Текст книги "Полковник Горин"

Автор книги: Николай Наумов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

10

Завидев в проходе командира дивизии, Знобин встал и пригласил его к себе. В том же ряду сидели Лариса Константиновна и Сердич. Горин поклонился им и сел рядом со Знобиным.

– Эту пару, – замполит кивнул вправо, – я пригласил на генеральную репетицию с некоторым умыслом. Прошу вашего содействия.

– Догадываюсь. Если смогу, пожалуйста.

Подошел начальник Дома офицеров, худенький, озабоченный, и подал программу концерта.

– А почему исключили стихи Забродина? – пробежав программу, спросил Горин.

– Рядом с Маяковским… неудобно, – замялся тот. – Величины несоразмеримые.

– А как отнесся к этому исполнитель?

– Ему объяснили: Забродин недостаточно последователен, чтобы его популяризировать.

– А не получится так: вы лишите солдата возможности прочитать стихи Забродина, а он от обиды возьмет да станет по стойке «смирно» и по-забродински с завыванием прочитает Маяковского?

Начальник Дома офицеров взглянул на Знобина, прося поддержки. Тот в усмешке прищурил глаза: свое мнение отстаивай сам. Пока офицер собирался с ответом, Горин предложил:

– Давайте все же послушаем этого Кудинова.

Обрадовавшись, что разрешено читать обоих поэтов, Кудинов провел под ремнем пальцами, расправляя невидимые складки, и густым баском начал читать «Во весь голос», а потом стихотворение Забродина «Призыв». Когда солдат кончил, Горин задержал его:

– Не уходите. Хочу спросить вас: вы любите Забродина?

– Да.

– Почему же взяли не лучшее его стихотворение?

– Понравилось…

– Но после поэмы «Во весь голос» оно представляет любимого вами поэта не слишком выгодно.

– Можно «Верность», – подумав, ответил Кудинов.

– Послушаем? – обратился Горин к Знобину.

Солдат прочитал стихотворение, не жалея голоса. Теперь возразил уже Знобин.

– Не кажется ли вам, боец Кудинов, что в этих виршах много от Я-бродина?

– Вроде есть. Только в поэтическом «я» мысли многих.

– Не в каждом. Нередко только приятелей, друзей – небольшой группки. А войну выигрывают не один-два героя, а миллионы. На них должны работать и поэт и чтец. Понятна задача? Поищите еще что-нибудь. Или прочитайте Семена Гудзенко. Отличный фронтовой поэт.

Посмотрев половину номеров, Горин понял, почему Знобин задумал привлечь к участию в концерте Сердича и Ларису Константиновну: музыкальные номера в программе звучали слишком скромно. Но уговорить начальника выступить перед подчиненными в концерте, знал Горин, все равно, что приколоть к его строгой военной форме яркий бант и предложить пройти по улице, на которой живут сослуживцы. А надо бы. И концерт получился бы лучше, и они быстрее приживутся в дивизии.

Горин пересел к Ларисе Константиновне и Сердичу.

– Еще раз добрый вечер. Подскажите, чего не хватает нашему концерту?

– Музыки, – чуть подумав, ответила Лариса Константиновна.

– А по-вашему, Георгий Иванович?

– Я присоединяюсь к мнению Ларисы Константиновны.

– Какой же выход?

Сердич понял намек комдива и с надеждой посмотрел на Ларису Константиновну, ожидая, что она избавит его от необходимости давать комдиву отрицательный ответ. Она же, стараясь уловить подлинный смысл предложения Михаила Сергеевича, так глубоко заглянула ему в глаза, что, казалось, взгляд ее проник в самый дальний уголок сердца и увидел там то, что он сам не хотел еще разглядывать и тем более кому-либо показывать. Он на миг прикрыл глаза ресницами, но в его словах она все же уловила волнение.

– Мысль привлечь вас к участию в концерте не моя, а Павла Самойловича, – поспешил откреститься Горин от возможного предположения Ларисы Константиновны. – Я лишь согласился передать ее вам. Мне думается, концерт с вашим участием станет, ну, как вам сказать, более теплым, что ли. Я не слишком сумбурно пояснил намерение Павла Самойловича?

– Нет… Я с удовольствием буду аккомпанировать, если Георгий Иванович решится петь, – тронутая взволнованностью Михаила Сергеевича, чуть помедлив, согласилась Лариса Константиновна и машинально коснулась рукой тяжелого узла кос.

