Текст книги "Вечная Любовь"

Автор книги: Николай Нагорнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Это странное чувство восстановления чего-то утраченного, тонкого, забытого: "неужели это когда-то было..."

Давно ли, кажется, был и тот разговор с Вами, Шеф, и Вы сказали тогда:

"– Все безумные идеи, идеологии, доктрины, которыми переболело человечество в последние пятьсот лет, с точки зрения вечности не более чем просто некие прививки ментальных болезней. Как детям ставят прививки, чтобы они переболели оспой в легкой форме за три дня и получили иммунитет на всю дальнейшую жизнь, так и человечество получило прививки руссоизма, "гуманистической" теомании, фашизма, большевизма, терроризма, технократии, сциентизма и так далее, и так далее... И все эти болезни длились лишь миг по сравнению с жизнью звезд и планет. Но иммунитет получен навсегда. И мы ведь не будем считать своим врагом врача, из-за прививки которого мы три дня поболели.

– А гибель миллионов людей, а деградация целых культур, а вырождение? Не слишком ли дорогая цена иммунитета?

– Тогда представь себе аналогию: все люди лишь отдельные клетки огромного все-планетного организма – единого Адама. Когда человек болеет или даже когда вполне здоров, в его организме каждый день и час гибнут сотни и тысячи клеток и нарождаются сотни и тысячи новых взамен. Это тебя не возмущает ведь.

– Клетки обладают очень малым разумом. Они не личности. В них нет ничего уникального и неповторимого.

– Чем более человек уникален, тем менее он будет подвержен массовым психозам общества. Тем с большим спокойствием он готов принимать свою судьбу в истории такою, как есть, и не бунтовать попусту. Чем более развит человек, тем более осознанно он способен прозревать цель существования и развития всего человечества как целого. А физическая смерть – это не самое страшное.

– Но что ожидало таких людей после их смерти? Да и у всех ли душа бессмертна? Не умирает ли она сама, постепенно и почти незаметно, пока тело еще живо?

– Что ты хочешь найти? Утешение?

"Стучите, и откроется вам"... "Толците, и отверзится"...

Как одухотворенно это могло звучать сотни лет назад... И как карикатурно звучит теперь. Мертвая страна. Мертвая религия. Мертвая наука.

"Кто это ходит утром на четырех ногах, днем на двух, вечером – на трех?" спросил царя Эдипа мудрый вечный Сфинкс.

"Человек!" – ответил ему Эдип, уже убивший своего отца, совокупившийся со своей матерью, выколовший себе глаза, чтоб не смотреть на этот мир.

"Человек!" – ответил ему Эдип, и был прав.

"Человек!.." человек...

– Не хочу снова обманывать себя какими-то псевдо-утешениями. Их так много – искусство, наука, философия, обтекаемые утешения обычных религий...

– Если человек готов узнать истину, он выбирает мужество полного отчаяния. И идет в отчаяние до конца. Тогда на самом его дне он найдет то, что ищет. Это еще во времена Лютера могли думать, будто Страшный Суд, Последний Суд, как говорят католики, начнется, когда история закончится. Но почувствуй сам, на что похожи кинокадры о Второй мировой и скелеты лагерей...

"Так он уже идет с начала века!" – вдруг пронзительно ярко и подавляюще ясно стало тогда, после этих Ваших слов... Он шел и до сих пор идет над всеми. Правых нет. История уже закончилась перед выстрелом в Сараево...

Это и запомнилось, это и осталось в душе от того дня и того разговора: мужество отчаяния.

Мы садимся на старую скамейку невдалеке от этих огромных руин. Потемневший кирпич закругленных стен, пустые черные проемы выбитых рам нависают над старыми тополями, покосившимися домами в один этаж, электрическими проводами, и солнце уже медленно переходит через полуденный зенит.

