Текст книги "Полковник Горин"
Автор книги: Николай Наумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Полковник Горин
1
Узким сумрачным проходом женщина в черном вышла к надвигавшемуся паровозу. Остановилась, о чем-то подумала или с кем-то простилась и бросилась под колеса…
Зажегся свет.
Зрительный зал слабо шелохнулся. Из печального раздумья его вывел лишь грохот тяжелых гардин, распахнутых уставшими билетершами. Люди встали и молча направились к выходам.
Остались уже одиночки, когда поднялась последняя пара. Сначала он – медленно и все еще отрешенно, затем она – устало и горестно. Но вот он пропустил мимо себя жену, которая рядом с ним, подобранным и легким, казалась полной и пожилой, и в его коротком мягком шаге появилась та внимательная собранность, будто ему через минуту предстояло сделать что-то такое, что не допускало не только оплошности, но и намека на нее.
Как только они появились в фойе, женщины прервали разговоры, некоторые приветливо заулыбались. Мужчины, особенно в форме, наоборот, подтянулись, убрали с лиц все, что, по мнению того, кому они привычно освобождали проход, хотя он был в штатском, могло выглядеть лишним или неуместным и вызвать в нем неодобрение или молчаливый упрек.
Когда полковник Горин и его жена миновали массивные белые колонны Дома офицеров, она взяла его под руку и предупредительно спросила:
– Ну как, Михаил?
– Как? – Горин приподнял аккуратно подстриженную голову с дымчатыми от густой проседи висками, будто прислушиваясь к тем звукам, которые вызвала в нем картина, и довольно ответил:
– Лучше, чем ожидал.
– Фильм или Анна?
– Анна. В ее игре есть хорошая неожиданность.
– А по-моему, Анне – Самойловой недостает мягкости, раздумий и колебаний. И еще… самоосуждения порока.
– А сцена после родов?
– Приближение смерти роженицы чувствуют немного иначе, – ответила Мила. И, вздохнув, добавила: – Они знают виновника своей смерти и не могут даже упрекнуть его: они хотели его, дали ему жизнь. И, умирая, думают лишь о том, как он будет жить без них. Ох, как трудно видеть их безутешные слезы, переносить свое бессилие.
Несколько шагов прошли молча.
– Как твое мнение о Вронском? – снова спросила она.
– Слишком современен. И совсем не понимает военных людей, – с жесткой досадой ответил Горин.
– Строго, – помедлив, отозвалась она.
– Вронский – князь, офицер. О любви он не просил, он объявлял о своей и требовал ее от женщины.
– О, не подозревала в тебе такой опытности.
– Львиная, – усмехнулся Горин. – Когда приходил в клуб академии на танцы, один-два вальса, и… или я ей становился пресен, или она мне скучна.
– Насколько я помню, говорить ты умел. Но меньшей мере половина медсестер полка с надеждой поглядывала на тебя.
– Худшая.
– А Залесская?
– Исключение. И потом – к ней был благосклонен командир дивизии. Соперничать с начальником-старичком…
– Он был моложе, чем ты сейчас! – с уступчивой улыбкой в черных тюркских глазах возразила Мила.
– Ну… У него и бородка была и брюшко.
– Но ни одного седого волоса.
– Видимо, и меня уже относят к старикам.
– Студенты и пионеры – конечно. Ну, а женщины, которые только что не спускали с тебя глаз…
– Не подслащивай пилюли, женщины улыбались только тебе, – думая уже о чем-то другом, сказал Горин.
Мягкие, удивительно знакомые аккорды вырвались из открытых окон ярко освещенной квартиры и поплыли в недвижном темном воздухе. Горин хотел было остановиться, чтобы вспомнить передаваемую по радио, как он подумал, музыку, когда узнал квартиру и понял, кто играет на рояле – жена нового командира полка, Лариса Константиновна, на днях приехавшая к мужу. Играла она «Грезы любви» Листа.
Впервые эту пьесу и игру своей «тычи»[1]1
teacher – преподавательница (англ.)
