Текст книги "Полковник Горин"
Автор книги: Николай Наумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
2
Знобин открыл узкую дверь и остановился на пороге. В комнате с единственным окном – сумрачно и свежо, несмотря на солнечное утро. Две откидные койки уже подняты и прикреплены замками к стенам, окрашенным до середины густой зеленой краской. В самом центре комнаты – квадратный стол, исцарапанный запутанными линиями, два крепких толстоногих табурета, до блеска отполированных непоседливыми ее обитателями. Арестованный стоял в правом от входа углу, и Знобин не сразу его заметил. Пестро-карие глаза Светланова зло царапнули Знобина и уперлись в решетку на окне.
Полковник снял фуражку, положил ее на стол и, взяв табурет, сел в трех шагах от офицера. Еще минуту назад вызывающе-самоуверенный, Светланов, оказавшись как бы запертым в углу, зябко повел прямыми плечами.
– Пришел с вами познакомиться. Извините, что так бесцеремонно веду себя в вашем убежище. Я немолод, неважно спал. К тому же, видно, все равно не дождался бы вашего приглашения сесть, его, думаю, не последовало бы.
У Светланова лишь снисходительно шевельнулись плотно сжатые губы: вступление к разговору, на его взгляд, было заурядным. Знобин, будто не заметив дерзкого молчания офицера, хозяйски обвел взглядом жилище арестованного.
– В который раз в подобных местах приходится обдумывать свои поступки?
– В строю – третий.
– А в училище?
– Шалости детства не считаются.
– А я думал, человек, принявший присягу, независимо от возраста сразу начинает отвечать за свои действия. – И, сменив иронию на повелительный тон, сказал: – Берите табурет, садитесь; нам, видимо, придется долго беседовать.
Под прищуренным взглядом серых требовательных глаз замполита Светланов хотел было сделать шаг к табурету, но, поняв, что это означало бы начало отступления от того, к чему пришел в раздумьях ночью, он упрямо поднял голову и небрежно возразил:
– У меня ноги гандболиста – два часа могу бегать за мячом. Беседа наша, надеюсь, не затянется на более длительный срок?
– Это будет зависеть скорее от вас, чем от меня. С неумными людьми обычно приходится говорить дольше… В каком часу легли спать?
– Как следует понимать вопрос: как проявление заботы о моем здоровье или просто как подход к существу дела?
– Ни то, ни другое. Предпочел, чтобы вы всю ночь ходили по камере и думали… – И не дав офицеру что-либо возразить, продолжил: – О вашем проступке мне известно от человека, который не хочет вам худа, даже наоборот, очень желает добра… Скажите, как вы оценили ваш вчерашний проступок?
– Вы хотите, чтобы я его осудил?
– Прежде всего, чтобы хорошенько в нем разобрались. – Знобин посмотрел, как отнесется к его замечанию Светланов, и добавил: – Тогда и судить и рядить легче…
– Я пока не стал бюрократом, чтобы разбираться в том, что совершенно очевидно.
– И все же…
– У Пушкина есть изречение: если на улице шалун швырнул в тебя грязью, смешно вызывать его биться на шпагах, – его надо просто поколотить.
Знобин не помнил, есть ли у Пушкина такое изречение, но, судя по старомодному чередованию слов и той уверенности, с которой их произнес Светланов, есть. От неловкости, в которую его поставил подчиненный, умные внимательные глаза Знобина озадаченно остановились на лице собеседника. Не отрывая любопытного взгляда от молодого офицера, замполит постукал кончиками пальцев о пальцы, стараясь определить, почему так вызывающе ведет себя старший лейтенант. Не понимает разницы в их положении, забыл о дисциплине? Не похоже. И смышлен. Говорит остро, классиков знает не по школьной программе, читает и перечитывает. Выходит, пришел к какому-то решению и намерен упрямо держаться его. К какому же? Ответ не находился, и Знобин склонился к тому, что надо изменить тон беседы, чтобы, если не сбить со Светланова его браваду, то хотя бы помочь ему понять, где его благородство обернулось хулиганством. Только как это сделать, если он, оказывается, умеет давать такие зуботычины, от которых не сразу соберешься с мыслями. Вот ведь надо, обязательно надо, и как можно быстрее, опровергнуть кажущуюся убедительность его ссылки на Пушкина, а в голову ничего не приходит.
