Текст книги "Полковник Горин"
Автор книги: Николай Наумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
– Миша!
– Не нужно, Мила. Я все знаю. Галя вполне взрослый человек и все должна решать сама. Не будем, я очень устал.
– Папа, ты меня можешь выслушать? Я не могла предположить, что он окажется подлецом.
– Галя, не торопись с резкими суждениями.
Горина потянуло к сыну. Он вошел в его комнату, поправил сбившееся одеяло, но, поняв, какую боль причиняет Гале, тут же вернулся в гостиную.
– Ложись спать… Скоро утро, оно мудрее ночи. Мой совет: потерпи. Он любит тебя, и есть надежда, что изменится. А любящий муж – это очень много…
Посветлело. Предутренняя синева заполнила комнату. Размытыми линиями обозначилось ее простое убранство: платяной шкаф, две кровати, письменный стол с календарем школьника над ним. Вскоре на нем стали различаться медведь, синица, столбик расписания уроков, а Михаил и Мила все еще не спали. Лежали молча, будто чужие. Вдруг наступивший разлад в семье вызвал у Милы такое горе, что, как ни крепилась она, слезы сами собой покатились по ее щекам.
– Не нужно, Мила, все обойдется. – Михаил подвинулся к ней, положил ее голову к себе на плечо.
– Я нечаянно сказала Гале, что ты ей не родной.
– А я сказал ему.
– Ты действительно считаешь, что он одумается?
– Надеюсь. Давай уснем – у меня с утра много дел, – проговорил Горин вяло, будто действительно хотел спать, хотя знал, что не уснет до тех пор, пока еще не раз обдумает все и не решит, как лучше всего начать новый день в семье и на работе.
19
Состояние, в котором оказалась дивизия после проверки, пришел к выводу Горин, чем-то отдаленно напоминало то, в котором оказались войска в сорок первом в первый день войны. И он решил использовать неудачу дивизии, чтобы командиры подумали и поучились, как надо выводить войска из трудного положения, которое нередко складывается в начале войны.
Днем собрал управление дивизии и командиров частей, расспросил их о настроении солдат и офицеров, потом выступил сам.
– Прошу извинить, что прервал положенный за учение отдых: через две-три недели начинается инспекторская проверка дивизии. Предварительную мы выдержали неважно. Чтобы результат не повторился, нужно сделать следующее…
Чтобы заострить внимание командиров, Горин сделал паузу, взглянул на листок своих записей и сжато, как пункты приказа, начал отдавать указания.
– Первое. Ввести в четкий спокойный ритм всю жизнь полков. Без штурма и перенапряжения. Спокойствие придаст всем уверенность, и на инспекторской люди покажут все, что они знают и умеют.
Второе. Каждому командиру четко определить, какому подразделению и какой дисциплине уделять при подготовке к проверке наибольшее внимание.
Третье. Всем штабам, в том числе и штабу дивизии, уйти в войска, в подразделения, к солдату. Не инспектировать, не собирать недостатки, а вдумчиво учить и готовить к бою. Лично или вместе с командирами взводов, рот провести самые сложные занятия. Не как старшие, а как доброжелательные и вдумчивые товарищи, поговорите с каждым трудным солдатом, добейтесь, чтобы он понял, почувствовал, как надо готовиться к экзаменам и сдавать их. Я это напоминаю не только ради того, чтобы дивизия получила хорошую оценку, но я для того, чтобы все мы, от старшего до младшего, как следует использовали время между двумя проверками и научились переводить сознание людей из мирного, благодушного состояния в обостренно-боевое, которое должно быть у них в угрожаемый период и в начале войны.
И еще раз – доверие и уважение друг к другу, помощь друг другу и спокойная точная требовательность, – заканчивая, сказал Горин. – Тогда все подразделения и части еще крепче сплотятся в один боевой организм, которому не страшно будет любое испытание.
Полковнику Аркадьеву показалось, что командир дивизии сегодня несколько мягче, чем был на разборе, а главное – накануне инспекции не станет заводить большой шум вокруг его, в сущности, безобидных встреч с Любовью Андреевной. Он задержался у двери и, когда все вышли, обратился к Горину:
– Разрешите по личному вопросу, товарищ полковник?