Отчего-то не могу вспомнить, что же было здесь, на месте этого пустыря, много лет назад... Или только кажется, будто что-то было, и память обманывает? Лишь кажется, будто из земли видятся едва заметные обломки деревянных стен некогда стоявшего здесь дома, где кто-то жил еще в бесконечно далекие прошедшие века? И когда мог видеть этот дом? Если он вообще был когда-то...

Разве лишь в то незапамятное время, когда бабушка еще водила за руку пятилетнего Орлова в храм мимо этих старых деревянных домиков в один этаж... Или это мы с тобой, Эльвира, ходили здесь много раз? Но зачем приводил тебя сюда? Не потому ли, что в тайне от себя самого и от тебя надеялся увидеть эти домики и запыленные улицы, безлюдную дорогу из потрескавшегося от времени асфальта и собор на берегу реки, видный отсюда, с холма, сквозь воздушную дымку, и зайти вместе с тобой в незаметный магазин, где бабушка тогда покупала угощения для гостей, и потом мы с ней шли в один из этих домиков, где жила ее давняя подруга, и у нее было старинное пианино, на котором учился играть, и кресло-качалка, и часы с кукушкой, и старинные иконы...

Зачем же я брал тебя с собой сюда? Только сейчас и становится вдруг понятным, как же тогда хотелось передать тебе все это, виденное когда-то пятилетним, ведь ощущалась какая-то загадочная связь между тобой и этими старыми домиками на холме, и полуразрушенным собором на берегу реки... И какая же тут, казалось бы, могла быть связь между тобою, последней, быть может, на Земле, наследницей средневековых рыцарских орденов и этими бесконечно и безнадежно русскими домиками?

Но в каждом этом домике ощущался какой-то таинственный центр пространства и времени, как то непостижимо связанный с таким же таинственным центром в моей душе и душе твоей, и верилось: если вдруг наши души услышат какой-то таинственный, неслышимый звук, скрытый внутри них, то тогда эти домики и храм на берегу реки доверят нам свой тайный смысл, если мы сможем его ощутить, и тогда может случиться что-то неожиданное – время вдруг остановится, и мы с тобой и с этими домиками, и с этим храмом, и с этой рекой вдруг плавно выйдем из течения времени и окажемся в каком-то ином мире, где по внешней видимости все, вроде бы, и останется таким же, но на самом деле станет совсем иным: в таинственном мире, где нет тления, где ничто не рассыпается от времени, но остается неизменным, хотя при этом и живым, и меняющимся, и где все остаются живыми: люди, животные, деревья, и все они живут в вечном покое и мире, и тогда и мы с тобой сможем погрузиться в этот покой вместе с людьми, живущими в этих домиках, и людьми, молящимися в этом храме, и людьми, плывущими по этой реке, и людьми, идущими по этой запыленной дороге на холме, и всеми людьми, когда-то жившими здесь, и молившимися, и плывшими, и шедшими, что давным-давно ушли от нас и смотрят на нас незримо с Вечного Неба и любят нас, оставшихся здесь, и пытаются чем-то помочь всем нам, оставшимся...

И для этого снова и снова мы с тобой приходили сюда в поисках этого таинственного созвучия, и снова и снова надеялись на него...

Стоило только всмотреться в эти древние стены, и можно незаметно погрузиться все глубже и глубже в иные времена, когда этот собор только строился, и еще дальше, в глубь веков, где каждое утро начиналось с чудесного воспоминания о будущем, и Андрей Рублев радостно читает по памяти девочке-княжне Апостола: "Любовь долготерпит, любовь не надмевается, не ищет своего...", а та смеется от радости, ничего еще не понимая. А вокруг – белые стены только что побеленного храма, где еще нет никакой росписи, ни одной иконы...

В воздухе летает белый пух. И проливается молоко из кувшина девочки-княжны.

Словно предчувствие Новой Святой Руси, ангельской страны будущего...

"Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся", – рассказывал Андрей Рублев девочке-княжне, – "Блаженны кроткие", "Блаженны милостивые...", "Блаженны изгнанные за правду..."

Это и есть свобода.

