Текст книги "Полковник Горин"
Автор книги: Николай Наумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
7
Оставшись с Ларисой Константиновной один, Сердич никак не мог подобрать тон и слова, чтобы продолжить разговор. Она о чем-то думала, и вклиниваться в ее мысли неосторожно, казалось ему, было опрометчиво. Но молчать тоже становилось неловко, к тому же в нем снова, в который раз со вчерашнего вечера, возникло желание поговорить с ней о Москве, об академии.
Сердич подвинул пальцем свои черные массивные очки повыше к переносице, изобразил на лице улыбку и сознался:
– Представьте, остался с вами один и почувствовал себя старшеклассником, который не знает, как продолжить прерванный разговор.
– Виновата я? – неохотно отозвалась Лариса Константиновна.
– Не решался прервать ваши раздумья, вероятно, о Горине.
– Кажется, вы очарованы им: не допускаете мысли, что другие могут думать не о нем.
– Я видел много глубоких людей, и прийти в восторг мне трудно. Просто к такому заключению я пришел, слушая ваш разговор.
– Я учила его английскому. С ним было не много хлопот. Во время консультации мы говорили по-английски не только на военные темы. Потом он был проще других, не щеголял бравой выправкой, как многие слушатели-фронтовики.
– Да, тогда у многих из нас грудь была колесом, – улыбнулся Сердич. – Думаю, слабость эта простительна – мы вернулись с победой. Вы, видимо, в академию пришли прямо из института?
– Да. В первые годы после войны это было возможно: английский знали немногие.
Лариса Константиновна подала руку, Сердич пожал ее, и в эту минуту к дому подкатила машина. Откинулась дверца и тут же с лязгом захлопнулась. За капотом машины показался Аркадьев. Сощурив глаза, он холодно кивнул Сердичу и, круто повернувшись, направился к себе.
Лариса Константиновна догадалась, муж чем-то расстроен, и ей расхотелось идти домой.
Аркадьев действительно был взвинчен. После ухода Горина из полка он вошел к себе в кабинет, сел за стол и долго не мог сдвинуться с места. Недовольство комдива, его поучения и выговор ничего хорошего не предвещали, если даже за него вступится генерал Амбаровский, однокашник по академии. Стараясь понять, за что же комдив прицепился к нему, Аркадьев никак не мог поверить, что причина только в нем самом. Чем больше он думал о случившемся вчера и сегодня, тем больше слова комдива казались ему камуфляжем, а истинная причина была в чем-то другом.
«Возможно, генерал уже позвонил Горину, – подумал Аркадьев, – и намекнул ему на то, что пообещал мне при первой встрече и вчера на ужине. Конечно. А комдив не хочет – в заместители новичку рано, мало поработал в полку. Но пять лет я командовал полком в других дивизиях. Скорее всего, решил продвинуть себе в заместители кого-нибудь из своих. Любимчика Берчука? Но тому скоро на пенсию и нет академического образования. Кто другой? Все командиры полков – молодежь… А… какое это имеет значение для тебя? Главное, из всех выбран не ты. И Горин постарается доказать генералу, что прав».
От этой мысли Аркадьев почти сорвался с места и заметался по кабинету. Быть обойденным теми, кто моложе его и позже окончил академию, для него было все равно, что услышать: вы серость, посредственность и никуда уже не годны.
Аркадьев открыл окно и вдохнул посвежевший воздух, вспоминая свою службу. Вышел из училища, когда война кончилась. Чего стоило молодому, без орденов пробиться в академию! Нелегко было и учиться, понять без боевого опыта простые на вид премудрости войны. Выручала память, успехи по другим предметам, и диплом получил, как у всех. С трудом добился согласия Ларисы выйти замуж, а счастье оказалось не таким уж большим: для нее, чувствовалось, он оставался слушателем, учеником, которому она делала пусть мягкие, осторожные, но все же неприятные замечания, когда он в чем-то ошибался. А ему хотелось большего – восхищения. Не в восторге от него был и ее отец, помог лишь остаться в Москве. Но эти годы, в сущности, оказались потерянными. Правда, в войска пошел сразу заместителем командира полка, через два года дали полк. Но дальше… дальше шли только фронтовики. И теперь, когда пришла пора начавших службу после войны, на его пути образовался завал. Когда перелезешь через него, может быть, будет уже поздно, а случись пара ЧП, вообще могут не пустить дальше. Нет, надо доказать, что дела в полку не так плохи, как о них, видимо, хотят говорить.
