Текст книги "Полковник Горин"
Автор книги: Николай Наумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
17
От умных глаз Ларисы Константиновны не укрылась семейная невзгода Гориных – слишком внимательны и предупредительны были мать и дочь друг к другу. Она не посмела спросить о ее причине – знакомство их было еще не столь коротким. И вместе они оказались только благодаря Сердичу, который пригласил их сесть рядом, видимо, с тем, чтобы его собственное внимание к ней не особенно бросалось другим в глаза.
Когда Сердич ушел на поле, женщины понемногу разговорились. Лариса Константиновна узнала, что Михаил Сергеевич утром уехал в дальний полк, хотя за учение очень устал – утром едва поднялся. По тому, насколько спокойно и заботливо отозвалась о нем Мила, Лариса Константиновна поняла, что причина горя в семье не размолвка между супругами, а что-то другое, и это другое открылось ей, когда у Гали неожиданно выступили на глазах слезы. Лариса Константиновна безошибочно определила, кто был той горькой луковицей, которая заставила девушку прослезиться. Молодой человек, метавшийся по площадке, как показалось ей, огорчен был не менее. Значит, они любят друг друга, и размолвка их, видимо, не так уж серьезна. Только бы она не ожесточила их, не толкнула на необдуманные поступки, которые чаще всего коверкают любовь.
Когда Лариса Константиновна присмотрелась к Светланову, в его беге, рывках и бросках увидела что-то сходное с капризным упрямством и обостренным самолюбием мужа, которые принесли ей столько обид и слез. И ей захотелось уберечь девушку от несчастий, которые достались ей самой из-за неумения вовремя увидеть в красоте, силе и привлекательной настойчивости Аркадьева ограниченность желаний, пустоту. К чему все это привело, ей горько было сознавать. Среди малознакомых людей сейчас ей было легче, чем дома с мужем, который своими упреками довел ее до того, что она чуть не решилась пойти к Знобину за помощью. Но подумав, что Знобин всем, что она ему расскажет, поделится с Гориным, Лариса Константиновна устыдилась и, когда муж разразился еще одной очередью особенно обидных упреков, она второй раз чуть не заявила ему о разводе. Удержала дочь. Перенесет ли она, не совсем здоровая, утрату отца? На горе, любит его. И поймет ли, хоть с годами, нелегкое решение матери? Сохранит ли любовь к ней?
К тревогам о дочери примешались еще какие-то не совсем ясные чувства. Не хотелось вот так, сразу, покинуть этот городок. Что-то удерживало, с чем-то хотелось проститься и потом уже определить свое будущее.
Передумав все случившееся, Лариса Константиновна решила увести девушку подальше от молодого двойника своего мужа.
– У вас нет желания прогуляться? – предложила она Гориным.
– Да, нам лучше уйти, – согласилась Мила.
Женщины медленно шли по городку, не зная, о чем завязать разговор. Поравнявшись с клубом, Лариса Константиновна предложила зайти туда – ей очень захотелось поиграть, а одной неудобно. Первой согласилась Галя, мать пошла за ней.
Лариса Константиновна открыла рояль и долго сидела неподвижно, не решаясь прикоснуться к клавишам. Вспомнился голос рыдающей женщины из спектакля «Гранатовый браслет», который как-то передавали по радио. Последняя сцена в комнате Желткова. Редкие, в слезах, слова Веры Николаевны на фоне медленной «Лярго Аппассионато» из Второй сонаты Бетховена. Лариса Константиновна разучила ее, когда жила в Германии. Дочь уходила в школу, муж на службу, а она садилась за пианино. Так за полгода выучила все четыре части сонаты. Но играла лишь для себя, в минуты невеселых раздумий. И сейчас пальцы, не заботясь о том, как справятся с бетховенской бурной сложностью, наконец, сами тронули клавиши.
