организаций, политики, экономики, духовной жизни народа – словом, всего.

Юрий Владимирович сидел на втором этаже по соседству с Б.Н. Пономаревым, там же располагались канцелярии обоих отделов, шифровальная служба, машинописное бюро, помощники. Структура отдела была довольно проста – секторы (по странам) Китая, Монголии, Кореи, Кубы, Вьетнама, Польши, Чехословакии, Венгрии, Румынии, Югославии и Албании, а также сектор приема и обслуживания делегаций и группа консультантов. Во главе каждого сектора стоял заведующий, на которого замыкались входящие в состав сектора референты и младшие референты, обязательно со знанием языка народа или народов, населяющих страну и непременно работавшие в ней в том или ином советском загранучреждении.

Каждый такой сектор осуществлял необходимую аналитическую работу о положении дел в соответствующих странах и правящих в них партиях как ретроспективного, так и перспективного характера, а также всю текущую многообразную практическую работу по связям всех советских государственных органов и общественных организаций с соответствующими органами братской, как мы называли тогда, страны. Группа консультантов состояла из четырех или пяти человек и занималась подготовкой предварительных материалов на заданные руководством темы, имеющие отношение, как правило, к проблемам, входящим в компетенцию отдела. Руководил консультантами лично Андропов.

Надо сказать, что в большинстве своем сотрудники секторов обладали необходимым уровнем теоретической, профессиональной подготовки, в том числе по страноведению, вполне справлялись с возложенными на отдел Центральным комитетом КПСС обязанностями. Но в некоторых звеньях отдела были и слабые по своей подготовке люди, без достаточного личного опыта партийной, государственной деятельности и просто жизненной практики.

Андропов возложил на меня руководство секторами Китая, Монголии, Кореи, Вьетнама, Кубы. Многого я не знал. Надо было в ходе работы познавать: читать книги, документы, справки, архивные материалы, встречаться с товарищами, прибывающими к нам в Союз из этих государств. Дни бежали за днями – не успеешь оглянуться, как за окнами уже не только поздний вечер, а ночь. Работали с девяти утра до десяти – одиннадцати часов вечера. Не меньше, а больше нас, его замов, трудился Андропов, а нас было четверо.

С Юрием Владимировичем работалось превосходно. Он был человеком большой души, настоящий русский интеллигент, для которого смысл жизни состоял в служении народу. Он не щадил ради этого самого себя. Уже тогда он перед обедом пригоршнями отправлял в рот лекарства. «Подлечиться бы вам по-настоящему», – говорил я ему в часы откровений. «Недосуг», – отвечал он.

Жизненный путь Андропова – от волжского матроса до секретаря ЦК партии – был нелегок, и, конечно, чтобы пройти его, нужны были недюжинные способности. Никто его за уши «вверх» не тянул. Сам поднимался, своим трудом. Впрочем, до брежневских времен это было процессом характерным. В годы репрессий Андропов работал секретарем Ярославского обкома комсомола. Под его началом трудился инструктор обкома Анатолий Суров, который состряпал на него донос о якобы связях Андропова с «врагами народа».

«Не посадили, – рассказывал Юрий Владимирович, – благодаря вмешательству первого секретаря обкома партии, а так не сидели бы мы, Николаша, вместе с тобой в этом доме».

Я знал Сурова. Он в начале 50-х годов сочинил одну или две пьесы. Но приобрел громкое имя не на поприще драматургии, а в так называемой борьбе с космополитами – грубой, позорящей страну кампании.

«А с Суровым вы, Юрий Владимирович, позже не объяснились по поводу его бессовестной стряпни?» – «Нет, я не мстительный. Время уже осудило его. Решения XX съезда партии в этом смысле совершенно определенны».

Работа отдела была многоплановой. В него сходились нити из всех партийных, государственных, общественных организаций, относящихся к тем или иным вопросам связей со всеми социалистическими странами, и в том числе с теми из них, которые составили Организацию Варшавского Договора – военно-политический союз и Совет Экономической Взаимопомощи – экономический союз.

В отделе, в его страноведческих секторах ежедневно шла напряженная аналитическая и оперативная работа: с министрами, с деятелями науки, культуры, с директорами предприятий, совхозов, колхозов, с секретарями парткомов различных уровней, с рабочими, крестьянами, учащимися, имеющими тот или иной интерес к трудящимся социалистических стран.