Да, – ответили Вы без слов, одним взглядом и улыбкой. – Истинно лишь то, что идет изнутри нас, из сердца. А все остальное – лишь умозрительные идеи, измышления человеческого разума...

И это уходило вглубь тысячелетий... официальная религия, уподобленная царству кесаря, и – жития святых, достигших полного преображения самого своего человеческого естества запасом любви, вплоть до парения в воздухе, вплоть до воскрешения мертвых.

Они и перешли на новую ступень человека, они и стали подлинными сверхлюдьми... Те, кто достиг любви к врагам, вообще – все-любви, при полном очищении от низшего в себе.

Они были гонимы от своих, но опускали себя на адское дно – и оказывались выше всего слишком человеческого... Они знали: иным ход всемирной истории не станет, и в любой человеческой жизни не может быть ничего "случайного", "неважного", "бессмысленного" – любой миг жизни человека в глубочайших своих таинственных корнях связан с каким-то событием истории священной и вселенской и потому несет в себе глубокий тайный смысл, и Провидение ведет человека, когда ему и на ум этого не приходит, когда тот живет в глубоком унынии или безверии, но на самом деле в жизни нет ни одной минуты, когда человек был бы оставлен Творцом "на произвол судьбы", потому что никакого "произвола судьбы" не бывает и быть не может. Есть только слепота человека: непонимание чудодейственности Провидения.

Они это знали...

И что осталось теперь от того их мира?

Только руины...

Гигантская вакуумная яма меж адом и раем...

Космические миры. Гигантская пропасть между пространствами ада и рая, сотни и тысячи световых лет... Миры фантомов и иллюзий, призраков и миражей. Космический сон, транс. Тысячелетняя прострация, анабиоз.

Руины культур в вакуумной пустыне, распавшиеся мраморные тела Афин и Рима, Египта и Вавилона... Мегаломания, теомания величия, душевная болезнь гениев и героев, императоров и полководцев – быть выше Юпитера и Сатурна, выше сфер неподвижных звезд – стать самому себе и всем вокруг богом вместо Бога, творцом вместо Творца...

"Космическая Одиссея 2001 года".

Вакуумная яма и внутри, вокруг сердца: пространство окраденной любви, прочерченное лишь флюидами холодных люциферических фантомов. Мега-вакуум. Пустота, миллион раз умноженная сама на себя.

И тянется тонкой, почти невидимой нитью, одними лишь мерцающими искрами света в этой громадной угрожающей грандиозности, путь – между адом и раем, от Земли до Неба...

И устало тянутся по этому пути от Земли среди звезд и планет потомки древних жрецов Хроноса и Ареса, Венеры и Меркурия, Озириса и Пта, потомки седых волхвов, благородных брахманов, премудрых друидов, несущие в самих своих генах, в самих своих врожденных сверхчувственных способностях всю эту скрытую память древней мудрости – Sofia Perennial, – потомки, заблудившиеся в пространствах и времени, две долгих тысячи лет идущие в Ханаан – через пески пустынь, мимо Мекки и Рима, через горы и степи, через леса и океаны, сдирая свою плоть до крови среди скал и пропастей – идут, падают и снова идут принести золото, ладан и смирну, но так и не дошли до сих пор...

Вы оглянулись на меня, как бы приглашая к вниманию, подобрали сухую веточку и стали рисовать ею что-то в придорожной пыли.

В то время предчувствие тайны во всем вокруг было постоянным, и казалось, будто везде есть какие-то невидимые двери, за которыми скрыты разные удивительные и загадочные миры, с другим временем и пространством, совсем не похожие один на другой, как в компьютерных играх... И одна из таких дверей открылась, когда познакомился с тобой, Эльвира, там, где куда-то зовет небо над столичным аэропортом...

"Открываются двери – там мерцания..." – так увидел это Поэт, заблудившийся в таких дверях между мирами...