[Закрыть] Горин услышал много лет назад в клубе академии, услышал и перестал ходить к ней на консультации, боясь, что может зайти разговор о ее выступлении на вечере, а он даже не знает, как называется вещь, которую она играла. В беседах с ней ему уже приходилось, краснея, сознаваться, что он не видел нашумевшего спектакля, не слышал Святослава Рихтера, восходящей тогда звезды. Выглядеть невеждой еще раз он не мог, как не мог тогда заглушить свое желание постоянно видеть ее, хотя вероятность привлечь к себе ее внимание была ничтожной. Много дней спустя он пошел в клуб и узнал там, что играла на концерте Лариса Константиновна Санникова. Потом нашел пластинку и крутил ее, пока томительная и гордая мелодия не запомнилась до последнего звука.
Сейчас в «Грезах» он услышал несколько фраз, проигранных словно через силу, и Лариса Константиновна представилась ему глубоко уставшей или чем-то подавленной. «Может быть, тем, что я отказался прийти в ее дом сегодня?» – подумал он. И ему стало неудобно и тесно в своем привычном, давно обношенном костюме.
Когда мелодия затихла, у Горина возникло сомнение, его ли поступок так повлиял на настроение Ларисы Константиновны. Помнит ли она его вообще? Прошло шестнадцать лет, как они встретились в последний раз на выпускном вечере. Позже у нее учились сотни таких, как он. Скорее всего, едва ли.
Как ни оправдывали его пришедшие в голову слова, ощущение вины не проходило: отказ прийти к ней на ужин она могла расценить как намерение держаться от нее, жены его подчиненного, подальше; услышать такой упрек, тем более от нее, для него было неприятно.
– Михаил, – прервала молчание Мила, – я забыла тебе сказать. Перед твоим приходом домой звонил Павел Самойлович. Мне показалось, его озадачило, почему Аркадьев не пригласил тебя на ужин.
– Я отказался.
– Почему? – удивилась Мила, зная, что муж, если дела у командиров полков шли как следует, не отказывался от их приглашений.
– Видишь ли, Аркадьев всего второй месяц в дивизии, я мало знаю его, он – меня. Потом… приглашение было сделано с какой-то лейб-гвардейской изысканностью…
– Тебе это не нравится?
– Да нет. Просто к нам она не особенно идет.
– Ты, кажется, недоволен Аркадьевым?
– Просто я не узнал его еще в деле.
Мила задумалась, и Горин предположил, что жена уловила в его словах недоговоренность, из которой она может сделать вывод о другой причине, заставившей его воздержаться от приглашения прийти в гости. Здесь, в маленьком городке, Миле все равно станет известно о его давнем знакомстве с Ларисой Константиновной, о котором за многие годы он не обмолвился ни словом. И она с болью поймет, почему он приехал к ней только после окончания академии, так вымученно сделал предложение и потом долго был в сущности чужим ей и дочери. Обижать жену, подвергать опасности установившееся в семье согласие он не хотел, и, чтобы облегчить со временем объяснение с женой при возможных обострениях с Аркадьевым или у Аркадьевых, к которым могут примешать и его, он с запинкой признался:
– Потом… я был знаком с Ларисой Константиновной. В академии она учила меня английскому.
– И только?
– Не совсем…
Впереди послышались громкие голоса – из-за угла вывалилась ватага парней.
– Да, синячок у тебя, Валя, сияет, что неоновая лампа, хоть транзистор собирай, – подзадорил кого-то парень, шагавший перед товарищами.
– А у него два, если не больше: встретится еще, я из него отбивную сделаю.
– А если к нему подчиненным попадешь? Осенью ведь петь: «Последний нынешний денечек…»
– Что ж, и там сумею обвести и провести.
Ухарски злые олова парня кольнули Горина, он остановился, чтобы заговорить с ребятами, но они свернули во двор.
– Ты что? – спросила жена.
– Хотел кое-что узнать, – уклонился Горин, услышав в голосе жены настороженность.
– Стоило ли?
– Завтра они солдаты.
– Завтра и поговоришь.
В гостиной, освещенной полным светом, прямо перед дверью стояла дочь. Несмотря на поздний час, она была в белом коротком платье с кружевной отделкой по вырезу. В независимом повороте головы и острых плеч, между которыми хрупким мостиком пролегли ключицы, родители увидели новую для них черту в дочери – вызывающую резкость.
– Что случилось, Галя? – первой спросила мать.