Описать все желаемое в этой связи не представляется возможным. Может быть, кто-то из других работников отдела, ныне здравствующих, дополнит меня и опишет разные стороны деятельности отдела, руководимого Андроповым, но не так, как это делают некоторые консультанты. В некоторых их писаниях содержатся оскорбительные характеристики своих бывших сослуживцев. Ради чего? Чтобы выставить себя в качестве советников при вождях? И не простых, а советников, «стоящих» выше вождей, которые без них, советников, и шагу-то ступить не могли в силу отсутствия достаточного ума, знаний.

Читаешь подобную стряпню, особенно у Бурлацкого, и глаза на лоб лезут от его почти безудержного вранья и самозабвенного самовосхваления. Читаешь и стыдно становится…

В своей книге «Вожди и советники», вышедшей в 1990 году, Бурлацкий пишет: «В своих воспоминаниях я не придумал ни одного эпизода. Я стремился быть абсолютно искренним и правдивым». Смею заверить, что это не так. Всю жизнь Федору Бурлацкому мешали быть искренним и правдивым его стремление возвыситься над другими, бахвальство, самолюбование, карьеризм, предательство своих товарищей.

Вот к тому лишь некоторые факты, именно факты, а не придумки: «…и вот я сам сижу на балконе Кремлевского дворца съездов в момент октябрьского Пленума ЦК КПСС». Но этот Пленум 1964 года проходил в Свердловском зале Большого Кремлевского дворца, где нет балкона и где Вы сидеть даже на приставном стуле не могли. В своих воспоминаниях Вы, Федор, умалчиваете о том, что Андропов, по предложению коммунистов отдела, поставил перед секретарями ЦК вопрос об освобождении Вас от работы консультантом отдела за высокомерие и амбициозность, хотя Вы пишете, что ушли из аппарата ЦК КПСС по собственному желанию. Да, в 1990 году это уже звучало как чуть ли не Ваше несогласие со всем тем, что делалось в его стенах, и должно было, наверное, по Вашим расчетам, способствовать карьере. Почему в Ваших воспоминаниях не рассказано о том, как Вы предали своего соавтора Лена Карпинского? Сами выкрутились, а Карпинского исключили из партии со всякими вытекающими для него тогда поистине тяжкими последствиями.

Вам коллектив «Литературной газеты» отказал в доверии, освободив от обязанностей главного редактора за те же Ваши застарелые болезни: амбициозность, карьеризм, заполнение своими многочисленными опусами газетной площади. Вас выставили из «Литературки» за неумение работать в коллективе, а тем более руководить им. И это неудивительно. Ведь Вы никогда не были на самостоятельной работе. Единственное, что Вам, Бурлацкий, удалось, так это примазаться к лику вождей после их кончины в качестве «советника», что Вы и пытаетесь внушить неискушенному читателю. Тщеславны Вы и завистливы – эти две «добродетели» шагают обычно рядом.

В своей книге Бурлацкий особо ополчился против комсомола, и прежде всего его Центрального комитета, который, как он пишет, был «по тем временам худшей школой карьеризма». Нет! Комсомол воспитал подлинных рыцарей, беззаветно преданных своему народу, а из стен его ЦК вышла целая плеяда государственных и общественных деятелей, в том числе Юрий Владимирович Андропов.

Если бы Брежнев и иже с ним дали бы нам, молодым, дорогу, как того требовали реалии, то, смею утверждать, не было бы и времен застоя, и нынешнего развала. И доказательств тому много не надо. История жестоко мстит тем, кто прерывает связь поколений. Однако молодым воздух перекрыли. Их знаний, опыта, чести и совести побоялись люди, стоящие тогда у руля власти. «В нашей среде (а к какой именно относит себя „советник вождей“, догадаться нетрудно. – Н.М.), – пишет Бурлацкий, – очень побаивались их». Именно из страха, зависти, карьерных замашек Бурлацкий называет воспитанников ВЛКСМ «комсомольской бандой», «предателями линии XX съезда КПСС».

