Текст книги "Горизонты и лабиринты моей жизни"

Автор книги: Николай Месяцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)

Мое поколение в своей массе знает, что общественная мысль и практика не породили ничего более высокого, чем социализм, требующий как всякое общественное явление своего совершенствования, достройки и перестройки.

В.И. Ленин указывал, что «…доделывать, переделывать, начинать сначала придется нам еще не раз. Каждая ступень, что нам удастся вперед, вверх в деле развития производительных сил и культуры, должна сопровождаться доделыванием и переделыванием нашей советской системы… Переделок предстоит много, и „смущаться“ этим было бы верхом нелепости (если не хуже, чем нелепости)».

Молодежь в меньшей мере отягощают нелепости переделок отжившего, устаревшего, тормозящего прогресс. Так было всегда. Так было во второй половине 50-х годов, в преддверии и после XX съезда КПСС.

Мне хочется верить в то, что в среде молодежи найдутся и ныне силы, которые сумеют отстоять социалистическое прошлое нашей отчизны, сумеют дать отпор тем, кто проповедует, что Великий Октябрь – ошибка или неудачный эксперимент кучки заговорщиков. Гражданская война – вообще преступление, Великая Отечественная – сплошной позор, а все, что воздвигнуто энтузиазмом наших отцов, создано понапрасну. И зря они, глупые, старались, и так далее и тому подобное. Хочется верить в то, что в среде нового поколения появятся интеллектуальные силы к тому, чтобы из искры вновь раздуть пламя социализма, не повторяя ошибок и дикостей прошлого, и возродить общество справедливости и благоденствия.

Летом 1959 года я выбыл из состава Секретариата и Бюро ЦК ВЛКСМ в связи с переходом на другую работу. Уходил не только я. Почти одновременно со мной вышли на государственную или партийную стезю В. Семичастный, А. Аксенов, 3. Туманова, В. Залужный, К. Муртазаев. На смену нам пришли новые товарищи – из другого поколения.

Уходил я с комсомольской работы с чувством удовлетворения. Конечно, было грустно расставаться со спаянным искренней дружбой коллективом Цекомола, со многими товарищами из областей, краев и республик страны. Друзья, обретенные мной в комсомольские годы, останутся со мною на всю жизнь – во что я искренне верил и не ошибся.

Но не грусть заполняла мое сердце. Уходить было пора – надо было освобождать дорогу новому поколению молодежных вожаков, сформировавшихся уже в послевоенное время. Покидал я ЦК ВЛКСМ с чувством исполненного долга. В его стенах на посту секретаря и члена бюро Центрального комитета комсомола я еще раз убедился в том, что человек, одержимый теми или иными мыслями и идеями, корреспондирующими потребностям времени, при желании, опираясь на единомышленников, непременно может реализовать благородные помыслы в своей практической деятельности.

В преддверии и после XX съезда КПСС удалось совершить в комсомоле главное: освободить его от пут культа личности, вдохнуть в массы молодежи веру в неиссякаемый источник собственных творческих возможностей и вести все дела в своем коммунистическом союзе самим, на началах собственной инициативы и самодеятельности.

Это был крутой поворот качественного свойства. И если бы последующие поколения комсомольских активистов, кадров комсомола сумели продолжить и развить взятый нами курс на то, чтобы все дела в ВЛКСМ, в каждом его звене, вплоть до первичной комсомольской организации, делались без оглядки «наверх», собственными руками, в силу собственного разумения, опираясь на лучший опыт предшественников, то, может быть, не было бы стагнации нашего общества, не пришлось бы прибегать к мерам, которые привели к развалу комсомола, и не только…

Может быть, сказанное кому-то покажется преувеличением, но это именно так – истина лежит в этой плоскости. Примерно с середины 60-х годов, а точнее чуть ранее, начинается постепенное сползание с позиций наработанных комсомолом после XX съезда КПСС: от самодеятельных начал к администрированию, от живого дела к бумаготворчеству, от заботы о труде, быте, учебе, отдыхе юношества к парадности и шумихе, восхвалению нового партийного лидера – Брежнева, с той лишь разницей, что его вождизм приобрел содержание и форму фарса.

Однако о делах комсомольских времен застоя, как и периода перестройки, расскажут другие, кто пережил и перечувствовал эти годы, принимая активное участие в судьбе юношеского движения.