– Пожалуйста. – Горин кивнул на стул, предлагая сесть.
Аркадьев плотно закрыл дверь, подошел к столу, хотел начать стоя, но комдив вторично указал ему на стул. Тот сел, положил правую руку на угол стола и некоторое время помолчал, будто собираясь с мыслями.
– В субботу на разборе вы сделали мне ряд замечаний. Справедливость их не беру под сомнение. Не имею привычки. Но мне показалось, что некоторые из них вызваны были не столько допущенными мною на учении промахами, сколько… моими встречами с женой вашего бывшего заместителя.
Горин позвонил. В дверях показался адъютант.
– Павла Самойловича.
Вошел Знобин. Они встретились взглядами, и Знобин понял, зачем его вызвал комдив. Когда замполит сел напротив Аркадьева, чтобы удобнее было вести прямой разговор, Горин сухо заметил:
– На разборе вы получили то, что заслужили. Встречи с Любовью Андреевной одобрять тоже не собираюсь: она – жена офицера, который несет нелегкую службу вдали от Родины.
– В наших встречах я не вижу ничего предосудительного, – с наигранным удивлением ответил Аркадьев. – Мы старые знакомые и, естественно, не можем избегать друг друга.
За долгие годы службы Знобину много раз приходилось вести крутые разговоры. Самые трудные получались с теми, у кого недостатки зашли слишком далеко. Заставить таких признать ошибку, ложь в чем-нибудь стоило много нервов.
Первые ответы Аркадьева предвещали именно такой разговор. Геннадий Васильевич не хотел признавать очевидное и, вероятно, не признает, пока не будет прижат к стене. Поэтому Знобин в упор спросил его о том, от чего ему очень трудно было отказаться.
– Тогда скажите, что она вам сказала вчера, у вас на квартире?
Ошеломленный, Аркадьев с минуту смотрел на сжатые губы Павла Самойловича и только потом невнятно ответил:
– Она сама ко мне зашла…
– Знаю.
Аркадьев прикрыл ресницами глаза и ясно увидел насмешливо-злой взгляд Любови Андреевны, ее высоко закинутую голову и не смог сказать так, как хотелось, чтобы комдив и Знобин не догадались, какие обидные слова она кинула ему после короткого разговора, в котором объявила ему, что готова идти за ним хоть на Чукотку, а он, хмельной и растерзанный, попятился, отступился и, в сущности, испугался ее дерзкой любви.
– Собственно, не она, а я ей сказал, какие могут быть между нами отношения.
– Ясно, – понимающе перевел Знобин взгляд на Горина, который задал свой вопрос:
– Почему не были вчера в полку?
– Воскресенье – выходной…
– И это ответ командира…
– Не хотелось говорить все… Я был болен, – попытался поправить свой неудачный ответ Аркадьев. – И сегодня еще плохо себя чувствую. Это может подтвердить врач.
– Какой диагноз он вам поставил?
– Катар желудка…
Горин отвернулся, удивленный и возмущенный ложью Аркадьева. Недавно звонил ему врач и сообщил, отчего действительно у Аркадьева разболелся желудок.
– В чем причина заболевания? – спросил со злой усмешкой Знобин.
– Съел что-то нехорошее.
– Так ли?
По выражению глаз командира дивизии и замполита Аркадьев догадался, что им известно, о чем говорил с ним врач. Вспылив, он заговорил убежденно и напористо:
– Диагноз, который хотел приписать мне врач, – чистейшая чепуха! Так сказал я врачу, повторяю вам!
– Спокойнее можно? – упрекнул Знобин. – Главный терапевт – не вчерашний студент, хорошо знает цену своего слова. Кроме катара он заметил у вас кое-что еще: повышенное давление, шалости в сердце, не слишком спокойные руки… А вам всего сорок. Война вас не калечила.
– Удивительное внимание к подчиненному.
– Хотите сказать, подозрительное? Желаете, можно собрать консилиум врачей. Сейчас же.