Не один раз Аркадьев перебрал в памяти все, что могло ухудшить его репутацию, и, взвинченный воображаемыми несправедливостями, уехал домой.
Лариса Константиновна вошла в квартиру, открыв дверь своим ключом, чтобы не сразу столкнуться с мужем и не дать повода к упрекам. На кухне зажгла керосинки, поставила на них сковородку, чайник и только потом вошла в комнату.
– Что-нибудь случилось? – спросила она как можно спокойнее.
– С чего ты взяла? – не отрываясь от книги, проговорил Аркадьев.
– Видно по твоему лицу.
– Ну, раз видно… – Геннадий Васильевич встал, сверкнул на жену злыми выпуклыми глазами и, только отойдя к окну, через плечо закончил ответ: – Даю отчет: выслушал пространное нравоучение от твоего бывшего прилежного ученика.
– За что? – насторожилась Лариса Константиновна: не проговорился ли Горин об их близком знакомстве.
– Не слишком деликатно обошелся с его будущим зятем.
Лариса Константиновна быстро представила себе, как вел себя Горин при встрече с ней только что, и ничего мстительного в нем не заметила. Зачем же Геннадий сказал такое? Но спросила ровно:
– Ты очень строго наказал офицера?
– За драку на улице менее десяти суток не дают.
– А возможно, офицер был прав?
Аркадьев отложил книгу и сощурил глаза: и жена задала почти тот же, что и начальство, вопрос. Неужели Сердич, мужчина, уже рассказал все Ларисе, а она поверила ему?
– Ты слушаешь всех, кроме мужа!
Аркадьев резко встал и направился в ванную. Холодная вода не погасила обиду. Когда Лариса Константиновна подала ужин, он, поковыряв в тарелке, недовольно отодвинул ее от себя. Достал портсигар.
– Не вкусно? – сдерживая обиду, спросила она.
– Горько!
Лариса Константиновна догадалась: Геннадий ждет слов участия, но произнести их сейчас, когда в ушах еще звенел его выкрик, она не смогла. Медленно, словно руки ее сковал холод, она начала убирать со стола.
Когда составила тарелки на поднос, Аркадьев отчужденно проговорил:
– Мне кажется, мы уже настолько чужие друг другу, что непонятно, зачем живем вместе. Недели не прошло, как приехала, а у тебя для мужа слова не нашлось.
– Молчание, думаю, лучше упреков, – поддаваясь обиде, ответила Лариса Константиновна.
– Умнее, хочешь сказать?
– У тебя появилось желание поссориться со мной?
– Не угадала. Просто вспомнил, как ты произнесла «Михаил Сергеевич?», когда я назвал тебе фамилию комдива. Не он ли тот рыцарь, которого ты так долго помнила, отклоняя мои предложения?
– Боже мой! – простонала Лариса Константиновна. – Шестнадцать лет прошло…
– И все же!..
Возмущение и обида от надоевших упреков хлынули к лицу, в глазах помутнело, захотелось выкрикнуть что-нибудь злое, оскорбительное. Но пришедшие на ум слова были такими пошлыми, что, произнеси их, она сама себе стала бы надолго противной. И примирение, обычно наступавшее неделю или месяц спустя после ссоры, теперь было бы почти невозможно. А дочь любит отца, он ей нужен… Чтобы удержаться от резкости, Лариса Константиновна закрыла губы пальцами, но желание на обиду ответить обидой оказалось сильнее.
