Текст книги "Полковник Горин"
Автор книги: Николай Наумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
4
Зеленый газик по гладкому шоссе легко взбежал на возвышенность, откуда открылся широкий вид голубой от марева долины с желтыми полями и сизым узором реки, напоминавший среднюю полосу России и украинское Полесье. Зеленые округлые горы у горизонта походили на родные, уральские. Только тучи над ними, огромные, темные, грозившие обрушить на долину потоки воды, были дальневосточные. Шофер придержал машину, зная, что полковник любил постоять на высоте, посмотреть, о чем-то своем подумать, но сейчас, перехватив вопросительный взгляд водителя, Горин кивнул головой вперед, и машина сбежала вниз. За мостом она свернула на проселок, прогретый расщедрившимся, наконец, солнцем, и, едва сбавила ход, облако пыли навалилось на нее, проникло под тент. Серый бус оседал на складках гимнастерок, щекотал ноздри. Особенно пропылился солдат-танкист, сидевший сзади.
После того как они покинули военный городок, командир дивизии расспросил Муравьева о родителях, откуда призван в армию, трудно ли привыкать к службе, и затем надолго умолк. Можно было предположить, что Горин забыл о солдате, если бы изредка не поглядывал на него в зеркало. Полковник о чем-то озабоченно думал, и Муравьев, чтобы не прервать его мысли, затаился, не смел кашлянуть, хотя в горле у него давно першило от пыли.
А думал Горин о полковнике Берчуке. «Что могло случиться с Алексеем Васильевичем? – снова и снова возвращался он к этой мысли. – Устал от службы? Или молодой замполит перемудрствовал?» Представляя себе Берчука последних недель, его огромную фигуру, Горин про себя отмечал, что все вроде бы в нем осталось по-старому, иными, чем прежде, ему виделись только его глаза. Обычно сурово-внимательные, временами жесткие, теперь они казались какими-то отрешенно-неподвижными, как вдруг остановившиеся часы. И дела полка, выходило по письму замполита, и Горин ощущал это, не то что ухудшились, но как-то потускнели, что было тревожно – ведь полк лучший в дивизии, а сам Берчук – живая ее история. Служит в ней со дня формирования, с осени тридцать девятого года, на фронте командовал всеми подразделениями от стрелкового отделения до батальона. Вместе с ней приехал сюда, на восток, в сорок пятом, дошел до Порт-Артура, вернулся в Приморье. И вот уже десятый год командует полком. Знал он этот свой предел и не проронил ни слова жалобы на свою застоявшуюся службу – без академии куда ж…
Причина начала нащупываться, но верить в нее Горину не хотелось. Берчуку почти сорок девять. Через год-два кончится его служба. Как ни тяжела она была, расставаться с ней нелегко. Если причина его невеселых раздумий в этом, чем их рассеять, как настроить, чтоб до последнего дня служилось хорошо и в запас его можно было бы проводить с той щедростью почестей и душевной теплоты, которые он заслужил своей долгой, честной службой на невысоких, но самых трудных должностях в армии.
Горин всегда придерживался правила: если хочешь, чтобы подчиненные уважали своего командира, без него даже не начинай смотреть полк. Но сейчас, обдумывая, с чего начать разговор с Берчуком, он все больше склонялся к мысли, что сначала нужно самому увидеть, насколько ухудшились дела в полку, а потом уже определить, как вести разговор с Алексеем Васильевичем. И чтобы тот сразу почувствовал, что комдив чем-то недоволен, решил отступить от своего правила, – не доезжая до военного городка, свернул на стрельбище полка.
К остановившейся вблизи огневого рубежа машине подбежал командир роты. Любуясь его раскидистыми черными усами, комдив выслушал громовой доклад, поздоровался и стал поодаль, сцепив кисти рук за спиной. Еще издали он увидел на стрельбище ту безмятежную неторопливость, которая обычно наблюдалась на тех участках фронта, где долго стояли без движения. Можно было сделать замечание, но комдив не спешил, хотел, чтобы командир полка, который, он был уверен, с минуты на минуту должен появиться на стрельбище, сам увидел эту безмятежность и после намека или без него понял, куда она может увести полк.