Знобин зашел в комнату, когда Лариса Константиновна играла уже вторую часть, медленную, тоскливую, как затянувшееся несчастье. Еще на улице он узнал, кто играет, и пошел на звуки. Слушая теперь музыку, сам поддался ей. Ему хотелось сказать: «Милые вы мои женщины, плюньте на все невзгоды; при всех неприятностях жить вое же чертовски хорошо». Но раздавшиеся в это время резкие аккорды остановили его. И опять – еле слышные печальные звуки, которые сменили почти веселые повторяющиеся трели третьей части и, наконец, песня-марш в последней – эта уже надежда и желание радости.
– Хорошо! – произнес Знобин опьяненно и повторил: – Хорошо!
Ларисе приятна была не сама похвала Знобина, а как он произносил слово «хорошо». Размягченным добрым голосом она спросила:
– Вы знаете, что я играла?
– Бетховена, а что, не знаю. Но все равно хорошо, почти как «Аппассионата».
– Вторая часть этой сонаты называется почти так же – «Лярго Аппассионато».
– Вот поэтому я, видно, и угадал… Знаете что, милые женщины. Вижу, вы загрустили, а в воскресенье это воспрещается. Разрешите рассеять ваше минорное настроение. Предлагаю прогулку за город. Есть у меня один знакомый дед. Будет уха, чудеснейшая!
Мила хотела уклониться, но Павел Самойлович, разгадав ее намерение, шутливо отверг его:
– Во-первых, Михаил Сергеевич достаточно умен, чтобы не ревновать вас, тем более ко мне, во-вторых, мы вернемся на концерт, а в-третьих… Вы не знаете, как хорошо подышать свежим воздухом, не говоря уже об ухе.
– Тимур же останется один…
– Заберем и Тимура.
И по дороге и на берегу реки Знобин шутил и шумел. Он мог бы казаться совсем веселым, если бы не его глаза, которые часто и пристально задерживались на Ларисе Константиновне, будто определяя, с какого боку и в какое время лучше к ней подойти. Когда женщины закончили чистить рыбу и заварили ее, он, хитро улыбаясь, сказал:
– Да, уховары из вас неважные. Надо было несколько рыбешек оставить для повторной варки и для заправки. В наказание, Лариса Константиновна, вооружайтесь удочками. Тимур тоже.
Знобин настроил удочки Ларисе Константиновне, Тимуру, забросил в заводь свою. Постоял. Взглянул на солнце, взобравшееся в самую высь поднебесья, на котором выметались белые стога курчавых туч, потом на изнуренные жарой ивы и березы, потянувшиеся своими тонкими руками-ветками, уже позолоченными первой осенней, листвой к воде, которая тоже лениво скользила куда-то вниз. Знобину и самому захотелось снять рубашку, сапоги и опустить ноги в воду. Но нужно было поговорить с Ларисой Константиновной.
Тимур, не выдержав бесклевья, побрел по берегу. Знобин встал, перебросил удочку на течение, потом еще раз и подошел к Ларисе Константиновне.
– Давайте посидим, – предложил он. Укрепив удочки над водой, подсел к Ларисе Константиновне, попросил разрешения закурить.
– Лариса Константиновна, – обратился он, доставая из старого фронтового портсигара папиросу. – Я должен извиниться перед вами. Без вашего согласия я посоветовал Любови Андреевне зайти к вам в дом.
– Зачем? – насторожившись, спросила Лариса Константиновна.
– Мне кажется, от судьбы вашей семьи зависит судьба другой.
– В какой мере?
– Вы не догадываетесь?
Лариса Константиновна поняла: о встречах Геннадия с Любовью Андреевной знают и другие. Но беда не только в них.
– О двух встречах мужа с этой… я знаю, – произнесла Лариса Константиновна брезгливо. – Но не эта вина его для меня особенно тяжка. Удивлены?
– Удивлен, – согласился Павел Самойлович.
– Просто уверена, ухаживанием за Степановой Геннадий решил сорвать злость или добиться моего смирения. На большее он не решится.
Знобин пристально взглянул на Ларису Константиновну – не спасает ли мужа от неприятностей? Нет. Горькая усмешка сменилась угнетенностью, очень глубокой и давней, и Знобин понял истинный смысл ее слов.
– Когда женщина так безразлично говорит о волокитстве мужа… она или сама очень неравнодушна к кому-то или муж пристрастился к опасному хобби. У вас, вернее всего, второе.