Расскажут и докажут то, что стагнацию можно было преодолеть. В стране имелось все или почти все для нового качественного скачка в развитии социализма на базе достижений научно-технического прогресса и демократизации всего общества.

Расскажут и докажут, то, как с приходом к власти М.С. Горбачева при помощи соответствующих мощных сил Запада был спланирован, а затем и осуществлен развал КПСС, Союза ССР, ВЛКСМ, самой основы государственности – Советов. Горбачев и все те, кто с ним, оказались недоумками на дороге истории, людьми безжалостными к своему народу, бесчестными к своему отечеству. История свой приговор им вынесет!

Работа в комсомоле, постоянное общение с живой практикой комсомольских, партийных и других общественных организаций, действовавших на предприятиях промышленности, транспорта, строек, в колхозах и совхозах, будь то в Ярославской, Сурхандарьинской, Витебской, Киевской и других областях, убеждали меня, как и многих моих товарищей, в настоятельной необходимости глубокой демократизации КПСС.

Наша деятельность в этом плане в комсомоле являлась примером того, что демократизация государственных и общественных институтов в стране назрела и отвечает потребностям прогрессивного социалистического развития. Демократизация правящей партии, каковой являлась КПСС, позволила бы затем перейти к постепенной, продуманной, глубокой демократизации всех сторон жизни советского государства, общества.

Мое поколение, вступившее в полосу зрелости, обладало уже необходимым опытом в различных сферах общественной практики, осознавало необходимость осуществления глубоких перемен.

Но оно было еще далеко от ключевых позиций в государстве и партии. Естественное течение жизни не подвигло его к тому.

Многие из нас не только видели издалека, но и общались с теми, кто стоял у руля власти, и могли давать оценку их деятельности; встречались и с видными выдающимися деятелями международного коммунистического и рабочего движений. Было у кого набраться ума-разума…

Летом 1956 года мне довелось возглавить делегацию ВЛКСМ на очередной съезд коммунистической федерации молодежи Италии, работавшей в тесном контакте с Итальянской коммунистической партией (ИКП). Это была моя первая поездка в страну, которую я знал и любил еще до ее посещения. Можно было бы рассказать о многом, что и доселе живет в памяти. Но я хочу поделиться впечатлениями о том, что меня поразило, обрадовало и укрепило мою веру в силу коммунистического и рабочего движения в стране, омытой теплыми морями, с бездонно-голубым небом, в стране, населенной женщинами с глубокими черными очами и искренне приветливыми смуглыми мужчинами, в стране, где все обладают от мала до велика неудержимым, казалось, темпераментом.

Итальянские товарищи – Джан Карло Пайетта, член руководства ИКП, Ренцо Тревелли, первый секретарь молодежной коммунистической федерации, Ренато Гуттузо, художник, чей талант согревает сердца миллионов людей в разных странах, член ИКП, и другие товарищи показали мне Рим, Геную, Неаполь, Помпеи, Сорренто, Милан со всеми их достопримечательностями и, конечно, Болонью – тогдашний бастион коммунистической партии Италии, где мэром города бессменно избирался член руководства ИКП Доцца. Там и проходил съезд коммунистической федерации молодежи. В Болонье я побывал в ячейках ИКП, познакомился со многими их активистами, участвовал в многотысячных митингах. Я гордился сплоченностью трудового народа Италии вокруг ИКП.

После съезда федерации, на котором делегация ВЛКСМ была горячо встречена, уже в Риме я был приглашен на загородную виллу на товарищеский обед с руководством ИКП во главе с Пальмиро Тольятти. Застольная беседа сложилась как бы из трех самостоятельных частей: оценка хода и итогов съезда коммунистической федерации молодежи Италии, воспоминания итальянских товарищей об их пребывании в Москве во время работы в Исполкоме Коммунистического Интернационала и последнее, самое важное, – о характере взаимоотношений ИКП с КПСС.

Джан Карло Пайетта, Ренцо Тревелли и я (когда Тольятти поинтересовался моим мнением особо) были единодушны в положительной оценке прошедшего съезда и прежде всего в сплоченности рядов федерации, их близости к идейным позициям ИКП.

Обед проходил непринужденно. Дневная жара спадала. Прохлада деревьев заливала своей свежестью. Судя по всему, итальянские товарищи не подгоняли время обеда и отдались нахлынувшим воспоминаниям о Москве. Они, перебивая друг друга, сквозь улыбки и смех, без какой-либо тени иронии или насмешки, рассказывали о том, как вместе с москвичами разделяли тяготы времен индустриализации в СССР.