Когда сзади послышалось натужное гудение машины, Горин кивнул приехавшему с ним оружейному мастеру:
– Ваша штучка должна не только строчить, но и считать звуки выстрелов. Вот тогда она будет что надо. Ясно почему?
– Не совсем.
– Результат стрельбы во многом зависит от точной длительности очередей. Ваш счетчик должен научить стрелков определять их по музыке выстрелов… Походите за стрелками и присмотритесь, что и когда они делают.
Солдат не слишком умело повернулся и заспешил к огневому рубежу.
Машина еще бежала, а дверца уже открылась. Едва «газик» стал, из-под серого тента показались могучие плечи полковника Берчука. Выйдя из машины, он расправил складки гимнастерки и направился к комдиву. Лишь первые шаги командира полка были озабоченно-торопливыми. Затем его поступь стала спокойной, чуть замедленной, как и те слова, которыми он доложил о себе. Горин протянул полковнику руку и тут же взглядом показал на удаляющегося оружейника, как будто тот и был главной причиной его приезда в полк.
– Привез солдатика. Изобрел такую штучку… Не придумаю, как и отблагодарить.
Берчук развернул плечи, окинул внимательно-строгими глазами оружейника, который, будто пристегнутый, то бежал за стрелком, то ложился рядом с ним, и промолчал – понял, не только из-за этого мальца приехал в полк командир дивизии.
– Что, посмотрим, как воюют подчиненные вашего лихого капитана? – после короткого молчания предложил Горин.
Усатый капитан выхватил из кармана записную книжку, на вытянутой руке подал ее комдиву. Горин пробежал взглядом по столбикам цифр пробоин и оценок, и глаза его пытливо окинули крепкую фигуру офицера.
– Как оцениваете стрельбу роты?
– Почти хорошо! – преуменьшив для скромности результат, ответил капитан.
– Почти хорошо сейчас – это может быть плохо на инспекторской. И в бою.
– Результат твердо хороший, товарищ полковник, – ответил тут же ротный, досадуя, что комдив не понял, почему он сказал «почти хорошо».
– Позовите лучшего стрелка роты.
Вызванный из строя сержант вскочил в окоп, надел противогаз. Горин подал команду. Сержант торопливо выстрелил и побежал вперед. Комдив, командир полка и капитан неотступно следовали за ним. Чуть вправо появились макеты двух фигур. Сержант присел на колено и дал очередь. Через несколько шагов еще одну и последнюю метрах в ста от мишени. Пули взбили пыль на бруствере окопа и двумя красными точками взвились над полосой леса.
Сержант побежал дальше. Увидев бугорок с помятой травой, в нерешительности остановился; должны появиться цели, но желтые кусты, за которыми они были скрыты, даже не шелохнулись. Ждать нельзя, а идти вперед – там густая трава, придется стрелять с колена, можно промазать. Честность взяла верх, и пришлось стрелять не с лучшей позиции.
Пулемет и одна бегущая цель оказались непораженными. Оценка – только «удовлетворительно».
На высоком лбу командира полка собрались грозовые складки. Узкие ноздри его большого носа с шумом втянули воздух. Но комдив опередил его:
– Убедились?
– На войне инспектора в цепи не ходят, – ответил озадаченный капитан.
– Зато сейчас не рвутся ядерные заряды.
Капитан не знал, что ответить: ядерный удар – не инспектор, тряхнет – в блиндаже подкосит.
– О чем задумались?
Командир роты приподнял литые плечи:
– Не знаю, что делать, чтоб у солдат не тряслись поджилки. И при инспекторе, и потом, на войне.
– Сейчас – сделайте огневой рубеж передним краем. А как приучить хорошо стрелять и при ядерных взрывах – подумайте. Сколько вам нужно времени?
– Неделю.
– Даю месяц. Лично доложите командиру полка, а потом мне.
– Есть.
Полковники направились вдоль огневого рубежа. Рядом с могучим, как вековой дуб, Берчуком Горин выглядел по-юношески щуплым и легким. Но командир полка шел чуть сзади его и почтительно склонялся каждый раз, как только Горин обращался к нему.
