Текст книги "Полковник Горин"
Автор книги: Николай Наумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
6
Горин покидал клуб с досадной мыслью: разговор с новым командиром полка получился не таким, каким хотелось. Вместо доверительной беседы началось чуть ли не препирательство. Упрямое желание отстоять безупречность своего мундира помешало Аркадьеву понять то, что он должен был извлечь из беседы. Пора было идти домой, но неудача заставила заглянуть в штаб в надежде, что Знобин еще там и можно поговорить с ним об Аркадьеве. Но в штабе работал только Сердич. Знобин все еще находился у танкистов.
Горин выслушал, что сделал Сердич за день, и неожиданно предложил:
– Пойдемте ко мне ужинать.
Георгий Иванович удивленно поднял брови:
– Я недавно пообедал…
– Не верю. И потом – от приглашения старших отказываются только при очень серьезных обстоятельствах…
Когда офицеры вышли за проходную, солнце уже опустилось за высокие тополя, отбросившие мягкие тени через всю улицу. От реки тянул свежий ветерок. Он ослабил душный дневной зной. Идти было приятно.
У домов стояли женщины, играли дети. Во дворах метали на зиму сено, чинили сараи. С детства Горину была знакома нехитрая полудеревенская жизнь районного центра. Он знал здесь многих, и многие приветствовали его как давнего знакомого.
У Дома офицеров – белого здания с тяжелыми колоннами, увенчанными дорическими капителями, – Сердич приостановился.
– Посмотрите, кажется, Лариса Константиновна.
В белом платье, с небольшой книгой в руке, издали она показалась Горину прежней учительницей и живо напомнила выпускной вечер в академии и последнюю встречу с ней.
В тот день он получил диплом с отличием и золотую медаль, но близкий отъезд из Москвы и теперь уже неизбежное расставание с Ларисой Константиновной омрачали радость. И, чем ближе подходил час прощального вечера, тем больше его угнетала мысль, что в разрыве с Ларисой виноват, кажется, и он.
Горин мысленно перебрал тогда все, что было у него с Ларисой: нетерпеливое ожидание, пока она обратила на него внимание, счастливейший день, когда она познакомила его со своим сдержанно-внимательным отцом, который убрал из комнаты все генеральское, чтобы не стеснять его во время беседы, не менее счастливые два месяца почти ежедневных встреч и, наконец, тот день, когда Лариса неожиданно уклонилась пойти с ним в театр. Без нее не пошел и он. Поздно вечером с друзьями он отправился в парк «Сокольники» на прощание с зимой. На катке «Люкс» они увидели Ларису Константиновну с моложавым мужчиной, который, слегка наклонившись к ней, рассказывал, видно, что-то занимательное. Когда пара проходила мимо них, она взглянула безразлично отрешенными глазами и, кажется, не захотела узнать своих учеников, чем вызвала гнев у последних холостяков курса.
Решение было принято без долгих разговоров. Друзья направились за парой и поочередно отдали ей честь. Лишь он, Михаил, не сделал этого. Уехал в общежитии и не мог уснуть всю ночь.
Может быть, он сумел бы справиться с охватившим его смятением, если бы на другой день Лариса Константиновна хоть чуть-чуть проявила к нему то скрытое внимание, которое он замечал всегда, когда она спрашивала его. Лишь через несколько занятий Горин уловил в ней что-то похожее на сожаление или вину. Но уже было поздно. Накопившаяся обида, поднявшаяся гордость человека, прошедшего всю войну, взбунтовались в нем, и он принял то упрямое решение, от которого потом не мог отступиться, хотя не раз замечал на себе ее пытливый взгляд, в котором виделось желание спросить его о чем-то, а возможно, и дружески поговорить. Но он не воспользовался ни одним случаем. Больше того, перевелся в другую группу и при виде Ларисы сворачивал в класс или курилку.
В день выпуска Горин несколько раз набирался смелости зайти на кафедру, чтобы поблагодарить Ларису Константиновну за уроки английского. Втайне он надеялся, что в завязавшемся разговоре ему удастся признаться ей, насколько мальчишески он вел себя в последние месяцы, и это даст ему повод написать ей письмо. Она, конечно, ответит, и в завязавшейся переписке произойдет примирение. Но в преподавательской комнате ее не оказалось, поехать к ней домой он не решился.