Проживали они, как и другие работники Коминтерна, в гостинице «Астория» (ныне «Центральная») на ул. Горького. Получали продуктовые карточки, на которых было написано – хлеб, мясо, масло, рыба, керосин, а удавалось получать лишь один хлеб. Они гнули из гвоздей крючки, насаживали на них хлеб, выбрасывали на подоконник, ловили голубей и устраивали себе «пир» из тушеной и жареной голубятины. Часто, по их рассказам, они обменивали прямо в очередях керосин, соль, мыло на что-либо съестное. Мэр Болоньи – Доцца, небольшого роста, полноватый, заливался смехом от воспоминаний, как он ощипывал индюшек – сиречь голубей – так, что удержаться от смеха было просто-таки невозможно.

«Зато теперь, – заметил Джан Карло Пайетта, – по какому бы поводу ни приехал в Москву, тебя обязательно одаривают золотыми часами. К чему это – ведь мы и так искренни по отношению к Советскому Союзу и КПСС. И дарящий, и принимающий – оба в ложном положении».

Вот в этом самом месте, если мне не изменяет память, вступил в беседу Тольятти, до этого лишь раззадоривавший рассказчиков. С лица его пропала мягкая улыбка; отразилась озабоченность, может, даже печаль.

«Конечно, – сказал он, как бы подхватывая сказанное Пайеттой, – нам не нужны золотые часы. Со стороны руководства вашей партии нам необходимо понимание нашей политики, которую мы разрабатываем и осуществляем на базе общих принципов марксизма-ленинизма, применительно к нашим, итальянским условиям. Это понимание должно быть лишено всякого рода подозрительности, недоговоренностей, ибо мы несравненно лучше знаем наши реалии. Постоянный анализ складывающейся обстановки в мире и в этой связи в международном коммунистическом и рабочем движении, в каждой отдельно взятой коммунистической партии подводит нас к совершенно определенному выводу, что каждая партия обязана находить свой путь к социализму, подводить к нему широкие массы трудящихся – рабочих, крестьян, служащих, интеллигенцию, мелкую буржуазию!»

Я внимательно слушал Пальмиро Тольятти. По мере того как он развивал свои взгляды, голос его крепчал, а мысль отливалась в чеканные фразы, словно ранее заученные. Сквозь толстые стекла очков, немного нависнув своей небольшой фигурой над столом, он внимательно вглядывался в присутствующих, словно ища у них немедленной поддержки. Но итальянские товарищи лишь кивали головами в знак согласия. Я понял, что идеи, развиваемые Тольятти об итальянском пути к социализму, для членов ИКП, конечно, не новы, так же как не новы и соображения о том, чтобы отношения между ИКП и КПСС строились на полном доверии и взаимном уважении.

Для меня было несомненно то, что товарищи из ИКП ищут новые пути, сбрасывают обветшалые догмы и просят, чтобы им доверяли.

«Я не знаю, – продолжал Тольятти, – когда кто-либо из нас будет в Москве. Убедительно прошу вас передать там все, о чем я говорил. Советские товарищи, – с грустью сказал Тольятти, – должны нам верить. Для нас Страна Советов очень близка».

«Да, – раздумывал я над всем сказанным Тольятти, возвращаясь в Москву, – он учит своих сподвижников по партии постоянно находиться в поиске наилучших, теоретически обоснованных и практически выверенных путей продвижения к социализму».

П. Тольятти, как мне представлялось, сумел передать стремление к поиску своим товарищам, в том числе Л. Лонго, Э. Берлингуэру и другим, следом за ними идущим. Как было бы хорошо, если бы и наше руководство было ищущим и учило бы тому всех, кто связал или намерен связать свою судьбу с социализмом.

По прибытии в Москву я подробно передал все, о чем просил Пальмиро Тольятти, М.А. Суслову. В ходе моего рассказа мне не было задано им ни одного вопроса и ни один мускул на его лице не дрогнул. О чем он размышлял в это время? Или ему было необходимо указание свыше?

На следующий год, тоже летом, волею судеб я попал на противоположный от Италии берег Адриатического моря – в Албанию. Море было прекрасно, как и в Италии. Восхитительны были и берега – узкая полоса почти белого песка, а над ней, тянувшейся вдоль моря на десятки километров, нависали лесистые горы, почти вертикально уходящие в небесную лазурь.