Эти двери вели в другие событийные русла, в нашем земном мире как бы параллельно существующие в одном городе, в одном доме, даже в одной комнате... в другие пространства, в другие времена, где иные связи причин и следствий, совсем иные чаши, иные эманации человеческих чувств, иные испытания, скорби, радости, иное укрепление. И, может быть, мое постоянное искушение – в вечной жажде моментально перейти, перепрыгнуть из своего жизненного потока в чужой...

"И я не пойму, от кого их закрыли..." – увидел другой поэт, много лет спустя...

В темноте вдаль несет облака ветер...

Глава 4

Эхо неслышимых слов

Каким же белым был снег, какой прозрачною – талая вода весной, каким пронзительно свежим и чистым – воздух тогда, много лет назад, в детстве, в юности, во времена мелькнувшей призраком иной жизни, цветным видеофантомом Ирины Истоминой, каким таинственно-манящим был мир остановившихся мгновений в каждом шаге, в каждом миге, здесь и сейчас... какими сильными были восходящие потоки ветра, готового нести в космические миры, к Андромеде и Кассиопее, к островам в небе, будущем небе двадцать первого века, где все на древней планете давно уже стали друг другу братьями и сестрами, и не могло быть иначе, и осталась лишь светлая грусть памяти об этом мире двадцатого века с его багульниками, цветущими на сопках и электрогитарами:

"И скоро у порога решить, куда шагнуть,

И нас позвал в дорогу далекий Млечный Путь"...

Как верилось в это тогда... и куда же все это утекало незаметно из года в год водою в безжизненный серый песок, куда же все это исчезало день за днем, куда же уходило... и мы незаметно оказывались в мире, населенном суконно-серыми мертвыми манекенами, мире, лишь каким-то чудом сохраняющем лишь слабые, слабые отблески самоцветов той былой и ушедшей таинственной многомерности, лишь искры той непостижимой светлой загадочности, когда словно невидимые руки были протянуты с неба:

– Возьми весь этот мир, он твой.

...ты тоже когда-то жила в том мире и помнила его... но теперь словно не знала уже, как вернуться в него самой, а тем более, вернуть меня.

Зачем же тогда стою здесь, за углом, часами напролет и смотрю на твой дом, скрытый тенью старых тополей? Словно слежу за кем-то... или подстерегаю что-то. Но за кем? И – что? Ведь если ты и мелькнешь вдруг в окне, разве увижу тебя? Слишком далеко... И стекло отражает лишь отсветы сонного солнца на маленьких деревянных домиках напротив окна, лишь редкие машины, лениво ползущие мимо, и очень редких прохожих, неторопливо, как в полусне, бредущих перед твоим окном.

Или зачем-то снова надеюсь, что ты сама вдруг пройдешь по той, дальней, стороне улицы в своем пути откуда-то, или выйдешь из дома? Нет. Ведь знаю – в эти часы, когда солнце перешло через зенит, ты никогда не бываешь дома, да и быть не можешь. Или, наверное, смотрю вовсе не на твое окно – когда-то оно было нашим, твоим и моим, – а на старичков, сидящих на скамейке в тени тополей рядом с твоим домом, – когда-то нашим, и на голубей, что-то ищущих в медленном оседании пыли, поднятой редкими машинами, и на пустые детские качели, одиноко висящие в тишине, и на водокачку, с которой медленно падают капли поблескивающей воды в маленькую лужицу, и на кошку, осторожно пьющую из этой лужицы, и на воробьев, следящих за этой кошкой, и на червячков, уползающих по высохшей от солнца земле от этих воробьев?

...Той белой ночью, так много лет назад, в этом доме, тогда нашем с тобою, моем и твоем, время медленно перетекало в прошлое, и невозможно было понять, когда начался рассвет, долгий и ранний, в тихой комнате старого квартала, где мы еще жили вместе, где мы еще любили друг друга, где было так странно учиться произносить совсем новые, ни на что не похожие слова: "жена"... "Эльвира"...