А на выпускном вечере тостов – поздравительных, напутственных, прощальных – было так много, что голова Горина затуманилась и в ней закружилась упрямая мысль – клин выбить клином, чтобы избавиться от боли и освободить место для другой женщины. Пусть не столь изящной, но такой, которая бы безропотно переносила все невзгоды армейской жизни.
В зале он пригласил танцевать ту, которая улыбчиво поглядела на него. Услышав его шутку, – нет ли в зале рыцаря, который бросит ему перчатку, – она ответила в том же топе: ее знакомые – люди вполне современные – перчаток не носят и потому вызывать на дуэль соперников им нечем. Во время третьего танца он уже знал, кто ее родные, где живут, а затем и получил разрешение навестить дом на Арбате в качестве гостя. Когда после очередного танца он подвел партнершу к белой колонне и щегольнул невесть какой остротой, рядом увидел Ларису Константиновну. В грустной улыбке ее было столько удивления, что Горину показалось, будто она слышала весь его разговор с этой всего-навсего лишь смазливой девицей. Ему стало так стыдно, что он задохнулся, будто глотнул клубок густого дыма. Извинившись перед девушкой, он поднялся в буфет и уже не помнил, как очутился на арбатской квартире.
От давно совершенной глупости и сейчас ему стало так стыдно, что он остановился.
– Вы хотите подойти к ней? – услышал он вопрос Сердича.
Назвать истинную причину, почему он остановился, Горин не мог и потому сказал:
– Да. Пока она наша гостья, и ей, возможно, с нами по пути.
– Добрый вечер, – приблизившись к Ларисе Константиновне, произнес Горин каким-то чужим голосом и замер, увидев, как вздрогнула, а затем гордо выпрямилась ее спина. Прошла еще долгая секунда, пока Лариса Константиновна повернулась.
Холодность ее красивого умного лица сменилась недоумением. Так разительно не походил Горин на того, каким она представила его себе со слов мужа. Ничего высокомерного в нем не было. Выглядел молодо. Может быть, оттого, что неожиданная встреча взволновала его, он во многом походил сейчас на того пытливого, но несколько робкого в ее присутствии юного майора, каким она его знала многие годы назад. Лишь по густой изморози, осевшей на висках, глубокому взгляду да тонким линиям морщин на лбу и около висков можно было сосчитать его года.
– Знакомитесь, чем мы живем кроме службы? – спросил Горин не в силах освободиться от охватившей его стесненности.
– Скорее, простое женское любопытство. Последние восемь лет я жила и с меньшими, чем у вас, возможностями. Вот Георгию Ивановичу, коренному москвичу, верно, у вас будет скучно.
Сердич сдержанно улыбнулся:
– Едва ли. Михаил Сергеевич такую работу мне предложил, не знаю, скоро ли смогу переступить порог этого дома.
– Придется. И не только порог, но и рампу. Вчера вы так спели, что от повторения номера вам не уклониться.
– Вы слышали? – спросила Лариса Константиновна.
– Только вас. Шел мимо.
– Могли услышать и Георгия Ивановича.
Это был упрек. Сказать, почему не пришел на ужин, он пока не мог, и решил смягчить упрек обещанием:
– В следующий раз постараюсь не упустить такую возможность.
– Вы домой? – вдруг спросила Лариса Константиновна.
– Да, ко мне, ужинать.
– Мне по пути, – и прошла вперед. Перед глазами Горина возник узел ее волос, тугой и высокий, в котором он заметил холодную седину. Она не пыталась и, кажется, не хотела скрывать ее. В этом она более всего оставалась прежней, спокойно-холодной дочерью крупного генерала, рядом с которой робели даже бывалые фронтовики.
Поравнявшись с ней, Горин попробовал возобновить разговор:
– Меня начинает беспокоить опрометчивость, которую я допустил, не воспользовавшись вашим гостеприимством.
Лариса Константиновна опустила глаза и, кажется, не собиралась отвечать. Но вот брови ее чуть сдвинулись, и она сухо ответила:
– Прошло столько лет, люди меняются… но не всегда к хорошему.
– Бывает и так, но вы изменились к лучшему.
Лариса Константиновна повернулась резко и недоверчиво.
Горин поспешил пояснить:
– «Грезы» Листа вы исполняли лучше, чем прежде. В музыке, особенно непрофессионалу, лгать трудно.