– Коллеги другой не поставят, – буркнул Геннадий Васильевич, но, подумав, что о вчерашнем его дне им известно многое, счел за лучшее кое в чем сознаться: – Шалости сердца и руки… это вчера выпил немного. Устал на учении, неприятности на работе, полк сдал хуже, чем рассчитывал. Бывает. С каждым человеком. Но приписывать мне увлечение…
– Полк в беде, растерян, а командир находит утешение в рюмке, – с приглушенным возмущением проговорил Горин.
– В одиночку, – добавил Знобин, отчего Аркадьев снова вспылил:
– Что вы этим хотите сказать?
– То же самое, что и врач: выпивки в одиночку – начало опасного опустошения.
– Это… это черт знает что, оскорбление!
– Успокойтесь! – предупредил Горин с той твердостью, в которой Аркадьев уловил сгущение беспощадности. Не сдержись, и она обрушится всей тяжестью предоставленных комдиву прав. Чтобы не дать вырваться новым опрометчивым оправданиям, командир полка вздрагивающими ноздрями потянул в себя воздух.
Заметив перемену в Аркадьеве, Знобин попытался расположить его к откровенному разговору.
– Постарайтесь понять, точный диагноз нужен не столько нам, сколько вам, Геннадий Васильевич. Мы можем подождать. Но болезни ваши застареют. А они не только физические. Я заглянул в вашу читательскую книжку. За несколько месяцев ни одной философской, научной книжки. И беллетристика скорее для Ларисы Константиновны – записи последних недель…
Аркадьеву показалось, что его просто хотят поймать на откровенности и затем разделаться, как с мальчишкой. И он отчаянно запротестовал:
– Ни через год, ни через два со мной ничего не произойдет! Совершенно!
– Удивительно! – приподнял Знобин плечи. – Человеку хотят помочь, а он отбивается. Для взрослого, образованного человека – это уже психическое отклонение.
– Психика, воля у меня не слабее вашей, Павел Самойлович, – огрызнулся Аркадьев.
– Ну, ладно. Ответьте еще на несколько вопросов, – сказал с последней надеждой Знобин. – Почему так долго к вам не приезжала жена?
– У меня больная дочь! – вздрогнув, отрубил Аркадьев.
– С бабушкой, в душной летней Москве сейчас ей не лучше, чем было бы здесь.
– Она в лагере.
– Уже нет. Вернулась, но не к отцу.
– Приедет в ближайшие дни.
– А что вы скажете, если не дочь приедет к вам, а жена уедет к ней? И возможно, навсегда.
Аркадьев испугался и самого вопроса, а еще больше – решения жены уехать в Москву, которое вчера он посчитал очередной, неисполнимой угрозой. Раз сказала о ней Знобину, наверное, собралась уезжать по-настоящему. Но и теперь ему сдаваться не хотелось.
– Да… Даже капризы жены пустили против меня в ход.
– Уверяю вас, не капризы. Но пока она не уедет. Я попросил ее повременить. Вы должны оценить ее терпение.
Аркадьев представил, что может сделать Лариса (сначала уехать, а потом сойтись с Сердичем и вернуться сюда на его позор и унижение), и ему стало страшно. Как он будет здесь жить? Как будет смотреть людям в лицо, командовать полком? Представил себя одного, без Ларисы, и показался тусклым, мало что значащим человеком.
Из оцепенения его вывел спокойный и, кажется, сочувствующий голос Знобина.
– Может быть, Геннадий Васильевич, заново поведем разговор?
Аркадьев недоверчиво приподнял голову, неловко повернул ее к Знобину, затем к Горину. Нет, вроде действительно хотят помочь. Но как сказать «да», если минуту назад все отрицал начисто.
И снова участливый голос замполита:
– Спросите самого себя, Геннадий Васильевич, от чего именно к вам прицепилось столько бед?
– Не во всех виноват я. С Ларисой, женой, разладилось давно. Из-за этого… подумалось, не лучше ли будет с Любой. Неприятности по службе… не знаю от чего.
– А если откровенно? – спросил Горин. – Или опасаетесь, обижусь? Если бы у меня было желание за что-то ущемить вас, я бы не вел с вами долгих разговоров.