Голова Ларисы Константиновны начала медленно наклоняться к коленям, и Знобин спросил уже прямо:
– Насколько далеко зашло его пристрастие?
– Для других, возможно, нет, для меня – далеко.
– Почему же молчите, на что надеетесь?
– Уже ни на что. Решаю уехать к дочери.
– Нелегкий шаг. А может быть, попробовать вместе изменить его?
– У меня не хватит сил. Он подумает, что вам пожаловалась я, и изведет – опозорила!
– Можно без вас, если разрешите.
Лариса Константиновна неуверенно кивнула головой.
– Расскажите, в чем причина, что он стал таким?
– В чем? – в раздумье произнесла Лариса Константиновна. – В честолюбии. Не вяжется?
– До некоторой степени – да. Честолюбцы обычно бодрятся, играют в значительность до глубокой старости.
– Не выдержал.
– Как же вы, умная, разборчивая женщина, вовремя не разглядели его?
– Тогда я была девушка, – Лариса Константиновна сузила ресницы и на минуту умолкла. Упрек Знобина ей был неприятен, еще более – продолжение разговора, в котором надо открывать постороннему семейные дрязги. «Но, по сути, они ему известны, – возразила себе Лариса Константиновна, – ему нужны только причины. А упрек, вероятно, вырвался случайно, из доброго сочувствия. Возможно, беду твою он выслушает без осуждения, как умный врач. Откройся, вдруг подскажет что-то хорошее или сумеет повлиять на Геннадия. – И тут же испугалась: – Но он обо всем может поделиться с Михаилом Сергеевичем! – И через минуту горестное признание: – А Горин разве не знает? Читал личное дело, не раз разговаривал о муже с Павлом Самойловичем… Скрывать всем известное – смешно и глупо. А тебя еще считают умной женщиной. Так что…»
Лариса Константиновна приподняла голову, устремила взгляд на противоположный берег и устало заговорила:
– С Аркадьевым я познакомилась через два года после неудачной дружбы с Михаилом Сергеевичем. Выбор еще был, но уже не тот, что прежде. После четырех лет войны офицеры влюблялись быстро, с предложениями не тянули, и девушек, жаждущих выйти замуж, было с избытком. Геннадия я предпочла потому, что казался сдержанным, выглядел скромнее фронтовиков, которые не импонировали мне своим прямолинейным ухаживанием.
– И Михаил Сергеевич?
– Нет, он был добрым исключением. В Геннадии мне виделось что-то сходное с ним – тоже, казалось, не хотел ни с кем соперничать, проявлял только сдержанное внимание и терпеливо ждал.
– При его данных, характере… как-то не верится.
– Другим он быть не мог: офицером стал после войны, имел всего одну, юбилейную медаль. Лишь работа в училище позволила быстро поступить в академию. Среди слушателей тогда и капитан был редкостью, в большинстве учились майоры… полковники, а он – всего старший лейтенант. Снисходительность, шутки видавших виды однокашников были ему обидны и вызвали в нем, как я поняла позже, острое, болезненное желание догнать и обойти обидчиков, доказать, что, не родись он с запозданием, еще не известно, у кого было бы больше орденов. Первым его трофеем оказалась я.
– Трофеем?
– Можно подобрать другое слово, помягче.
– Торжествовал?
– Не слишком открыто. Все же любил меня. Но не только за то, что нравилось во мне другим.
– Что же еще?
– Папа. Опять удивлены?
– Уже меньше.
– Папа работал в Генеральном штабе, начальником управления. Геннадию казалось, что только там он сможет применить свои способности и с помощью папы облегчить себе службу. Мне не хотелось уезжать из Москвы, и я поговорила о Геннадии с папой.
Мы остались в Москве, родилась дочь, и пять лет, можно было бы сказать, прошли счастливо, если бы не умер пана.
При очередном аттестовании Геннадию записали: без войсковой практики назначение на новую должность нецелесообразно. Он тут же подал рапорт и уехал в войска.