– Я жду папу! – упрямо объявила дочь, считая, что этих слов вполне достаточно, чтобы понять, кому она намерена задать вопросы и от кого получить ответ.
Михаил Сергеевич пальцами коснулся плеча жены – помолчи, так будет лучше. Прошел к столу, повесил пиджак на спинку стула, сел на диван и только тогда посмотрел на дочь – можешь спрашивать. Поняв молчаливый упрек отца, Галя заговорила сдержаннее:
– Папа, тебе уже доложили?
– О чем?
– О драке в городе.
– Нет. На улице мы сейчас слышали о какой-то драке.
– Наверное, о ней. Но Вадим не виноват! – категорически заявила Галя, вскинув смуглое удлиненное лицо, с черными бровями, похожими на две сомкнутые арки.
Горин вспомнил названного дочерью офицера. Год назад он приехал сюда, на Дальний Восток, из Германии, а вслед пришло письмо из Бреста – нагрубил пограничникам, за что отсидел трое суток на гауптвахте. Когда предстал перед ним, Гориным, в красивой собранной стойке и доложил о себе с умной сдержанностью, даже не верилось, что такой офицер мог допустить безрассудную грубость. Свою вину признал неохотно, и тогда подумалось, что в беде офицера, вероятно, были повинны и пограничники, которые при досмотре не соблюли нужного такта.
Как судить теперь? Ввязался в драку с юнцом на виду у многих. Что это – вторая случайность или второй срыв? Скорее срыв: развязность мальчишки для офицера не очень веская причина вступать в драку. Видимо, не научился сдерживать себя. Старшему лейтенанту – пора бы. Или решил: будущему зятю командира дивизии все простится?
От такого предположения Горину стало досадно – кого собирается ввести в дом дочь! Неужели не задумывалась, каким чужим он будет в их семье? Кажется, нет. Он для нее – невинно пострадавший рыцарь.
– Участие в драке, Галя, красит офицера, только не той краской, – осторожно заметил Горин.
– Но могут же быть стычки за честь, за справедливость?
– По логике – могут. Только при соблюдении двух условий: участие в них должно иметь вескую причину и не создавать дурную молву об офицере.
Слова эти, кажется, были правильными. Но, вспомнив еще раз шумливую ватагу парней, Горин не смог сразу определить, как бы поступил сам, если бы к нему привязался тот, с лиловым синяком. И не дожидаясь согласия или возражения дочери, попросил ее рассказать о происшествии в парке.
– Мы шли по аллее. На одной из скамеек сидели ребята, и один из них так выругался, что Вадим просто не мог не сделать ему замечания.
– Как?
– «Не лучше ли оставить мать и бабушек спокойно греться на печках?» Только и всего. Но парень нахально засмеялся и подошел к нам. Вадим загородил меня, а когда тот нахал попытался заглянуть мне в лицо, Вадим ударил его по физиономии. Началась свалка. Прибежали патрули и увели Вадима. Сейчас он уже, наверное, на гауптвахте. Это же несправедливо!
– В какой-то мере – да, если сквернослов остался безнаказанным.
– Его никто и не задерживал. Ты имеешь основание освободить Вадима.
– Если офицер уже на гауптвахте, изменить наказание не в моей власти.
– Разъясни тому, кто арестовал Вадима, и пусть он освободит.
Горин пристально посмотрел на дочь. Как для нее все просто: ошибка того, кто наказал Вадима, очевидна – ее надо исправить. И немедленно. А если Вадима арестовал командир полка, Аркадьев?
– Сначала узнаем, Галя, где находится сейчас твой подзащитный, а потом уже будем думать, как ему помочь.
Горин позвонил дежурному по дивизии. Да, Светланов уже на гауптвахте. Получил десять суток от командира полка, полковника Аркадьева. Конечно, Аркадьев может согласиться освободить Светланова, особенно если совет примет за приказ – в военной жизни грань между ними довольно условная, не всякий ее различает. А что потом? Не воспримет ли новый командир полка такой совет как меру отношения к проступкам: если за разгул кулаков предлагают смягчить наказание, значит, на другие, помельче, можно смотреть сквозь пальцы? Может подумать и хуже: провинившийся – знакомый дочери командира дивизии; выходит, ее встречи с ним комдиву нужнее равенства всех перед уставом.
