Текст книги "Полковник Горин"
Автор книги: Николай Наумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
15
Поток солнечного света ворвался через окно, отразился от стены и упал на Горина. Он открыл глаза, но налитые тяжестью веки снова закрылись – усталость не прошла, хотелось спать. Подремав еще минут пять, осторожно откинул зеленое одеяло из мягкой верблюжьей шерсти и спустил ноги на коврик. В это время коротко прозвенел будильник.
Проснулась Мила. Жалость и сожаление дрогнули на ее ресницах. Но возвращаться к вечернему разговору она не хотела: Михаил все равно поедет куда ему нужно, будь он разбитый, больной – лишь бы передвигались ноги. Отговаривать его было все равно, что упрекать за службу, без которой он не мыслил своей жизни. Именно таким она его и любила. А вчера посоветовала отложить поездку лишь потому, что видела, насколько он устал за время учения.
У машины Мила поцеловала мужа, он благодарно прикрыл глаза ресницами и, сев в машину, видимо, тут же задумался о том, что будет делать в полку – даже не оглянулся, не поднял руку.
Мила вернулась в квартиру. У нее уже пропало желание снова лечь в постель – ее беспокоила мысль о дочери. Галя вчера вернулась домой далеко за полночь. Мила услышала, как в ванной она стукнула тазом. Потом уловила осторожные шаги ее босых ног. И все надолго смолкло – видимо, Галя стояла у окна, думала. О чем? О будущем или о случившемся?
Тихо вошла в комнату дочери. Галя, свернувшись в клубочек, лежала лицом к спинке дивана – даже не разложила его. В ее позе было что-то жалкое, смятое. Склонилась над дочерью, чутко прислушалась к ее неровному дыханию – спит или не спит? «Спит», – заключила, когда дочь, сделав глубокий вдох, перевернулась на спину. Мать увидела ее бледно-розовые, чуть изломанные сухой корочкой губы, первые тонкие морщинки, протянувшиеся от ноздрей к углам рта. «Их не было, – отметила Мила. – Не слишком ли много их собирается с годами? Не все мужья понимают их нелегкую цену. Поймет ли Вадим? Много ли у него терпения, будет ли ждать, когда она уедет в Москву?»
Галя вздрогнула, черные ресницы распахнулись, и тут же она потянула на себя одеяло, впервые застыдившись матери. Ошеломленная недобрым предположением, Мила затаила дыхание.
– Что случилось? – спросила Галя сдавленным голосом.
– Не знаю…
Мать встала, шатким шагом подошла к радиоприемнику и, не понимая зачем, включила его. Голос диктора, совсем негромкий и добрый, оглушил ее, и она тут же щелкнула выключателем.
– Почему же ты плачешь? – пытаясь освободиться от душной скованности, проговорила Галя.
– Так…
– Где папа?
– Уехал.
– Вы поссорились?
– Нет. Он уехал в полк Берчука.
Паутинка надежды, что причина слез мамы не она, дочь, а что-то другое, порвалась. Как и в тот момент, когда открыла глаза, Галя опять почувствовала себя обнаженной, и мать, показалось ей, на ее губах и лице увидела следы от потных пальцев и поцелуй пьяного рта Вадима. Объяснить ей, как-то оправдаться, почему она пошла к нему, да еще ночью, в общежитие, Галя не решилась. Когда же представила, как на нее посмотрит отец, узнав, где она была, от острого стыда ей стало зябко. Пытаясь найти помощь и защиту у матери, Галя вскочила на ноги и обняла ее за полные плечи. Но мать вздрогнула, сжалась и даже вроде отстранилась от нее, будто она была холодная или нечистая.
Нежелание матери понять и помочь ей вызвало у Гали обиду и упрямство.
– Тогда я все объясню папе, он поймет меня.
– Думаю, этим разговором ты не доставишь радости Михаилу Сергеевичу!