– Если уж очень тебе захотелось знать… Да.
– Вот оно что… Вот в чем причина, – теряя уверенность, проговорил Аркадьев, представив, как может с ним обойтись комдив, если ему станет известно о их ссорах.
– Какая причина? – предчувствуя недоброе, спросила она.
– Его нравоучений и выговора.
– Что ты говоришь, Геннадий! – в страхе упрекнула Лариса Константиновна, представив всю унизительность своего положения, если муж только намекнет, что лишь она, давняя знакомая Горина, причина всего, почему к нему стали плохо относиться в дивизии.
– Что думаю…
Аркадьев встал, переломил черные, с острыми стрелками на изломе брови, сделал шаг к двери.
– Ты куда? – спохватилась Лариса Константиновна.
– Разве тебе не все равно? – сдвинул губы Аркадьев.
– Я бы не спрашивала.
– Ну… хотя бы пройдусь по улице, – более спокойно ответил Аркадьев, и Лариса Константиновна не стала его удерживать, надеясь, что прогулка успокоит его и тогда можно будет объяснить мужу всю безобидность ее знакомства с Гориным. Но вот он подошел к серванту, достал бутылку с коньяком и жадно выпил рюмку.
– Ты что обещал, когда звал меня сюда? – На глазах Ларисы Константиновны навернулись слезы.
– Горит.
– Этим не тушат.
– Столько лет прожить чужой…
– Неправда.
– Хочешь доказать, что любила?
– Невозможно, если ты забыл то хорошее, что было в нашей жизни.
– В Москве казаться любимой легко, было где душу отвести, театры на каждом углу. А здесь, у черта на куличках…
– Причина не в этом.
– Любят любого. Ну ладно. Завтра в Москву не уедешь? – усмехнулся Аркадьев. – Тогда успеем выяснить, кто в чем виноват.
8
По крутой лестнице Аркадьев медленно сошел вниз, открыл дверь и увидел группу офицеров, столпившихся вокруг шахматистов. Хотел подойти, но тут же раздумал и быстро свернул за угол дома. На опустевшей улице остановился. Идти было некуда. Во всем городе ни друга, ни товарища. И вообще они как-то растерялись. Те, что были в Москве, забылись, новые не нравились или жене, или ему. Вот и не к кому было податься в горькую минуту. Из здешних знакомых ближе всех был генерал Амбаровский, но он в соседнем городе. Да и не расскажешь ему о многом – начальник.
Злость, которую смягчила рюмка коньяку, снова изжогой подступила к горлу. Ноги сами собой понесли к темному концу улицы. Шаг замедлился лишь в тот момент, когда меж темными молодыми тополями показалась белая крыша домика-коттеджа. Сюда Геннадия Васильевича не раз приглашала в гости Любовь Андреевна, жена заместителя командира дивизии, уехавшего в командировку за границу. Можно было зайти – Геннадий Васильевич задумался.
Три года назад он познакомился с ней в Сухуми, провел несколько вечеров. Там она его побаивалась, здесь, кажется, он – ее. Вот оторопели, не хотят идти ноги, а месяц назад пришлось краснеть – несколько раз прошел мимо и дождался упрека: «Геннадий Васильевич, вы не узнаете или не замечаете знакомых?» – хотя живость и лукаво-ласковая улыбка Любови Андреевны тянули к себе.
Аркадьев остановился. Ему захотелось увидеть ее, посидеть, помолчать, неопределенно вздохнуть и махнуть рукой, если догадается, от чего муторно на душе. Краем сознания прошла мысль: «А может, порвать с Ларисой… и кончится нервотрепка? Эта не изнежена музыкой, театрами, в Москве ни папы, ни квартиры».