А как истолкует скорое прощение вины его подчиненный? Не попытается ли таким же образом наводить порядок еще раз? И еще, освободи Светланова – в городе начнутся пересуды, ведь мало кто знает, из-за чего началась драка. Главная пища для разговоров – военный первым пустил в ход: кулаки. И клеймить будут не Светланова, фамилию которого едва ли в городе знают, а старшего лейтенанта, офицера.
И тут же пришли иные доводы. Причиной проступка офицера послужило желание оградить девушку от хулигана. И поспешность, с которой Светланов был отправлен на гауптвахту, им может быть расценена как формализм, как трусость, вызванная намерением побыстрее отреагировать на происшествие и тем избежать упреков. От таких предположений горячей голове недолго военную службу возненавидеть.
А дочь? Кипит, убеждена – Светланов не виноват и его надо освободить, освободить немедленно. Но освободить, тем более немедленно, нельзя. Сможет и захочет ли она понять, как непросто выполнить ее требование?
Как ни хотелось Михаилу Сергеевичу помочь горю дочери, из всех решений, что приходили в голову, лучшим казалось такое – пусть Светланов пока посидит под арестом: оно не ставило под сомнение справедливость решения командира полка, а старшему лейтенанту позволяло хорошо обдумать происшествие в парке и понять свою вину. И он попытался хотя бы убедить дочь, что иначе поступить сейчас невозможно.
– Скажи, Галя, как ты восприняла упрек, брошенный Светлановым ребятам? – после несколько затянувшегося молчания спросил Горин.
Галя приспустила брови-арки. Представив завязку ссоры, она вспомнила, каким голосом Вадим произнес, вернее, бросил замечание ребятам – небрежно-презрительным, с угрозой, – и решимость ее защищать пострадавшего убавилась.
– Пожалуй… оно было резким по тону.
– Так. Тебе было приятно смотреть на драку?
– Нет.
– А как отнеслись к ней окружающие?
– По-разному.
– Значит, были недовольные?
– Да, кто не знал, из-за чего она возникла.
– Теперь представь, сколько горожан с их слов завтра будут судить о драке. Судить, то есть осуждать офицера за то, что он первым поднял кулак на мальчишку.
– В городе выходит газета; в ней можно напечатать статью, объяснить.
– И тем привлечь к этому некрасивому случаю внимание еще большего числа людей?
Галя вскинула острые плечи.
– Выходит, что во имя высшей справедливости Вадим должен сидеть на гауптвахте, в тюрьме! Это же позор!
– Согласен.
– И ты не заступишься за пострадавшего?!
– Нет.
– Почему?
Горин строго посмотрел в глаза дочери. Ей, скоро учительнице, пора бы знать, что не всегда удается определить наказание точно по вине.
– Иначе я поступить не могу. Если твой знакомый действительно умен, он поймет сложность своего положения и арест перенесет спокойно, если нет – может сломиться. О таких жалеть не следует: на войне они быстро никли и нередко приносили тяжелые беды.
Последние слова были произнесены с тем холодным спокойствием, которое было близко к жестокости, и Галя испугалась: конечно, Вадим сейчас мечется, завтра будет дерзить, и папа, в лучшем случае лишь ради нее, будет терпеть его в доме. Пораженная и растерянная, она едва слышно пробормотала:
– Его долго и несправедливо обижают недалекие начальники…
– Галя, не повторяй чужие слова, они могут быть не менее несправедливы. Твой отец – тоже его начальник.
Михаил Сергеевич развязал галстук, подошел к гардеробу и снова посмотрел на дочь; она показалась ему похожей на тонкую ель, на ветви которой легло слишком много снега: они обвисли, еще чуть-чуть – и деревце не выдержит, согнется, погибнет. И он несколько смягчился:
– Галя, ты можешь ответить на один вопрос?
Слова, голос отца были другими, мягче, добрее. В девушке затеплилась надежда.
– Да, папа.
– Ты любишь Вадима?
– Люблю, – без колебания призналась дочь. – Познакомились мы еще в прошлом году. Зимой он приезжал ко мне в Москву.
– Тебе в нем все нравится?
– Я сказала: люблю его.
Горин подошел к дочери, осторожно приподнял ее подбородок.