Озадаченная, Галя села на постель: в первый раз она слышала, чтобы мама называла папу по имени и отчеству. Как чужого. Вероятно, для нее. И уверенность, что папа захочет понять ее, опрометчивое желание избавить Вадима от неприятности, когда ему станет известно, в каком состоянии она убежала из его комнаты, начала сменяться стыдом и растерянностью. Как она скажет об этом, если мама, мама, отстранилась от нее!
– Что же мне делать? – прошептала Галя.
Мила не знала, как объяснить дочери, насколько своим поступком она приблизила беду к семье. Сможет ли Михаил понять и простить ошибку Гали: сейчас ему очень трудно, а тут еще Лариса Константиновна… Не потянет ли его к ней, если в семье начался разлад. Собравшись немного с силами, мать прошептала:
– Михаил Сергеевич – отец только…
– Что?! – в испуге спросила Галя, почувствовав в недосказанных словах матери что-то страшное для себя.
Мила спохватилась. Не сказать дочери правду теперь было трудно, но без согласия Михаила она не решалась. Никто не знал об их прошлом. И даже дочери, когда ей исполнилось восемнадцать, он не захотел его раскрывать. Но предчувствие возможной перемены Михаила к дочери заставило Милу решиться сказать правду, чтобы к этой перемене Галя могла немного подготовиться.
– Да, папа – отец только Тимура!
– Нет! – вскочила Галя и бросилась к матери. – Нет! Скажи, мама, что это неправда! Неправда! – И хотя Галя отчетливо понимала, что неправда не могла быть сказана с такой нестерпимой болью, она тормошила оглушенную признанием мать и требовала сказать ей все, все. И когда правда осталась правдой, дочь в растерянности спросила:
– Что же мне делать?
Мать ничего не ответила.
– Я не хочу знать другого отца, того, кто за двадцать лет ни разу не напомнил о себе!
– Твой отец погиб на войне, Галя. Он друг Михаила Сергеевича.
Галя побледнела, лицо ее вытянулось, глаза в ужасе округлились и вот-вот были готовы залиться слезами. Она казалась себе человеком, оскорбившим людей, которые за ее жизнь отдали свои жизни, за ее молодость – свою молодость. Нервы ее не выдержали, и крупные слезы покатились по щекам. Они размягчили ком горя, стеснявший грудь матери. К Миле вернулась надежда, что, несмотря на большие перемены в характере дочери, в ней все же сохранилась любовь к добру. Она подошла к Гале, припала губами к ее темени, потом обняла за худенькие плечи и присела рядом. Так, согревая друг друга, они долго сидели молча.
Немного успокоившись, мать спросила:
– Ваше неладное… можно исправить?
– Ничего неладного не случилось. Но выходить за него замуж я не хочу! – объявила Галя и встала. – Он мне противен.
16
Соревнования начинались вяло, буднично. На стадион люди шли неохотно, а кое-кто и под командой разгневанных старшин. Первые забеги и прыжки прошли при глухом молчании трибун. Лишь артиллеристы, оккупировавшие все места у финиша, шумно аплодировали своим победителям и посмеивались над пехотой-матушкой, которой сам господь-бог велел бегать быстрее.
Знобин перешагнул через барьер, отделявший трибуны от поля, подошел к спортсменам.
– Ну что, терпим поражение? – обратился он к солдатам с тем острым озабоченным взглядом, который лишь немного смягчала широкая улыбка.
– Да, – уныло ответил крепыш с погонами ефрейтора.
– А почему?
Солдаты молчали.
– Так кто же смелый, кто назовет причину поражений?
– Не до соревнований, товарищ полковник, – ответил за всех тот же ефрейтор.
– Ну, а еще прямее? Или вежливость не позволяет? – Знобин заглянул стоящим поблизости солдатам в глаза, и те поняли, о какой вежливости намекнул замполит: молодые, а трусите. – Тогда я скажу, что вы думаете: на кой черт начальство устроило эти самые соревнования, если и без них тошно. Так?
– Примерно.
– Не бойтесь говорить правду – на нее не обижусь. А чтобы вы правильно поняли, какие причины заставили начальство, в том числе и меня, устроить эти соревнования, а вечером концерт, расскажу фронтовую быль.