Время показало, кто был подлинным борцом за курс XX съезда КПСС и не на словах, а на деле, с кого снимали головы и загоняли туда, куда Макар телят не гонял, а кто по-прежнему был при вождях, писал заготовки к их речам, докладам и прочим документам, в которых был очевиден отход от курса XX съезда партии, и кто по-прежнему крутился в приемных вождей, а чаще в коридорах власти. Факт, что, только утратив совесть, из карьерных соображений можно перекрашиваться из одного цвета в другой, скакать после провала в ходе избирательной кампании в высший орган власти страны из одного избирательного округа в другой. «Советники при вождях» рвались поближе к новым вождям, изменяя ради этого своим прежним политическим привязанностям. Но политики-перевертыши никогда не были в чести у народа.

Простите, пожалуйста, меня, мой читатель, за столь непомерное внимание к Ф. Бурлацкому, но он представитель поколения, идущего вслед за поколением Великой Отечественной, его наихудший вариант. И последнее, чтобы закончить это незаслуженно для «советников» растянувшееся повествование: они считают себя учеными-обществоведами, но попирают этику ученых, заполняя свои воспоминания не документально перепроверенными данными, а коридорными слухами, – это тоже факт. Например, Арбатов в своих воспоминаниях (Знамя. 1990. №№ 9, 10), стремясь бросить тень на А.Н. Шелепина, пишет, что он, будучи первым секретарем ЦК ВЛКСМ, уже тогда имел свое «теневое правительство» и «теневое политбюро».

На кого рассчитывает академик, распространяя такого рода несусветную глупость?! Подобного рода перлов у академика, к сожалению, немало. Он пишет, что я, будучи Председателем Гостелерадио, «не имел никакого журналистского опыта, работал долгое время в милиции». В мире ученых в обиходе афоризм. Когда кто-то пытается доказать справедливость чего-то весьма сомнительного свойства, то ему говорят: «Так это же арбуз в профиль», – то есть чушь, нонсенс. Может быть, Г. Арбатов, академик при всех правящих дворах, его не знает? А жаль!

Однако не будем следовать примеру Бурлацкого и Арбатова и строить воспоминания на том из прошлого, что в конечном счете не стоит выеденного яйца.

Из всего разнообразия тем, которые могли бы стать предметом рассказа, характеризующего деятельность Отдела ЦК по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран, хотелось бы остановить внимание читателя на некоторых, как мне кажется, узловых вопросах, имеющих значимость и поныне.

Это прежде всего отношение к постановке XX съездом КПСС проблемы культа личности и преодоления его последствий. Среди сотрудников нашего отдела я не знаю ни одного, кто бы не разделял позиции съезда. Последовательным проводником ее был и Андропов. Но в самых верхах партии отношение к XX съезду было неоднозначным. Это чувствовалось по многим, казалось бы косвенным, обстоятельствам. Вместе с ними были и прямые тому свидетельства.

Мне в память врезалась встреча членов Политбюро ЦК КПСС во главе с Н.С. Хрущевым с членами Политбюро Центрального комитета Партии трудящихся Вьетнама, которую возглавлял тогда первый секретарь ЦК ПТВ товарищ Ле Зуан. Встреча состоялась по просьбе вьетнамских друзей. Проходила она в правом крыле Кремлевского Дворца съездов. Отдел тщательно готовил эту встречу, предложив такую повестку, которая охватывала обширный комплекс вопросов – политические, экономические, военные и другие.

Среди политических на первый план выдвигались взаимоотношения вьетнамских товарищей с китайским руководством в условиях обострения советско-китайских отношений. Уже в самом конце неоднократных рабочих напряженных встреч были найдены решения, удовлетворяющие вьетнамскую сторону. Н.С. Хрущев дал там же, в Кремлевском дворце, обед в честь Ле Зуана и его товарищей.

В назначенное время на третьем этаже, в небольших комнатах, лишенных каких-либо излишеств и тем более помпезности, собрались приглашенные, а Хрущева все нет. Андропов начал волноваться, сказал мне, чтобы я позвонил в приемную Хрущева узнать, выехал ли он на обед. Узнав от помощника, что Хрущев выезжает, я спустился на первый этаж, чтобы встретить Н.С. – так мы его между собой называли. Через короткое время подошла его машина, он быстро, без чьей-либо помощи вышел из нее, вошел в вестибюль, поздоровался, спросил, все ли в сборе.