– Самая пылкая любовь не должна делать человека слепым. Надо видеть все, чем живет любимый. И не мириться с плохим. Иначе любовь может стать горем.
Когда легли спать, Горин рассказал жене, о чем говорил с дочерью.
– А со мной не захотела поговорить. Выходит, я для нее уже мало что значу.
В голосе жены Горин услышал обиду и попытался успокоить ее:
– Просто Галя решила сама, и немедленно, помочь своему избраннику. Ты же, наверняка подумала она, могла и не рассказать мне обо всем сегодня… Как там, спит наш командир? – переменил он разговор.
– Накомандовался – не смог снять рубашку.
– Не слишком ли любит командовать?
– Тебе подражает.
– Боюсь, привыкнет командовать – разучится дружить. Не пора ли юному полководцу побегать в рядовых?
– Если вдруг, для него будет слишком сурово.
– Лечение без боли – не всегда благо. Это, кажется, твои слова. Спи, тебе рано вставать.
Горин погасил большой свет, включил ночник. Попробовал читать, но через несколько минут положил книгу на одеяло, задумался. С лица постепенно сошла его обычная внимательная мягкость, и вскоре оно стало сосредоточенно-отрешенным и, как показалось Миле, почти чужим. Так обычно начинались бессонные ночи мужа. Изнурительная череда их шла чаще всего после неприятностей на службе. Но сегодня, кажется, ничего тревожного не случилось. Или огорчил выбор дочери? Нет, разговор они закончили спокойно. Что же? Не жена ли Аркадьева? О ней он что-то не договорил…
Михаил шевельнулся, и Мила замерла. Сквозь сомкнутые ресницы увидела, как он, стараясь не дышать, посмотрел на нее, бесшумно опустил ноги на пол, надел тапочки и осторожно вышел из спальни. Во всех его движениях было столько предупредительности, что возникшее было подозрение показалось надуманным, а недобрые поступки мужа – просто невозможными.
То, что Михаил думал не о Ларисе Константиновне, а о делах, подтвердил и его звонок к Знобину.
– Павел Самойлович, не спишь? Тогда прошу, поднимись ко мне.
– Опять что-то надумал? – еще на пороге спросил Павел Самойлович, не меняя довольного выражения своего широкого лица, исполосованного крупными, как пласты целины, складками и морщинами. Пройдя к креслу, довольно плюхнулся в него.
– Что так подозрительно смотришь на меня? – Знобин с усмешкой откинул со лба тяжелые, будто пропитанные солью, длинные пряди волос. – Выпил, и с большим удовольствием. А хозяйка – какая женщина! На что уж моя уверенная и переуверенная во мне и то шикнула – глазей да знай приличие. Между прочим, Лариса Константиновна спрашивала, почему вы, ее талантливый ученик, не соизволили прибыть к ней на ужин.
– Чем же она тебя очаровала? – поддаваясь веселому настроению своего замполита, спросил Горин.
– Редким сочетанием красоты, ума, музыкальности и, как тебе сказать поточнее, скромной неприступности. Даже Амбаровский, наш моложавый генерал, и то не получил больше, чем все мы, смертные. Единственный, на кого она смотрела с чуть большим любопытством, – это… наш Георгий Иванович. Как он спел под ее аккомпанемент!
Я встретил вас – и все былое
В отжившем сердце ожило…
Павел Самойлович пропел строки романса приглушенным басом и, когда не хватило голоса, потряс над головой раскрытыми руками.
– Георгий Иванович?!
– Да, наш начальник штаба.
– Что ж… сожалею. Но, как она играла «Грезы» Листа, я слышал. Когда проходил мимо.
– А, – вдруг помрачнел Знобин. – Это после того, как Аркадьев объявил: «Всей моей властью!»
– Да, я уже знаю. Это он своему офицеру, который в городском саду ввязался в драку.
– Номер почти цирковой.
– Во всяком случае, редкий. При мне такого еще никто не выкидывал. Как думаешь, не является ли это сигналом приближения неприятностей?
– Расскажи, как все произошло.
Горин пересказал то, что услышал от парней на улица и от дочери. Знобин глубоко затянулся дымом папиросы, прикрыл большие пытливо-внимательные глаза. Минуты две сидел неподвижно, хмурый, недовольный.