В год, когда вас и на свете не было, а точнее – летом сорок второго, противник начал свое новое большое наступление и побил нас под Харьковом, Курском, Ростовом. Главная причина, пишут иные историки, – проморгали Ставка и Генеральный штаб. Но, по-моему, и солдаты порой бывали не безгрешными и подводили Генштаб. Там ведь как рассуждают: раз на таком-то участке люди есть, оружие у них есть, значит, этот участок должен быть удержан во что бы то ни стало. И вдруг телеграмма или звонок: такой-то участок фронта прорван, войска отброшены на десять – двадцать километров. Карты спутаны, выбрасывай, штаб, новые козыри – резервы.
Вот такая неустойка случилась и с одним нашим полком. Утром к его переднему краю подошли танки. Осмотрелись, атаковали в центре – получили по носу. Атаковали справа – получили под девятое ребро. Тогда они начали искать слабонервных. И нашли. Такими оказались солдаты левофлангового батальона. Сначала противник прошелся по ним авиацией, потом минометным огнем. И… батальон не выдержал. Потерь – десяток убитых и раненых, а солдаты дрогнули, показали противнику спину, да так, что оставили своих командиров. Те геройски погибли. Но это оказалось еще не самой большой бедой. Главная беда была в том, что они открыли фланги своих соседей, показали им пример своей заячьей прыти. С немалым трудом и очень неласково, – протянул в усмешке Знобин, – удалось остановить полк. Расставили роты по позициям, пристыдили. И что вы думаете? Людей уже было в два раза меньше, но, когда танки и пехота противника сунулись на рубеж, такую получили сдачу – два дня потом не могли опомниться. В чем же причина поражения и победы?
– В моральном факторе, – заученно ответил секретарь комсомольской организации.
– Верно. Сдали позиции, потому что не надеялись их удержать, а удержали, потому что поняли: отступать, бежать – ни бой, ни войну не выиграть, ни жизнь, ни свободу не сохранить. – Знобин обвел солдат прищуренным взглядом и напористо спросил: – Как же вы выиграете завтрашний бой, если сегодня носом на земле расписываетесь, не можете обогнать артиллеристов?! – Подождав, когда солдаты подумают над его замечанием, Знобин вдруг широко улыбнулся и вполголоса скомандовал: – А ну, выше головы! Расправить плечи! – Солдаты привычно исполнили команду, Знобин осмотрел всех живым взглядом и объявил: – Да вы же молодцы! А если прихорошить себя улыбкой? – Под лихим взглядом замполита солдаты невольно заулыбались. – Теперь вы неотразимые! Кто идет в очередной забег?
– Рядовые Сильченко, Прохоров, Ниязов.
– Кровь из носу, а вырвать у артиллеристов победу! Расценим ее как героический поступок. И уверен, в будущем совершите его, если сейчас научитесь мужеству и стойкости!
Начался забег на полторы тысячи метров. По команде Знобина маленькая группка спортсменов начала подбадривать однополчан. Оживление передалось на трибуны. Заметив, что Сильченко вырвался вперед, солдаты с красными погонами, не жалея голосов, начали кричать: «Жми, ребята! Сильченко, обходи бога войны, поставь его на место, в тыл. Ниязов, наступай ему на пятки! Прохоров, догоняй!»
Но Прохоров отставал все больше и больше – голова его болталась из стороны в сторону, ноги плохо слушались, шаг становился все короче.
– Тянись, Прохоров, твоя победа – дойти до финиша! – закричал Знобин.
И бегун, подгоняемый сотнями голосов, побежал ровнее, уверенней.
Когда стайеры вышли на последнюю прямую и первым среди них оказался Сильченко, стадион гудел от криков и аплодисментов.
В это время на противоположной стороне стадиона Знобин увидал Любовь Андреевну. В ярком малиновом платье она медленно шла вдоль барьера. Голова ее была повернута к трибунам, на которых она кого-то искала. Когда Любовь Андреевна поравнялась со Знобиным, он пригласил ее сесть рядом. Она помедлила, как-то неопределенно повела плечами, но все же села. Прищурив глаза, чтобы не так заметно было его намерение лучше разглядеть ее лицо, Павел Самойлович спросил:
– Кого разыскиваете?