На штабе полка был недолго, заместителем командира – задержался. А когда стал командовать полком, дела пошли хуже: взысканий получил с избытком, даже партийное. И он сник, замкнулся, домой начал приходить нетрезвый. Предложила пойти работать в академию – отказался: не надеялся, что со взысканиями возьмут, или решил изменить о себе мнение. Скорее второе. Ушел в работу, сидел в полку, не зная свободных вечеров и выходных, научился повышать голос, разбрасывать взыскания. Перестал читать даже самое необходимое, и разговоры наши стали скучными, плоскими. Когда упрекала – отшучивался: теперь любят не знающих, а умеющих… быть не умнее начальника. Некоторое время я мирилась, ждала: улучшатся дела полка, возьмется за себя. Дела поправились, он получил полковника, но… вечера пошли на преферанс, игру в бильярд, участились званые ужины для избранных, нужных. Такие, как в честь моего приезда, а по сути ради Амбаровского и Горина. Но Михаил Сергеевич, видимо, догадался, не пришел… В этом причина наших ссор, хотя поводы для них бывают разные и самые пустячные…
Знобин затянулся. Причина болезни была ясна, а лечить не хотелось, тем более тем, что хочет сам Аркадьев – продвижением по службе. Не заработал. Нет, его надо лечить иначе, сурово, как вообще лечатся такие болезни. Или – или. Или перевернет всего себя, или вон. Без жалости, без малейшего сострадания!
В городок вернулись незадолго до начала концерта – только успели переодеться.
В ожидании концерта Знобин чутко прислушивался к разговорам – забылось ли у людей огорчение, вызванное суровой проверкой. В гуле голосов вроде не слышалось унылого настроения, хотя было оно совсем не тем, что неделю назад.
У ближнего от сцены входа увидел Сердича, который, как ему показалось, нетерпеливо искал кого-то. «Может, что случилось?» – подумал Знобин и подозвал его к себе.
– Вы давно из штаба?
– Только что.
– Что там?
– Ничего, все в порядке.
– Михаил Сергеевич не звонил?
– Звонил. Просил передать, задержится: приглашен на свадьбу.
– Тогда занимайте его место.
– Благодарю. – Сердич сел между Галей и Ларисой Константиновной. И тут почувствовал такое волнение, что с запинкой поздоровался с Ларисой Константиновной и, чтобы она не заметила в нем внезапной перемены, обратился к Гале.
Внимание полковника к девушке вызвало шутки в группе молодых офицеров, среди которых, находился и тот, кто был уполномочен занять свободное место рядом с Галей, объяснить ей поведение Вадима и договориться о свидании.
– Если полковник продолжит свои приятные улыбки и в будущем, акции Вадима упадут до катастрофического уровня.
– У Вадима одно существенное преимущество – он намного моложе. И потом, друг Сережа, надо развивать наблюдательность, иначе на всю жизнь останешься верхоглядом. Рыба такая есть, – возразил ему с насмешкой другой офицер.
– Посмотрим.
– А я уж дважды подмечал, с каким томительным волнением сей рыцарь даму пожирал, – продекламировал офицер.
Второй офицер оказался прав – поговорив с Галей, Сердич повернулся к Ларисе Константиновне.
– Шевельнулся, значит, скоро начало, – кивнул он на занавес.
– У вас какое-то необычное настроение. Возможно, хотите петь?
– Не на публике.
– Да, уже не те годы, когда хочется ее шумного внимания, – сказала Лариса Константиновна про себя.
– Но сегодня вам этого не избежать.
– Вернее, вам. Аккомпаниатор всегда в тени. Положение обязывает вас спеть хорошо.
Внимание Ларисы Константиновны тронуло Сердича, и он, сдержав волнение, ответил:
– Спасибо за заботу. Нам скоро выступать, пройдемте к роялю.
После исполнения номера, шумно одобренного залом, настроение Сердича приподнялось. Но когда, направляясь в зал на свое место, он подумал, что Лариса Константиновна скоро уйдет домой, сердце его томительно сжалось. Лариса Константиновна, заметив в нем перемену, спросила:
– Вам не слишком одиноко, когда вы возвращаетесь с работы домой?