Горин перешел к осаде Сердича.

– Если женщина сказала «да»…

Тот застеснялся:

– Удобно ли, Михаил Сергеевич? В дивизии я человек новый.

– Хорошо петь удобно в любом чине и возрасте, вспомните Гремина в «Онегине».

– А вы сами?

– Лишен талантов. Самое большее, на что способен – объявить ваш номер. Если согласитесь с таким моим участием, постараюсь придумать что-нибудь не слишком избитое.

В согласии комдива разделить необычную для старшего офицера роль и тем в чем-то помочь ему было столько дружеского, что Сердич не решился сказать «нет», хотя от мысли, что могут сказать проверяющие в случае неудачи на службе: руководить штабом – но романсы петь, – ему сделалось не по себе.

– Сегодня, с ходу, Михаил Сергеевич, не могу.

– И не нужно – вас же слышали.

Из зала Горин и Лариса Константиновна выходили последними.

– Михаил Сергеевич, – спросила она, – меня очень занимает разнообразие ваших интересов и занятий: командуете, говорят, пишете, следите за литературой, наконец, заинтересовались художественной самодеятельностью. Что это: разносторонность интересов, служебная необходимость или… – Лариса Константиновна повернулась к нему вполоборота, и на ее строгом красивом лице Горин увидел нерешительность и сомнение, – или поиск занимательных занятий?

– Не знаю, как ответить, – полушутливо сознался Михаил Сергеевич. – Любознательным я, кажется, был и тогда, когда вы учили меня. Потом больше знать – стало привычкой. И служба вынуждает. У подчиненных сейчас такие интересы, что без знаний хотя бы наиболее интересного для них можно попасть в неловкое положение. Возьмите этого солдата Кудинова. Он искренне увлечен стихами не только Маяковского, ни и Забродина. А у этого поэта много хороших стихов о плохом и немало плохих о хорошем. Почитав их, вольно или невольно солдат может плохо настроиться на атаку.

– Не слишком ли утилитарное требование к поэзии?

– Иным ему быть трудно. Солдаты с вывихом в голове доставляют немало хлопот и бед. И выправить одной командой их невозможно. Приходится читать и Забродина и других.

– А без нужды вы каких поэтов читаете?

– Из современных – Юлию Друнину, Римму Казакову…

Лариса Константиновна недоуменно приподняла плечи.

– Удивлены?

– Не знаю, что и сказать, – созналась она.

– О личном женщины пишут искреннее.

– Возможно, – Лариса Константиновна неожиданно вздрогнула и заторопилась к выходу, увлекая за собой Горина.

Через открытую дверь читального зала она увидела мужа, который сидел напротив Любови Андреевны и говорил ей что-то игривое. Заметив жену, Аркадьев откинул руку на спинку стула и с веселым удивлением приподнял густые брови. Оба эти жеста, как показалось Ларисе Константиновне, были сделаны нарочито и с той небрежной широтой, которая особенно была ей нетерпима. Ее опасения, что эту небрежность может увидеть и Горин, несколько улеглись, когда за ней хлопнула клубная дверь, а на лице Михаила Сергеевича она не прочитала недоуменного вопроса. Стараясь подальше увести Горина, она спросила:

– Вы, кажется, не все сказали о своих занятиях.

– Почти все, если не обращаться к прошлому. К тому же…

Сзади послышался стук каблуков. Спина Ларисы Константиновны, словно от внезапного прикосновения чего-то холодного, вздрогнула и настороженно выпрямилась. Горин умолк.

Их нагнал Аркадьев и, сделав Горину короткий поклон, испытующе посмотрел на жену. Та отвернулась. Геннадий Васильевич, плохо скрывая свое раздражение и недовольство, обратился к Горину:

– Прошу извинить, товарищ полковник, нас ждет машина. Если желаете…

– Спасибо. Я предпочитаю пешком. Всего доброго.

Горин поспешил удалиться, чтобы не видеть неожиданно открывшуюся ему семейную неурядицу.