Как ни одиноко было Аркадьеву, он не решился зайти на огонек. Прошел до реки, бросил несколько камешков в темную воду и побрел назад. Издали кинул на домик взгляд. Света в окне уже не было, от деревьев веяло сном, и Геннадий Васильевич тоскливо вздохнул, представив свою квартиру, спину жены, застывшую в брезгливом ожидании его прикосновения.
Вдруг собственное имя, произнесенное мягко, чуть удивленно, испугало его. Он остановился. В калитке стояла Любовь Андреевна.
– Гуляете, один?!
– Да, прошелся перед сном, – ответил Аркадьев сдавленным голосом.
– Шли мимо, могли пригласить меня. У реки, видимо, чудно?
– Да, красиво.
– Нехорошо. Одна в поздний час я боюсь, – поежившись, проговорила Любовь Андреевна.
– А я считал вас храброй.
– Смотря в чем.
– Не секрет?
– Нет. Заходите во двор, иначе сплетен не оберетесь.
– А вы их не боитесь? – Аркадьев прошел за калитку.
– Нисколько. Муж пока верит. Пойдемте в дом – мы не юнцы шептаться в темноте.
Войдя в дом, Любовь Андреевна зажгла свет, задернула занавеску.
– Вы чем-то расстроены, Геннадий Васильевич? Садитесь.
– Для командира полка испорченное настроение дело нередкое. Сами знаете.
– Знаю. Только служебные неприятности командиры полков обычно переживают в семье.
Поправляя плетеную прическу, отливающую темной медью, Любовь Андреевна через зеркало бросила взгляд на Аркадьева. Тот с горестной усмешкой приподнял плечи.
– Или… быть красивой – быть счастливой, а жить с красивой…
– Вы тоже красивая, – уклонился от ответа Геннадий Васильевич.
– Куда мне до вашей жены.
– У вас одно существенное преимущество – на пять лет моложе.
– Что толку из этого преимущества.
– Да, быть несколько моложе – не всегда благо. Во всяком случае, для мужчины, – уточнил Аркадьев.
– Если жизнь – в одной службе.
– Хочешь не хочешь, а в нее, в сущности, втиснута вся жизнь.
– Не думала, что и вас она оседлала.
– Хотел сам оседлать ее, да не дают. Вот сегодня получил назидательный урок, как надо командовать полком, – ухмыльнулся Геннадий Васильевич.
– От Знобина?
– Н-нет.
– Михаила Сергеевича? – недоверчиво спросила Любовь Андреевна. – За что же?
– Формально – за драку подчиненного, а по существу… – и вдруг в полуулыбке приподнял густые брови: – может быть, вы знаете? Вращаетесь в здешних кругах…
– Ах, какие они, эти круги? Но если хотите, завтра поговорю с женой Горина.
– Ну зачем? От нравоучений еще никто не умирал, если сердечные клапаны не изношены. Лучше расскажите, как прожили эти годы.
– Без перемен, как говорят предсказатели погоды. А у вас?
– Тоже.
– Ну… стали полковником.
Аркадьев окинул взглядом квартиру. Нет, ничто не говорило о том, что у Любови Андреевны появился ребенок. Видимо, от этого вздохнула. Посочувствовать – неуместно. И он начал рассказывать о себе. Она слушала внимательно, с интересом и участием, и Геннадию Васильевичу стало легко, захотелось говорить шутливо, бездумно. Любовь Андреевна, желая дать понять ему, что ее внимание – не легкомыслие соскучившейся от одиночества женщины, благоразумно напомнила:
– Вам пора домой, Геннадий Васильевич.
Аркадьев повернул руку с часами и долго смотрел на них, не решаясь поднять померкшие глаза. Любовь Андреевна догадалась, почему, и у двери сочувственно сказала:
– Будет трудно, заходите. Побудем вместе, и обоим станет легче.
Аркадьев сдержанно улыбнулся.
