Текст книги "Горизонты и лабиринты моей жизни"

Автор книги: Николай Месяцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

Можно было попросить у него согласия на обсуждение этой проблемы с послами, аккредитованными в соцстранах, а затем по мере тщательной ее разработки рассмотреть в рамках Политического консультативного комитета государств – участников Варшавского договора, а может быть, всех социалистических стран Европы, Азии и Кубы.

Были моменты, когда мне казалось, что Андропов дает свое согласие на разработку соответствующих предложений для Политбюро ЦК, но согласия не было, что-то его сдерживало. Что именно – стало для меня ясным чуть позже.

Как-то Юрию Владимировичу позвонил помощник Н.С. Хрущева О. Трояновский и передал просьбу Никиты Сергеевича приехать к нему в Кремль и внести его, Хрущева, поправки в документ (о мерах помощи Кубе. – Н.М.), который готовился нами для рассмотрения на Политбюро. Андропов пригласил меня с собой. Мы быстро проехали через Спасские ворота в Кремль, остановились у входа в здание Совета Министров и прошли в приемную Председателя Совмина. Трояновский сказал, что Н.С. извиняется, лично принять участие в работе не сможет, просит с учетом его замечаний довести записку до надлежащей кондиции, подписать и оставить ему. Юрий Владимирович взял записку, примостился на краешке стола, за которым восседал помощник Хрущева. Я сел рядом, мы внесли в записку необходимые коррективы и поехали в «Большой дом».

Поведение помощника Председателя Совета Министров СССР и секретаря Центрального комитета КПСС меня не только удивило, но насторожило и даже обидело. Обидно стало не за себя, конечно, а за Андропова: Трояновский сидит за столом, развалившись в своем кресле, а человек старше его, к тому же секретарь Центрального комитета партии пристроился на уголке этого стола и вместе со своим сотрудником в это время исполняет поручение Н.С. Хрущева. «Ничего себе порядки», – размышлял я.

Сели в машину. Едем. Я молчу, переживаю.

Андропов:

– Что молчишь?

– Мне стыдно: секретарь ЦК партии, как бедный родственник, приютился на уголке стола у богатого дядюшки – всего-то помощника Предсовмина, барски развалившегося в своем высоком кресле. Надо было щелкнуть его по носу…

– Ты многого еще не знаешь из заведенных не нами с тобой порядков. Работай и набирайся ума. Атмосферу вокруг членов Политбюро ЦК создают их помощники, равным образом формируют у каждого из них мнение и о нас с тобой. Не считаться с этим нельзя. Секретарь ЦК не всесилен.

– Но секретарь ЦК может поставить любого из помощников на место.

– Попробуй, а я посмотрю, что из этого выйдет… Не советую. Может плохо кончиться.

Мы приехали и разошлись каждый по своим рабочим местам. Поздним вечером того же декабрьского дня я, как обычно, пошел к Юрию Владимировичу, чтобы проинформировать его о текущих делах и посоветоваться по вопросам, которые требовали учета его мнения. Закончив свой доклад, я собрался уходить. Юрий Владимирович попросил задержаться. Заказал чаю с сушками. И без всяких оговорок продолжил начатый в автомобиле разговор.

– Ты думаешь, меня не задевает то, чему сегодня ты в первый раз стал свидетелем? Я не деревяшка. Но переломить сложившиеся порядки я не могу. В отделе атмосфера демократичная?

– Несомненно.

– Отношения между товарищами уважительные?

– Да.

– Ты мой локоть в совместной работе ощущаешь?

– Конечно. И я благодарен, искренне благодарен вам за доверие и помощь.

– Ты никуда не торопишься?

– Нет.