«Все в сборе, ждут вас».

Предложил войти в лифт, чтобы подняться на третий этаж.

«Нет, пойдем пешком».

И так помчался вверх по лестнице, что я, гораздо моложе его, еле поспевал за ним – этим живым, энергичным человеком.

Я подробно рассказываю об этом обеде потому, что он примечателен во многих отношениях. К тому времени я побывал на разных приемах и у нас, и за рубежом – у глав государств и правительств, генерал-губернаторов; и у послов великих и малых стран, братских стран и государств, относящихся к моей Родине если не враждебно, то и не дружественно. Познал разные дипломатические протоколы – и чопорный английский, и строго торжественный французский, и церемонный восточный. Это же был товарищеский обед – обед единомышленников, вместе идущих по социалистическому пути, к тому же довольно регулярно встречавшихся (конечно, не в таком представительном составе высшего партийного и государственного руководства, как на сей раз).

Набор блюд был довольно скромным. Загодя от Н.С. позвонили и от его имени передали, чтобы «не шиковать, люди воюют, а вот в их резиденции вьетнамских друзей потчевать по их заказу, подавать что пожелают». Наши сидели по одну сторону стола, вьетнамцы по другую. В центре – первые лица – Хрущев и Ле Зуан, которые и подняли бокалы за братскую дружбу народов обеих стран, за здоровье присутствующих. Застольная беседа была оживленной, шутили. Затем, ни с того ни с сего, Хрущев стал характеризовать каждого из присутствующих за обедом с нашей стороны. Сквозь улыбку он говорил, следя за реакцией присутствующих:

– Вот Подгорный, секретарь ЦК партии, но толку от него мало. Как был сахарным инженером – так им и остался (Н.В. Подгорный окончил пищевой институт. – Н.М.). Мало чему научился в жизни. Смотреть вперед не может. Дело до конца не доводит.

Подгорный сидел красный как рак, губы вздрагивали, руки были сжаты в кулаки и лежали на коленях. Он откинулся от стола и, не глядя на Н.С., сдвинулся в сторону от Хрущева. Молчал и Суслов, он сидел по другую руку от Н.С. и с еле заметной иезуитской улыбочкой вытянулся в сторону говорившего Н.С. Другие наши тоже молчали, опустив головы.

Вьетнамские товарищи, как мне показалось, растерялись. Ле Зуан намеревался перевести разговор на сроки возможного приезда Н.С. в Ханой, но Хрущев «поехал» дальше:

– Или вот – Суслов. Я до сих пор не могу понять: он за разоблачение культа личности, за последовательную реализацию решений XX съезда партии или против? Ведь если его и сейчас в лоб спросить об этом, он ведь увильнет от прямого ответа?!

Суслов смотрел на Хрущева, на лице его блуждала угодливая улыбочка, словно отвечавшая Н.С.: «Пожури, пошути, если тебе это доставляет удовольствие», – и он потихонечку похихикивал.

Хрущев напирал:

– Ответь, Михаил Андреевич, наши друзья должны знать твою позицию, да и мы тоже.

В это время из-за стола поднялся Л.И. Брежнев, сидевший рядом с Сусловым, прихватил с собой А.Н. Шелепина, тот позвал меня, чтобы я тоже вышел вместе с ними из обеденной комнаты.

Брежнев – Шелепину: «Вот ведь с… как распустился. Меру во всем теряет…» Я сделал вид, что мне нужно поговорить по телефону, и отошел от них.

То, что говорилось за обеденным столом Хрущевым, долго стояло у меня в ушах. Да я и сейчас, когда пишу эти строки, вновь слышу голос Хрущева и вижу его, внимательно следящего за сидящими – и справа, и слева, и напротив – за своими товарищами по партии, по Политбюро, за вьетнамскими друзьями.