Знобин достал папиросы, предложил Светланову, Тот отказался, найдя этот прием расположить к себе собеседника слишком уж изношенным. Тогда полковник выбил из пачки папиросу, ловко схватил ее на лету узловатыми пальцами с большими круглыми ногтями и, закурив, добродушно сознался:
– Да… цитатой из Пушкина вы такой ров вымахнули, что теперь и не знаю, перенесут ли меня к вам мои старые ноги. Но попробую. Скажите, о чем вы подумали перед тем, как пустить в ход кулаки? Или вспомнили Пушкина и – парню в зубы?
– Какое это имеет значение?
– О-громное!
– Не понимаю. Я обязан был защитить девушку от сквернословия и сделал это.
Знобин добродушно усмехнулся:
– Ну, а реально оценивая, до или в ходе потасовки она больше услышала матюгов?
– Я не понимаю цели вашего визита. Если вы намерены преподать мне урок хорошего тона и сделать из меня человека, который ради того, чтобы, не дай бог, кто-нибудь не положил на его офицерский мундир пятнышко, будет обходить все опасности, – бесполезно. И еще хуже, если вы ждете от меня раскаяния, чтобы можно было отрапортовать: воспитательная работа проведена – личная беседа по душам, – допустивший ЧП на пути к исправлению.
– Без шуток скажу, – намеренно не обращая внимания на дерзость, ответил Знобин, – мне не безразлично, что вы будете думать обо мне, когда я уйду отсюда. Цель же моя – сделать вас бойцом, а не драчуном. Улавливаете разницу между тем и другим?
– Как же все-таки я должен был ответить на поступок хулигана? – не отвечая на вопрос, упрямо спросил Светланов.
– Девушку нужно было защитить! – Знобин повысил голос, чтобы Светланов не решил, что уже выиграл бой. – Но так, чтобы о нас с вами по городу пошла не дурная, а хорошая молва.
– Не вижу, как это можно было сделать в той ситуации…
– Перед дракой хотя бы попытались, черт возьми, предупредить хулигана, взглянули б на него построже, нахмурили брови. Иначе – надо было сначала подумать, поискать лучший выход из положения… Не научили себя думать всегда и везде, вот и заработали ваши кулаки прежде головы. А вы командир, как же вы будете управлять людьми в бою без выдержки и терпения?
Светланов оттолкнулся плечом от стены, нервно выпрямился:
– После боя, сказал один мудрец, всегда виднее, какое решение было бы наилучшим. А другой мудрец изрек: «В бою смелость может превратиться в высшую мудрость».
– Но арабская пословица об этом же говорит лучше. «Смелость, не оберегаемая благоразумием, есть бешенство»! – с колючей усмешкой отпарировал Знобин и, чтобы окончательно поставить офицера на место, добавил: – А еще один мудрец сказал, что немного ума в том, кто изрекает только чужие мудрости.
От того, что Знобин, как ребенку, еще раз прощал ему дерзость, но тут же с мягкой точностью определял только кажущуюся глубину его мыслей и чувств, у Светланова перехватило дыхание. «А еще ночью ты скрежетал зубами от гнева на людей, которые из-за своей ограниченности не могут понять тебя. Поняли, и как! – взбесившийся болтун!» И хотя он не хотел и не мог с этим согласиться, Светланов не нашелся, как ответить на беспощадные слова полковника. Обещаниям он не поверит, а если и поверит, то не настолько, чтобы после скандальной истории помочь поступить в академию в этом году, без окончания которой служба в армии, дружба с Галей казались старшему лейтенанту невозможными. Нужны дела. Но что можно сделать за неделю или даже месяц? Значит, придется расстаться с мечтой учиться в Москве, ходить с Галей в театры, видеться с ней каждый день.
Прямые плечи Светланова опустились, руки повисли. Подавленный, он попросил разрешения сесть. Знобин подал ему папиросу. Тот не взял, а схватил ее и не отнимал пламени от папиросы до тех пор, пока не удалось набрать полную грудь горячего дыма. Вытолкнув его через рот и нос, он тут же глубоко затянулся вторично.
– Так что же будем делать, старший лейтенант? – спросил Знобин, пытаясь отвлечь офицера от опрометчивого решения, к которому, судя по глазам, словно подавшимся из орбит, приходил тот. Но было уже поздно.
– Все… уже… сделано! – с трудом, будто ему приходилось с болью вырывать из себя каждое слово, проговорил Светланов.