Мимо проскочила машина. Аркадьев и жена сидели на заднем сиденье. Она смотрела в боковое стекло, он – по ходу машины. «Что это с ними стряслось?» – подумал Горин, провожая машину взглядом. Всего минуту назад она была спокойна. Он вроде тоже ничего дурного не допустил. К чему ж тогда она с таким гневом отвернулась от мужа? Умна и должна б догадаться, как это могло уязвить его в присутствии начальника. Разлюбила? Или злится, что муж не оправдал надежд, все еще ходит в командирах полка, а генеральская должность для него и не просматривается? Вроде была не завистлива к людям с чинами. Или слишком виноват в другом? В чем? Кажется, чуть выпил…

Раздумье Горина прервал предупредительно-осторожный голос Знобина, послышавшийся сзади.

– Думается, Люба, вы догадались, о чем я вас спросил?

– Догадалась, – помедлив, ответила Любовь Андреевна и тут же сама спросила: – А что предосудительного в том, что мы оказались вместе, поговорили какой-то час?

– Дело не в том, сколько вы говорили, а как говорили.

– Занятно, как же? – принужденно засмеялась Любовь Андреевна.

– Как? – произнес Павел Самойлович, не находя слов выразить то еле заметное, что уловил он во взаимоотношениях Аркадьева и Любы. Знал он ее давно и хорошо, не раз беседовал по просьбе женщин, сочувствовавших ее мужу, когда ее увлечения подходили к опасной грани, которую она, кажется, не переступала. Знобин чувствовал, что, чем раньше он остановит ее влечение к Аркадьеву, который выглядел несравнимо привлекательнее ее низенького мужа, тем легче будет предостеречь ее от неверного шага, который может обернуться бедой не только для нее.

– Как? – повторил Знобин. – С тем преувеличенным для семейных людей интересом, который вызывает у знакомых вам неодобрение.

– Не у знакомых, а у мещан! – взорвалась Любовь Андреевна.

Знобин помолчал, видимо, дал собеседнице успокоиться и заговорил ровным голосом, в котором, однако, слышалось приглушенное осуждение.

– Хорошо, Люба. Я готов признать свое предположение мещанским, извинюсь перед вами… только ответьте честно: какая у вас сегодня встреча по счету?

– Какое это имеет значение?

– Если я согласился перевести себя в разряд мещан, вероятно, большое.

– Что ж… вторая.

– Четвертая, Люба, – не сдержавшись, упрекнул ее Знобин.

– Какая осведомленность! – возмутилась Любовь Андреевна. – Можно подумать, вы устроили за нами слежку.

– Просто вы попались на глаза тем, кто не хочет, чтобы о вашем муже, о нас, офицерах, говорили плохо.

Горин мало что разобрал из этого разговора и придержал шаг, когда заметил, что Любовь Андреевна направилась к своему дому. Павел Самойлович нагнал его и, сдвинув назад фуражку, озадаченно усмехнулся!

– Ну и разговорчик сейчас произошел…

– С Любовью Андреевной?

– Слышал?

– Немного.

– Красива и остра, как черт.

– С кем это она любезничает?

– Представь, с Аркадьевым.

– Да?.. – удивился Горин.

– Да.

Мужчины подошли к дому. Горин предложил:

– Зайдем. Надо поговорить и о другом. Из штаба Амбаровекого к нам приезжает комиссия.

– Если надолго, забегу к себе, иначе жена не приляжет, а ей нездоровится.

Знобин вскоре вернулся, и они поднялись на второй этаж. Дверь открыл сын. Шмыгнул носом, тут же отвернулся.

– Смотри, Павел Самойлович, вторую неделю ходит в рядовых, а хмур, как штрафник.

– За что с ним так круто обошлись?

– Пусть ответит сам, если смелый.

Тимур, переступив с ноги на ногу, с укором посмотрел на отца: зачем рассказывать, срок уже кончается.

– Ребятами командовал не так.

– Как это не так? – Знобин ласково взъерошил волосы на ребячьей голове.

– Покрикивал на них.

– Ты? Никогда бы не подумал, – подняв брови, с шутливым удивлением проговорил Знобин. – Надеюсь, свой басок больше не будешь без надобности пускать в дело?

– Не буду.

Вошла Мила. Горин привычно подошел к ней и поцеловал в щеку.

– Сколько человек прокричало сегодня миру о своем появлении на свет? – спросил вместо приветствия Знобин, пожимая руку Миле.

– Восемь.

– Сколько из них будущих защитников рода и племени нашего?

– Пятеро, но хочется верить, им-то уже не придется переносить лихо войны.

– Надежда, Мила, человечнейшая. Только не сбудется она так скоро.