– Музыка – мой друг и поверенный, – несколько смягчилась Лариса Константиновна. – Ей можно доверять…
Она старалась говорить так, чтобы у Горина не возникла мысль, что она сожалеет об их давней размолвке. И все же почувствовала, что это ей удалось не совсем. Недовольная собой, она вдруг спросила:
– Вы никогда и ни о чем не жалели?
– Жалел, – сознался Горин. И тут же добавил: – Пока не родился сын. Сейчас ему почти двенадцать…
– Я слышала, у вас есть и дочь. Взрослая.
– Да. Скоро будет педагогом.
Со слов Горина выходило, что до их встречи у него было какое-то увлечение, зашедшее слишком далеко, – когда ухаживал за ней, дочери было около пяти. А казался чистым и потому таким требовательным к другим. Именно это и влекло к нему и сдерживало, ибо в нем было что-то слишком молодое, не устоявшееся. Но если у него была ошибка в жизни, почему же он так круто отвернулся от нее? Но спросить об этом в присутствии мало знакомого человека было нельзя.
Глаза Ларисы Константиновны отчужденно устремились вдаль, смущенный Горин перевел свой взгляд на Сердича. По его лицу он заметил, что тот внимательно слушал их разговор и, кажется, догадался, кем для него, Горина, была когда-то Лариса Константиновна.
– Георгий Иванович, а вы знали Ларису Константиновну в академии? – обратился Горин к Сердичу, чтобы смягчить неловкость затянувшегося молчания.
– Я учился двумя годами позже вас и на другом факультете. Был женат и никого не замечал.
– Ваша жена, видимо, была очень счастливая женщина? – отозвалась Лариса Константиновна.
– Я не меньше.
– И как долго?
– До прошлого года.
– Тогда в вас редкое сочетание души и мудрости.
– Мудрой была жена.
– А вы нет?
– Умным называли. Мудрым?.. – Сердич приподнял плечи. – Думаю поучиться у Михаила Сергеевича.
Лариса Константиновна недоверчиво взглянула на Горина, тот чуть усмехнулся и ответил ей:
– Меня тоже никто мудрым не называл. Быть терпеливым научился – служба не баловала милостями.
Недалеко от дома, где жил Горин, на улицу высыпали мальчишки. С ними был и Тимур, он лихо распоряжался своими товарищами.
– Петька, ты убит, ложись! Тебе говорят, ложись! Мишка, атакуй противника в палисаднике! Скорее!..
Маленький Петя неохотно лег под изгородь, Миша вырвался вперед и застрочил трещоткой.
– Михаил Сергеевич, ваш наследник – заправский вояка, с генеральским баском, – заметил Сердич.
Тимур действительно выглядел грозным начальником ребячьего гарнизона. Его слушались. Беспрекословно и даже с опаской.
Сын напомнил Горину семью, и в том, что в нем всколыхнулось, он почувствовал вину перед ней. Чтобы обрести равновесие перед тем, как появиться перед женой, он решил задержаться и присмотреться к сыну. Михаил Сергеевич повернулся к Ларисе Константиновне, чтобы попрощаться:
– Я почти дома.
Сердич догадался о намерении командира дивизии и, поскольку оставлять Ларису Константиновну одну ему показалось неудобным, он обратился к Горину:
– Разрешите мне зайти к вам немного позже. Боюсь, – улыбнулся Сердич, – если мы оставим Ларису Константиновну одну, у нее появятся недобрые мысли о нашем воспитании.
Горин не позволил себе даже взглянуть им вслед. Сел поодаль и минут десять наблюдал за игрой ребят. Сын несколько раз посмотрел в его сторону и с еще большей старательностью продолжал отдавать распоряжения. Да, зазнайство парня, пренебрежение ребячьим равенством были налицо. Пора что-то предпринять. Поговорить? Но долго ли слова могут сдерживать детские желания? Наказать? Жалко: уж больно увлеченно командовал.
Под взглядом Горина-старшего игра ребят разладилась. Они обступили Тимура, о чем-то зашептались. Горин подозвал их к себе:
– Воюете?
– Понарошку, – ответил за всех сын.
– Кто же из вас лучше всех командует?
– Тимур, – ответил самый маленький из ребят.