9
За окном занялся рассвет. Горин открыл глаза, сразу, будто по тревоге. Но телефон молчал. В квартире была дремотная тишина. Только в соседней комнате настенные часы, подарок министра обороны, мерно отбивали время. Михаил Сергеевич осторожно повернулся на спину, скосил взгляд на жену – не проснулась. Лишь тонкие черные брови ее тревожно вздрогнули, напомнив вчерашний день: разговор с Сердичем и Берчуком, беседу с молодыми офицерами и дочерью, встречу с Ларисой Константиновной. Из всех этих событий только разговор с Сердичем и Берчуком казался законченным. В других что-то было сделано не так, и Горину стало досадно. Не потому ли, подумал он, что не чувствовал в себе обычной уверенности? Но разбираться в самом себе ему сейчас не хотелось, как не хотелось впускать под одеяло утренний холодок, проникший в комнату через открытое окно.
Раздумья о прошлом, как детский кораблик по весеннему потоку, сами собой потекли, куда им хотелось. Они то ускоряли свой бег, то замедляли его и кружились на одном месте. Невольно думалось о том, как быть дальше, как нести службу, чтобы к старости не было тоскливо от того, что многое из задуманного осталось не сделанным, а возможное счастье с Ларисой Константиновной – упущенным. За четверть века в строю он не все выполнил: записки о пехотинцах на войне лишь начал, о жизни полка написал всего несколько статей. А надо бы книгу.
«За такую книгу не поздно взяться и сейчас», – упрекнул себя Горин. Раньше она могла получиться облегченной. Теперь в ней можно использовать то, что найдут для улучшения службы Сердич и Берчук, а согласятся – засесть за нее вместе с ними.
Уверенность заметно уменьшилась, когда подумал о времени. Служба забирала все без остатка. И дальше будет не легче. А может быть, заинтересовать какого-нибудь журналиста? Мысли твои – перо его. Но где найдешь такого, чтобы год жил рядом и насквозь пропитался, переболел всеми болезнями военной службы, сотни раз подумал, что тревожит и лихорадит ее, чем доставляет радость? Наезды мало что дадут. «Так, значит, писать самому? – спросил себя Горин. – Тяжело. А если не торопясь, по две-три странички в неделю, в отпуск побольше? Года за полтора-два можно сбить рукопись, а потом уже пойдет легче…»
Мысли Михаила Сергеевича отклонились к давно минувшему лету сорокового, когда он, семнадцатилетний десятиклассник, надел курсантскую форму, а через год уже прицепил два кубика. Едва приехал в часть, началась война. Через две недели выступили на фронт. В бой пошли прямо из эшелона, и тут же успех – разгромили взвод разведки противника. А на следующий день не мог удержать на позиции своих «бородачей» – такими казались ему только что призванные, давно забывшие строй тридцатилетние солдаты его взвода. Под напором противника дрогнули, отступили в беспорядке. Когда остался один, стало жутко, но все же обстрелял немцев и только потом, когда показался бронетранспортер, метнулся по кустарнику в лес.
Своих догнал далеко. Показываться на глаза командиру батальона было стыдно. Спросят: где взвод? А что он ответит? Но никто ничего не спросил (было не до того, противник снова наседал), помогли собрать взвод, вывести его на позицию и окопаться. В окопах люди чувствовали себя увереннее и за день отбили три атаки. К вечеру солдаты забеспокоились: далеко в тылу одна за другой вспыхивали деревни – туда прорвались танки противника. И на следующий день, когда в тылу услышали автоматную стрельбу, снова поддались смятению…
Почему в первых боях так лихорадит людей? Ведь воевать хотели, противника ненавидели, а дрогнул один – побежало десять. Как готовить людей, чтобы первые опасности не сломили их – вот что нельзя упускать из памяти в работе над книгой.
Захотелось сесть за стол и записать пришедшие в голову мысли. Приподнялся и тут же повернулся к жене – не разбудил ли. Нет, Мила спала. Вышел на кухню, выпил стакан воды, немного успокоился, и строчки, одна за другой, стали ложиться на бумагу. Удивительно легко выстроился план, из памяти выплыли новые примеры, которые вызывали новые мысли.