– Именно?
– Место бешеных – лечебница для душевнобольных, а не академическая аудитория.
– Вы намеревались поступить в академию?
– И не раз.
– Что же мешало?
– Пустяк: в академию Фрунзе взводных принимают в порядке исключения. Таким исключением я не могу быть, потому что доставляю начальству одни беспокойства…
– Дальше?
– Дальше?.. – вскочил Светланов. – Дальше – рапорт об увольнении в запас! Служить в батальоне до седин не хочу!
Теперь уже вскочил Знобин. Не в силах сдержать себя, закричал:
– В запас?! Наступили ему на сухую мозоль, и он в кусты… А как бы ты поступил на фронте? На ту сторону, к противнику переметнулся?!
– Что вы?.. – побледнел Светланов.
– А оставить армию, когда Америка зажигает один запал войны за другим, это что, по-твоему?! Грудью на амбразуру или воюйте, а я посмотрю? Цена дезертирству одна – пуля!
Ошеломленный Светланов забормотал:
– А как бы вы на моем месте…
– Бывало и похуже! Показать?
Раздраженный и злой, Знобин сбросил с себя китель, рубашку, и Светланов увидел его искромсанное шрамами тело.
– Убедительно? Или вам и этого мало? – И хотя видел, что молодой офицер повержен и раздавлен, уже не мог остановиться: – Не подумайте, будто хвалюсь тем, что перенес. Хочу только сказать: фронтовых ран вполне достаточно, чтобы не обращать внимания на колкости хлюпиков. И показал я их вам лишь для того, чтобы вы поняли, насколько мелки ваши терзания.
И тотчас Знобин как-то вдруг обессилел, вяло опустился на табурет и неловко стал одеваться, изредка поглядывая на Светланова. Когда была застегнута последняя пуговица, заговорил тихо, даже как будто виновато:
– Ну, пошумели и хватит. Теперь давайте поразмыслим, как служить дальше. Или стоите на своем – в запас?
– Не знаю… Но вы убедили меня в том, что я обыкновенная посредственность.
– Значит, переборщил. Вы не серость. Думаю, не ошибусь, если скажу, что на военную службу пошли по призванию – кто идет «по обстоятельствам», тот не читает специальную военную литературу. А вы и в Клаузевица заглянули… Или только цитатку выхватили?
– Нет, читал, хотя многого и не понял.
– Старик, насколько умен, настолько и сложен. Со страстью любил военное дело, потому и написал хороший труд. Вы-то любите службу или подались на нее по воле случая?
– Любил.
– Когда разлюбили?
– Окончательно сегодня ночью.
– Поспешно. Причина?
– Несправедливость.
– А может быть, правильнее – неточность меры наказания?
– Какая разница.
– Огромная. Скажите, вы всегда безошибочно определяли наказания за провинности?
– Не мне судить…
– А попробуйте, это полезно. Или с ходу трудно?
– Пожалуй.
– Что ж, вашего окончательного приговора своим поступкам я готов подождать. Вынесете раньше – могу походатайствовать о досрочном освобождении.
– Нет, полученное отсижу полностью, – не согласился Светланов.
3
Без пяти восемь Горин подходил к военному городку. Завидев зеленые, с пятиконечной звездой ворота, сбавил шаг, умерил взмах рук. Во взгляде появилась та внимательная строгость, которая, считал он, необходима командиру, чтобы его встречали как начальника и чувствовали, что он прибыл на службу и поэтому малейшие вольности и отступления от ее правил недопустимы. Хотя не всегда и не все детали этого ритуала были необходимы, Горин не пренебрегал ими, поскольку они помогали ему установить в дивизии тот самый порядок, который и называется воинским. И сейчас он сухо принял рапорт, быстрым взглядом окинул городок, сделал несколько замечаний и только тогда отпустил дежурного и пошел в штаб.
Перед тем как начать работать, он распахнул окна, сел за стол и по плану-календарю освежил в памяти, что предстояло сделать за день.
Делопроизводитель внес папку с документами, Горин неохотно раскрыл ее и принялся за чтение приказов, распоряжений, указаний, руководств; строгих, требующих, разъясняющих, поощряющих. На каждой бумажке появилась надпись, кому что выполнить, когда доложить.