– Одиноко.
– Почему же… – не договорила Лариса Константиновна.
– Один академический товарищ… Вы не знали подполковника Кучара?.. Такой огромный?
– Чуть-чуть помню. Кажется, принимала у него кандидатский по языку.
– Значит, он. Уже доктор, профессор, скоро генерал. Так вот, он посоветовал мне: не женись на красивой, женись на любимой.
Стесненный голос больше, чем слова, открыл Ларисе Константиновне состояние Георгия Ивановича. Какое-то время на душе было тепло и грустно. А когда уселась на место, мысли отлетели к Горину. Вспомнилось волнение, которое охватывало его при встречах с нею здесь, в городке. Но почему за все это время он ни разу не попытался увидеться с ней наедине, по-дружески поговорить, погрустить о давно минувшем? Не хочет себя тревожить? Или боится разговоров? Или настолько увлечен службой, что иного счастья и не ищет? Или вполне доволен семьей? Лариса Константиновна задавала вопросы и не находила на них ответа. Она посмотрела на Милу и вдруг заметила, что лицо ее иссечено мелкими морщинками, которые несомненно были следами нелегко прожитой жизни. И снова побежали вопросы: «Неужели во многих из них виноват Михаил? Нет, едва ли. Видимо, работа, тревоги за судьбу женщин и детей, которых она лечила, невзгоды семьи постепенно исписали ее доброе лицо. Вот, теперь что-то случилось с дочерью. И как это сблизило мать и дочь! И Михаил Сергеевич, наверное, знает о новой беде: расспросил, высказал свое мнение, что-то посоветовал. А потом случившееся обсудили всей семьей».
От доброй зависти учащенно забилось сердце. Как ей хотелось делить с семьей любое горе! Поровну между всеми. Пусть даже ей достанется больше…
Раздались аплодисменты. Лариса Константиновна не слушала исполнителя, но все же несколько раз беззвучно похлопала ладонями.
– Вы о чем-то думали, и, кажется, о невеселом? – спросил предупредительно Сердич.
– У женщин всегда больше невеселых дум.
– Согласен. – Сердичу захотелось добавить что-нибудь такое, что заставило бы ее подумать о нем. Но он лишь осторожно вздохнул.
В перерыве Горины начали собираться домой. Лариса Константиновна тоже решила уйти из клуба. На секунду ее потянуло к себе, но, вспомнив, что по комнатам бродит злой Геннадий, она с отвращением вздрогнула. Знобин попробовал их удержать, но женщины настояли на своем, и тогда он шутливо приказал Сердичу:
– Георгий Иванович, доставить в полной безопасности.
По дороге Мила пригласила всех к себе на чай. Ларисе Константиновне и хотелось увидеть семью Гориных дома, и было боязно неожиданно встретиться с Михаилом Сергеевичем. Тем более в сопровождении полковника Сердича. И она уклонилась, сославшись на позднее время и усталость хозяина.
Молча дошла с Сердичем до своего дома. Надо было расставаться. Лариса Константиновна украдкой посмотрела на окна квартиры – они светились полным светом. Стало быть, Геннадий не спит, и незаметно пройти в свою комнату не удастся, а выслушивать его вопросы, упреки, подозрения ей было тяжко.
Наклонив голову, она попросила:
– Пройдемтесь еще немного.
Неожиданность предложения всполошила мысли Сердича, и он никак не мог найти тему, чтобы занять Ларису Константиновну. Лишь через несколько шагов вспомнил прерванный началом концерта разговор об академии и подумал, что ей будет приятно услышать о том, что там произошло после ее отъезда из Москвы.
Действительно, рассказ заинтересовал ее. Она и сама вспомнила некоторых преподавателей. Незаметно для себя они оказались в небольшом сквере. Сели на скамью.
Сердич поднял взгляд на Ларису Константиновну, и на мгновение перед ним встало худое печальное лицо жены, ее глаза, уставшие от боли, в которых уже виднелось вымученное желание: скорее бы… чтобы не мучить и вас. От сурового укора себе не то что говорить, думать сейчас о своих чувствах ему казалось невозможным.