«Как мог Н.С., – думал я, – давать такие характеристики?! Зачем? Какие цели, интересы он при этом преследовал? Что за этим стоит?» Вопросов возникало много. А суть состояла, очевидно, в том, что своими характеристиками Подгорного, Суслова, да, наверное, и других, которые я уже не слышал, Хрущев хотел показать и показал, что он «хозяин» в Политбюро, в Центральном комитете и все сидящие за столом его товарищи по партии у него в «кулаке». Он – один-единственный, последняя партийная и государственная инстанция. И вы, дорогие вьетнамские друзья, покидая нашу страну, помните и знайте об этом!

Но это еще не все. По услышанным из уст Брежнева весьма нелестным словам, сказанным о Хрущеве Шелепину, я понял, что Н.С. позволяет себе такие выходки не впервой, что-то было ранее сказано и в адрес Брежнева, и других и что таких хлестких характеристик члены Политбюро своему лидеру не простят. Было очевидно, что Хрущев и в отношениях со своими товарищами зарвался, точно так же, как он зарвался и в большой партийно-государственной политике, о чем у нас исписаны уже горы бумаги, а в ряде серьезных работ даны глубокие оценки.

Зачем, зачем, гадал я, ты, Н.С., делаешь такие глупости? Ведь ты же повторяешь в какой-то мере то, что творил Сталин и что ты сам хотел порушить… Начал рушить и не можешь. Ты, Хрущев, дитя своего времени!..

Как-то позже я вспомнил этот обед, и мне пришла мысль о том, что Хрущев первый начал «топтать» сначала Сталина, а затем и своих ближайших сподвижников… Тебя, Никита Сергеевич, тоже, наверное, будут топтать! Было ли что-нибудь подобное во всемирной истории?.. В чем причины тому?

…Тебе, Никита Сергеевич, многого не простят. Не потому ли инициаторами и организаторами октябрьского (1964 года) Пленума ЦК КПСС были именно Брежнев и стоящий за ним (как обычно) Суслов…

После обеда Хрущев, попрощавшись с вьетнамскими товарищами, сказал мне, что, возможно, он приедет завтра вечером в особняк делегации и побудет с ней накануне ее вылета на Родину. У Н.С. был какой-то особенный, ранее мне не встречавшийся взгляд: он смотрел, что называется, «в упор». Видя собеседника, он как бы его не видел.

На следующий вечер меня пригласили к телефону. Звонил Н.С. Поздоровавшись, он спросил: «Чем занимаетесь?» – «Мы собирались ужинать. Вас ждать?» – «Нет, я, к сожалению, не могу. Скажите товарищу Ле Зуану, что я очень хотел приехать и провести с ним вечер. Но одно срочное дело помешало этому. Передайте, что все наши договоренности получат практическую реализацию. С китайскими товарищами пусть ведут себя как добрые соседи, в духе принципов мирного сосуществования. Пожелайте доброго пути и счастья». – «Ваши пожелания будут переданы всей делегации». – «А что делегация будет делать после ужина?» – «Они хотят посмотреть двухсерийный фильм по роману Симонова „Живые и мертвые“». – «Нет, покажите им фильм „Русское чудо“». – «Хорошо». – «До свидания, товарищ Месяцев». – «До свидания, Никита Сергеевич».

Все сказанное Н.С. я передал членам делегации за ужином. Ле Зуан поблагодарил. А когда заговорил о том, какой кинофильм посмотреть, Ле Зуан, рассмеявшись, сказал: «Как ни приеду в Москву, Никита Сергеевич всякий раз показывает мне „Русское чудо“ (документальный фильм, созданный авторской группой из Германской Демократической Республики об успехах социалистического строительства в СССР. – Н.М.). Давайте не послушаемся товарища Хрущева и посмотрим „Живые и мертвые“», – сказал Ле Зуан с улыбкой. Члены делегации рассмеялись. В ходе просмотра фильма я увидел, как у Ле Зуана слезы катились по щекам, он их не стеснялся и не смахивал с лица. Может быть, что-то напоминало ему о его стране, народе, о чудовищности войны, которую им навязали новые оккупанты – американцы, сменившие потерпевших поражение французских колонизаторов в этой грязной, как справедливо ее назвали народы мира, войне.