– А почему не ты, Петя?
– Не знаю, – мальчик удивленно посмотрел на Горина.
– А как ты думаешь, командир? Почему твои друзья-товарищи не научились командовать, как ты?
Тимур шмыгнул носом.
– Может быть, они тоже хотят быть, как Рокоссовский… Хотите? – обратился Горин к детям.
– Хотим, – дружно проговорили ребята.
– Ну вот видишь, Тимур. А ты командуешь один. Не по-товарищески это.
Ребята почувствовали неладное. Затаенное желание стать таким, как Рокоссовский, конечно, заманчиво, но только веселые игры пока лучше.
– Так как решим?
Ребята продолжали молчать.
– Говори ты, Тимур.
Сын насупился.
– Стесняешься? Не думал, что ты такой, – с шутливой укоризной протянул Горин. – Хорошо. Я понял и помогу тебе. Он хочет, ребята, две недели побыть рядовым. – И, чтобы подбодрить сына, добавил: – Суворов, генералиссимус, в солдатах ходил семь лет. Кого изберем командиром? Петю? Ну-ка, Петя, попробуй.
Ребята не двинулись с места, и Горин подумал: не слишком ли круто обошелся с сыном?
Но менять свое решение уже было нельзя, и он стал подсказывать Пете, с чего начать исполнение должности: построить ребят, рассказать, кому куда наступать.
Игра возобновилась, а Горин сидел и не решался идти домой. В душе кружилась неприятная сумятица. Смешались воспоминания, насторожившиеся чувства, которые, как считал он, в нем давно высушило время, и досада на себя – не смог даже намекнуть, что в давней размолвке если он и виноват, то только не в том, что на свете была Галя, теперь его взрослая дочь. Тогда о ее существовании он даже не предполагал. Хотелось подождать, пока утихнет в душе сумятица, но игра ребят прекратилась. То ли потому, что ребята устали, то ли слишком уж неожиданно произошла смена признанного ими вожака.
– Все, разбили врага? – попробовал пошутить Горин.
– Разбили, – стеснительно ответил Петя.
– Ну, тогда по домам. Пора ужинать.
Горин протянул сыну руку. Тот подошел неохотно, с обиженно опущенной головой. Руку отца не взял. Михаил Сергеевич ласково положил ее на плечо сына. Так они и появились на пороге квартиры.
Открылась дверь. Их встретила Мила. В домашнем она выглядела чуть полнее, но как-то покойнее и добрее. При виде своих ее по-восточному суженные глаза оживились улыбкой, смягчив усталость смуглого лица.
Умеющая почти всегда безошибочно узнавать состояние больного по выражению глаз, цвету кожи, едва уловимым его движениям, она поняла – сын наказан отцом – и перевела настороженно-пытливый взгляд на мужа. Михаил улыбнулся, но в его глазах виделась вина. Почему? Наказал сына и стало жаль? Нет, в таких случаях он бывал иным, веселым и одновременно недоумевающим: вот, с тысячами справляюсь, а сына одного не могу взять в руки. Служебные неприятности он тоже переживает не так, замкнуто, стараясь не беспокоить ими семью. Что же? Опять услышал «Грезы» или встретил ее? Если изменился из-за этого, выходит, Лариса Константиновна для него была не только учительницей.
Стремясь скрыть от мужа охватившую ее тревогу, наклонилась к сыну:
– Что произошло, Тимур?
Тимур искоса взглянул на отца.
– С моей помощью разжаловал себя в рядовые, – ответил за него Михаил Сергеевич. – Начал покрикивать на товарищей.
– Как же так можно? Ты когда-нибудь слышал, чтобы папа кричал на подчиненных? – Слова прятали, приглушали тревогу, и Мила спросила еще: – Сколько же будешь ходить в солдатах?
– Две недели, – неохотно ответил Тимур и боком, все еще хмурясь, пошел в ванную.
На ходу отстегивая галстук, Михаил Сергеевич направился в спальню. Как всегда. Лишь забыл поцеловать ее. Или не смог?