– Тогда послушай меня и постарайся понять. Вот ты несколько раз заводил разговор о необходимости подготовки записки отдела, трактующей наше понимание сущности отношений между странами социалистического лагеря, их стратегии и тактики в свете углубления курса XX съезда нашей партии на ближайшее время и обозримую перспективу. Постановка этого вопроса, несомненно, заслуживает внимания. Твои соображения на этот счет разумные. Ты нажимаешь на меня. Я ухожу от прямого ответа. Почему? Потому что я тебя еще плохо знал. Сейчас я могу тебе ответить почему…

Наши размышления созвучны. Я тоже за дальнейшую демократизацию в отношениях между братскими странами, за курс XX съезда партии. Но я не могу вносить подобной записки в Политбюро ЦК. Там нет единства по этому поводу. Обсуждение этих вопросов, если оно состоится, будет перенесено в плоскость недостатков в работе Отдела, и меня снесут. Я не хочу этого. Боюсь…

Подумай сам хорошенько, раскинь мозгами… Ты не видишь, что первый (Хрущев. – Н.М.) все больше и больше забирает власть в свои руки и многое делает в стране, не советуясь с товарищами. Он искренне гордится тем положением, которое сложилось в отношениях между соцстранами, даже в условиях обострения связей с Китаем. И ты хочешь, чтобы я своей запиской вызвал разброд, вспышку страстей и амбиций? Нет, на это я не пойду…

И, пожалуйста, оставь меня с этой запиской в покое. Не советую тебе поднимать эти вопросы в разговорах с членом Политбюро Николаем Викторовичем Подгорным во время поездки на Кубу. Ни к чему хорошему разговоры на эту тему не приведут.

Сидел я у Андропова, помешивал ложкой чай в стакане и молчал. Молчал потому, что для меня важно было и что говорил Юрий Владимирович, и как говорил, с каким нажимом на то, что на этом можно сломать себе шею. В нем сидел страх – застарелый, ушедший в глубины и прорывающийся наружу в минуты возможной опасности.

Конечно, когда речь идет о проблемах глобального свойства или о жизненных интересах больших масс людей, нужна осторожность. Она необходима в любом случае даже тогда, когда дело касается другого человека, – осторожность, но не страх, тем более при рассмотрении тех или иных вопросов в своей, товарищеской, партийной среде.

Страх – не попутчик в жизни. Страх – беда, влекущая за собой трагедии личностей, общественных групп и политических движений. Страх – это сила, парализующая действие. Что мне делать? Как быть? И дальше работать в партийных органах в тех условиях, которые обрисовал мне Андропов, или сменить «службу», к чему была возможность?

В то время вместе с товарищами из Президиума Академии наук СССР я создавал научный центр по проблемам Дальнего Востока и мог туда спокойно перейти. Но это было бы бегством под воздействием ощущения невозможности, бессилия изменить ситуацию, которая в конечном счете шла вразрез с курсом XX съезда КПСС на ликвидацию последствий культа личности, а значит, вразрез с развитием искренности, товарищества, демократизма во всех структурах партии, во всех звеньях государственного механизма, во взаимоотношениях в коммунистическом и рабочем движении. Н.С. Хрущев был прав, когда говорил, какую глубокую колею проложил культ в душах людей, оставил в наследство поколениям привычки и традиции, сковывающие свободу мысли и разумную, вполне демократическую свободу действий.

Не бежать под своды научного учреждения, в котором обретаются «тишь да благодать», а остаться в ЦК и делать возможное в соответствии со своими убеждениями и взглядами. Так, наверное, наказали бы мне друзья – живые и мертвые, – если бы я смог обратиться к ним за советом.

В канун нового 1964 года я в составе партийно-правительственной делегации, возглавляемой членом Политбюро, секретарем ЦК КПСС Н.В. Подгорным, вылетел из морозной Москвы в тропическую Гавану, на Кубу. На аэродроме Юрий Владимирович, обнимая меня, на прощание шепнул на ухо: «Ты там в общении с Подгорным будь повнимательнее к нему, свою независимость попридержи, а то получишь под зад». Что означало «знай сверчок свой шесток в партийной иерархии». «Слушаюсь, – с иронией ответил я и поднялся в спецсамолет, который имел спальный отсек (для главы делегации), общий уютный салон, со вкусом и удобством обставленный мебелью, кресла-диваны для членов делегации и сопровождающих, кухню и прочее, без чего в целях экономии народных денег можно вполне обойтись даже в таком дальнем пути – летают же „простые смертные“».