Вошел начальник штаба и остановился на пороге в строгой позе. Через толстые стекла очков в темной массивной оправе, которая придавала его узкому, слегка желтоватому лицу собранную деловитость, посмотрел на командира дивизии, спрашивая этим разрешения пройти к столу. Кивком Горин дал его.
Как ни вглядывался комдив в подходящего начальника штаба, недавно прибывшего в дивизию из Москвы, ни в одном его движении не мог уловить и отблеска того настроения, с которым он должен был петь вчера романс. В каждом жесте ничего вольного, лишнего. Уверенный взмах рук – и гармошка карты белой полосой пролегла вдоль стола. Еще такое же движение, и карта скатертью накрыла его. Чуть в сторону отодвинута тетрадь, и опять строгая стойка, показывающая готовность приступить к делу, ответить на любой вопрос командира дивизии. «Вчера, быть может, смерть жены забылась и потому он был другим? – подумал Горин. – Видимо. Пора, прошло больше года». И Горину захотелось вызвать на лице Георгия Ивановича хоть небольшое оживление, которое бы смягчило механическую размеренность его движений.
– Говорят, вы вчера покорили всех гостей романсом «Я встретил вас…».
Сердич быстро и остро посмотрел на Горина и, убедившись, что на лице комдива нет усмешки, помедлив, ответил:
– Да… как-то само собой получилось. Пел только дома, с женой. После ее смерти… губ не хотелось разжимать. А тут почему-то вырвалось.
– Видимо, пришла пора. Вечный траур, как и вечная любовь, красивы, но жизнь лучше.
– Слишком было много хорошего, чтобы можно было скоро решиться на вторую женитьбу. Потом, у меня сын и дочь. Хотя они, в сущности, взрослые, я бы не хотел потерять их уважение, сделав неудачный выбор.
– Понимаю.
Продолжать разговор о себе Сердичу, кажется, не хотелось, и Горин подошел к карте, разрисованной крупными изящными стрелами. Они хорошо выражали оперативный замысел. В этом сказывались сила Сердича и хорошая школа Генерального штаба. Но тактику он не то что забыл, а разучился пользоваться ее правилами. Для него она была как элементарная математика для инженера. За ненадобностью пользовался редко и по правилам арифметики не мог теперь найти верного решения.
– Все вы сделали хорошо, подумать офицерам будет над чем. – Горин задержался. – Но не кажется ли вам, что по этому замыслу мы больше будем требовать знания уставов, чем умения их выполнять?
– Знания – основа умения…
– И… шаблона.
– Пожалуй, – подумав, согласился Сердич. – Только что лучше: умелый шаблон или неумелое творчество?
– Плохо и то и другое. Но сейчас шаблон в мышлении опаснее: основы военного искусства большинство офицеров знает, а вот умения приложить их в конкретном деле достает не у всех. Без умения офицер – не командир, в лучшем случае диспетчер. Распределил по направлениям силы – и вперед.
– Что я должен исправить? – прямо спросил начальник штаба, давая понять, что ошибку свою он признает и не намерен чем-либо оправдывать ее. Это понравилось Горину. Но скорое признание промаха говорило и о другом: начальник штаба не совсем понял его суть и, видимо, воздерживался или отвык отстаивать свое мнение. Там, в Генеральном штабе, где начальники многими рангами выше и опытнее, защищать свое мнение, вероятно, было трудно. В дивизии, где он первый помощник командира, это необходимо всегда. Какими бы заурядными ни казались суждения подчиненных, считал Горин, в них всегда может быть что-то полезное, это полезное должно быть изложено, а при необходимости защищено.
– В сущности, Георгий Иванович, занятие можно провести и по этой задаче, – проговорил комдив с тем спокойствием, которое позволяло Сердичу самому сделать выбор, переделывать материалы или только подправить их. – Но, думаю, свою первую в дивизии задачу вам следует сделать лучше, динамичнее. По занятиям в академии помните – понимание сути боя быстрее приходило тогда, когда обучение велось на острых ситуациях. А они обычно складываются в переломные моменты сражения, когда, как говорят философы, наступает критическое равнодействие и глубокое тождество противоречий, после чего количество переходит в качество. Понятна мысль?
– Не совсем.
– Когда идет прорыв обороны, стороны выкладывают максимум сил, иначе – успех добывают количеством, которое по законам диалектики должно перейти в качество. Переход обычно наступает в тот момент, когда оборона близка к крушению, но еще держится, а у наступающего кончаются силы. Побеждает та сторона, которая лучше использует резервы или найдет больше энергии, чтобы раньше дотянуть до второго дыхания.