Ле Зуан, как первое лицо государства, мне был интересен, хотя всякий человек по-своему интересен. Внимание к первым лицам я проявлял не в силу служебного долга. В первых лицах я отмечал для себя, насколько тот или иной из них отражает самое характерное, присущее его народу, и насколько выражает и защищает его интересы. Без защиты коренных, жизненных интересов народа не может быть подлинного лидера, настоящего вождя. Может быть случайная фигура, временщик, который или просто канет в Лету или будет проклят, осмеян, оплеван.

Мне ни разу не приходилось видеть Ле Зуана веселым в течение более или менее продолжительного времени. Это были редкие минуты. В его темно-карих глазах постоянно стояла грусть, а маленькая сухопарая фигура сутулилась, словно от невидимого груза, наваленного на спину. Так оно и было. Надо было обладать недюжинным государственным умом и несгибаемой силой воли, подобной силе своего народа, чтобы противостоять в войне США и победить, чтобы нести страну самостоятельным курсом между двумя гигантами – СССР и КНР, которые вползли в долгий, острый, ненужный народам конфликт. Ле Зуан с его живым проницательным умом довольно быстро схватывал, куда именно устремлен его собеседник, и умело выводил его (или их) на нужные его народу и государству стратегические цели и тактические задачи в политической, военной, экономической и других областях.

Наша страна помогала вьетнамскому народу выстоять и победить в войне. Вьетнам, как мог, подчас через, казалось бы, невозможное, возмещал наши затраты. Ле Зуан искренне и с глубочайшим, именно глубочайшим, почтением относился к нашей стране и ее народам. Он не повторял Хо Ши Мина. Он был тем, кто прошел долгий путь подпольной работы на юге Вьетнама, кто сражался в его джунглях вместе с другими патриотами за победу социализма, кто продолжал и развивал наследие Хо Ши Мина.

Мне казалось, что Ле Зуан неровно дышит к Андропову. Между ними всегда были доброта и доверительность. Юрий Владимирович при встречах с Ле Зуаном был предупредителен, заботлив и даже теплел душой. Казалось, что большая фигура Андропова закрывает маленького Ле Зуана от возможных неприятностей. Первый секретарь Партии трудящихся Вьетнама стоял на позиции более близкой нам, чем китайскому руководству, в том, что касалось проблем мирного сосуществования государств с различными социальными системами, возможности предотвращения новой мировой войны, необходимости единства мирового коммунистического и рабочего движения при безусловной самостоятельности каждой коммунистической партии. Он разделял оценки XX съезда КПСС о культе личности как о чуждом социализму явлении.

Из первых лиц коммунистических и рабочих партий социалистических стран я был знаком с Энвером Ходжей (Албания), Вылкой Червенковым и Тодором Живковым (Болгария), Яношем Кадаром (Венгрия), Вальтером Ульбрихтом и Эрихом Хонеккером (Германская Демократическая Республика), Фиделем Кастро (Куба), Юмжагийном Цеденбалом (Монголия), Болеславом Берутом (Польша) и многими другими товарищами. О некоторых из них я еще расскажу. Вместе с тем мне хотелось бы выделить, если удастся, наиболее характерное, что было присуще им всем на очень важном историческом этапе мировой цивилизации – становлении и развитии мировой социалистической системы.

Отдел по связям с коммунистическими и рабочими партиями много работал с послами, аккредитованными в братских странах. Почти все они в прошлом партийные и государственные работники, сформировавшиеся в период культа личности и несшие в себе, естественно в разной мере, соответствующие характерные черты догматического подхода к реальностям стран пребывания. Некоторые из них страдали недугом командования в стране пребывания как в своей вотчине. В одном случае это ложилось на благодатную почву копирования советского опыта в различных сферах экономической, социальной и духовной жизни, в государственном и партийном строительстве. В другом – приводило к непониманию и недооценке опыта той и ли иной страны, к недостаточно глубокой информации о положении дел в стране пребывания и к возникновению недоразумений в отношениях между послами и руководством соответствующих партий, а затем и переносом этих недоразумений в сферу межпартийных и межгосударственных отношений.

Со стороны каждого сотрудника аппарата требовались высочайшая ответственность, знания, профессиональный такт в том, чтобы не поучать зарубежных коммунистов, а тем более не навязывать своих, подчас субъективных суждений, которые могли восприниматься как точка зрения или даже позиция руководства отдела или ЦК КПСС. Эти этические вопросы постоянно были предметом обсуждения на оперативных совещаниях отдела, в секторах и на партийных собраниях.