Природа была щедра к Албании. Но страна была бедна, в чем мы могли убедиться, посетив многие ее места, встречаясь с жителями городов и сел, с людьми разных возрастов. Албания, расположенная в центре юга Европы, в период между двумя войнами, 1-й Балканской, когда после поражения в ней Турции Албания была провозглашена независимым государством, и Второй мировой, как бы законсервировалась в своем развитии, в своей бедности. И народ ее после победы в освободительной борьбе возлагал большие надежды на Албанскую партию труда, поверил ей, самоотверженно трудился, избрав социалистический путь развития.

После ознакомительной поездки по стране нас, небольшую группу партийно-комсомольских работников, разместили в четырех одноэтажных кирпичных домиках, одиноко стоящих на многокилометровом пляжном великолепии, где под ногами шныряли крабы, черепашки и прочая неизвестная нам, северянам, живность…

В один из дней албанские друзья сообщили, что в Тирану с официальным визитом прибывает министр обороны СССР, Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков. Мы, естественно, изъявили желание участвовать во всех возможных мероприятиях, связанных с этим визитом, если на то будет согласие албанских властей и маршала. Такое участие вылилось в два памятных для меня события.

Маршала Жукова горячо встречала, казалось мне, вся Албания. В Тирану, на площадь Скандербега, съехались люди отовсюду, дабы увидеть и услышать на митинге великого полководца. Георгий Константинович вместе с Энвером Ходжей, первым секретарем Албанской партии труда, другими руководителями Албании и приглашенными гостями поднялись на трибуну. Площадь возликовала. Жуков – в маршальском мундире, при четырех Звездах Героя Советского Союза и одиннадцати рядах орденских планок, как я насчитал. Маршала я впервые видел так близко. Меня поразило его лицо. Оно, казалось мне, было вылеплено природой так, чтобы подчеркнуть мужество его характера, силу воли – открытый большой лоб, складки над переносицей, четкое очертание губ и почти квадратный подбородок с ямочкой посредине усиливали впечатление мужественности натуры.

Его жесты были скупы, но выразительны: он чуть приподнял разведенные руки и, поворачиваясь в разные стороны, скрещивал их на своей груди, словно прижимая к ней всех присутствующих на площади в знак своего глубокого уважения и почтения к ним. Говорил он в приподнято торжественном тоне, отдавая должное уважение вкладу трудового народа Албании в разгром нацистской Германии и фашистской Италии во Второй мировой войне, его решимости вместе с другими братскими народами идти по пути строительства социализма. Конечно, слушали Георгия Константиновича внимательно, прерывая овациями, прокатывавшимися из края в край большой площади.

Выступали с короткими речами албанские товарищи. Говорили они о святости дружбы, установившейся между СССР и Албанией и их народами, славили нашего маршала, его выдающуюся роль в Великой Отечественной и Второй мировой войнах. Георгий Константинович, когда заходила речь о нем, улыбался, иногда прикрывая улыбку рукой.

Мне понравилось, как говорил о Жукове первый секретарь Албанской партии труда Энвер Ходжа – горячо, с большим подъемом, искренне и очень уважительно.

Энвер Ходжа был тогда сравнительно молод и по-настоящему красив. Выступая на митинге, он как бы утверждал: поверьте, нам с вами все по плечу, по силам, по разуму. Верьте, мы вместе с Советским Союзом дойдем до желанной цели, вместе с нами маршал Жуков! Таков был смысл страстной речи Ходжи.

Здесь, в августе 1957 года, в далекой Тиране, на древней площади в моей памяти пронеслось видение маршала Жукова в июле 1943 года во время боев на Курской дуге под знаменитой ныне Прохоровкой. В своей книге «Воспоминания и размышления» Георгий Константинович пишет:

«В течение 12 июля на Воронежском фронте шла величайшая битва танкистов, артиллеристов, стрелков и летчиков, особенно ожесточенная на прохоровском направлении, где наиболее успешно действовала 5-я Гвардейская танковая армия под командованием генерала П.А. Ротмистрова… 18 июля мы с А.М. Василевским были на участке, где сражались части 69-й армии под командованием генерал-лейтенанта В.Д. Крюченкина, 5-й Гвардейской армии генерал-лейтенанта А. Сладкова и 5-й Гвардейской танковой армии генерал-лейтенанта П.А. Ротмистрова».