– Да так…
– А если откровенно? Стесняться меня нечего, говорим не первый раз.
Любовь Андреевна отвернулась, но не так резко, чтобы ее жест можно было принять за решительный отказ говорить с ним, и Знобин решил подождать, пока она подумает.
Она догадалась, о ком с ней хотел говорить Павел Самойлович. О Геннадии Васильевиче. Встречи с ним нарушили ее покой. Его непринужденность, сила его высокой красивой фигуры влекли к себе и все больше заслоняли маленького заботливого мужа, который к тому же был намного старше ее. После возвращения из командировки он, вероятно, пойдет в запас (пятидесятилетнего на дивизию не назначат). Медленно с ним стариться ей не хотелось, а когда подумала о своей бездетности, ей стало не по себе.
Но, вспоминая сейчас встречи с Аркадьевым, за его веселостью она видела осторожность, а порой и боязнь. Выходило, он еще не задумался, к чему должны привести их встречи.
– Ну что же, Люба, поговорим? – и не дожидаясь ответа, Знобин поднялся. Встала и Любовь Андреевна. Они взошли на верхнюю пустую трибуну. Первой заговорила Любовь Андреевна:
– Говорят, на разборе учения больше всех досталось Аркадьеву и Берчуку?
– Да, досталось.
– За что же любимцу дивизии?
– Нашлось…
– Вот именно, – упрямо заявила Любовь Андреевна. – Он был не один, а разнесли только его. А все потому…
– Договаривай.
– Кое-кому перешел дорогу.
– Вы о чем?
– В свое время Михаил Сергеевич был неравнодушен к Ларисе Константиновне…
– Кто вам это сказал? Аркадьев?
– Да.
Знобин искоса посмотрел на Любовь Андреевну. Нет, в ее глазах была не только злость, но и глубокая озабоченность. И он допустил, между Гориным и Ларисой Константиновной что-то могло быть, но решительно отказывался верить, что из-за давней неудачи Михаил Сергеевич мог мстить кому бы то ни было.
– Не знаю, был ли Михаил Сергеевич неравнодушен к Ларисе Константиновне, но вчера, Люба, замечания Аркадьев получил справедливые. Управлял полком Геннадий Васильевич неважно. Молодой начальник штаба и то лучше разбирался в обстановке.
– Не верю! – решительно ответила Любовь Андреевна.
– Почему?
– Я знаю Геннадия Васильевича.
– Откуда?
– Знаю, – повторила без объяснений Любовь Андреевна. Знобин помолчал, подумал – видно, не на шутку увлеклась женщина – и с сожалением проговорил:
– Что вы, Люба, знаете? Красивый профиль, статную фигуру. Только далеко не всегда, поверьте, в красивой голове – красивые и тем более глубокие мысли. Вы – не девушка, и вам должно быть небезразлично это мужское качество.
– Мне и небезразлично, поскольку знаю, он – не профан…
– Всего за несколько встреч определили глубину ума и души человека?
– А разве нельзя?
– Иногда можно, если человек гений или профан, как вы сказали.
– Кто же, по-вашему, Аркадьев?
– Раз хватило выглядеть неглупым при встречах, значит, не дурак. Но за двое суток учений он ни разу не блеснул умом. Выходит, и далеко не гений. И здесь его нет. Значит, лишен еще и мужества: после неудачи побоялся показаться на глаза подчиненным.
Умолкли. Отвернулись. Поскольку разговор ничего не дал, Знобин решил убедить женщину другим.
– Люба, на что вы надеетесь?
– На счастье.
– Уверены, он решится принести его вам?
– Если не запретите.
– Запрещать такое нельзя, хотя и хвалить не собираюсь: у него дочь и немало других обязанностей.
– Он с женой – как собака с кошкой!.. – вспылила Любовь Андреевна.
– Думается, Люба, они только запутались в своих ссорах. Не любил бы жену – не вызывал сюда.
– Что ж… – вздохнула Любовь Андреевна.