И тогда еще просто любили друг друга как дети, как люди-дети, любили так, что мечты наши сливались и сны сливались, сливался и тонкий сердечный трепет со звуками таких старых слов, "We were in love", когда твои волосы мерцали в призрачной рассветной полутьме, но что-то незаметно и неощутимо менялось в нас, менялось в наших сердцах, и волны, исходившие из них, растворялись в волнах времени, словно лучи утреннего солнца уносили их... но мы еще любили, еще бился этот слабый пульс в твоей руке, в моей руке, и мог ли тогда знать, и могла ли ты знать тогда... но время текло, как волны пульса в синей жилке твоего виска...

В тени тополей стоял и стоял этот маленький дом, словно забытый всеми, погруженный в полусон-полумрак, и остановившееся время медленно пульсировало в волнах близкой реки, и твои беззвучные слова – или это только казалось мне? словно повторяли все тише и тише: "Не возвращайся ко мне, возлюбленный...", а вокруг стоял мир, и он казался почему-то чужим и холодным, таившим в себе неведомые еще угрозы, и в этом твоем беззащитном маленьком доме, словно эхо забытых тобою слов, неощутимо пульсировало в тишине рассвета: "Не возвращайся ко мне, возлюбленный..." – чужой, холодный мир, казалось, проползал, извиваясь, между нами, оставляя на тебе и на мне холодный скользкий яд своих неотвратимых законов, неизбежных, как выстрел в затылок... и что-то в нас предательски менялось... но мы еще любили на какой-то последней пульсации сердца, а за окном слышались воздушные шелесты голубиных крыльев, и тихие шорохи крадущейся кошки, и шаги ранних прохожих, и далекий шум проснувшегося завода, где невесть кто уже включал железные машины, подчиненные неслышным законам холодного времени, где – мы это знали тогда, – мы еще любили друг друга, и тиканье часов на столе отдавалось эхом в узких высоких стенах нашей комнаты, словно это был часовой механизм мины, неведомо кем подаренной нам под видом часов, мины, предназначенной чьим-то нечеловеческим, холодным разумом взорвать полусон-полумрак тихой комнаты, где, мы знали тогда, мы еще любили друг друга, тихой комнаты, по окнам которой невыносимо медленно стекали капли воды от холодной ночной росы, словно отзвук твоих невысказанных слов – "Не возвращайся ко мне, возлюбленный"... – стекали, неудержимо увлекаемые вниз той же силой, что и эхо неслышимых мною слов, повторяемых, казалось, сотнями холодных голосов, отдающихся эхом в железных водосточных трубах, и голоса эти, казалось, тихо отдавались эхом в колоколах близкого храма за рекой, над которой плыло еще последнее дыхание нашей нежности, сливаясь с неслышимым ответом ушедшего навеки под эти воды колокольного звона моего града-Китежа и звона мечей рыцарей твоего Монсальвата, и откуда-то вдруг слышался шелест кроткого старо-славянского моих давних предков и мужественная латынь давних предков твоих, глядящих на нас уже из небесных миров, сливающиеся звуки этих древних языков, таких разных, но обращенных к единому Вечному Небу, что смотрело на маленький тихий дом и ничем не могло нам помочь, ведь мы и сами не знали, чем помочь друг другу, а значит, самим себе, но все же мы знали и знали тогда: мы еще любили друг друга, еще мерцали над землей и над рекой крылья тихой белой птицы, охраняющей покой наш, и еще не сказано последних слов, от которых станет так ясно и холодно, как от лучей белого вечного Солнца, медленно всходившего над тихим маленьким домом, где неуслышанное эхо повторяло неуслышанные твои слова: "Не возвращайся ко мне, возлюбленный"...

Но неужели только затем лишь и прихожу сюда, чтобы долгими часами напролет, бесконечными часами подряд смотреть и смотреть на голубей и старичков, водокачку и кошку? Ведь снова уйду, все равно уйду, когда Солнце сядет за низкие дома, и старые тополя тихо зашумят от вечернего ветра с близкой реки, тысячелетнего ветра, летевшего с этой реки, когда еще не было ни этих тополей, ни этого дома, когда-то твоего и моего, ни кошки, ни водокачки, ни меня, ни тебя, – именно тогда и уйду, когда ты и можешь, наконец, появиться, и уйду безлюдной боковой улицей, а не мимо твоего окна, и этим не буду обманывать себя.