– Раз перед тем как пустить в ход кулаки офицер не подумал о полке, о его добром имени, – срыв можно считать не случайным. А отсюда напрашивается и другой вывод: люди, может быть, начали терять веру в нового командира полка, а возможно, уже и разочаровываются в нем.
– Не слишком ли рано и строго судишь, Павел Самойлович?
– Может, и строго: не люблю, когда щеголяют волевыми качествами, – как о надоевшей болезни отозвался Знобин.
– Доклад дежурного, возможно, пришелся не ко времени. Потом, как и ты, выпил. Вот и сорвалось. – Горин возразил не столько для того, чтобы защитить Аркадьева, сколько чтобы продолжить разговор о нем.
– Выпить-то он выпил. Возможно, больше, чем следовало хозяину. И все же есть признаки, которые заставляют нас присмотреться к нему получше. Знаешь, предшественник его дослуживал и подзапустил полк. Люди ждали: новый командир полка избавит их от склонений на собраниях. Пришел, сильной рукой навел порядок, – на строгость никто не роптал, понимали: так надо. А сейчас по полку потащилось какое-то уныние. Проступок Светланова, думается, имеет с ним связь. Может быть, проверить Аркадьева – случай представился?
– Опасно, в дивизии он – новый, можно лишить уверенности, а без нее он – не командир, полк – не сила.
– Как же думаешь разбираться с сегодняшним ЧП? Оно – у него.
– Надо подумать. Ввязываясь в драку, Светланов, вероятно, был убежден, что поступает правильно. Так же был уверен и Аркадьев, когда накладывал на него взыскание.
– Определить, кто из них насколько ошибся, думаю, часть дела. Надо, чтоб вину и беду поняли в полку, особенно молодые офицеры.
– Как? Справедливость наказания под сомнение не поставишь.
– Но почему бы нет, если оно неверно, если дело, судьба человека этого требует. – Знобин выпрямился, как бы приготавливаясь к схватке.
– Аркадьев – командир, командир полка! Подчиненные должны верить каждому его слову, – недовольно проговорил Горин, стараясь подчеркнуть невозможность осуждения действий командира на собрании, что уже не один раз пытался испробовать Знобин.
– Вот так и рождаются непогрешимые в собственном мнении. Это хорошо? – не сдавался Знобин.
– А командир с оглядками лучше?
– Извини, но наивно думать, будто вера подчиненных в командира может быть создана только речами о его безупречности. Ум, дело, справедливость в требовательности – вот ее основа. И допусти он не одну ошибку, но отнесись к ним серьезно, честно, вера в командира только возрастет.
От возбуждения тяжелая прядь волос упала на морщинистый лоб, и Знобин недовольно откинул ее назад. Горин подождал, пока замполит достанет папиросы, и только тогда возразил с мягкой иронией:
– Мысль твоя, Павел Самойлович, хорошая. Только мы пока не знаем, способен ли Аркадьев воспользоваться ею. Скорее, его нужно дотягивать до нее.
– О ЧП надо говорить с людьми. Говорить прямо я откровенно. Они не маленькие и понимают, что хорошо, что плохо, – отрывисто проговорил Знобин и стал хлопать по карманам, разыскивая спички. – Поэтому, если не возражаешь, я готов поговорить с молодыми офицерами полка, товарищами Светланова. Во многом от них зависит, повторится ЧП или нет. Обещаю, авторитет Аркадьева не будет задет.
– Нет, – склонив начавшую уже седеть голову, не согласился комдив. – Со своими офицерами поговорит сам командир полка.
– А если разговор у него не получится?
– Постараюсь поправить. Мне хочется посмотреть его среди подчиненных.
– Ну что ж… – с сомнением проговорил Знобин, раскуривая папиросу. В его голосе Горин услышал упрек себе и сказал:
– Для тебя более сложная задача – побеседовать со Светлановым. Завтра же, на гауптвахте. Понимаешь, он знакомый Гали. Она любит его. Думаю, что мой разговор с ним с самого начала может зайти в тупик и окажется холостым выстрелом.
– Все понял. Если после моего разговора избранник Гали исправится, приятно ей будет или нет, но я буду у нее на свадьбе.