И все-таки суть состояла не в ошибках или недоработках того или иного посла – ошибки, конечно, можно было исправить, недоделанное доделать, – не в нарушении этики в отношениях с зарубежными коммунистами кем-то из нас – сотрудников отдела. Беда состояла в зародившейся и усиливающейся болезни некритического копирования отдельными высшими руководителями социалистических стран, прежде всего европейских, опыта строительства социализма в СССР. Копирования практически во всех сферах государственной и общественной практики, без надлежащего учета исторических, национальных, социальных и прочих особенностей своих стран.

Бацилла этой тяжкой болезни была занесена Сталиным и его сподвижниками в период становления в Восточной Европе народно-демократических режимов и их перехода к строительству социализма. И не только занесена, но и прививалась искусственно всему здоровому во время победы над фашизмом, в пору неуемной тяги к строительству новой жизни, творцом которой являлся народ с его исконным стремлением к демократии. Опыт Югославии тех лет свидетельствовал о том, что стоило ей найти свои прививки против насаждаемого Сталиным единообразия в социалистическом строительстве, как отношения между нашими странами обострились.

Нивелировка нарабатываемого творчеством народов бесценного опыта социалистического строительства постепенно приводила к утрате интереса к живому созиданию, к ожиданию «соответствующих» указаний, команд «сверху» по ступенькам лестницы до самого «низа», до исполнителя. При таких порядках обюрократилась сама система жизнедеятельности государственного механизма, демократизм отодвигался в сторону, сохраняясь на видимых фасадах этой системы. Глубина и размах исторического творчества масс смазывались, реальная многоцветная картина демократического творчества трудящихся размывалась, превращаясь в однообразный пейзаж, будь то в Болгарии, в Чехословакии или в других странах. Люди переставали узнавать в жизни плоды своих раздумий и деяний, постепенно утрачивали живой интерес к поиску лучшего.

Все это можно и нужно было отнести не столько к непоследовательности в преодолении последствий культа личности в области отношений между социалистическими странами, сколько к исторической новизне свершаемых в братских странах кардинальных, качественных преобразований. Что касается амплитуды понимания среди руководства необходимости преодоления последствий культа личности, то она колебалась от безусловной необходимости последовательного осуществления этого курса до открытой половинчатости афишируемых принятых полумер и далее – до открытого отрицания такой необходимости. Решения XX съезда КПСС, курс на устранение последствий культа личности явились одной из главных причин обострения отношений с Китайской Народной Республикой и Народной Республикой Албанией.

К сожалению, советские послы в ряде социалистических стран и некоторые сотрудники отдела оценивали процессы и тенденции, происходящие в братских странах, через призму не только собственного субъективного восприятия, что естественно, но и ловили в свои паруса дуновения, идущие от нашего «верха», в котором единства взглядов по кардинальному вопросу формирования внутренней и внешней политики любой отдельно взятой социалистической страны и всех вместе взятых не было.

Несколько раз я начинал с Андроповым разговор на эту тему. И всякий раз примерно в одном и том же плане, но с обновляемыми по мере притока информации фактами. Я говорил ему о том, что идеи пролетарского интернационализма в практике отношений с социалистическими странами мы доводим до того, что от наших братских объятий им становится трудно дышать. Они вот-вот начнут вырываться из наших удушающих объятий в стремлении привнести в социалистическое строительство нечто свое, с учетом собственной истории и революционной практики. Ведь такая наша практика недемократична. Она есть не что иное, как продолжение политики, осужденной XX съездом КПСС.

При таких оценках Юрий Владимирович обычно «вскипал», упрекая меня в том, что я не вижу главную тенденцию – укрепление социалистического содружества, рост взаимопонимания руководителей социалистических стран в оценках развития мирового революционного процесса, соотношения сил на международной арене. «Это правильно, – соглашался я, – и вместе с тем нивелировка процессов в разных странах, подгонка их под один шаблон душит демократическую сущность социализма, которая только и способна постепенно вести к обновлению жизни, разных сторон и граней социализма. Давайте, – предлагал я Андропову, – подготовим по этому поводу предложение в Политбюро Центрального комитета партии».