Везде, где комдив останавливался, он что-то подмечал, что-то требовал изменить и посмотреть, к чему это приведет. Хотя за три часа комдив ни разу прямо его не упрекнул, Берчук еще раз убедился: командир дивизии приехал в полк совсем не за тем, чтобы показать своему солдату-танкисту стрельбу, а за чем-то более важным, и об этом важном разговор еще впереди.
Но Горин все тянул. Со стрельбища попросил повести его к танкистам, которые, как узнал он, смастерили интересный тренажер для самостоятельного изучения солдатами агрегатов танка. От танкистов поехали к минометчикам и затем на полковой огород.
Машины остановились у картофельного поля, тучно колыхнувшегося от набежавшего ветерка. Видя, что комдив от удовольствия сдвинул фуражку на затылок, командир полка как бы между прочим сообщил:
– Молодую картошку уже подаем к солдатскому столу. Давно. И свежий лук, огурцы, в суп – петрушку, сельдерей. Вот-вот пойдет капуста.
– Сколько у вас здесь всего?
– Картошки гектар, под капустой и другими овощами почти столько же, – с надеждой ответил Берчук, полагая, что после осмотра огорода комдив не так строго будет совестить его за какие-то упущения.
Но ожидание это не оправдалось.
– Кормить солдат свежими овощами, конечно, хорошо. Только нельзя, чтобы у них, и тем более у офицеров, завелась привычка жить покойно. Помните, как на тех участках фронта, где долго не наступали? Порой ленились стрелять, чтоб не создавать себе лишних хлопот.
Неожиданный поворот в беседе захватил Берчука врасплох. От упрека, который он уловил в словах комдива, и недавней мысли, что комдив, увидев огород, хоть немного смягчится, Берчуку стало совестно. Он зачем-то снял фуражку, обнажив свою крупную, подстриженную бобриком голову.
– Скажи мне, Алексей Васильевич, – перешел на «ты» Горин, что означало особое доверие к подчиненному, – сколько тратишь времени на хозяйственные дела?
– Хозяйство требует хозяйского глаза, – уклончиво ответил Берчук.
– Но для ведения хозяйства есть хозяйственники.
– Картошка, свиньи – занятие грязное, вонючее. Некоторые с академическим образованием стыдятся прикасаться к ним чистыми руками.
– Поэтому командир полка решил поучить их, так сказать, личным примером? – чуть смягчился комдив, увидев, как больно его упрек уколол Берчука.
– Начал с этого, а потом вроде крестьянский дух пробудился: повозишься в хозяйстве – и радостнее.
– Однообразие нашей службы может утомлять, но отдыхать надо так, чтоб дела полка не ухудшались.
– Полк идет по-прежнему, товарищ полковник.
– Кое в чем уже иначе, Алексей Васильевич. Возьми безмятежный покой на стрельбище, самоуспокоенность усатого командира роты, интересное начинание танкистов, которое почему-то никто еще не подхватил. А у артиллеристов полка?
Комдив начал разбирать, к чему привела обособленность минометчиков, и Берчук шумно втянул в себя воздух: получилось, комдив указал ему на то, что перестали замечать его постаревшие глаза.
Но, переживая свой невольный промах, Берчук не мог согласиться с тем, что недостатки в полку возникли от того, что он чуть реже стал бывать в подразделениях. Там же комбаты, ротные, взводные. Помоложе его, грамотные, двое даже с академией. Зачем же стоять над их душой? Можно набить мозоли. И когда-то должны же они обзаводиться самостоятельностью? А может, в дивизию собирается инспекция? Так надо и сказать прямо. Раз дуну, и вся пыль слетит.
Комдив, словно угадав мысли Берчука, спросил:
– Отчего, считаешь, в полку завелась, ну, назовем ее хотя бы так: успокоенность?
– Дела всегда шли как надо. А что заметили – исправим.
Горин посмотрел на большое, постаревшее от обиды лицо Берчука, и слова, которые он хотел высказать, пришлось заменить.