– Я вас понял, – ответил Сердич с досадой на себя. И тут же, подумав, что его недовольство комдив может расцепить, как обиду на него за высказанное замечание, добавил: – Задачу я переделаю.
– Пожалуйста. В другой раз, надеюсь, нам будет о чем поспорить.
– Если вы считаете это возможным…
– И необходимым. Пока не принято решение.
Горин взглянул на запись в календаре: «Спросить НШ о своей просьбе». Она была высказана в первом разговоре, когда Сердич прибыл в дивизию. Месяц – время вполне достаточное, чтобы знающий человек смог верно оценить дела дивизии, которая уже стала ему близкой, но не настолько, чтобы не замечать примелькавшиеся неполадки. И тут неожиданно встревожилось самолюбие – не наговорит ли Сердич о дивизии лишнего – плохое замечается легче. Горин приглушил его и спокойно спросил:
– Вы не забыли о моей просьбе?
– Нет, – ответил Сердич и глубоко заглянул в глаза комдиву, стараясь определить, насколько он сам умеет слушать других и признавать недостатки.
– Я вас слушаю. – И, чтобы окончательно успокоить вновь насторожившееся самолюбие, Горин добавил: – Говорите все, что думаете.
– Я подготовил докладную. На бумаге мысли у меня выражаются точнее.
Горин взял поданные ему листы бумаги, исписанные четким почерком. Уже первые строки убедили его, что дело не только в том, что на бумаге замечания о делах дивизии у Сердича получились более сжатыми и емкими. Написаны они были так, что позволяли ему, начальнику, относить к себе их в той мере, в какой он мог это сделать. Иначе, это был своеобразный тест, с помощью которого начальник штаба пытался узнать широту ума и мужества своего командира. Сдавать экзамен на зрелость подчиненному было неприятно, не сдавать – невозможно: все вопросы заданы, он их понял и не отвечать на них означало бы лишь одно – он сам не может вести разговор как просил – прямо, как бы это ни было неприятно.
Чуть отодвинув в сторону докладную записку, Горин ответил:
– Что ж… С вашим мнением о недостаточно ритмичной подготовке солдат, добавлю – и офицеров, согласен. Но в этом виноваты не только мы, но и те, кто над нами. Потом, текучесть людей у нас не сравнить ни с одним заводом. Два года – и все солдаты новые, а офицеры, можно сказать, на треть.
– И все же, товарищ полковник, – терпеливо выслушав Горина, проговорил Сердич, – более четкий ритм службы отработать можно. Понемногу ритм сбивают все, кто выше дивизии. Но может быть, потому, что хорошо не знают требования низов к верхам? В этом больше беды, а не вины.
– Возможно, – подумав, ответил Горин. – Как вы считаете, можно поправить чужую и нашу беду и вину?
– Путь один – научная организация труда.
– Где-нибудь по ней уже живут?
– Пробуют.
Горин встал и отошел к окну. Лет пять назад он попытался применить в дивизии кое-что из программированного обучения, о котором заговорили многие газеты. За почин расхвалили, а после того, как скорый результат не получился, стали относиться к нему с сомнением. Когда же случилось ЧП – хотели послать офицером в генштаб, едва добился получения полка. Подниматься снова было нелегко: к упавшему присматриваются с пристрастием. Не получится ли так и с этим НОТ?
Как ни неприятен был этот предостерегающий вопрос, не подумать над ним Горин не мог. Экспериментировать, помимо тех планов и задач, которые дивизии определены приказами, означало отвлекаться от главного. Не дотянешь в нем одним хорошим выстрелом, и могут снова вниз…
Горин вспомнил тот день, когда прочитал приказ о снятии с дивизии, и ему стало душно. Лишь проследив свой путь возвращения на дивизию, он нашел в нем немало утешительного. Прошел его более зрячим, лучше понял службу подразделений, стал более терпеливым, и многие должности, которые были выше его, ему уже не казались ни трудными, ни особенно желанными. Пригодилось и то, что было отобрано из программированного обучения. Сейчас жизнь обрела равновесие, поумнела. Так что… ждать лучшего за чужой спиной – играть в труса. Им он никогда не был.
– С чего вы предполагаете начать нелегкий для дивизии эксперимент? – спросил комдив, усевшись на стул.