– На войне так много пришлось увидеть искалеченных и убитых… порой без радости принимаешь мальчиков на свет.

– И все же мы считаем необходимым изо дня в день напоминать им: в поте лица готовьтесь не щадить своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагом, – серьезно проговорил Знобин.

– Вы – военные. Павел Самойлович, поужинаете с нами?

– Да, – ответил за него Горин и повел Знобина в другую комнату. Включил свет, усадил за письменный стол, сам сел спиной к темному окну. Их разделяли лишь угол стола да книги. Горин убрал их, подвинул к Знобину пепельницу. Тот потянулся в карман за папиросами.

– Ты, я вижу, готовишься к настоящему заседанию.

– Повестка из трех вопросов.

– О-о!

– Комиссия, Павел Самойлович, к нам действительно приезжает. Но сначала поговорить хочется не о ней.

– С чего начнем?

– С твоего разговора с Любовью Андреевной. Я понял, он был не случайным.

Знобин сделал глубокую затяжку, сбил пепел с папиросы, помедлил и сломал ее в пепельнице.

– Не случайным, – озабоченно подтвердил Знобин. – В тот вечер, когда ты наставлял Аркадьева, Желтиков возвращался домой и увидел его с Любой у калитки ее домика. Вероятно, встретились случайно, он шел от реки. В другой раз его визит в домик заметил Ашот Лазаревич. Копался в садике. Наблюдательности нашего начальника артиллерии, думаю, можно верить. Третью встречу я видел сам. Впечатление у всех одно – встречи не безразличны ни для Аркадьева, ни особенно для Любы.

– Так быстро?

– Не совсем. Любовь Андреевна сказала, что Аркадьева она знает давно.

Сложность семейной ситуации заставила собеседников надолго задуматься. Павел Самойлович даже встал, открыл окно, втянул широкими ноздрями чуть сыроватый августовский воздух.

– Маловероятно… – протянул в раздумье Горин, – чтоб Аркадьев задумал увлечься Любовью Андреевной. Лариса Константиновна и эта…

– Ну, а флирт?

– Еще менее вероятен. Где им укрыться? Всего несколько встреч, и все стало известно.

– А что ты можешь сказать о семейных отношениях Аркадьевых?

Горин неопределенно развел большие пальцы сцепленных кистей рук.

– Кажется, ссорятся. Не пойму только, кто подает повод. Кажется, Лариса Константиновна.

– Да, она, должно быть, требовательна.

– Исполнение ее желаний зависит не только от него. Мало ли командиров полков сидят без движения по десять лет.

– Считаешь, ее требовательность ограничивается только этим?

– Не знаю. В юности она была иной.

– Думается, иной она и осталась.

– Возможно.

– Тогда причина ссор в Аркадьеве.

– Не будем спешить.

– Можно было бы и подождать, если бы его поведение, допускаю, пока непредосудительное, не затрагивало человека, нашего сослуживца, товарища, уехавшего в трудную командировку.

– Что предлагаешь?

– Надо поговорить с Аркадьевым. Пусть не дает поводов для кривотолков.

– Хорошо. Представится случай, я поговорю сам, – взял на себя эту миссию Горин, хорошо зная жесткую требовательность Знобина к людям, чем-то нарушившим семейные нормы.

Горин вышел из комнаты, чтобы посмотреть, накрыт ли стол, и, когда вернулся, сел с Павлом Самойловичем рядом.

– Сегодня у меня был генерал Герасимов. Предложил свернуть наше начинание. Правда, временно, пока не сдадим инспекцию.

– Что ему ответил?

– Не желательно.

– Не можем! – резко отозвался Знобин. – Люди увлеклись, готовы перелопатить горы, но найти алмазы, а они – свернуть… Ни в коем случае!

– Мы подчиненные…

– Пока приказа нет, будем отстаивать. Но, думаю, хорошо не разобравшись, Амбаровский со своим штабом не издаст приказ, а разберется – рука не поднимется.

– Будем надеяться. Вероятно, и сам Амбаровский к нам приедет.

– Хорошо. Люблю с ним говорить. Кстати, на ужине у Аркадьева мы с ним не закончили спор по твоей статье о военном искусстве.

– Как будем встречать?

– Спокойно.

– Но предупредить людей нужно. Чтоб было меньше поводов для упреков.