Возникшее беспокойство вызвало в памяти давние встречи. Первая произошла у землянки начальника штаба полка, куда подошла и она, чтобы сделать перевязку раненому. Михаил спросил ее, как пройти к командиру полка. Спросил просто, без той навязчивости во взгляде, с которой обычно смотрели на сестер истосковавшиеся по женскому вниманию фронтовики. Может быть, потому что после госпиталя был прозрачен, как опасно переболевший ребенок. А вечером появился в тылу полка, где пополнялся его батальон. Заглянул в санроту. Подсел к девушкам, игравшим в фанты. Когда пришла его очередь «откупаться», без отнекиваний стал читать поэму Симонова «Сын артиллериста». Сначала чувствовал себя немного стеснительно, а вскоре сам всем стал казаться тем милым парнишкой, который без матери рос при казарме один, наравне с красноармейцами учился скакать на коне и который только что вернулся из госпиталя, куда попал после того, как вызвал огонь на себя.
Потом были танцы. Он пригласил ее. Вел умело, уверенно и как-то по-товарищески просто. И все время говорил, говорил. Интересно. Даже забылось, что на передовой ждет Тимур. Узнает об ухаживании нового комбата – будет неделю кипеть от ревности.
Тимур прискакал на следующий день. Упрекал, кричал, едва успокоился, а когда началось наступление, Михаил помог ему, и они подружились. Только в санроту «сын артиллериста» уже не приходил. Зашел лишь в Кенигсберге, после гибели Тимура. Не утешал, у него было свое большое горе, – почти весь батальон погиб, штурмуя форт. Потом зашел еще раза три. Кажется, собирался сказать о чем-то, волновавшем его, но так и не решился. Будто Тимур был еще жив и мог обидеться…
Вскоре с дивизией он уехал на Дальний Восток, она – домой. Встретились только через пять лет, когда он, закончив академию, снова уезжал на восток. Разыскал, приехал, а увидел ее, подурневшую, с дочерью, в растерялся. Казалось, поговорит, уйдет и больше не придет. Нет, не уехал. Может, потому, что Галя сразу назвала его отцом, похвалилась девочкам – у меня тоже теперь есть папа. Под конец отпуска, в чем-то пересилив себя, сделал предложение. И потянулась благополучная, но не очень радостная жизнь. Долгие три года был предупредительным, заботливым, ни разу ни за что не упрекнул, ни в чем не отказал. И все же был далеким, почти чужим. Теперь ей, кажется, открылась истинная причина его безрадостной задумчивости в те, далекие теперь, годы – приехал к ней за спасением от неудачной любви.
Не обида, естественная при таком воспоминании, охватила Милу, а что-то такое, что она и сама не сразу могла определить.
В душе Милы смешались и боль, и страх, и незлобивый упрек: «Зачем же?» Она не смогла произнести его даже про себя, как много лет назад не смогла сказать о нем Михаилу, испугавшись самой мысли, что он догадается о возникшем у нее сомнении и возьмет свое предложение назад. С дочерью, без мужа ей столько пришлось тогда пролить слез, что она готова была уехать с кем угодно, только бы избавиться от упреков родных и насмешек соседей: навоевала дочке бабье отчество. И Миле захотелось оправдать Михаила: не многие женщины могут сказать, что годы замужества прожили лучше. Ни одного недоброго слова ни ей, ни дочери, помог стать из медсестры врачом. И любви его ей было вполне достаточно – ровной, теплой, мягкой. Огненная, сумасшедшая – лучше ли она?
Чтобы избежать возможного объяснения, Мила укрылась в кухне. Михаил пришел туда.
– У нас будет гость, – предупредил он жену.
– Хорошо, у меня все есть, – не поднимая головы, ответила Мила.
В голосе и в чуть большем, чем всегда, наклоне ее головы Горин уловил тревожное беспокойство. «Неужели догадалась? – подумал он и тут же успокоил себя: – Не одна же встреча с Ларисой Константиновной вывела меня из обычного состояния: произошел не совсем удачный разговор с Аркадьевым, наказал сына. Рассказать обо всем? А лучше ли будет? Ведь что-то менять я не собираюсь, и едва ли во мне возникнет такое намерение».
Из затруднения помогла выйти жена:
– Ты почему сегодня задержался?
– Был у Берчука, потом на беседе у Аркадьева. Хотелось помочь человеку – обиделся. Пришлось пичкать через «не хочу». Неприятно.