– Можно считать, мы договорились?
– Нет.
– Что намерены делать?
– Пока не скажу.
Знобин понял: Люба заупрямилась и убедить ее сейчас невозможно. Достал папиросу, зажег ее, не спеша затянулся, обдумывая, как доказать Любови Андреевне, что Аркадьев далеко не такой, каким ей кажется. И вдруг подумалось, что Аркадьев, вероятно, сейчас дома, пьян, растрепан, надоел упреками и жалобами Ларисе Константиновне, и та потому пришла на стадион одна. Уж больно измученным было ее лицо, когда он с нею здоровался.
Но возникшее предположение насторожило самого Знобина.
– А знаете что, Люба, – наконец решился пойти на риск Павел Самойлович. – Если хотите лучше узнать Аркадьева, можете зайти к нему домой. Лариса Константиновна на трибунах, видите, в белом. О вашем посещении я ей скажу. Она рассудительная женщина, и шума не будет.
Неожиданность предложения смутила Любовь Андреевну. Она растерянно посмотрела по сторонам. Да, Лариса Константиновна сидела рядом с женой Горина, что показалось ей совершенно невозможным после того, что сказал ей Геннадий. И уверенность, что упреки на разборе ему достались из-за нее, поколебалась. Но она представила Геннадия Васильевича подавленного неудачей, совершенно одного в пустой квартире, и ей захотелось разделить его горе и тем доказать ему, что она всегда и в любом несчастье будет рядом, а понадобится – сумеет защитить его от несправедливости. Только бы хоть немного полюбил…
Пойти к нему тотчас она постеснялась. Повернулась, еще раз посмотрела на Ларису Константиновну, и ей показалось, что та не в настроении. Может быть, поссорились окончательно?
Чтобы узнать, не потому ли Лариса Константиновна на стадионе одна, Любовь Андреевна встала и направилась вниз.
На ее осторожное «здравствуйте» не ответила только Лариса Константиновна. И не потому, что догадывалась о ее встречах с мужем. Ее возмутила та улыбочка, с которой Любовь Андреевна перевела свой взгляд с нее на Сердича и обратно. Тот почувствовал опасность и, желая предупредить ее, поспешил опередить возможные вопросы Любови Андреевны.
– Прошу, – указал он на свободное место рядом с Милой.
– Да нет, я к вам на одну минуту… Неудобно проходить мимо знакомых. Особенно мимо вас, Георгий Иванович.
– Почему?
– Свободный мужчина…
Сквозь очки, черная оправа которых сделала взгляд сухо-неприязненным, Сердич взглянул на Любовь Андреевну. Та будто не заметила его недовольства, и он перебил ее, чтобы снова увести от опасного продолжения разговора.
– Скоро начнется гандбол. Доверено судить. Кто желает посмотреть игроков поближе?
Любовь Андреевна, воспользовавшись тем, что женщины уклонились, и видя, что они не особенно рады встрече с нею, с притворной грустью произнесла:
– Товарищ вам, видно, только я.
Когда Любовь Андреевна и Сердич сошли с трибун, она неожиданно спросила его:
– Георгий Иванович, вам можно задать один щепетильный вопрос?
– Пожалуйста. – Сердич насторожился.
– Я слышала, и заметно, вы неравнодушны к Ларисе Константиновне?
Сердич хотел ответить: это совершенно не ее дело. Но, увидев в глазах Любови Андреевны растерянность, сдержался.
– Лариса Константиновна замужем и, кажется, не собирается выходить второй раз.
С самого утра Вадима не покидал душевный озноб. Почти все, что случилось ночью, произошло не так, как он ожидал. После разговора с Галей в последний день ареста его охватила лихорадка, хотелось как можно быстрее сказать ей самые нежные слова, затем забыться в поцелуе, какой он видел в скульптурной группе Огюста Родена «Вечная весна» в Эрмитаже. Несколько дней он одерживал себя, чувствуя, что еще не выветрился тот бешеный гнев, от которого пошли в ход его кулаки. И потому нельзя не то что целовать, касаться Гали. Оттого, что ему удавалось владеть собой, он в собственных глазах становился лучше, и когда к нему пришло ощущение чистоты и свежести, захотелось сказать Гале: готов ждать год и два.