– Надо изучить, прохронометрировать рабочий день от солдата до нас включительно. Затем выявить, какие работы дублируются разными командирами, и определить близкое к оптимальному время их выполнения…
– Кто это будет делать?
– Штаб.
– А не получится ли так: загрузите работой своих подчиненных, и организация труда в штабе окажется нарушенной?
– Временная перегрузка возможна, – признал Сердич, – но я постараюсь избавить от нее офицеров лучшей организацией их работы. Четкие задания, надеюсь, приучат их к этому.
Горин снова задумался. Самих себя исследовать?.. По силам ли это рядовым офицерам? О приемах исследования они лишь кое-что читали, а надо знать, знать, как ставится опыт, видеть его результат и по многим сделать верный вывод. Это по силам только опытным научным работникам. Потом, все ли дивизии примут полученный результат? Кто его будет проверять, внедрять? Нет, без вышестоящих штабов заниматься научной организацией службы – мало что сделать. Это растрата сил и времени. Снизится выучка полков – оправданий не примут.
Горин взглянул на Сердича. Он ждал ответа, терпеливо, собранно, готовый ответить еще не на один вопрос. Может быть, ради этого он приехал сюда? Вероятно. Вероятно, решил доказать кому-то в Генеральном штабе, что и службу армии можно ввести по-заводскому в четкий ритм. Цель большая, нужная, но она не по силам дивизии. В этом Михаил Сергеевич окончательно утвердился, но не знал, как сказать это Сердичу, ибо опасался, что без большой цели новый начальник штаба потускнеет и работа в дивизии ему покажется унылой, неинтересной.
Интересная цель у Горина была. Он не раз обдумывал ее, искал подходы, но без умного помощника, хорошо понимающего бой, психологию поведения в нем людей, увлеченного, напористого, решиться не мог. Сердич обещал быть таким, если новое дело найдет стоящим. Как преподнести его, чтоб заинтересовался?
Комдив еще раз скосил взгляд на начальника штаба и проговорил:
– Скажите, Георгий Иванович, не лучше ли будет, если к тому, что вы задумали, привлечь офицеров штаба высшего соединения и даже штаба округа?
– Безусловно.
– Быть может, попробуем? А пока в верхах будут рассматривать ваши предложения (если согласны, и я под ними подпишусь), предлагаю заняться другим, возможно, не менее нужным делом: в мирное время приучать солдат и молодых офицеров к опасностям боя. Возможная война, конечно, окажется тяжелее минувшей.
– Разрешите подумать? – Сердич неохотно наклонил голову к плечу.
– Да, конечно, – согласился тут же Горин. – Но докладную на имя генерала Амбаровского с вашим предложением о перестройке службы жду завтра.
– Будет представлена.
– Надеюсь и на свое получить от вас благоприятный ответ.
По тому, как Сердич машинально нагнул голову, Горин понял, что иного ответа не будет.
В дверях Сердич столкнулся со Знобиным. Тот пропустил его, пожал руку и прошел к Горину. Улыбающийся, довольный. У стола снял фуражку. Тяжелые седые пряди упали на глаза, но он не хотел их убирать, как рабочий не спешит привести себя в порядок после хорошей работы или нелегкой удачи.
– Что принесли? – заражаясь его настроением, спросил Горин.
Знобин присел, молчанием пощекотал нетерпение комдива и только тогда объявил:
– Из этого малого, кажется, можно сделать толкового командира. Повозился с ним – и самому хорошо. Так хорошо, будто мне влили молодую кровь! Чертовски приятно чувствовать, что можешь еще приносить пользу… – И вдруг, запнувшись: – Поставлю молодца на ноги, легче будет выходить из строя.
– А это к чему?
– Реальная оценка времени и своих сил, Михаил Сергеевич. Пятьдесят уже стукнуло. И война столько вытряхнула, что трудно, очень трудно мне бежать за молодыми. А должность обязывает быть впереди. И к тому же закон. Он для всех написан. Надо иметь мужество сказать самому себе: пора, дай дорогу молодым.
Зазвонил телефон. В трубке Горин услышал мягкий баритон Аркадьева:
– Здравия желаю, товарищ полковник. Вчера я, видимо, поторопился наложить строгое взыскание на старшего лейтенанта, не выяснив всех обстоятельств его проступка. Как мне стало известно, он защищал от хулигана вашу дочь.