– Согласен.

– Командирам полков скажу я, вы с Сердичем по своим линиям. Занятия проводить как обычно, опытные не откладывать.

Мила пригласила к столу. После ужина они ушли гулять, чтобы закончить прерванный разговор.

Когда щелкнул дверной замок, Мила задумалась. Случай, когда они без нее, с глазу на глаз, обсуждали свои дела, был не первым. Однако сегодня какое-то происшествие, кажется, очень близко коснулось обоих. Расспрашивать Михаила она не имела привычки – что было можно, он рассказывал сам. Но спокойно ждать, оставаться безучастной к случившемуся тоже не могла. Ей хотелось как-то разделить беспокойство Михаила. И она решила: когда он вернется с прогулки и, как обычно, начнет просматривать журналы, присесть к нему, и он поймет, расскажет.

Вернувшись, Михаил Сергеевич сел в кресло, она подошла к нему сзади, осторожно дотронулась пальцами до мягких, у висков подбеленных волос, зачесанных с пробором. Михаил не отодвинул голову, и тогда она спросила:

– Что случилось, Миша?

Откинув голову назад, Горин взглянул на жену:

– Люба, кажется, увлеклась.

– Кем?

– Новым командиром полка, Аркадьевым.

Когда Михаил спросил, что, по ее мнению, может влечь их друг к другу, она пожала плечами.

– Видно, не только страсть, раз он пошел на риск.

– А если любовь, их не следует порицать? – Горин поднял голову и посмотрел Миле в глаза.

– Любе трудно – ей хочется иметь ребенка. Аркадьева… можно было бы понять, если бы жена была хуже Любы.

Михаил Сергеевич отвел взгляд в сторону и долго молчал, обдумывая запутанную ситуацию. Ничего не решив, переменил разговор.

– Где Галя?

– Дома.

– Они виделись?

– Нет еще.

– Поговорить с ней?

– Может быть, размолвка к лучшему?

– Не думаю.

– Тогда зайди к ней.

11

Разговор с отцом заставил Галю задуматься: любовь ли звенит в ней или только эстрадная песенка про нее. Если ночью, когда. Галя продолжала про себя спорить с отцом, ей казалось, что она любит Вадима и любит по-настоящему, то утром ей уже было немного совестно своих слов: проснувшись, не сразу подумала о Вадиме, а подумала… и сердце не дрогнуло от боли, не потянулось к нему.

После завтрака взяла книгу и ушла на реку. Но ни читать, ни плавать, ни разговаривать с кем-либо не хотелось. И она побрела вниз по течению. Остановилась лишь у молодой ели, еще совсем недавно красовавшейся на высоком речном берегу. Но берег обвалился, и дерево обреченно склонило свою малахитовую вершину в прибрежный омут. Гале было жаль красивой елочки, и каждый раз, когда она выходила на реку, она навещала это место.

Сегодня Галю особенно потянуло к этому высокому тихому берегу, где так хорошо думалось и чувствовалось. Жаль только, что слишком уж спокойно и грустно было у нее на душе. Как после болезни или большой усталости. И девушке все больше стало казаться, что чувства ее к Вадиму не столь уж глубоки, а любовь их – не исключительная. Вадим чаще представлялся таким, каким видела его во время скандала в парке, почти безумным в охватившем его гневе. Лицо его пугало, и Галя никак не могла придумать, с чего лучше начать с ним разговор, когда придет на свидание.

Ее неуверенность в том, должна ли она идти к нему или нет, вызывалась еще и тем, что за год их знакомства Вадим ни разу не сказал ей о своей любви. Да и вообще мало говорил о своих чувствах. В спорах он не раз заявлял: «Многословие – пережиток прошлого: к чему слова, если жестом умному человеку можно сказать больше и лучше, а главное, правдивее». И она согласилась с ним, и сама говорила подругам о том, что слова не всегда обязательны в человеческих отношениях, люди стали интеллектуальнее, и потому слова часто можно заменять скупыми, но выразительными жестами – в них больше поэтичности, чем в самых возвышенных монологах.