Находясь по долгу службы недалеко от командного пункта командующего нашей армией Павла Алексеевича Ротмистрова, я увидел, как к этому пункту на большой скорости подъехали «виллисы», из них вышли двое и направились к нашему командующему. Я подошел к КП, встал поодаль от командующего и прибывших. Они вместе с Ротмистровым, склонившись над картой, что-то обсуждали. Обсуждение длилось минут 8-10, затем, оторвавшись от карты, один из них, может быть отвечая кому-то или говоря сам с собой, сказал: «Я приехал сюда не для того, чтобы Прохоровку оборонять, а брать Белгород, Харьков, освобождать Украину». В говорившем я узнал маршала Жукова.

Вот какие веские слова нашего полководца Г.К. Жукова пришли мне на память, когда я стоял на площади столицы Албании, гордясь тем, что я соотечественник маршала и под его руководством вместе со своими сверстниками, со своей 5-й Гвардейской танковой армией, прошел боевой путь до окончательного разгрома ненавистного врага.

В один из последующих дней я в числе других советских товарищей был приглашен Энвером Ходжой на обед в честь Георгия Константиновича Жукова. Ужин был для узкого круга – человек на двадцать пять – домашний. Хозяин дома создал атмосферу товарищества, непринужденности, теплоты. Застольный разговор носил беглый, беспорядочный характер: серьезные темы перемежались рассказами о забавных случаях.

Энвер Ходжа и Тоди Любоня, первый секретарь союза молодежи Албании (по приглашению которого я приехал в республику), хорошо пели – они плечом к плечу прошли освободительную войну.

Спели фронтовые песни и мы. Георгий Константинович пел, полузакрыв глаза, словно так было лучше вспоминать картины прошлого. Слушая собеседника, он поглядывал на него с доброй, мягкой улыбкой, вместе с тем являвшейся выражением твердости и властности, она как бы приподнимала собеседника до достигнутых Жуковым высот человеческой воли.

Монументальность его фигуры не была наигранной, не воспринималась как иллюстрация заранее заданной темы. Нет! В нем не было позы, а было само естество, дар природы. Тогда в Жукове меня интересовало более всего соотношение в его натуре властности и обычной человечности. Для меня мерилом великого человека помимо других качеств была простота. Ведь в простоте величие человека! Он, Жуков, человек, слывший при жизни легендой, не парил ли он над нами, над народом в своем маршальском полководческом величии? Нет! Я это чувствовал. Такого же мнения была и моя супруга, сидевшая почти напротив Георгия Константиновича. Видел я и то, что наш русский маршал с приокских равнин России очень симпатичен сыну гор, албанцу Энверу Ходже. Обращаясь к сидящим за столом, он страстно говорил о большом значении визита именно Жукова в Тирану как способствующего укреплению братского союза народов СССР и Албании, их вооруженных сил. А время было трудное. В мире бушевала «холодная война».

Албания в своем развитии, в основном и главном, шла нашим, советским путем. В стране, впрочем, как и в других странах Европы, в которых одержали победы народно-демократические революции, царил дух национального пробуждения, уверенности в торжество избранного социалистического пути.

Энвер Ходжа ко времени нашего пребывания в Албании еще не успел, как говорится, вобрать в себя все те уродливые черты, которые порождает культ личности. Это произойдет с ним позже и принесет свои определенные беды. А тогда, в кругу товарищей, одержимых коммунистической идеей, сидел человек средних лет, с густыми черными волосами, подернутыми инеем седины, с темными глазами, взгляд которых даже застольное оживление не могло освободить от накопившейся внутри него усталости. К концу затянувшегося обеда и к Жукову подползала какая-то озабоченность, он стал немного другим в сравнении с тем, каким был на трибуне митинга на городской площади Тираны. Так мне казалось.

…Адриатика по-прежнему была прекрасной. Справа, за горизонтом, была Италия, слева – Греция: два региона земли, давшие человечеству две цивилизации, влияние которых и поныне ощущает мир. А далеко впереди Африка, которая мне была не нужна и куда с моей родины летали перелетные птицы – эту песню мы тоже пели на приеме у Энвера Ходжи.

Отбыл на Родину Г.К. Жуков как-то поспешно, мы даже не проводили его, а несколькими днями позже прилетела в Москву и вся наша группа. На аэродроме во Внуково встречающие сообщили, что на только что состоявшемся Пленуме Центрального комитета КПСС (октябрь 1957 года) Г.К. Жуков был освобожден от обязанностей министра обороны СССР.