– Не хмурься, Алексей Васильевич. Мой вопрос – не упрек. То, что я подметил, исправить нетрудно. Но, если шаг полка не изменится, какой-нибудь изъян снова заведется, за ним еще. И заговорят о тебе с сожалением. А мне хочется, чтоб на твоих проводах произносились не вежливые, а гордые слова, гремела медь оркестра. Для этого нужно хорошо дотянуть до финиша. Чтобы так получилось, полку нужно взяться за что-то интересное.
– Народ сейчас грамотный, не так просто подобрать это интересное.
– Трудно, но можно. Сердич собирается кое-что сделать для морально-психологической подготовки войск. Чтобы люди почувствовали бой уже сейчас, и настоящий был бы им не так страшен. Сорок первый помнишь? Необстрелянные воевали хуже. Может быть, присоединишься к нему и привлечешь вот таких, как бравый капитан?
– Надо бы поразмыслить, – не хотел сразу соглашаться Берчук, чтобы комдив не подумал, будто своей сговорчивостью он решил смягчить полученные упреки.
– Думайте, но только над тем, как помочь капитану выполнить полученное задание. Начните с этого.
5
Едва машина выбежала за городок и набрала скорость, Горин почувствовал, что ему не хочется встречаться и говорить с Аркадьевым. Сначала он подумал, что причина этого в неудачной попытке командира полка поправить свою ошибку с поспешным наказанием Светланова. Но вскоре признался себе, что о таком же промахе другого командира полка думал бы куда меньше и без смутного беспокойства. «Выходит, былое оживает в тебе быстрее, чем в романсе: ее еще не встретил, а сердце уже встревожилось?..» Горин прислушался к тому, что творилось в нем самом. Нет, прежних чувств, кажется, не было. Ощущалась лишь какая-то томительная смесь сожаления, грусти и предчувствия натянутости и даже фальши при встрече с Ларисой Константиновной.
Вернувшись в городок, Горин намеренно подвез Муравьева к казарме, около которой толпились солдаты.
– Когда можно ожидать завершения работы над приспособлением? – обратился он к солдату.
– Не знаю, – признался Муравьев.
– Может быть, нужна моя помощь? Скажем, освободить от занятий, что-либо изготовить в мастерских.
– Мы сейчас изучаем моторную группу. Отстану. Если вечером…
– После обеда будете ходить в оружейные мастерские дивизии. Делайте быстрее, ваша коробочка очень нужна, нужна всей дивизии.
Лицо Муравьева сделалось более строгим. В знак понимания он медленно наклонил голову.
Едва он отошел от машины, его обступили солдаты, с уважением подошел старшина, а Горин направился к клубу полка, думая о том, что таких солдат уже немало и надо искать, как еще лучше учить их, делать службу интересной.
Офицеры были уже в сборе, когда Горин вошел в клуб.
Командир полка подал команду. Достаточно четко, но негромко и сдержанно, чтобы она не показалась комдиву излишне усердной, а офицеры встретили старшего с той собранностью, к которой обязывал устав. Аркадьев взглядом проверил, все ли стоят, как нужно, и только затем пошел к Горину. Комдив невольно отметил точность и красоту движений высокого, чуть тронутого полнотой, но безукоризненно одетого командира полка и подумал сказать об этом офицерам, как вдруг встретился со снисходительно-недоуменным взглядом его черных, немного навыкате глаз, каким нередко смотрят сильные на слабых, и ощущение красоты исчезло, а за ней исчезла и появившаяся было доброжелательная улыбка. Тут же изменился и Аркадьев. В хрипловатом голосе его послышалась не то обида, не то осуждение, вероятно, от того, что вот комдив приехал на беседу, вмешался в дело, которое по силам ему самому.
Горин поздоровался с командиром полка, его заместителем по политчасти подполковником Желтиковым, который робко вышел из-за спины Аркадьева и неловко, только пальцами взял его руку. Кивнув Аркадьеву, что он может начинать беседу, Горин пригласил Желтикова сесть рядом.