– Мне казалось, вы остались недовольны тем, что я арестовал… старшего лейтенанта Светланова, – более уверенно заговорил Аркадьев.
– За арест не упрекал и не упрекну. Но за вчерашние угрозы старшему лейтенанту вы сами заслуживаете немалого наказания.
– Он же подвел полк…
– Подвел ли? В бою он принес бы вам успех, а вы его опять ударили с размаху. Могли сломать, убить в нем все доброе, веру в лучшее.
– Сорвалось.
– Нет. Это ваш стиль, вспомните, как вы обращаетесь со своим начальником штаба? Похоже, для вас он мальчишка. Немногим лучше и с замполитом.
– Видимо, характер сбивает.
– Он всегда у вас был такой?
– Вроде нет.
– Выходит, причина в другом. – Повременив, не скажет ли что Аркадьев, Знобин продолжал: – Много ли раз вы задумывались и сверяли свои поступки со смыслом слов «товарищ командир»?
– Он ясен сам собой.
– Тогда откуда же у вас кавалергардское отношение к подчиненным?
– Офицерами нас назвали, видимо, и потому, чтобы мы кое-что восприняли от кавалергардов.
– К примеру?
– Умение с достоинством держаться, красиво выглядеть…
– В общем аристократический лоск?
– Красивый внешний вид – признак воинской культуры и хорошей дисциплины.
– К сожалению, не всегда. Бывает красота – всего лишь позолота, а что под ней – с душком. И в вас, не обижайтесь, он завелся: поспешно разбрасываете взыскания, забываете обязанности командира, товарища командира. А ради слова «товарищ» люди шли в революцию. Вот вы и потеряли уважение у сослуживцев, подчиненных, жены, а возможно, и Любы. Без уважения люди не будут вам верить, в трудном бою могут не выдержать. А война сурова, временами беспощадна, поверьте нам, фронтовикам…
Аркадьев надолго задумался. Горин спросил его, когда он глубоко вздохнул:
– Что ответите?
– Не знаю. Не уверен, смогу ли измениться, тем более без Ларисы…
– Если твердо решите, я поговорю с ней, – Знобин с надеждой подался к Аркадьеву.
– Тяжело. Иным даже представить себя не могу.
– Торопить не будем, но меняться надо обязательно: как прежде, жить нельзя, – закончил разговор командир дивизии.
Аркадьев ушел.
– Ну как, поправится? – опросил Знобин.
– Будем надеяться.
– Может быть, предупредите Сердича?
– Хорошо.
Когда Сердич вошел, Горин стоял у открытого настежь окна и, видимо, не слышал стука в дверь. Он уже обдумал, что скажет Сердичу, но в чем-то его сдерживали ростки, которые дало прежнее чувство к Ларисе Константиновне. Давать им расти, понимал он, – мучить семью и себя. Изменить свою жизнь, в его представлении, было бы вероломством по отношению к жене, которая ни в чем не виновата, сыну, дочери и всем тем, кто знал и верил в его порядочность и человечность. К тому же он уже не мог даже представить свою жизнь без Милы и сына, а Лариса Константиновна, как ни тянуло временами к ней, оставалась ему чужой. И все же вот так сразу он не мог подавить в себе ожившее. Хотелось поговорить и выяснить, от чего у них тогда с Ларисой Константиновной все разладилось и как им теперь держаться, пока будут жить в одном городке.
Сердич кашлянул.
– Меня попросил зайти к вам Знобин.
– Я тоже, – Горин повернулся к Сердичу. – Садитесь, Георгий Иванович.
И снова умолк.
– Минут десять назад мы закончили нелегкий разговор с Аркадьевым. О его службе, семье. У меня к вам просьба: прервите на время ваши встречи с Ларисой Константиновной. Когда семейный разлад у них пройдет, думаю, ваши занятия с Ларисой Константиновной пением не будут вызывать у Аркадьева обиды на вас.
– Понял вас, Михаил Сергеевич. А если…
– Тогда ни о чем вас просить не буду.