Я был ошарашен. Не мог поверить в справедливость, разумность подобных действий. Неужели Хрущев и иже с ним не понимали того, что маршала Жукова можно лишить поста военного министра, но невозможно лишить Жукова всенародной любви…

Пленум обсуждал один вопрос: «Об улучшении партийно-политической работы в Советской армии и на флоте». Докладчиком был Суслов, который верно служил Сталину, Маленкову, а теперь угождал Хрущеву…

Участники пленума рассказывали, что в докладе Жукову приписывались грубые нарушения партийных норм руководства Министерством обороны и Советской армией, что он потерял скромность, без ведома ЦК принял решение организовать школу диверсантов и так далее.

А Хрущев в своем выступлении обвинил Жукова в намерении организовать заговор с целью захвата власти. Участники пленума критиковали министра обороны за имеющиеся недостатки, но никто из них не поддержал обвинения в заговоре, стремлении захватить власть и прочих нелепицах. Несмотря на широкую пропагандистскую кампанию в поддержку решений Пленума ЦК КПСС, имя Жукова, его высочайший авторитет в народе остался, любовь к нему неизменно продолжала жить в сердцах советских людей.

Вновь возвращаясь к дням пребывания в Албании, я осмысливал события тех дней, и мне становились понятными и та озабоченность, которая жила в Г.К. Жукове, и его необычно поспешный отъезд из Тираны. Георгий Константинович, как стало известно гораздо позже, был проинформирован генералом Штеменко, начальником Главного разведывательного управления, о готовящейся над ним расправе, и потому немедленно вылетел в Москву.

…В последний раз я разговаривал с Георгием Константиновичем Жуковым в конце 60-х годов, во время его работы над мемуарами. Как-то поздним осенним вечером мой секретарь сообщила, что по городскому телефону звонит маршал Жуков и просит соединить его со мной. Я взял трубку, сердечно поздоровался с Георгием Константиновичем, справился о состоянии его здоровья и спросил:

– Чем могу служить?

– Мне для работы нужны некоторые материалы из архивов радио; я был бы очень обязан вам за содействие и помощь, – сказал маршал.

– Товарищ маршал, вы должны не просить меня – вашего бывшего солдата, а приказывать. Оставьте, пожалуйста, свой просительный тон (действительно по телефону все звучало уж очень в просительной тональности. – Н.М.).

– Тональность голоса, наверное, изменяет телефон.

– Наверняка, – подтвердил я и предложил: – Вы не будете возражать, если к вам приедет мой помощник, все, что надо, запишет, наши товарищи исполнят, доставят, куда прикажете, в удобное для вас время.

– Да, это было бы хорошо.

– Разрешите исполнять?

– Исполняйте, – сказал маршал и засмеялся.

Я тоже. Мы попрощались.

Расправа с Жуковым для меня стала хорошим уроком. Я понял, что «верх» – небольшая группа лиц – держится за власть крепко и шутки с ней шутить нельзя, они плохо оканчиваются.

Хрущеву приписывается выражение «Сильнее, чем диктатура пролетариата, власти не было и быть не может». Конечно, когда все вершится от имени народа, почти невозможно выступить с каким-то иным мнением по тому или иному принципиальному вопросу или поводу. Тебя быстро прихлопнут как муху. Но диктатура пролетариата предполагает постоянное расширение и углубление народной демократии. Вот эта сторона диктатуры пролетариата в повседневных буднях нередко выхолащивалась.

Так думал не я один. Многие. Однако думы оставались думами. Хрущев, сформировавшийся как политический деятель в условиях культа личности Сталина и испытавший на себе всю его силу, не мог не прийти к уразумению той непреложной истины, что без демократии нет социализма. Он не мог не понимать всей значимости для страны именно такой постановки вопроса и его практического решения. Но, будучи сыном своего времени, он управлял так, как было привычнее, легче, – правил от имени народа, опираясь на исторически ограниченную представительную демократию и в партии, и в государстве, к тому же на такую представительную демократию, носителей которой можно было подбирать и формировать сверху.

В случае с Жуковым участники Пленума ЦК КПСС вышли за рамки установившейся традиции следовать за вождем. Проявили определенное неповиновение Хрущеву, ограничили желание Хрущева обвинить Жукова в стремлении к захвату власти; пошли за Хрущевым лишь в том, чтобы Жуков был снят с поста министра обороны.