Командир полка взошел на трибуну, коротким поклоном с полуоборотом в сторону Горина еще раз попросил разрешения начать разговор и произнес первую фразу:
– Товарищи офицеры!
Затем помолчал, будто размышлял, как лучше сказать о происшествии, и продолжил свою недолгую речь:
– Мне не доставляет удовольствия в первые недели командования полком говорить вам неприятные слова. Но тяжелые обстоятельства вынудили. Ваш товарищ, я имею в виду старшего лейтенанта Светланова, совершил грубейший проступок – учинил драку с гражданскими лицами в общественном месте. Сожаление вызывает и то, что в парке были некоторые из вас и не остановили своего товарища, который замарал честь офицерского мундира, честь полка – вашего полка…
С каждой новой фразой замечания командира полка становились жестче, голос громче, и казалось, вот-вот он зазвучит совсем не в тон. Горин подождал еще, надеясь, что желание Аркадьева показаться требовательным пройдет, и он закончит беседу с тем уравновешенным спокойствием и рассудительностью, которых требовал разговор с молодыми офицерами. Но нет, красивое лицо Аркадьева не смягчилось.
Комдив повернулся к Желтикову, который всем своим сокрушенным видом показывал, что разделяет постигшую полк неприятность и оценку, данную проступку командиром полка, и тихо спросил:
– Аркадьев делился с вами тем, что собирался сказать офицерам?
– Нет.
– А вы интересовались?
– Нет.
– Почему?
– Неудобно – он единоначальник…
«Не то вы говорите!» – хотел заметить Горин подполковнику, но, уловив, что Аркадьев стал говорить более спокойно, с надеждой посмотрел на него.
За двадцать минут командир полка выложил все свои замечания и, повернувшись к комдиву, опять коротко поклонился. В зале установилась неуютная тишина. Горин прошелся взглядом по лицам офицеров – у одних покорное признание вины, у других – ее саркастическое отрицание, у третьих – желание побыстрее уйти из-под очей начальства. Кажется, разговор не получился. Что сделать, как поправить промах командира полка? Сказать несколько слов самому? Можно поставить под сомнение все выступление Аркадьева. Но отпустить офицеров в таком угрюмом настроении тоже нельзя.
Чтобы выиграть время, опросил Желтикова, не намерен ли он выступить перед командирами взводов. Тот, расстроенный неудачной беседой, да еще в присутствии командира дивизии, сам лихорадочно придумывал, как поправить беду, и не сразу понял, о чем его спросили, а понял – от смущения покраснел. Горин отвернулся, секунду подумал и медленно пошел к краю сцены, ближе к офицерам.
Доброжелательно, с улыбкой, чтобы офицеры и не подумали, что он недоволен выступлением командира полка, Горин начал говорить так, будто полностью был с ним согласен.
– Товарищи офицеры! Смотрю я на вас, и мне представляется, что некоторые сейчас думают примерно так: дело начальства – ругать, наше – слушать; возразишь – не поймут, а то и осудят – ведь начальство, как правило, относится вами к старикам, которые держатся давно минувшей моды и потому по старинке воспринимают запросы времени, желания молодых.
Могу согласиться с тем, что новое время требует новых людей. Но не надо забывать: в одно и то же время живет несколько поколений. Выходит, надо нам говорить и слушать друг друга. Один из старших высказал свое мнение. Если кто из вас, молодых, желает высказать свое – пожалуйста.
Зал не отозвался.
– Тогда наберитесь терпения выслушать о постигшей нас беде и мои слова.
Комдив склонил голову, помолчал и потом обвел ряды офицеров озабоченным взглядом.