Горин умолк. Ему показалось, что по голосу Сердич догадался о его переживаниях. Это грозило разрушить доверительные отношения, а именно они для Горина были особенно дороги. Ибо, в сущности, прелесть жизни, считал он, особенно людей в годах, не в том, на какой служебный этаж забросят их обстоятельства, а в дружеских отношениях, помогающих обогатить ум, чувства, набраться сил и желания работать. А с Сердичем они быстро крепли, обещали быть добрыми. Вздохнув, Горин сказал:
– Есть дело. Вы и я садимся на полк Аркадьева. И забудем пока все личное. Верите на себя заботы о втором батальоне – командир его на сборах в академии. Надо ему помочь, чтобы было минимум «хорошо». Согласны?
– Да, товарищ полковник.
20
Без пятнадцати шесть Горин вошел в казарму танкового подразделения полка Аркадьева. В глаза бросились идеальная чистота в коридорах, недавно побеленные стены солдатских комнат, строй сапог у коек. Во всем чувствовалось установленное сильной рукой единообразие, которое не смог нарушить даже сон солдат. Быть может, в этом и есть командирский почерк Аркадьева?
Думая об этом, Горин услышал шепот дежурного, предупреждавшего сержантов: «Комдив, комдив». Сержанты тут же вскакивали, торопливо натягивали брюки и, едва обернув ноги портянками, вгоняли их в сапоги. Когда подошло время, сержанты набрали полные легкие воздуха, хотя им нужно было произнести всего лишь одно слово «подъем». Они хотели это сделать так, чтобы в одно мгновение взметнуть всю казарму. Комдив не любил крика, однако не стал удерживать сержантов. «Пусть поступят привычно, – подумал он, – легче будет втолковать, что хорошо, что плохо». И когда дежурный махнул рукой, казарму потряс раскат человеческих голосов. Подобно порыву сильного ветра он сдул теплые солдатские сны. Казарма забурлила, а увидев комдива, солдаты еще больше заторопились, желая показать свою расторопность.
Минута в минуту закончилась физзарядка, и когда солдаты, заправив постели, направились умываться, комдив собрал сержантов. Голые по пояс, упитанные, мускулистые, они выстроились в коридоре.
– Один к вам вопрос, – начал Горин, привычно закинув руки за спину. – Когда вы сами были солдатами и курсантами, вам нравился вот такой оглушительный утренний крик?
Сержанты, поняв, что их требовательность со стороны выглядела глуповатой, молчали. Лишь один попробовал оправдаться:
– Этому нас научили старшины, а их еще кто-то повыше. Выходит, что так нужно.
Горин уловил иронию в голосе сержанта и, усмехнувшись, ответил:
– Как ржавое ружье: стрелять из него можно, но поразишь им скорее себя… Быть требовательным – это в первую очередь вовремя сказать подчиненному правду и, если нужно, заставить его покориться этой правде. На фронте крикуны были во всех рангах, но среди сержантов их было меньше всего. Причина простая: на их долю приходилась равная с солдатами мера опасности. Это сближало, завязывало дружбу. А на друзей не кричат во все горло. Поняли?
– Поняли. Только измениться, сразу…
– Трудно? Согласен, но так вернее. Только смотрите не переусердствуйте, не станьте няньками.
Сержанты ушли немного смущенные, но довольные: комдив сказал правду, и от нее действительно стало как-то легче и свободнее. Некоторые солдаты, услышав, что комдив «всыпал» полководцам мелких подразделений, стали проходить мимо него с ухмылкой. Горин догадался в чем дело и остановил одного солдата. Сразу задержался десяток. Любопытные лица показались и в дверях.
– Что ж, подходите все. Одному-то ему, видать, страшно, от робости даже кожа стала гусиной.
Когда солдаты приблизились, он разъяснил:
– Остановил вашего товарища за ехидную улыбочку. Он, видите ли, рад, что я, командир дивизии, сделал нагоняй его непосредственному начальнику. Но никакого нагоняя не было. Я просто посоветовал сержантам, что нужно делать, чтобы для вас, – он обратился к располневшему солдату, – старшине не пришлось преждевременно добывать на складе ремень подлиннее. А у вас, – показал он на солдата с тонкой шеей, – чтобы не столь модной была «скобочка». А у вас, водитель, почище руки…
– Машину вчера чистил, товарищ полковник.