– Теперь о чем-то невеселом задумались вы, – сказала Лариса Константиновна.
– Установленные людьми сроки траура по близким… иногда оказываются короткими, – взглянув на едва мерцающую звезду, сознался Сердич. Но, подумав, что когда-то же образ жены отойдет в даль, и, возможно, это время совпадет с решением Ларисы Константиновны изменить свою жизнь, он продолжил: – Воспоминания порой делают тебя в чем-то виноватым перед ушедшими. Но жизнь продолжается. Рядом, в самом себе. Остановить ее невозможно и противоестественно. Как бы ни затасканно выглядели слова романса, но мне хочется сказать вам: «Я встретил вас, и все былое…»
– Не нужно, Георгий Иванович.
– Понимаю. Мне известно, что происходит в вашей семье. И если что случится, я повторю вам эти слова.
Лариса Константиновна наклонила голову, как бы подтверждая, что услышанное ей совсем не безразлично. Но сегодня она решилась использовать последнюю возможность сохранить семью и потому не может и не хочет слушать никаких признаний.
18
Горин подъехал к дому глубокой ночью. Расписавшись в путевом листе, спросил шофера:
– Не проголодался?
– Нет, товарищ полковник. Как-никак были на свадьбе. Сама невеста накормила. На три дня, не меньше.
– Тогда поезжай отдыхать.
Едва машина сделала разворот, к Горину подошли два офицера.
– Разрешите, товарищ полковник? По личному вопросу.
– Сразу двое и в такой поздний час?
– Один. Наш товарищ…
– Если он не трус, о личном должен просить сам.
– Сейчас он будет здесь.
Офицеры скрылись, за деревьями и минуты через две из-за них показался Светланов. Его походка, весь вид подсказали полковнику, что произошло что-то тяжелое, значит, и разговор будет, видно, долгий. Не дожидаясь приветствия, Горин, скрывая плохое предчувствие, предложил:
– Давайте поищем, где можно сесть и видеть друг друга.
Они вошли во двор, уселись на скамейку под фонарем. Лицо Светланова было измученно-хмурым. Офицер чувствовал это и пытался хоть немного изменить его выражение. Но попытки приводили лишь к гримасам, он чувствовал это, и ему становилось еще более совестно и тошно. Смотреть на Светланова Горину было неприятно, слушать его мрачную исповедь – тоже, тем более что она могла касаться дочери. Но отказать офицеру в разговоре он не мог.
– Говорите, слушаю вас.
– Я… – трудно, словно из последних сил удерживая огромную тяжесть, проговорил Светланов, – …сегодня я совершил низость.
Горин не сдержал возникший в душе гнев и резко проговорил:
– Именно?
– За то… За то, что у меня случилось во взводе, полковник Аркадьев пообещал не выпускать меня с гауптвахты. Пока я не научусь уважать полк. И я опять решил уйти из армии. Но без Гали… не мог. Для храбрости выпил, сделал предложение. Потом… вот здесь она назвала меня подлецом. Вам неприятно меня слушать?
– Я тоже человек, для которого существуют пределы терпения.
– Разнос так меня потряс, что я не подумал, к чему может привести выпивка.
– Вы даже не понимаете, чем вы меня оскорбили. Вместе с Галей.
Горин поморщился, потер ладонью лоб, глубоко задумался, будто забыл о собеседнике. «А если расскажу все? – подумал Светланов в страхе. – Я просто покажусь ему паршивцем, с которым не то что жить, сидеть рядом противно!»
Светланов поднялся, блуждающим взглядом окинул звездную глубину и сдавленным голосом попросил:
– Разрешите идти? Виноват во всем я, и мое место не здесь.
Слова офицера заставили Горина очнуться. Он взял его за руку и не слишком вежливо усадил снова на скамейку. Понимал, что надо смягчиться, и не мог. Не выпуская руки офицера из своей и крепко сжимая ее, будто стремясь за боль причинить боль, Горин недвижно сидел до тех пор, пока не отлегло от сердца.