– В поступке Светланова есть что-то от благородного рыцарства. Офицер, как и солдат, – защитник, и ему не к лицу уклоняться от помощи человеку, которому грозит опасность, тем более, если в таком положении оказалась женщина. Как отец девушки, которую защищал Светланов, я, казалось бы, должен был сказать ему спасибо и поспешить с его освобождением. Да и командир полка сегодня утром готов был смягчить взыскание, которое наложил на старшего лейтенанта. Но я не посоветовал ему. Из разговора с дочерью, которая во имя справедливости тоже требовала быстрейшего освобождения вашего товарища, я понял: в той ситуации вообще не было необходимости завязывать скандал и тем более пускать в ход кулаки. Парень вел себя непристойно. Согласен. Но неужели только дракой можно было привести его к порядку и тем более сделать другим – сознательным и послушным? Конечно нет! Удар Светланова вызвал лишь озлобление ребят. Час спустя после драки я случайно встретился с ними. Большинство из них уже подшучивало над драчуном, но сам драчун затаил на старшего лейтенанта обиду и даже злобу. И заметьте: не на Светланова, а именно на старшего лейтенанта. А осенью он придет в армию, и работать с ним вам или вашим товарищам будет нелегко.
Это, так сказать, чисто служебные издержки поступка. Но не менее печальны и общественные. На драку, в которой участвовал старший лейтенант – опять же не Светланов, ибо его мало кто знает, а офицер, – смотрело немало зевак. Представьте, какие разговоры о нем сегодня бродят по городу. И опять-таки разговоры не о Светланове, а о нас, о военных вообще.
И третье – почему Светланову полезно побыть под арестом? Сегодня в гостях у дебошира был полковник Знобин. Оказывается, из-за того, что на него наложили взыскание, возможно и несколько большее, чем он того заслуживает, старший лейтенант собрался уходить из армии. Поспешность подобных решений не красит офицера. Как видите, последствий у проступка много, над каждым нужно хорошо подумать.
В зале зашушукались, но когда Горин выжидательно замолчал, все стихло.
– Теперь о том, зачем мы собрали вас. Не только для того, чтобы сказать, как нехорошо поступил ваш товарищ, старший лейтенант Светланов. Главная цель – напомнить вам и через вас вашим подчиненным, что мы – люди с оружием и, как никто, должны обладать выдержкой и терпением. Срываться, поступать наобум не имеем права, ибо от этого порой может зависеть, быть или не быть острому военному конфликту, политическому осложнению. Вспомните недавние нарушения нашей границы, здесь, на востоке, длинноволосых смутьянов в Чехословакии. Это нужно помнить всегда.
Желающих выступить так и не оказалось, и Горин слегка развел руками, разрешая закончить беседу.
Зал быстро опустел. Последние три офицера остановились у выхода, о чем-то поспорили и тоже скрылись за дверью.
А комдив, весь подавшись вперед, смотрел им вслед, будто собирался пойти за ними и там, на дворе, узнать, почему все же никто ничего не сказал, почему никто даже не задал вопроса? Что это? Безразличие к происшествию, к судьбе товарища? Или не захотели затруднять и без того нелегкое положение командира полка? А возможно, просто боятся его?
Горин повернулся к Аркадьеву и Желтикову, подошел к столу, сел, предложил сесть офицерам и только тогда спросил:
– Как считаете, задумалась молодежь над проступком своего товарища?
– Обязаны, – ответил Желтиков, растерянно взглянув на командира полка, который почему-то молчал.
– Думать по обязанности… Такого не бывает.
– Конечно, думают по убеждениям, – заторопился замполит, – но здесь были приведены веские доводы.
– Веские? А какими ушли от нас офицеры? Давайте уж признаем неудачу. Страшно не поражение, а нежелание признать его. Знаете, кто это сказал?
– Да… Владимир Ильич, – ответил Желтиков, и от стыда опустил глаза.
Слушая разговор комдива с Желтиковым, Аркадьев поджал губы, скрывая недовольную усмешку, говорившую о том, что происшествие не стоит того, чтобы о нем много говорить. Офицеры не глупенькие, сами давно во всем разобрались, – у половины высшее образование, педагоги. Надо больше спрашивать, требовать, и меньше будет желающих спотыкаться на ровном месте. И вообще дело не в ЧП – всего одно, оно не может говорить об ухудшении дел в полку. Причина в чем-то другом. Видно, из-за нее комдив вчера отказался прийти на ужин, а сегодня не захотел смягчить наказание своему будущему зятю, хотя этим можно было без долгих слов погасить сыр-бор.