Но уже с утра мечты стали рушиться. Его взвод стрелял последним. Плохо начал – кончил чуть лучше. Но самая большая беда случилась на ротном учении с боевой стрельбой. Он научил солдат кидаться вперед сразу, как только брошены гранаты. Так, вычитал он, учили перед наступлением на фронте. Чем меньше секунд между разрывом гранат и моментом, когда бойцы ворвутся на позиции врага, тем меньше потери. Но на учении один солдат из его взвода испугался боевой гранаты и на мгновение опоздал ее бросить. Она разорвалась близко от цепи, и мелкие осколки задели его и еще одного солдата. Царапнули. Когда об этом доложили только что прибывшему с учения Аркадьеву, он снял стружку с командира батальона, а потом с него, Светланова. Оправдания не помогли. И то ясное, что в нем открылось после разговора со Знобиным и Галей, затянулось черной тучей. Как можно перебраться теперь через нагромождения неудач, как изменить о себе мнение, когда старшие уже не считают нужным подбирать слова для своих упреков, он не мог разглядеть, и злое отчаяние начало овладевать им. Когда на улице увидел закусочную, лишь замедлил шаг, но, вспомнив обидные слова командира полка, его жесткий рот, темным огнем горящие глаза, пошел к красно-синему шестиграннику. Перед встречей с Галей выпил еще. Когда после кино она не согласилась зайти в ресторан, он направился один, будто за папиросами. А вскоре Гале пришлось его отвести в общежитие, чтобы не попался на глаза патрулям. В комнате, помнил Вадим, разразился признанием в любви, предложил стать его женой – она посоветовала ему выспаться. Попытался целовать – стала отворачиваться, сопротивляться, обнял – рванулась так, что порвалось платье…
Утром, едва открыв глаза, Светланов вспомнил, какой от него уходила Галя. Вспомнил и весь передернулся – так гадок был сам себе. Торопливо убрав постель, направился к дому Гали, надеясь увидеть ее и выпросить прощение за вчерашнее сумасбродство. Дважды прошел мимо ее дома, не замечая теплого оранжевого цвета, в который окрасили его белые стены ранние лучи солнца. Галя не показалась. Встал напротив ее окна, осмелился поднять руку – никого. И предположения одно хуже другого полезли в голову.
Чем можно оправдать себя, Светланов не знал и второй раз стал сам себе гадок. Не только войти в дом, стоять вблизи ему было стыдно, и он побрел по улице, не отдавая отчета, куда и зачем.
Из калитки вышел Знобин. Закурил, мельком взглянул на окна своей квартиры и спокойным шагом направился в городок. Еще издали увидел понуро бредущего офицера, прибавил шаг и вскоре догнал Светланова.
– Доброе утро! – громко поприветствовал его Знобин.
Светланов вздрогнул, в испуге поднял голову. Знобин заметил – у офицера тяжко на душе, значит, что-то произошло серьезное. И, упреждая намерение Светланова уйти в себя, напористо спросил:
– Что случилось, Вадим?
– Многое…
– Мне кажется, мы приобрели уже опыт разговаривать начистоту. Итак, что же случилось?
– Гадость.
– Какая?
– Мерзко в ней признаться даже самому себе. В общем ЧП, ЧП для самого себя.
– Яснее.
– Исковеркал свою любовь. Пришел к вашему дому, чтобы поправить ошибку, но Галя, видно, даже не захотела меня видеть.
– Да, – протянул Знобин, не зная, как отнестись к признанию Светланова. Осудить – возможно, погубить: офицер сам готов разбить себе голову; помочь – душа не лежала, так больно было за то мерзкое, что внес или хотел внести этот все еще не нашедший себя старший лейтенант в дом самого близкого человека. Поэтому ответил осторожно и чуть холодновато:
– Советую поговорить с самим Гориным. Вечером. Сейчас он в дальнем полку.
Совет Знобина немного обнадежил Светланова.