В составе делегации в числе сопровождающих были заместитель главного редактора газеты «Правда» Николай Николаевич Иноземцев, заместитель главного редактора газеты «Известия» – Григорий Максимович Ошеверов и другие, которых я знал, и с Григорием Ошеверовым дружил еще в бытность его замглавного в «Комсомолке». После посадки и Мурманске и обильного ужина, предложенного местным руководством, легли спать и проснулись лишь тогда, когда большой по тем временам турбовинтовой АНТ-14, пройдя над Шпицбергеном, вдоль Ньюфаундленда и берегов Северной Америки, спускался к невидимой вдали Флориде, а там откроются Карибы и легендарная Куба.

Во мне нарастало волнение от предстоящей встречи с новым, неведомым мне миром. Это чувство, тревожившее своей неизвестностью и радовавшее предстоящей встречей с друзьями по общему делу, охватывало меня всякий раз, когда я приближался к незнакомому мне доселе на нашей большой – и маленькой – планете Земля. Как прекрасна она в своем многообразии, многоцветности, многоликости!

Под крылом самолета раскинулся Атлантический океан, сверкающий на солнце переливами своих то бледно-серых, то иссиня-черных вод. Мне, постоянно занимающемуся советско-кубинскими отношениями, конечно, предстояло внимательно вглядеться в кубинскую действительность, в реалии жизни и деятельности народа, сложившегося из разных этносов: туземцев-индейцев, испанцев-завоевателей, негров-рабов, вывезенных в свое время из Африки. Народа, который первым среди других поднял под руководством своих молодых вождей на Американском континенте знамя Свободы, знамя Социализма.

С Фиделем Кастро Рус и некоторыми его боевыми товарищами-единомышленниками я был знаком по их первому приезду в Москву в октябре 1962 года. Они были молоды. В них бурлила неуемная жажда дать счастье своему народу как можно быстрее. Они видели, что поднятое ими знамя Свободы собирает вокруг себя новые революционные когорты в различных странах Латинской Америки. Эхо кубинской революции отзывалось и в Африке, и в Азии. Они знали, что реакционные империалистические силы США пойдут на все, чтобы задушить кубинскую революцию, и надеялись на защиту со стороны родины социализма Союза Советских Социалистических Республик.

Но они – молодые руководители во главе с Фиделем Кастро – не осознавали тогда, сколь сложен и труден будет путь по дороге к народному счастью. Ни они, ни мы не могли предвидеть, что пройдет немногим более тридцати лет – всего тридцать! – и мировая система социализма распадется, Союза Советских Социалистических Республик не станет, Коммунистическая партия Советского Союза будет запрещена, Страну Советов повернут вспять – на путь капитализма, в мире развернется антикоммунистическая истерия.

Куба, если не встанут на ее защиту Китайская Народная Республика и другие социалистические страны Азии, останется один на один с США, единственной супердержавой в мире после развала СССР.

А тогда, в начале 60-х годов, почти в середине XX века, молодые вожди кубинской революции – Фидель Кастро Рус со своими товарищами, со всем своим народом хорошо знали, что с ними народы Советского Союза и в радости, и в случае тревоги, знали, что СССР – надежный союзник Республики Куба. Это было зафиксировано в ходе встреч и обмена мнениями в Москве между делегациями Кубы во главе с Ф. Кастро и СССР – во главе с Н.С. Хрущевым.

В свой первый приезд в СССР Ф. Кастро, Че Гевара и другие были размещены в так называемой партийной гостинице в Плотниковом переулке, затерявшемся среди других ему подобных в районе старого Арбата, ближе к Смоленской площади.