– Вчера, днем. А сейчас? Утро нового дня, начинать который со старой грязью молодому, красивому должно быть стыдно.
– Шоферская привычка, – покраснел тот.
– Дурная.
Солдаты забеспокоились, стали косить глаза на свою одежду, руки – получить от командира дивизии замечание не хотелось.
– Все, товарищи. Вас ждут ваши командиры. Подробнее поговорим на комсомольском собрании. Красиво кто-то написал объявление.
– Наш Муравей-Королев.
– У кого это такая артистическая фамилия? Солдаты расступились, и Горин увидел своего знакомого.
– Он? Насколько я знаю, он просто Муравьев.
– Королева мы ему добавили. Изобретает и после армии мечтает поступить в Бауманское, чтобы со временем стать конструктором.
– А может быть, лучше в ракетно-артиллерийское? К службе уж не привыкать.
– Разрешите подумать? – попросил уклончиво Муравьев.
– Ваше право.
Вскоре в казарму стали прибывать офицеры. Видимо, они спешили: некоторые были плохо выбриты, с косо застегнутыми галстуками, с недочищенной обувью. Комдив не стал делать замечаний. Для него важно было, чтобы они сами увидели свои промахи и сами же их устранили.
Горин пригласил к столу командира подразделения, спокойного, несколько медлительного майора.
– Как решили устранять недостатки, вскрытые комиссией корпуса?
– План еще не совсем готов, товарищ полковник, но…
– Был бы он в голове…
– Имеется, – майор подал записную книжку и пояснил: – Вчера вечером командиры рот получили задание на сегодняшний день, к обеду дам на всю неделю.
Горин просмотрел несколько листков, исписанных и не раз перечеркнутых рукой майора. Его «задумки», их было шесть, понравились комдиву. Недоставало одной, и Горин заметил:
– Если выполните все, что задумали, солдаты и сержанты экзамен сдадут неплохо. А вот офицеры… сомневаюсь. Каждый день, с утра до позднего вечера, по вашим наметкам, они должны быть с подразделениями. Но им-то тоже нужно готовиться, кое-что вспомнить, повторить, потренироваться. Они ведь будут начинать. Получат «плохо», трудно ждать высокого результата от подчиненных. Согласны?
– Пожалуй.
– Решим так: выделяйте на занятия с подразделениями строго необходимое количество офицеров. Для остальных в эти часы – организованная самоподготовка. Возглавьте ее сами или поручите своему заместителю. Подумайте, какая помощь нужна от меня. Вечером буду у вас на комсомольском собрании.
Горин пробыл в подразделении весь день. Побеседовал со многими солдатами, исписал в записной книжке немало листов – факты, примеры, обобщения. Тех, с кем говорил, обступали товарищи, расспрашивали. С каждым часом нарастал интерес к тому, что делал командир дивизии в подразделении.
На собрание комсомольцы шли с ожиданием каких-то перемен.
Первая обнаружилась еще перед собранием: комдив попросил всех командиров некомсомольцев заниматься служебными делами. Вторая – в начале собрания: когда избрали президиум, он отвел себя – хватит там и одного коммуниста, подполковника Желтикова. А во время собрания подсел к солдату, на котором докладчик, секретарь бюро комсомольской организации батальона, испытывал острие своей критики.
После доклада наступила неловкая пауза. Как это иногда бывает, никто не решался высказаться первым в присутствии большого начальства. Председатель вынужден был объявить перерыв.
Горин вышел вместе со своим соседом, солдатом Губановым.
– Вас вроде не слишком укололи критические стрелы докладчика?
Солдат молча пожал узкими плечами.
– Не больно или нет охоты отвечать? – спросил Горин суше.
– Нет, почему же? Если бы я был хорошим, о чем бы тогда говорили на собраниях? – с ухмылкой ответил солдат:
– О любви, например, а не об элементарной дисциплинированности…
Губанов понял, что полковнику не нравится его поведение. Не измени тон, он может не только словами напомнить о различии их положения. Но все же ответил, как человек, хорошо понимающий жизнь.