По заданию физрука он собрал команду гандболистов, провел короткую разминку, вместе с товарищами пошел на стадион. Против обыкновения, он был настолько тих, что ребята начали посмеиваться над ним. Он попытался отшутиться и вызвал у товарищей дружный смех. В это время Вадим вдруг увидел Галю. Под руку с матерью, оскорбленную, ненавидящую его – после такой гадости он еще смеется! Вадим сделал было шаг к Гале, но встретился с испуганными глазами матери, которая торопилась увести дочь от него, как от несчастья. Надежда исчезла, как капли с трудом собравшегося дождя во время зноя. Даже не осталось ощущения, что она только что была. Вадим отстал от товарищей, присел на скамейку под деревом и долго смотрел себе под ноги, ничего не видя.
Захотелось пить. Зашел в буфет. Бутылка боржоми не утолила жажду, и тогда он понял, чего хочет и чем должен кончить хотя бы сегодняшний день…
Он уже переступил порог закусочной, названной молодыми офицерами «Марусин огонек», когда сзади услышал голоса оставленных им друзей. Хотел было закрыть за собой дверь, но две руки, сильные и цепкие, рванули ее на себя, и Светланов оказался на улице.
– Ты куда?! За храбростью?!
– Уйдите!
– Только с тобой.
– Так в чем же дело? Плачу я, – развязно ответил Вадим.
– Дурак. Идем на стадион. Или хочешь, чтобы из-за тебя мы еще раз краснели перед командиром дивизии?
– Все возьму на себя.
– Вот что… Если подведешь команду, иного имени, как предатель, от нас не услышишь.
Туман в голове мгновенно рассеялся – товарищи сказали о нем то же самое, что и Знобин на гауптвахте. Перебежчик и предатель – синонимы. Да, мерзок же ты стал, Вадим! Но ему так не хотелось быть мерзким, что он отчаянно замотал головой, не соглашаясь и отрицая это обвинение.
– Тогда пойдем с нами.
Три рослых офицера, ускоряя шаг, направились к стадиону.
На зеленом поле перед трибунами уже стояли трех метровые ворота, когда к команде пехотинцев присоединились три игрока. Сердич дал свисток, и семь игроков в красных майках (в них выступали пехотинцы) устремились на голубых (артиллеристы). Но порыв их был скоро прерван, и вот уже голубые бросились вперед, а красные откатились к своим воротам и полукругом стали на их защиту. Несколько передач, и мяч, найдя щель, бомбой полетел в правый нижний угол. Через три минуты в воротах красных побывал второй, а в середине первой половины уже было 3 : 0 в пользу артиллеристов. Счет обещал быть разгромным – броски красных явно не шли, особенно у Светланова, основного снайпера пехотинцев, на которого играла вся команда. Посланный им мяч летел или мимо ворот или во вратаря, а несколько раз даже выскользнул из рук.
В перерыве товарищи обступили подавленно сидевшего на траве Светланова.
– Что с тобой? – спросил капитан команды, положив на согнутую спину Светланова горячую ладонь.
– Не получается, не могу. Замените, – взмолился Светланов.
Это так не походило на него, что вся команда с удивлением окружила Вадима.
– Можешь сказать, что произошло?
– Нет…
Все поняли: настаивать нельзя. Но и освобождать от игры неважно игравшего сегодня Вадима, если даже команда проиграет, тоже было нельзя: Вадим расстроен и может наделать глупостей.
Игра возобновилась. Оттого, что его не заменили, Вадим несколько приободрился. Но мячи по-прежнему плохо шли в ворота артиллеристов. При каждом промахе он задавал себе вопрос: «Неужели не можешь?» «Могу», – произносил он про себя, посылая мяч в сетку. Однако тот упорно не шел в ворота, и каждая неудача вызывала в Светланове сомнение в возможности переломить себя. Лишь под самый конец игры ему удалось забросить подряд два великолепных мяча. Ребята шумно обнимали его, хлопали по спине. Можно было радоваться, но радость, едва возникнув, тут же исчезла – на трибуне ни Гали, ни ее матери уже не было.