– Самая большая глупость, старший лейтенант, – наконец заговорил Горин, – от одной низости спускаться к другой. Я раньше считал и, раз понимаете свою вину, считаю и сейчас, что из вас еще может получиться человек. Поэтому расскажите о себе все. С первого шага до последнего. Хочу знать вас лучше.
Из нетвердых, взволнованных слов Светланова следовало, что раннее детство его совпало с годами, когда все еще звенело победно закончившейся войной. В ребячьих играх громился противник, штурмом брались города. Так родилась любовь к военной службе. В десять лет уже был в суворовском училище. Первые два года прошли по-детски увлеченно. Потом зачастило озорство, безобидное сначала, идущее от желания казаться бесстрашными, как фронтовики-разведчики. Но после драки со старшеклассниками соседней школы, за которую многие были наказаны, а воспитатель не защитил их, класс обозлился, замкнулся бурсацкой круговой порукой и выкинул такую каверзу, что воспитателю, в сущности доброму и хорошему, как сознался сейчас Светланов, пришлось уйти из училища.
Неумное упрямство, подумал Горин, слушая Вадима, видимо, так впилось ему в душу, что его не смогли вытравить и в военном училище. К тому же у Светланова, как последний молочный зуб, прорезалась и еще одна недобрая черта – дутая высокомерность: в суворовском, мол, нас учили не лаптем щи хлебать. В общем, возомнил себя блестящим офицером. И когда пришел в полк, это помешало ему сблизиться с товарищами, подчиненными, а военная служба с ее частыми караулами и хозяйственными работами стала казаться нудной. Пошли срывы, за ними замечания, временами резкие. Он, конечно, взвинчивался, дерзил, а когда раскаивался, видимо, не находился тот человек, который бы узнал и понял, как Знобин, чем он живет, к чему стремится, почему оступился, или даже что-то бы простил ему, чтобы молодой офицер поверил в добро, постарался увидеть трудную красоту армейской службы.
Слушая молодого офицера, Горин в уме отмечал, где в своих бедах виновен старший лейтенант, где другие. Чтобы убедить человека, считал он, нужно сначала понять его, только потом придут нужные слова и решения. Понять Светланова прежним его начальникам и Аркадьеву не хватало терпения. За его проступками следовали замечания, предупреждения или кое-что пожестче. И он сам ожесточился.
Вскоре в рассказе Светланова Горин услышал другой мотив – работа взводным надоела, особенно сейчас, когда кое-кто из товарищей уже командует ротой, готовится в академию, будет учиться, умнеть, потом получит такую должность, в которой будет широта и что-то действительно интересное и перспективное. Откуда эта жажда успехов? Не оттого ли острое желание подниматься вверх, что некоторые к месту и не к месту пользуются старым изречением, которым полководцы прошлого заставляли подчиненных тянуться, выслуживаться, завоевывать им победы и славу: плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. А быть может, он завидует нам, фронтовикам, которые в двадцать один – двадцать три командовали батальонами и полками, а в его годы – даже дивизиями? И почему за весь свой рассказ Светланов почти ничего не сказал о том, какую радость доставляли ему подчиненные, которых он делал опытными солдатами, без чего работа любого командира не может быть действительно интересной?
Светланов умолк. Настала очередь говорить старшему. Горин подождал, пока подберутся нужные слова и, оглядев офицера, будто прикидывая, как возможно глубже войти к нему в душу, заговорил с усталой медлительностью:
– Я внимательно выслушал вас, – начал Горин, сорвав у ножки скамейки былинку. – В том, что вы такой неустоявшийся, измятый, виноваты вы сами, и отчасти мы, старшие. Вам двадцать семь. Пора, давно пора научиться различать в жизни хорошее и дурное, выбрать свой курс. Ленин в семнадцать лет знал, чем будет жить всю жизнь. Гусар Лермонтов был моложе вас, когда стал гордостью всей России. А Тухачевский, царский офицер, дворянин, во всей сумятице революции сумел разглядеть главное – обновление России и отдал ему всю силу ума и таланта. И тоже в ваши годы. Вы же все еще мечетесь, кипите от маленьких несправедливостей.