Ведь самый главный обман себя был давным-давно – пытаться вернуться в эту твою наивную радость жизни, в это твое детское жизнелюбие, в эту невинную моцартовскую идиллию гармонии со всеми людьми, со всем миром, где ты любишь людей лишь потому, что тебе не открыты их грехи и пороки, любишь лишь по неведению всей глубины их падшести. И пытаться столько лет вернуться в это твое наивное человеколюбие, когда давно уже стал взрослым и вижу всех людей насквозь, как в рентгеновских лучах?

Но... любить людей, зная о них так много, почти невозможно. А как любить людей во грехах их – этому ты меня научить ведь не сможешь, если сама ты, вечная школьница, грехов в людях не видишь по наивной своей доверчивости, по детской своей непосредственности.

Так для чего же тогда приезжаю под твое окно снова и снова?

Или пытаюсь расслышать тихое тикание часов, подаренных нам кем-то давным-давно и словно заведенных лишь до того времени, когда ты ушла из моего дома и вернулась в свой – когда-то наш, твой и мой – и унесла с собою эти часы? Но как их расслышу через дорогу и сквозь наглухо закрытые двойные рамы, утонувшие в тени тополей?

Так зачем же?

Ведь встречи с тобой не ищу, в этом не обманываю себя. И что мог бы сказать тебе, если бы мы вдруг встретились здесь якобы случайно? Что

Мир останется прежним. Да, останется прежним.

Ослепительно снежным. Сомнительно нежным.

Мир останется лживым. Мир останется вечным.

Может быть, постижимым. И все-таки бесконечным.

И ты вспомнишь человека, впервые написавшего это, и ответишь, что и меня ждет та же судьба, и ответишь, что эта огромная страна оказалась слишком велика, чтобы вместить его, и столь же слишком великой окажется и для меня, а потому никто мне в этом не поможет, тем более – ты. Ответишь, и губы твои дрогнут, и ты не сможешь больше смотреть мне в глаза, твоя рука горячо скользнет по моей, и ты быстро отойдешь от меня и войдешь не оглядываясь во двор твоего дома, когда-то нашего, твоего и моего, – и ты знаешь, что этим обманешь себя, ведь если ты оглянешься и увидишь, как стою посреди безлюдного тротуара в тени тополя и смотрю тебе вслед, а в воздухе еще плывет мое "Мир останется прежним"... то что-то дрогнет в тебе, и тогда...

Поэтому ты не оглянешься.

Глава 5

Страна Вечной Радости

Уже остался позади тот большой старый тополь, прячущий в своей тени твое окно...

Что теперь? Поехать к сестре, любимой сестре Марианне, сестре в очень дальней степени родства...

Да, поехать к ней, ведь не был у нее так давно – просто вспомнить то давнее лето, где мы с тобой, Эльвира, бывали у нее долгими вечерами, лето Марианны...

Если посмотреть на этот тоненький прозрачный лед, сочащийся талой водой от весеннего солнца, медленно плывущего к горизонту над деревянными домиками, как оно и могло неощутимо плыть лишь в детстве, когда торопиться некуда, и можно смотреть на эти сосульки целый час, то что же это напомнит? Что это напомнит, если рядом с тобой стоит эта спокойная стройная женщина с неуловимой улыбкой и переводит удивленный взгляд то на этот тающий лед, то на тебя?

Это напомнит, как мог часами следить за такой капелью мечтательный женский взгляд в тихом поместье двести лет назад, триста лет назад... у окна за роялем под большими портретами своих прадедов, и потемневшее от долгих волн времени резное дерево портретных рам и кресел словно само было погружено в воспоминанья о тех давних годах, когда деревья были большими...