Когда Михаил Сергеевич записал главное, ему стало так хорошо, что он не усидел, зашагал по кухне, слегка приподнимаясь на носках. Лишь новая мысль остановила его: «А если кое-что изменить и в проведении занятий? Старый порядок уже приелся. Не лучше ли по каждой теме давать сжатую информацию, только о новом. И тут же вопросы, сколько угодно. Тема уяснена – реши летучку, сложную, с запутанной обстановкой, в которой нужно оценивать не только положение и боевой состав сторон, но и их психическое состояние. Затем разбор решений – что хорошего в каждом, по какой причине возникли ошибки и какие. А на полевом учении все в реальном темпе…
Когда Мила зашла на кухню, Михаил от удовольствия потирал разгоряченный лоб. Весь стол застилали листы бумаги, исписанные его мелким бегущим почерком. Взял тот, что лежал в центре, и подал жене. Хотя Мила мало что поняла в нем, улыбнулась одобрительно: уж слишком доволен был муж.
– Понятно? – нетерпеливо спросил он.
– Не совсем.
– Помнишь, как было на фронте? Почти все донесения вверх шли из рот. Их собирали в штабе дивизии, корпуса, армии и принимали решения. Потом в обратном порядке бежали приказы и распоряжения. Когда они приходили в батальон, роту – начиналось движение войск. На учениях многое иначе, а должно быть как можно ближе к тому, что может быть на войне.
Михаил объяснял с тем щедрым увлечением, которое приходило к нему лишь в моменты особенно хорошего настроения. И опять, как вчера вечером, она начала думать о вздорности своих подозрений, и потому плохо улавливала то, что говорил Михаил. Но одно ей было совершенно ясно: едва ли есть кто-либо или что-либо на свете, что могло бы теперь увлечь Михаила больше, чем дело, ради которого он встал с рассветом и которым занят всю свою взрослую жизнь. От этой мысли ее охватила нежность, и она добродушно прервала его:
– Иди умывайся, мне нужно готовить завтрак.
Две недели Горину работалось как-то особенно легко. Даже к позднему вечеру он не чувствовал усталости. Составил подробный конспект лекции, набросал замыслы летучек. Оставалось обсудить с Сердичем новый метод работы посредников на учении. Он уже хотел было вызвать полковника, но, вспомнив, что обещал быть в Доме офицеров на репетиции концерта художественной самодеятельности, поспешно сложил бумаги. Когда снял с вешалки фуражку, в кабинет вошел начальник штаба высшего соединения генерал-майор Герасимов. Во взгляде его сизых уставших глаз, во всей его щуплой фигуре был виден беспокойный вопрос: «Ну что вы здесь еще придумали?..»
– Добрый вечер, Михаил Сергеевич, – поздоровался он мягко. Усевшись напротив, снял фуражку, ладонью провел по редким, как у ребенка, волосам, достал папиросы, но не закурил.
– Вижу, вас удивляет мой приезд?
– Я человек военный.
– Вообще-то, да, в нашей жизни столько неожиданного и контрастного, что, кажется, ничто уже не может нас удивить. – И, помолчав, уставившись в пол, перешел к делу. – Так вот, Михаил Сергеевич. До командира дошло…
– Амбаровский уже утвержден?
– Нет еще, но эта процедура продлится две-три недели, не больше. В Москве его хорошо знает генерал армии Лукин – в войну Амбаровский у него командовал полком. Неплохо относится к нему и командующий округом. Амбаровский солиден, строг, хорошо знает военную грамматику. В общем… Но дело в другом. Мы получили вашу докладную записку. Опять вы увлеклись каким-то новшеством?
– Скорее необходимостью.
– В чем его суть?