В день приезда после ужина Фидель высказал желание погулять вместе со своими товарищами по вечерней Москве.

«Мы хотим посмотреть, чем и как живет вечерняя Москва. Чтобы мы не заблудились, с нами пойдет наш посол, и, пожалуйста, никакой охраны, никаких сопровождающих». «Пожалуйста», – ответил я.

Прикрепленный к делегации сотрудник 9-го Управления (правительственной охраны) КГБ СССР подошел ко мне с возражениями, пригрозил, что он будет докладывать об этом по инстанции. «Докладывайте», – ответил я.

Кубинские товарищи, приехавшие в Москву, по своей домашней привычке были при оружии, весьма заметно выделявшемся на их униформе. Возвратившись с прогулки, Фидель и другие с воодушевлением рассказывали, что москвичи их узнавали, вступали в разговор, тепло говорили о Кубе.

Однако самым впечатляющим стало выступление Фиделя Кастро на Красной площади с трибуны Мавзолея В.И. Ленина. Кубинский руководитель сам попросил об этом.

«Не могли бы вы передать товарищу Хрущеву о моем искреннем желании выступить с трибуны Мавзолея Ленина и воздать должное Великой Октябрьской социалистической революции, Ленину, партии коммунистов, народам братского Советского Союза?» Я ответил, что обязательно передам. О высказанной просьбе сообщил Андропову. Юрий Владимирович выразительно посмотрел на меня. «Да, вот так, и не иначе», – ответил я ему взглядом. «Мы создадим прецедент». – «Вряд ли кто еще запросится на выступление с такой трибуны». – «Просьбу Фиделя будем поддерживать!» «Будем», – повторил я вслед за Андроповым. У Хрущева и у других членов Политбюро возражений не было.

Блестящее выступление Фиделя Кастро на Красной площади облетело весь земной шар. Он воистину восславил нашу Великую социалистическую Родину с Мавзолея В.И. Ленина – ее основателя.

…Гавана открылась взору неожиданным наплывом из океана, все увеличиваясь, в разноэтажности домов, в зелени, от которой уже отвык за осень и первый месяц зимы наш глаз. Не успели мы оглядеться, как по прямым широким проспектам, обсаженным пальмами, нас привезли к месту проживания: трем спрятанным в тропической зелени особнякам, объединенным общей открытой площадкой с бассейном.

В аэропорту нас встречали президент Республики Куба Освальдо Дортикос и другие официальные лица, как того требовал протокол. Фидель Кастро, его брат Рауль, Че Гевара и другие члены кубинского руководства навестили делегацию к вечеру, который там, близ экватора, быстро превращался в ночь. Эмоциональные кубинцы в отличие от нас, жителей средних широт, не видят ни длинных вечерних сумерек, ни долгих утренних зоревых рассветов.

На острове Свободы мы почувствовали глубокое уважение кубинцев – и молодых, и старых – к нашей стране. Надо заметить, что популярность Хрущева была там так велика, что Подгорного принимали за Н.С., хотя сходство между тем и другим весьма сомнительное.

Фидель Кастро сопровождал делегацию повсюду, а побывали мы в разных местах республики: были к гостях у рабочих, у сельскохозяйственных кооператоров, крестьян, у студентов и учащихся. Помощь Кубе братских социалистических стран и прежде всего Советского Союза давала свои плоды – возрастал национальный доход, повышался жизненный уровень трудящихся. Фидель и его сподвижники гордились первыми успехами в народном образовании, и постановке бесплатного здравоохранения, в налаживающейся системе социального страхования. Постепенно преодолевались два, по выражению самих кубинцев, порока местного образа жизни, оставленного прошлым: монокультура в народном хозяйстве и безработица. По окончании курортного сезона многие кубинцы «выключались» из сферы обслуживания туристов, наводнявших первоклассные отели на белопесчаных пляжах, омытых изумрудными водами Карибского моря. Эти дары природы усиливались манящей красотой кубинок, несравненных мулаток. На многих из них можно было любоваться часами, не отрываясь.