Позже, во времена Брежнева, в демократических порядках страны мало что изменилось. Ограниченность демократии в условиях социалистического строительства исторически объяснима. Однако это особая и сложная тема, которую нельзя сводить к огульному охаиванию, социальной действительности, что имеет место в последние годы…

Ни Сталин, ни Хрущев, ни Брежнев, ни те, кто сменил их тогда у руля власти, не смогли преодолеть эту ограниченность. В конечном счете это не что иное, как трагедия этих людей. Так же пока трагична и судьба первых лиц в условиях современной буржуазной демократии. За редким исключением, их не спасает даже накопленный веками опыт манипулирования общественным мнением.

За прошедшее после Великой Отечественной войны время мое поколение многое увидело и познало. Годы моей работы в ВЛКСМ тоже не прошли даром. Я поверил в свои силы. У меня появилось много новых товарищей по всему Советскому Союзу. Нас сплачивало осознание необходимости перемен в жизни страны. Мы тогда верили в то, что в партии коммунистов сольются воедино представители разных поколений, которым будет по плечу подготовить советское общество к новым качественным социалистическим свершениям.

Однако пора продолжить рассказ о торжественном Пленуме ЦК ВЛКСМ 29 октября 1958 года, посвященного 40-летию комсомола.

Надо заметить, что руководители партии и государства были внимательны к секретарям, членам Бюро ЦК ВЛКСМ. Они хорошо знали, что ЦК ВЛКСМ и мы, его секретари, многое делали для того, чтобы поднять юношество на выполнение тех или иных задач, поставленных партией и правительством, способствовали укреплению авторитета руководства страны в массах молодежи.

В праздничный вечер 29 октября 1958 года после завершения официальной части пленума Никита Сергеевич Хрущев пригласил нас, секретарей Цекомола, поужинать вместе с членами Политбюро Центрального комитета партии.

Мы зашли в небольшой зал, примыкающий к правительственной трибуне Дворца спорта стадиона им. В.И. Ленина в Лужниках. Стол уже был накрыт различными яствами. Поодаль от него стояли или сидели члены Политбюро, судя по всему – ожидали нас.

Я оказался около Алексея Николаевича Косыгина. Он взял меня под локоть и подвел к столу, усадил и сел рядом. Мне это понравилось. Подобным образом были приглашены и другие секретари ЦК. По левую руку от меня оказался Климент Ефремович Ворошилов. Помню, что на другой стороне стола сидели Никита Сергеевич Хрущев и Анастас Иванович Микоян, а между ними Владимир Ефимович Семичастный. Где сидели другие товарищи, не помню.

Никита Сергеевич от имени Политбюро выразил удовлетворение ходом Пленума, поблагодарил нас за хорошую подготовку и предложил тост за наше здоровье и успехи. Выпили по рюмке коньяка. Я целый день ничего не ел и боялся захмелеть. Хорошо что Алексей Николаевич Косыгин ухаживал за мной и, видя, как я проглатываю все, что появляется на моей тарелке, снова и снова подкладывал мне всякую вкусную всячину. Алексей Николаевич интересовался, кто из секретарей Цекомола какими конкретными делами занимается, откуда пришел в ЦК и тому подобное.

Во время ужина Климент Ефремович Ворошилов и Анастас Иванович Микоян ударились в спор, что полезнее для нас, молодых. Водка с перцем – говорил первый; нет, армянский коньяк – утверждал второй. Мы выпили и того, и другого, чтобы разнять двух стареньких спорщиков. И Ворошилов, и Микоян, да и другие были в том возрасте, когда, как я чувствую сейчас по себе, работоспособность уже далеко не та, какой должна обладать руководящая партийно-государственная вышка. Как бы ни был огромен жизненный опыт, нужны еще силы для его реализации.

После ужина Алексей Николаевич пригласил меня сесть во время концерта рядом с ним. По ходу концерта я рассказывал Косыгину о коллективах и молодых артистах, когда это было возможно, принимавших в нем участие – со многими из них я встречался или ранее, или на репетициях этого концерта. Алексею Николаевичу понравился Борис Штоколов, бас, замечательный русский певец, который в этом концерте впервые показался на московской сцене.

Вечер, проведенный с Алексеем Николаевичем Косыгиным, запечатлелся в моей памяти на всю жизнь. Позже я имел счастье часто встречаться с ним, видеть его в работе, учиться у него деловитости, скромности, выдержке и чуткости к людям, к товарищам по партии.