– Вы знаете, начало войны всегда трудно для войск. Человеку кажется, что каждый снаряд, пуля летят в него. Отсюда неуверенность, страх, переходящие порой в трусость. Мы решили поискать, как можно обстрелять солдат еще в мирное время.
Герасимов зажег папиросу и, выпуская редкой струйкой дым, в раздумье сморщил маленькое бледное лицо. «Обстрелять в мирное время? Надо бы… Только… поступать так – значит многим рисковать». Сказал немного иначе:
– Отвлечь два полка на такой эксперимент – не станет ли он для дивизии слишком дорогим?
– Смотря что, Дмитрий Васильевич, брать за цену.
– Для нас она одна – оценка на инспекции.
– Ради лучшей выучки войск можно рискнуть высокой оценкой. Временно.
Горин пристально посмотрел на Герасимова, а тому показалось, что комдив упрекнул его в чрезмерной осторожности. Генерал глубоко затянулся, маленькой рукой отмахнул дым и взглянул на Горина. Нет, в глазах Михаила Сергеевича была лишь озабоченность: понимает, чем рискует.
– Намерения Амбаровского не совпадают с вашими, Михаил Сергеевич.
«А как ваше мнение?» – хотелось спросить Горину, но он воздержался, чтобы не поставить генерала в затруднительное положение: за спиной Амбаровского он не станет высказывать иную точку зрения. А Михаилу Сергеевичу хотелось, чтоб там, у себя в штабе, Герасимов поддержал дивизию, и он решился подкупить его откровенностью.
– Прервать начатое, Дмитрий Васильевич, – обидеть людей. Многие увлеклись новинкой, особенно Берчук, кое-что уже найдено. Не вижу, как можно объяснить этот, в сущности, запрет.
– Необходимостью постоянно держать войска в высокой боевой готовности.
– Именно ради этого они и взвалили на себя дополнительные хлопоты, – нетерпеливо возразил Михаил Сергеевич.
Герасимов не нашел убедительного ответа и упрекнул:
– Хотя бы предупредили, посоветовались… Нельзя же начинать такое серьезное дело кустарным образом.
– Раньше времени не хотелось, побоялись шумихи. Помните, как с программированным обучением получилось, забежали на десятилетие вперед, а скорый результат не получился, начали смотреть на нас, как на неудачников.
– Так-то оно так, но сразу на два крупных дела командир не пойдет.
– Благословите на одно.
– Не знаю. Накануне приезда инспекции…
Горин помолчал. Обстоятельства складывались так, что начатое надо было сначала защитить перед своими. Чтобы облегчить задачу, ответственность решил взять на себя.
– Дмитрий Васильевич, разрешите за свои действия перед инспекцией отвечать самому?
– Не уверен, что генерал Амбаровский, особенно сейчас, согласится с вашей просьбой. – И тоном, в котором слышалось доброе предостережение, спросил: – Михаил Сергеевич, а не преувеличиваете ли вы интерес к новшеству у своих подчиненных? У нас есть несколько писем и от людей, уважающих вас, в которых ваша затея называется опасной.
– В некоторой степени, поскольку нужно приучать к опасности. С ней нетрудно нарваться на строгое взыскание, если случится беда.
– Не учитывать такие настроения тоже нельзя. Тем более накануне инспекции. А может быть, Михаил Сергеевич, пока чуть сбавить размах? Временно.
– Инспектировать могут и не нас. Округ большой. Потом инспекция – не последнее очень важное мероприятие. Подойдет другое и…
– Что же доложить командиру? – спросил генерал, давая понять, что от помощи дивизии он не отказывается, но возможности сейчас у него небольшие.
– Инспекцию сдадим не хуже других дивизий.
– Лучшую дивизию согласны в один ряд со всеми? Амбаровский на это не пойдет. Ждите его к себе. – Генерал помедлил и протянул к фуражке сухую, отвыкшую от тяжестей руку.
– Может быть, поужинаете у меня?
– Нет, тороплюсь. Завтра утром надо быть в штабе округа.