Поспешное намерение командира полка изменить или отменить наказание своему офицеру Горину было неприятно, поскольку оно было вызвано, скорее всего, не заботой об офицере, а намерением поправиться перед комдивом за причиненное его дочери огорчение. Но поскольку человек желал добра, было неудобно тут же делать ему замечание. Горин отнял от уха трубку, с досадой потер ею седеющий висок. Ответил сдержанно:
– Нет, взыскание вы наложили правильно, хотя, быть может, и немного строгое. Пусть в тиши подумает, как надо защищать девушек без дурной славы о своем полку. Что говорят в части о ночном происшествии?
– Разное, товарищ полковник.
– И все же?
– Есть и нездоровые отклики. В частности, в его взводе и роте: некоторые сожалеют, что не были вчера в саду.
– Побеседуйте с молодыми офицерами, и думаю, такие разговоры прекратятся.
– Слушаюсь. Сегодня же.
– Я буду у Берчука. Сообщите туда время беседы.
Когда Горин положил трубку, Знобин попросил его?
– Я привел к вам интересного солдата. Оружейного мастера. Если есть время, поговорите с ним.
– Чем он интересен?
– Изобрел одну нужную штучку. И вообще любопытен.
Знобин открыл дверь и позвал солдата. Тот, видимо, не ожидал, что будет вызван в кабинет командира дивизии, и воспринял приглашение замполита с каким-то сдержанным недовольством, будто его показывали, как диковинку. Чтобы полковники не увидели выражения его лица, он повернулся к двери, намереваясь ее закрыть, Знобин упредил его:
– Я ухожу.
Солдат, стараясь не греметь тяжелыми сапогами, сделал три шага и тихо представился.
– Рядовой Муравьев.
Горин встал. По тому, что он успел заметить в поведении солдата, тот действительно был чем-то интересен, хотя внешне выглядел не совсем подтянутым, но скорее не от нежелания, а от неумения сделать простую солдатскую форму красивой.
– Присаживайтесь, – указал Горин на стул, не отрывая глаз от сосредоточенного лица Муравьева, которое все еще выражало настороженную отчужденность.
Солдат сел, без торопливости, удобно. Горин отметил и это и счел за лучшее начать разговор с дела.
– Мне сказали, вы что-то изобрели.
– Пытаюсь, – уточнил Муравьев, с пристальным любопытством взглянув на командира дивизии.
– Что именно?
– Приспособление к стрелковому оружию для имитации огня при проведении тактических учений.
– Почему к стрелковому – вы же танкист?
– Товарищ попросил, он в пехоте.
– Понятно…
Горину хотелось похвалить солдата за отзывчивость к товарищу, за помощь пехоте, но обыденность, с которой Муравьев сказал о своем приспособлении, удержала, видимо, он считал его не стоящим похвал, которые вообще в его понимании, кажется, имели очень низкую цену.
– Давно занимаетесь изобретательством?
– Начал во Дворце пионеров.
– Образование среднее?
– Да.
– Почему не поступили в институт?
– Считал, инженеру-изобретателю хорошо знать литературу и русский не обязательно.
Спокойное осуждение ошибки детства позволило Горину утвердиться в том, что взятый им тон разговора верный; солдат предпочитает соразмерность и точность во всем, ему не нужно преувеличение, ни принижение его достоинств, о которых он хорошо знает, но считает их пока не так уж значительными, особенно в сравнения с достоинствами великих.
– Расскажите принцип действия вашего приспособления.
– Принцип действия простой, как у будильника. Трещотка крепится на оружии вместо магазина и соединяется рычажком со спусковым крючком. Когда стрелок нажимает на крючок, защелка оттягивается, пружина приводит в движение ударник. Трудно было подобрать материал и форму пластинки-звонка, чтобы звуки походила на настоящие выстрелы.
Вошел шофер, доложил, что машина готова к поездке. Горин, продолжая думать над изобретением, машинально кивнул головой. Когда шофер вышел, он, что-то решив про себя, сказал:
– Вот что! Сейчас мы поедем к полковнику Берчуку. Знаете такого?
Муравьев пожал плечами. Он не знал и полковника Берчука, и особенно то, как можно предупредить старшину роты, чтобы тот на вечерней поверке не сделал выговор: солдат в любых условиях должен сообщить своему командиру, где он находится и что делает.