Меня покоряла не только революционная страстность и беспредельная вера в социализм Фиделя Кастро и Че Гевары, но и их мужская красота. У обоих разная, однако у каждого по-своему притягательная.

Когда я смотрел на Фиделя Кастро издали или сидя рядом с ним, я ловил себя на мысли, что разговор его увлекает меня своей убедительностью, строгой логикой и яркой образностью речи. Не зная испанского языка, я догадывался, о чем он говорит, по мимике, по жестикуляции, по положению фигуры – крупной, увенчанной большой головой с пышной шевелюрой, бородой и усами. Спутать его с кем-то другим было невозможно – он, Фидель Кастро, которого знает весь мир, но отношение к которому в этом бренном мире прямо противоположное – от любви до ненависти. Мне кажется, что подлинно самобытные лидеры, вожди народов, измеряются именно этими двумя категориями, хотя от любви до ненависти всего один шаг.

Фидель Кастро, конечно, народный вождь. В каких бы местах Кубы мы ни были, повсюду мы слышали – «наш Фидель», повсюду были люди, с которыми он был знаком, как говорится, на короткой ноге, без тени превосходства, зазнайства, высокомерия и прочих слабостей, присущих или приобретаемых некоторыми людьми, достигающими положения руководителя высокого ранга. Фидель прост в своей убежденной правоте служения созданию справедливого социалистического общества. Сила Фиделя в том, что он думал о народе, думал о каждом человеке, о каждой семье, о каждом ребенке.

Кастро пришел к научному социализму Маркса-Энгельса-Ленина не сразу. Путь к нему был труден, полон исканий. Он шел к нему от буржуазного либерального демократизма – его левого крыла, через критический анализ опыта борьбы народов за национальную свободу и независимость в странах латиноамериканского континента. Как бы ни был тернист этот путь, Фидель Кастро Рус твердо встал на позиции научного социализма.

Куба идет ныне социалистическим путем, творя собственную историю под обстрелом недругов, не взирая на предательство бывших друзей.

История подтвердит, что Фидель Кастро был и остается истым марксистом-ленинцем, внося в него свой, своего народа творческий вклад. Время вознесет его еще выше, точно знамя, поднимаемое в небо руками народа.

…Гавана. Площадь Хосе Марти. Сотни тысяч людей слушают речь своего Фиделя, прерывая ее мощным гласом одобрения того, что они сами чувствуют и желают. А он говорит то отделяя одно слово от другого, произнося их почти по слогам, то бросая в слушающих пулеметными очередями фразы, зовущие, убеждающие, вызывающие радость или гнев. Все это сначала кажется блестящим экспромтом, а потом начинаешь понимать, что его речь – плод глубоких раздумий, большой работы ума и сердца. Хочется заметить, что из всех первых лиц, стоявших в социалистических странах у кормила власти (которых я знал), Фидель Кастро Рус вызывал и вызывает у меня наибольшую симпатию.

И Фидель, и Че Гевара, как и другие из числа кубинского руководства, были близки мне еще тем, что и них, как и во мне, в моем поколении жило фронтовое братство с его характерными чертами.

Красота Че Гевары (Эрнесто Гевара де ла Серна) – героя и мученика революции – была в его больших, обрамленных длинными ресницами черных глазах, выделяющихся на бледном правильного овала лице с небольшим носом и полными губами. Голову украшали длинные, чуть вьющиеся, черные как смоль волосы. Он был среднего роста, коренастый, ходил не торопясь, плавно. Мне повезло: два долгих вечера, затянувшихся далеко за полночь, я провел с Че в дружеских беседах. Тогда, в 1963 году, ему было 35 лет. Он возглавлял министерство национальной промышленности. В 1965 году, оставив письма своим детям и Фиделю, полные драматизма и глубокой веры в свои идеалы, он покинул Кубу для участия в революционном движении народов Латинской Америки. В 1966–1967 годах руководил партизанским движением в Боливии, был схвачен и зверски убит. Эрнесто (Че) Гевара оставил глубокий след в сердцах и умах молодежи 60-х годов чистотой своих помыслов, беззаветным мужеством, альтруизмом и жертвенностью во имя торжества справедливости, счастья угнетенных и обездоленных. Он стал человеком-легендой.