Скажите мне, – поддаваясь чувству обиды, резче заговорил Горин, – вы хоть раз бросились в настоящий бой против плохого, в защиту правды, справедливости? В такой бой, исход которого, возможно, заставил бы спросить себя: быть или не быть?
– Не приходилось.
– Но возмущались?
– Было.
– Как?
– С товарищами.
– А на собрании, у всех на виду?
– Нет.
– Выходит, только шумели, изливали гнев у себя в закоулке, то есть по-мещански. Не подразумевали в себе такое? Бывают храбрыми и мещане, на минуту, час, а командир обдуманно-смелым должен быть всегда, только тогда он чего-то стоит!
Горин взглянул на Вадима. Шея и спина того вытянулись, будто он собирался сорваться и убежать. Но руки, ухватившие край скамейки, крепко держали его на месте, значит, можно добавить еще, и Горин продолжал:
– В вашем рассказе я услышал много жалоб на то, что вас слишком долго держат на взводе. И все же, узнав сейчас вас лучше, убедился: роту вам давать еще рано. Вы не владеете своим характером, делаете глупости. Сейчас они в какой-то мере поправимы. А на войне? Глупость – это ваша гибель и гибель многих ваших подчиненных. Такие командиры, как вы, особенно опасны в неудаче. В сорок первом именно похожие на вас чаще всего впадали в истерику и пропадали. На войне несчастий и бед больше, чем в мирное время. Надо заранее научиться переносить их. Вы этому учитесь плохо. А пора бы…
Горин передохнул. Предстояло сказать о другом, о дочери.
– Теперь о вас и Гале. Женятся, конечно, не по расписанию. На свете существует такая вещь, как любовь; именно она определяет, когда людям жениться и когда выходить замуж. Но одной любви мало. За женитьбой следует семья, обязанности отца и матери. Скажите откровенно, вы готовы быть мудрым отцом?
– После стольких глупостей поверить мне, конечно, трудно, – признался Светланов. – Да я и сам… сейчас не уверен. Но без Гали я не могу. Своим предложением по пьянке и потом… Я оскорбил ее. Не знаю, захочет ли она простить меня.
Горин прикрыл глаза ладонью и опять умолк надолго, а Светланову стало казаться, что полковник собирается сказать ему слова, в которых не будет даже слабой надежды. Но в голосе Горина не было ни гнева, ни уверенности.
– Даже не знаю, что вам сказать и посоветовать. Думаю, что свои отношения вы можете выяснить только сами. Единственное, что я могу обещать – не гнать вас от себя, от семьи. Советовать что-либо Гале сейчас тоже не могу. Со мною она, возможно, и не поделится своими неприятностями. К тому же я ей не родной отец. Об этом она еще не знает. И вам сказал лишь потому, чтобы вы правильно поняли меня.
Офицеры встали. Попрощались. Потрясенный всем услышанным, Вадим шатко повернулся и медленно пошел домой. Как сложно, оказывается, построена армейская жизнь. А казалась простой до серости, и не было нужды рассматривать ее с помощью оптики. Кто это делал, по-твоему, был ханжа или карьерист. Вот и занесло тебя… Ты где-то читал: понимать человечество нужно начинать с самого себя – в себе все известно, нужны только честность и мужество. Вот и начинай с толстовской беспощадностью. Без этого не выбраться на хорошую дорогу, не очиститься от прилипшей грязи.
Шел третий час ночи. Мать и дочь не спали. Они слышали, когда Михаил Сергеевич подъехал к дому. Ждали – войдет, а он все не появлялся. Мила вышла в подъезд и увидела Михаила с Вадимом. Растерянная, смущенная, поднялась к себе. Как и боялась – Михаил не от нее узнает о беде Гали. Бесконечно долгим показался ей разговор во дворе.
Михаил подошел к квартире не как обычно. У двери остановился, постоял, до кнопки чуть дотронулся – звонок лишь сонно вздрогнул. На пороге тоже немного постоял и только затем, прошел в комнату и неохотно поцеловал жену и дочь. Снял китель, повесил на спинку стула. Сел. И все при полном молчании.