Мила поспешила поверить: так было лучше. Упреки и обиды за подступившую к мужу отчужденность, знала она по судьбам многих семей, лишь усиливали ее и потом затрудняли примирение. Нередко с них начиналось несчастье. Михаил будто догадался, о чем она подумала, снял китель и помог собирать ужин.
Из коридора донесся нетерпеливый голос дочери:
– Папа дома?
– Да, – отозвался он, помедлив. Поставил тарелки на стол, вышел в гостиную. Увидев дочь, Горин обрадовался – ничего вчерашнего в Гале, кажется, не было, лишь в глазах стоял вопрос: что с Вадимом?
– Тебя волнует, что с ним?
– Да, папа. – Галя кивнула головой и остановила на отце измученный, за сутки повзрослевший взгляд черных глаз.
Они сели на диван.
– У него был Павел Самойлович. Поговорил, поспорил. Кажется, удержал от необдуманного поступка.
– Какого?
– Светланов считает, что путь в будущее ему отныне закрыт, и решил уйти из армии.
– А возможно, он прав – в этом году его уже не пустят в академию…
– Да. Я бы и не советовал. Он общевойсковой командир, а задумал поступать на технический факультет.
– Разве быть инженером хуже, чем командиром?
– Все, Галя, хорошо, что по душе.
– К такому решению он пришел после долгих раздумий.
– Много обычно думают на перепутье, когда не уверены, лучше ли будет новая дорога. Насколько я понимаю, характер у Вадима не тихий. Вероятно, ему надоело командовать взводом, захотелось получить роту. Продвижение затянулось, и он надумал менять профессию на более интересную. Но это может оказаться непоправимой ошибкой. К тридцати трем годам стать рядовым инженером, в подчинение которому дадут несколько машин и десяток солдат, – не для его обостренного самолюбия. А ведь военному инженеру тоже надо проводить занятия, отвечать за подчиненных, выслушивать замечания от начальников… В лаборатории, в космос идут немногие.
К двери подошла Мила. Услышав разговор, она не решилась войти в комнату, но и вернуться на кухню тоже не могла, хотелось послушать. Михаил говорил с дочерью с таким участием, что ей стало немножечко завидно.
– Что же… Ждать? – подавленно, скорее себя, чем отца, спросила Галя.
– Ждать.
– Сколько?
– Маркс ждал свою любимую семь лет. Вадиму достаточно год-два.
– Два года видеться только в каникулы?!
– Разве это помеха для большой любви?
– А как ее узнать, большая она или маленькая?
– Верный признак настоящей любви – острое желание сделаться лучше, чище, умнее. Такой любви хочется очень много сделать для любимой или любимого, для всех людей.
– Вадим умный, папа, но без меня он наделает много глупостей. Он… порой такой несдержанный.
– Если он не думает меняться, любит ли он тебя? Одна твоя любовь и поспешное твое согласие с его желаниями ни ему, ни тебе добра не принесут.
– Что же мне делать? Может быть, пойти и сказать: не будешь умным, гениальным – не пойду за тебя замуж?
– Такой прямолинейности требовали лет сорок назад некоторые недалекие комсомолки. По-настоящему любящие поступают иначе, – чуть обиженно упрекнул дочь Михаил Сергеевич. – Если не чувствуешь, как об этом сказать любимому, хорошо присмотрись к себе, любишь ли ты его?
Галя молчала долго. Губы ее чуть заметно шевелились, будто подыскивали слова, которые правильно бы назвали ее чувство.
– И все же я люблю его, – вскинув голову, наконец ответила она.
– За что?
– Не знаю.
– Тогда в тебе еще не любовь, Галя, а только робкая завязь ее.
– Может быть. Со временем она вырастет в любовь.
– То, что растет само по себе, чаще всего вырастает кривым.
– Но бывают же исключения!
– Ты уверена, что именно ваша любовь будет таким исключением?
– Не совсем…
Помолчали.
– Ты бы хотела с ним повидаться?
– А это можно?
– Почему бы нет, если ваша встреча поможет ему стать умнее? Только хорошо подумай, как сделать вашу любовь красивой, а жизнь – большой.
– Постараюсь, папа.
Мила вернулась на кухню расстроенная, с чувством своей, не совсем понятной ей самой вины. Всего несколько минут назад она подозревала Михаила невесть в чем, а он говорил с ее дочерью с такой добротой, с какой, видимо, не смогла бы говорить с ней сама.