…Мы сидели с Че в углу террасы, на небольшом диванчике вполоборота друг к другу. Помогал нам вести беседу переводчик-кубинец. Вечера стояли тихие, теплые. Неизвестные мне тропические растения дышали пряными запахами.

Разговор шел неторопливо. Перескакивал с одной темы на другую и снова возвращался к прерванному… Мне было интересно слушать о его детстве, о незнакомой мне Аргентине, о пережитых лишениях, во время странствования по латиноамериканскому континенту, об учебе, чтении книг, о постепенном осознании причин людского горя и страданий и определении своего жизненного призвания. Все, что рассказывал Че Гевара, было для меня не только открытием доселе неизвестного, но и своего рода уроком жизни. Я находил много сходного и созвучного в судьбах нас двоих, рожденных матерями в разных концах земли. Разве не меньше горя и страданий выпало на долю мою и моего поколения, чем на судьбу Че Гевары, его поколения, хотя и в других исторических условиях и жизненных обстоятельствах? А разве природа радости Че и его товарищей от одержанных в жизни побед, достигнутых успехов, не та же, что у меня и моих товарищей? Она одна – гордость за достигнутое на пути к построению нового общества и обретению людьми счастья.

Позиции Че и мои в оценке процессов, происходящих в ту пору в мире, в принципе не расходились, но Гевара стоял на более левых, более радикальных позициях в вопросах революционной практики, чем я. Он полагал, что при определенных условиях всенародное революционное восстание может быть ускорено, когда группа самоотверженных революционных борцов начинает действовать. Вследствие справедливости и притягательности ее идей, лозунгов, акций к этой группе борцов примыкают все новые и новые бойцы, составляющие уже когорты, а затем и легионы. Борьба перерастает в движение, во всенародную революцию, которая и побеждает. Конечно, Че излагал свои мысли не в такой голой схеме, как я преподношу, однако суть была такова.

Мои возражения, основанные на известном ленинском положении о том, что революция может быть успешной, когда в недрах общества созреют необходимые объективные предпосылки, в том числе обострятся классовые противоречия, создадутся субъективные условия, Че принимал, но вместе с тем на первое место выдвигал свой план действий. Уверен, что его срочный отъезд с Кубы и развернутая под его руководством партизанская борьба в Боливии явились плодом долгих и мучительных раздумий над судьбами революции в странах Латинской Америки.

Во второй беседе, когда Че уже было выпито бесчисленное количество чашек кофе и выкурено немало сигар, а мною – чая и папирос, он сказал:

– До меня доходят слухи, что некоторые товарищи в вашей стране считают меня маоистом, приверженцем идей Мао Цзэдуна?

По печальному тону, каким была сказана эта фраза, по опущенной голове я понял, что подобная оценки его взглядов беспокоит Че.

– Да, кое-кто из тех, кто хотел бы «отличиться», используя существующие ныне советско-китайские разногласия, потихоньку, в кулуарах пускают такой слушок. Но поверьте, Эрнесто, что в нашей партии, и пишем народе и особенно у его молодого поколения отношение к вам глубоко почтительное и даже восторженное. Говорю вам об этом искренне!

Мне кажется, что сказанное мною успокоило моего прекрасного собеседника.

Нас покоряло на Кубе радушие, открытость, которые мы повсюду встречали. К взаимному удовлетворению в ходе переговоров были успешно найдены решения назревших вопросов во всех сферах межгосударственных и межпартийных отношений, имеющих не только двустороннее, но и международное значение, что было крайне важно еще и потому, что наша делегация на таком высоком уровне была первой приехавшей на Кубу после известного Карибского кризиса.