В раздумьях и сомнениях прошла неделя. Не раз Галя решала завтра же пойти к Вадиму. Но наступало завтра, и она снова шла к елочке. Лишь за день до окончания ареста Вадима она почувствовала, что ее потянуло к нему. Она побежала домой, чтобы позвонить отцу и попросить его устроить встречу с Вадимом. Когда же сняла трубку – усомнилась, поймет ли Вадим, почему она сама решила прийти к нему, не усмехнется ли, увидев ее? Не скажет ли: любимым условий не ставят, любят такими, какие есть? Если произойдет все так – их встреча может кончиться ссорой, и ее слова отцу о том, что их любовь настоящая, окажутся пустым бахвальством.

В последний день ареста Вадима Галя направилась в штаб на свидание с ним. Сумрачный вид комнаты, где Светланову сказали подождать, задержал ее на пороге, и она не сразу увидела его. С книгой в руках он сидел у окна. Выглядел совсем не таким, каким представлялся ей. Похудевшие щеки отливали изжелта белым глянцем; тонкие губы сжались в сдержанной улыбке, отчего лицо стало мягче, в нем исчезла та испугавшая ее исступленность, с которой в саду он бросился на парня. Вадим был собран, читал книгу сосредоточенно, с карандашом в руке, и не услышал, как она открыла дверь. Галя обрадовалась этой перемене, вся подалась к нему, и с ее губ само собой сорвалось его имя. Она прошептала его, но ей показалось, что она крикнула, потому что он вскочил, сделал навстречу несколько шагов и вдруг растерянно остановился. Так они стояли с минуту или две, пока он, устыдившись своего порыва и того, что она увидела его иным, почти смирившимся – всего через несколько суток ареста! – опустил, будто от усталости, правое плечо и коротким взмахом руки пригласил сесть. В этом жесте было что-то вызывающее и неприятное. Галя прошла к стулу, села и подняла глаза на Вадима.

– Ты не ожидал моего прихода?

Вадим смутился под ее взглядом: он не мог сознаться, что и ждал ее и не верил, что она придет.

– Сегодня нет, – ответил он холодно, чтобы скрыть встревоженные ее приходом чувства и тем предотвратить возможную сентиментальную сцену, которая никак бы не вязалась с его запутанными раздумьями.

– А я вот пришла…

– Наперекор мнению папы и мамы? – усмехнулся Вадим.

– По их совету.

Глаза Вадима удивленно округлились и тут же сузились от недоброй усмешки.

– Чем же вызвано их столь трогательное внимание ко мне?

– Всего лишь желанием удержать тебя еще от одной глупости!

Голос девушки дрогнул от обиды, и Вадим, довольно скептически думавший о «добром» отношении к себе комдива и его жены, именно потому поверил, что они, может быть, как и полковник Знобин, по-человечески заинтересованы в его судьбе. Однако переломить себя сразу не смог.

– Твой папа мог это сделать лично и не приближаясь к опасной грани. Твой приход сюда люди могут расценить некрасиво, и на его безупречный мундир падет темное пятно.

– Я верила, надеялась, что в тебе достанет ума понять более сложные причины человеческих поступков. Кажется, я ошиблась…

Ответ прозвучал пощечиной. Вадим понял, что заслужил ее, и хотя в нем все еще не прошло желание противоречить, он все же не дал сорваться с языка грубому ответу.

Молчали долго, не зная, как возобновить разговор, чтобы сказать то многое, что скопилось у них за долгие дни разлуки.

– Вадим, – спросила наконец Галя, – что ты делал, о чем думал? Там…

Услышав тихий примирительный голос Гали, Вадим стыдливо отвернулся к окну и невесело ответил:

– О многом. Хотя полковник Знобин и нарисовал довольно сносную картину моего будущего, мне оно представляется мрачным.

– Почему?

– Мне двадцать семь. На следующий год двадцать восемь – предел для поступления в техническую академию или высшее инженерное училище…

– Скажи, Вадим, почему ты решил изменить своей профессии? Разлюбил ее или открыл в себе влечение к технике?

– Техника сейчас все: хлеб, победа, романтика, искусство…

– Разве у вас мало техники?

– А, какая она во взводе и роте?!

– Не вечно же ты будешь командиром взвода…

– Век – понятие относительное. У взводного – он десять лет недреманных бдений и в награду – еще на десять должность ротного командира или запас. И поскольку на четвертом десятке в гражданке обновиться крайне трудно, остаются человеческие задворки.

– Извини, но, по-моему, задворки люди устраивают себе сами.

– Примерный ответ будущего педагога своим ученикам, – озлобляясь, бросил Вадим.