Заметив снисходительно-обиженную мину на лице Аркадьева, Горин подумал, что тот недоволен разговором о его ошибках в присутствии подчиненного, и отпустил Желтикова.
– Теперь вы можете дать оценку беседе и своему выступлению?
– Вы ее уже дали. Какая необходимость в моей? – с натянутым безразличием к возможным для себя неприятностям проговорил Аркадьев.
– Возможно, наши мнения разные. Я хочу знать ваше.
Глаза Горина сузились, маленький рот плотно сжался. Недовольство ответом послышалось и в голосе, и, видимо, поэтому Аркадьев не захотел поднять глаз, чтобы не вынуждать себя менять тон разговора.
– Не в моем стиле вести долгие и добренькие разговоры. Вероятно, именно это не понравилось вам.
– Свой стиль – вещь хорошая. Только при двух условиях: если он работающий и согласуется с другими.
– Мне трудно его менять: даже в лейтенантские годы во мне было немного воску.
– Как же вы думаете служить в дивизии, командовать которой доверено мне? – отрывисто спросил Горин, и Аркадьев понял, что комдив не так уж мягок, как казался, но не успел как следует сдержать себя, и его ответ получился раздраженным.
– Я сказал, что хотел сказать. О стиле судить вам.
– Я, Геннадий Васильевич, буду не только судить о нем, но и обтесывать его, если потребуется, независимо от того, приятно вам это будет или нет!
Услышав твердый, не допускающий дальнейшего препирательства голос комдива, Аркадьев одумался. «Я, кажется, зашел дальше, чем следовало». По его спине пробежал неприятный холодок, и, когда Горин спросил, способен ли он сегодня продолжить разговор, предпочел через силу выдавить из себя «да».
– Я нахожу, что в суть происшествия вы не вникли и потому допустили нежелательные оплошности, – заговорил Горин, стараясь перейти на ровный тон. – Мне кажется, беседа прошла бы откровеннее, если бы вы собрали офицеров не в зале клуба, где они просто затерялись, а у себя в кабинете. Молодые офицеры были бы около вас, каждому вы смогли бы посмотреть в глаза, уловить реакцию на свои слова и при необходимости изменить характер беседы. Между прочим, есть давнее правило: если хочешь расположить к себе подчиненных, даже проходя строй, со вниманием посмотри каждому в глаза.
Вторая ваша оплошность состояла в том, что вы не беседовали с офицерами, а обвиняли их. И не как командир, для которого полк – родная семья, а как пришелец, как плохой инспектор, который прибыл, увидел, обвинил и тем, казалось бы, выполнил свои служебные обязанности. Хотя вы и новый командир, полк и подчиненные – ваши. Чтобы сблизиться, нужно делить с ними все, особенно беды, если даже вы в них, казалось бы, совершенно неповинны.
Третья. Обвинить всех за проступок одного – метод, которым нужно пользоваться крайне осторожно: когда есть коллектив и он, пусть косвенно, виноват в беде; когда вы твердо уверены, что большинство готово осудить виновника и поправить беду общими усилиями. Для вашего полка – это еще будущее; а пока вам нужно научить каждого солдата и офицера отвечать за свои поступки и действия и так, чтобы каждый понял и прочувствовал, что от его дурного поведения страдают все.
Давайте посмотрим, как можно было на случившемся несчастье поучить молодых офицеров отвечать за себя и за поступок товарища…
Увидев, с каким плохо скрытым недовольством отвел взгляд Аркадьев, Горин круто изменил разговор:
– Вам не интересно, о чем я говорю?
– Слушать старшего – обязанность младшего. Я ее выполняю. Интересно ли мне слушать замечания? Сознаюсь, нет.
– Почему?
– Выговора вообще слушать неприятно, особенно, когда в них не чувствуешь своей вины. В том, что полк такой, а не лучше, виноват, по-моему, не я.
– Не вы. Но и при вас полк не становится лучше.
– Выправить полк за несколько недель… Трудно в это верится.
– Выправить трудно, изменить настроение людей, их отношение к службе – можно. А этого вы как раз и не добились.