Фидель Кастро почти постоянно был с нами. Во время одного из обедов он попросил члена делегации дважды Героя Социалистического Труда А.В. Гиталова рассказать о работе его бригады.

Александр Васильевич:

– Встаю я рано, эдак часов в пять, иду на машинный двор, где стоит техника бригады… – И пауза: он ест поданное блюдо. – Проверяю внимательно каждую машину… – И опять пауза – он продолжает есть. – К половине шестого потихоньку подходят другие члены бригады… – И опять по той же причине пауза.

Подгорный:

– Александр Васильевич, ну что ты тянешь – слова от тебя не дождешься.

Гиталов с сожалением отодвигает свою тарелку и продолжает рассказ. Закончив его, он обратился к Фиделю:

– Товарищ Фидель, не могли бы вы распорядиться, чтобы меня покормили?

Смеялись до упаду. Фидель подошел к Александру Васильевичу, сел рядом с ним и сказал:

– Спасибо за интересный рассказ, а что касается обеда – не волнуйтесь, мы подождем вас.

Визит прошел успешно. Остались некоторые вопросы оборонного порядка, входившие в компетенцию Н.С. Хрущева и Ф. Кастро, они были рассмотрены при их очередной встрече.

Вечером на приеме у нашего посла А. Алексеева поблагодарили руководителей Кубы за братское гостеприимство, а утром в аэропорту пожелали Раулю Кастро, Че Геваре, Освальдо Дортикосу доброго здоровья и новых успехов; сели в самолет и поехали в сторону тропических зарослей; там командир корабля сбавил обороты моторов, из зарослей вышел Фидель Кастро, сел в самолет, и мы полетели. Для членов нашей делегации, кроме Н.В. Подгорного и меня, это была такая неожиданность, что на какое-то время в самолете установилась тишина. Потом она сменилась оживленным разговором, шутками, каждый хотел поближе пообщаться с Фиделем.

Из Гаваны в Москву мы летели без посадки. В одной столице была температура плюс 23°, в другой минус 25°. Пришлось Фиделя «утеплить». Привезли зимние вещи из генеральского походного обмундирования. Переодевшись, Фидель сказал, что он впервые надел шерстяное белье: «Теперь никакие морозы не страшны». Так оно и было. После деловых встреч Хрущева и Кастро Н.С. предложил Фиделю посмотреть Сибирь и там поохотиться.

После этого второго посещения Кастро нашей страны я с ним не встречался, но постоянно интересовался им, делами на братской Кубе. Для меня совершенно очевидно, что народный вождь Фидель Кастро Рус не изменит делу социализма.

…Работа в отделе шла своим чередом. Юрий Владимирович сказал, что отдел нуждается в обновлении кадров. Пришлось с теми, кто «не тянет», расставаться. На очереди был заведующий сектором Монгольской Народной Республики К. Русаков. Однако после ухода Андропова в КГБ Русаков «всплыл». Он втерся и доверие к Брежневу, стал его помощником, а потом секретарем ЦК КПСС. Под стать ему оказался и «мой» выдвиженец О. Рахманинов: отъявленный подхалим, карьерист – правая рука Русакова.

Русаковым, Рахманиновым, а с их подачи Брежневым многое за почти двадцать лет периода «застоя» было упущено в анализе процессов, происходящих в социалистических странах, в нарастании там негативных явлений, противоречий в общественной жизни, ослаблении связей между руководством партии и государства с самой партией, а партии с массами, забвении необходимости осуществления демократических реформ.

Вместо этого насаждались парадность и шумиха. Одни «Крымские встречи» Брежнева с руководителями братских партий и государств являли собой пример забвения партийной нравственности. Можно себе представить, с каким настроением ехали первые секретари правящих партий, они же президенты, премьеры, председатели совета министров на поклон к уже немощному, мало чем интересующемуся Брежневу. Дико, нелепо, стыдно. Но это было позже, в 70-е годы.