– Ты бы хотел, чтобы я повторяла твои… – Галя все же сдержала себя, чтобы не сказать слово «пошлости». Но от острой обиды ее плотно сжатые губы мелко задрожали, и она заплакала.

А Светланов растерянно смотрел на ее вздрагивающие плечи и не знал, что делать, как извиниться за обиду, нанесенную им так бездумно. Он сделал два робких шага к Гале, но она не услышала их или не захотела услышать, чтобы не смотреть на него и не видеть его раскаяние за опрометчивое слово. Вадим остановился: «А глубок ли ты, друг, если в одно мгновение вскипаешь от пустяков? Что с тобой было бы, если бы тебе пришлось испытать то, что перенес Знобин? Видимо, высох бы совсем, превратился в пепел». И Вадим стал себе противен. Ему захотелось уверить Галю, что он очень хочет и может стать лучше.

– Все, что угодно… Хоть жизнь, Галя… – сдавленно проговорил он.

Девушка вскочила, испуганная голосом Вадима, и увидела на его лице отчаяние и просьбу не оставлять его.

– Вадим, Вадим, я верила и верю…

Отдавшись охватившему ее чувству, она положила руки ему на плечи и ласково посмотрела в глаза. Она ждала, что Вадим поцелует ее, но он лишь дотронулся до ее лба своим твердым и горячим лбом – поцеловать сейчас, когда он ничем не доказал свою любовь и не сказал о ней каких-то особых, на всю жизнь памятных слов, для него было все равно, что взять в долг, не будучи уверенным, что вернешь в срок, сполна и с благодарностью.

– Ты любишь меня? – уловил он на своих губах дыхание Гали.

– Об этом не сейчас и не здесь, – ответил он, чуть отстранившись от девушки.

– Тогда помолчим вместе.

Вадим положил стул на бок, и они сели на него рядом. Им было немного тесно, неудобно, но хорошо. Молчали недолго.

– Ты знаешь, какое мое настоящее имя?

– Галя.

– Нет, Галия, а моей мамы – Камила, она татарка. У брата тоже обрусевшее татарское имя – Тимур.

– Можно подумать: мама – у вас глава семьи, вас обоих назвала по-своему, в память о своих родных или близких…

– Глава? У нас, кажется, нет главы. Честное комсомольское. Как-то так, все поровну.

– Трудно поверить. Власть, главенство везде и всегда у военных входит в привычку, а через нее и в кровь.

– Честное слово, хочешь, приди, убедись сам. Пана даже картошку чаще меня чистит.

– Как-нибудь попозже… если ничто и никто не переменится.

– А ты знаешь, мысль, что тебе не надо менять военную профессию, высказал папа.

– Кажется, обо мне знают и заботятся больше, чем можно было предполагать. Почему?

– Не думаешь ли ты, что они видят в тебе незаменимого жениха? – шутливо спросила Галя.

Упрек был верный: для родителей Гали, которые его знают в основном как скандалиста, он действительно жених незавидный. «Так почему же? Переубедил их полковник Знобин? Если так, значит, поверили, что могу быть иным, и, видимо, стараются помочь стать этим иным, лучшим». Ответил спокойно, без ожидаемой Галей обиды.

– Уже не думаю так, Галя… Я буду называть твое имя, каким услышал в первый раз, по-русски… Хорошо? Да ты, наверное, и сама не знаешь татарского языка.

– Знаю, только плохо – с той поры, когда нас нашел папа, я говорю только по-русски.

– Почему он вас искал?

– Мама уехала с фронта, мы и потерялись. Так что я могу хвастаться – опалена огнем войны.

– Я тоже, когда возвращались из эвакуации, попал под бомбежку.

Помолчали.

– Скоро мне уезжать… – грустно сказала Галя.

– На целый год.

– На полгода.

– И полгода – большой срок.

– Маркс ждал свою Женни семь лет.

– То же Маркс.

– А тебе ждать не семь лет, а год, ну, может быть, два. Я закончу институт, ты поступишь в академию.

– Два минимум.

– Пусть три. Но врозь – только год.

– Буду набираться терпения.

Вадим встал. Галя поняла: пора прощаться. Она подала ему руку, он помог ей встать. С минуту они смотрели друг на друга счастливыми влюбленными глазами. Потом Галя на одном каблуке круто повернулась и почти вприпрыжку выбежала из комнаты.