– Любовь – в книгах, в жизни – проще…
– Как это?
– Не думаю, что вы не знаете этого.
– Как вам сказать… Видимо, в таких делах я знаю меньше вас, хотя и в два раза старше. В ваши годы я воевал. Потом учился. Довелось и любить. Что было дурного во мне, старался избавиться.
– Вы командир… вам положено.
Горина начинала злить вольность солдата, его взгляд заострился. Но одергивать Губанова он воздержался, чтобы не смущать и без того не слишком бойких комсомольцев.
– Судя по докладу и отношению к вам ваших же товарищей, вы не особенно им по душе. Почему?
– Люблю ходить по лезвию.
– Оно острое, можно порезаться.
– Ну что ж, заживет, – со снисходительной самоуверенностью ответил солдат, будто действительно уже не раз ходил по лезвию и расплачивался за это. Получалось, он хорошо понимал, что делает, и бравировал опасностью. Это заинтересовало Горина.
– Кто ваши родители?
– Отец, быть может, был бы таким, как вы, или генералом. Мама, она врач, говорит, что он был храбрым и умер от ран месяц спустя после моего рождения.
Горина возмутил небрежный, даже несколько иронический отзыв солдата об отце и матери.
– Вы что же, не верите, что на войне люди получали смертельные раны?
– Верю. Только почему он не оставил мне своего отчества?
– Видимо, не думал умирать. И все же вы получили его отчество?
– Да.
– Так почему же вы, взрослый человек, комсомолец, так долго таите обиду?
Губанов не смог ответить, и на его лице снова появилась защитная ухмылка.
– В комсомол вы вступили по своему желанию?
В случае утвердительного ответа Горин намеревался спросить строго: почему же не выполняете устав? Но Губанов ответил не то:
– Уговорили.
– А вам хочется быть комсомольцем?
– Мне нравится забота обо мне, – уклонился солдат от ответа.
Горин и Губанов вернулись в ленинскую комнату, когда Желтиков говорил о чем-то с двумя комсомольцами и молодым замполитом роты. Завидев комдива, он поспешно умолк и подошел к нему.
– Перерыв еще не кончился, товарищ полковник.
– А я вот хочу уговорить выступить раскритикованного.
Слова полковника Желтиков воспринял как упрек и попытался оправдаться:
– Комсомольцы, видимо, вас немного стесняются. Обычно в ротах собрания проходят по-боевому.
Желтиков попытался все это сказать живо, но получилось сбивчиво, с запинкой, и он покраснел так, что краснота забралась к самому темени, прикрытому редкими волосами.
– Стесняться делать хорошее – солдату не к лицу. Привыкнет робеть перед начальством – может побежать от врага.
– С другой стороны, товарищ полковник, робость – признак скромности, – осторожно возразил Желтиков.
– Но только ли потому молчат комсомольцы? У моего соседа, например, и робости, и скромности совсем немного, а вот тоже молчит.
Замполит с немым упреком посмотрел на Губанова. На лице солдата мелькнула тень вины, но ее тут же смыла привычная ухмылка.
Собрание возобновилось. Прения набирали темп медленно. Первые говорили вяло, последний – с каким-то заведенным воодушевлением. Желтиков облегченно вздохнул, а Горину стало досадно. Комсомольцы не обсуждали вопрос, а рапортовали ему, командиру дивизии, об успехах, и рапортовали, как заправские администраторы, решившие любыми средствами получить солидную премию.
Горин нетерпеливо встал:
– Если можно, прошу одну минуту вне очереди… По порядку ведения собрания…
Получив слово, Горин живо повернулся к только что сошедшему с трибуны и, поглядывая на других, чтобы поняли – грешен не только оратор, – заговорил с насмешливой укоризной.
– Зачем вы говорите мне, какие вы хорошие? Я пробыл у вас весь день и многое узнал сам. И не только хорошее, но и то, о чем вы почему-то стараетесь не говорить… Как это называется, надеюсь, знаете. Или назвать? В общем, занятие это неблаговидное, особенно для комсомольцев. Прошу всех подумать о моем замечании и больше никогда не выступать так, как выступали до этого. Больше смелости и заинтересованности в делах подразделения!