Тогда же, в начале 60-х годов, в руководстве нашей партии были свои «болевые точки», которые сказывались на обстановке в партии и в стране. И самой большой болью стал Хрущев. Сопоставляя различные факты, относящиеся к его деятельности, я склонен думать, что между Н.С. Хрущевым, решительно и смело пошедшим на разоблачение культа личности И.В. Сталина, на демократизацию некоторых сторон деятельности партии, на обеспечение коллегиальности в руководстве партией и государством, и Хрущевым в годы перед его освобождением с партийных и государственных постов как бы пролегла непреодолимая межа. В нем все больше стали проявляться черты, присущие культу: вера в непогрешимость своих единоличных действий, в успех непродуманных экспериментов в рамках такой огромной страны, как наша. Беспокойство по этому поводу стало нарастать в народе. Думаю, что и домашних Н.С. стало тревожить его подчас бездумное реформаторство – вроде деления органов власти и управления в одних и тех же административных единицах на городские и сельские или повсеместное повальное насаждение кукурузы.

Дочь Н.С., Рада Никитична, добрый умный человек, как-то в разговоре со мной сказала: «Надо отца сдерживать. Ему же все время нужно что-нибудь перестраивать. Он даже на даче у себя в кабинете каждое воскресенье стол письменный ставит на новое место».

К сожалению, характер власти, которую забрал в свои руки Хрущев при попустительстве своих товарищей по Политбюро ЦК КПСС, уже не давал им – товарищам – удержать этого самобытного, талантливого человека от замашек и действий, присущих культу личности. Курс XX съезда, который определила партия, стал или пробуксовывать, или «потихоньку» замалчиваться, или провозглашаться на словах без постоянного его воплощения в дела, в жизнь.

Мне импонировали динамизм Н.С., его способность мобилизовать свои способности, знания, опыт в нужный момент и в нужном направлении. Я это особенно чувствовал, работая в Отделе ЦК по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран. Ю.В. Андропов почти ежедневно в наших деловых разговорах ссылался на ту или иную точку зрения Н.С. по поводу положения дел в других социалистических странах. Для него, Хрущева, состояние в мировой социалистической системе было наиглавнейшей партийной и государственной заботой среди других немалых забот.

Но как бы там ни было, Никита Сергеевич не выдержал испытания властью. О власть, как ты сладка и радостна и какой горькой и трагичной ты бываешь!

Н. Хрущев – самородок, алмаз, гранильщиком которого был Сталин. На Хрущеве не могли не сказаться теоретические воззрения, стиль и методы руководства гениального гранильщика. Помимо понимания Н.С. Хрущевым вреда культа личности как явления для нашей страны, для братских социалистических стран, для международного коммунистического и рабочего движения им, Хрущевым, в немалой степени двигало и то, что, не столкнув с пьедестала Сталина, не потоптав его, ему будет трудно войти во власть, удержаться на самой ее вершине. К началу 60-х годов мастерство гранильщика стало все больше ощущаться в гранях поведения «самородка».

Н.С. как-то сказал: «Я не знаю более сильной власти, чем диктатура пролетариата». К сожалению, он не продолжил свою мысль. Мне думается, что на определенном историческом этапе мы должны были перейти от диктатуры пролетариата к диктатуре народа – его всевластию, выстроенному на широкой демократической основе: депутатов, непосредственно избираемых, во-первых, по производственно-профессиональному признаку и, во-вторых, по территориальному.

В условиях однопартийности, впрочем, как и многопартийности, особое внимание надо было уделять развитию демократических институтов во всех сферах государственной и общественной практики, вводить демократизм в традицию масс, в их обыденность, в привычку. Только в этом случае с помощью «демократического решета» можно отсеивать народные таланты, способные стоять у руля государственной власти и управления, выбрасывать из «демократического решета» тех, кто не оправдал народного доверия, узурпирует власть в угоду своим личным амбициям, групповым интересам.