Для Желтикова замечание командира дивизии было той грозой, которую он ждал весь день. Минуту назад ему еще казалось, что она миновала, и вдруг командир дивизии сказал почти дословно то же самое, что во время перерыва говорил ему молодой замполит роты: никаких соотношений между благополучными и критическими выступлениями устанавливать искусственно нельзя… Комсомольское собрание – не международный конгресс дипломатов. Есть плохое в жизни взвода, роты – режь, жги его, независимо от того, плохо ли, хорошо ли будет думать о тебе начальство.
Когда замполит роты нетерпеливо, частым шагом, пошел к трибуне, Желтикову показалось, что он побежал, побежал для того, чтобы сказать, почему вот так благополучно рапортуют на собрании комсомольцы. Но, став у стола, замполит положил на него ладонь, вскинул голову, в упор посмотрел на Горина, будто желая определить, сумеет ли старший товарищ остаться таким же, благожелательным и принципиальным, если ему прямо сказать то, о чем он сам просил только что. В выступлении и во взгляде Горина он не заметил какого-либо предупреждения об осторожности, и потому начал без оглядки, остро.
– Видимо, я не покажусь хвастуном, если скажу: водить машины, стрелять мы умеем, бить врага тоже сумеем. Получается: свои обязанности мы выполняем и беспокоиться нам не о чем. Но так ли все у нас хорошо? А какова у нас дисциплина? Почему она плохая у рядового второго года службы Губанова, который сидит рядом с вами, товарищ полковник? Вот он опять ухмыляется, а у меня и командира роты руки уже отбиты. Все испробовали, что нам дозволено, а он, каким был, таким и остался. Ему скучно служить, а мы его даже из комсомола не можем выгнать. Говорят: кто же его будет воспитывать, как не коллектив!
Когда человек стал крыловским котом, нужны другие меры воспитания. Они определены в присяге и в уставах. Почему же, когда мы их начинаем применять, мы, офицеры, становимся в глазах некоторых плохими?
Собрание молчало. Долго, пока лейтенант не сел на свое место. Все смотрели на Горина, ждали ответа или хотя бы малейшего движения его бровей или губ, по которому можно было бы определить, как он отнесся к сказанному замполитом.
Горин понял, он должен дать ответ на это выступление и дать немедленно, иначе больше не найдется желающих говорить. Поднял руку, подошел к столу, так же, как молодой замполит, положил тонкую ладонь на стол.
– Вы ждете от меня ответа на вопрос лейтенанта. Задал он один, но, думаю, их у него больше. И пора уже вам самим ответить, почему у вас в подразделении так много этих самых «почему».
Рядовой Губанов. Что с ним делать? Уговаривать дальше – он будет только посмеиваться над всеми нами. Не лучше ли сейчас же решить вопрос о нем? Если и после этого он не одумается, тогда придется исправлять его строгими статьями закона.
Будто подстреленный неожиданным выстрелом, Губанов выпрямился, глотнул воздух и начал медленно сгибаться: «А разговаривал мягко, как добрый дядя. На войне, наверное, вздохнет, но не помилует за проказы…»
После выступления Горина снова наступила пауза, только в ней уже чувствовалось нетерпение, желание действовать. Губанов всем давно надоел, от него хотели избавиться, но как это сделать, если такого вопроса не было в повестке дня и вообще давно уже никого не исключали из комсомола. Председатель глазами побежал по рядам, отыскивая желающего высказаться, и когда его повеселевший взгляд остановился на ком-то, все повернулись к последнему ряду. Из него вышел Муравьев. Первые шаги его были мелкими, стеснительными. Когда же взошел на трибуну, весь зал замер: Муравей скажет за всех и что надо.
Солдат повременил, видимо, сжал до предела все, что хотел сказать, и заговорил с тем убеждением, которое высказывается очень редко, когда молчание – равносильно трусости, отказу в помощи в самый нужный момент.