И что хотелось спросить у этой задумчивой женщины, напоминающей молодую Марианну Вертинскую в фильме "Мне двадцать лет", знакомой тебе столько весен и зим с тех незапамятных времен, когда талая вода так медленно падала с тонким звоном?

"Расскажи мне о России".

"Странно..." – могла бы ты ответить, задумчивая и удивленная, – "ты ведь и сам живешь в России почти столько же лет, что и я. Ты в ней родился. Что же я могу рассказать о ней нового и неизвестного?"

И здесь только и можно тихо пожать тебе руку и сказать вдруг по-английски:

– My sister...

И вдруг ощутить и твое едва уловимое пожатие руки и услышать:

– My brother...

И ответить:

– Не плачь, у нас встреча с тобой, а не проводы... Знаешь, как по-индийски "сердце"? Анахата...

И можно достать из твоего старинного книжного шкафа маленький сборник поэта, что был рожден под теми же созвездиями, что и ты: "за поворотом, в глубине лесного лога, готово будущее мне верней залога"...

"Что же нового?" – можно было продолжить свой вопрос без слов. – "Расскажи мне просто о себе, о своей дочери, о своей любимой музыке, ведь так странно видеть твой лазерный плейер на старом рояле... Расскажи о твоей работе в старой академии, ведь твоя работа называется так загадочно – био-логия, наука о живом... Разве может о живом быть какая-то наука? "Поцелуй названья не имеет, поцелуй не надпись на гробах. Яркой розой поцелуи веют, лепестками тая на губах"...

"Это ты вспомнил, как моя мама была в долгой дружбе с сыном Есенина?"

"Конечно. Потому и о России ты знаешь больше, чем я. И тебе очень подошло бы имя Марианна, но тебя назвали Надеждой, и сделали это вовсе не случайно... Ты родилась под созвездием России, потому тебе и дано лучше чувствовать Елену Стахову и Татьяну Ларину, 2-й концерт Рахманинова и "Вальс цветов" Петра Ильича... лучше, чем мне, лучше, чем кому-то... Ты существо воздушной стихии, ты похожа на эльфа с прозрачными крыльями, и ты умеешь жить в этой российской воздушности, неуловимой ни для какой кантианской логики, и если не смогу научиться этой плавной и тихой воздушности у тебя, то как же смогу дальше жить в России и оставаться самим собой?"

"Расскажи лучше ты, почему ты не был у меня столько лет?"

"Боялся ничего в тебе не понять и просто обольститься попусту этой тургеневской гармонией – "Средь этой пошлости таинственной скажи, что делать мне с тобой, непостижимой и единственной, как вечер дымно-голубой?"

Ты просто слегка улыбнулась и ничего не ответила на это. А только посмотрела на сирень за твоим окном.

"Ты можешь сказать в одной фразе об этих годах, сколько мы с тобой не виделись?", спросила ты.

Ничего сказать было невозможно...

Надо было начинать с чего-то незапамятного, с Лета Любви калифорнийских хиппи, Лета Любви, улетевшего на Луну вместе с "Аполлоном-11", где только еще поют "Битлз" свою "Мишель", начинать с того, как этот звон "Мишель" висел в воздухе над ночной Москвой-рекой долгим фантастическим летом, когда выходил затемно из гостиницы, стоявшей на набережной этой реки, к воде, чтобы выкурить сигарету с ментолом в долгом ожидании, когда же Изабелла, неуловимая ни для кого воздушная поэтесса Изабелла, пришедшая из страны, где никто никогда не бывал, дочитает мою рукопись в своем саду, запомнившем, как она меня проводила со своей дачи на электричку после нашего первого разговора о "Докторе Живаго" и Аксенове, и ты теперь напротив меня после стольких лет, и ты думаешь – можно передать эти годы одной фразой? Почти Мишель...

Что сказать тебе одной фразой?

"Пусть все это послужит уроком для тех, кто хочет вознестись к власти; ведь если вся наша Вселенная находится в чайнике у некоего Люй Дун-Биня, что же такое тогда страна, где побывал Чжан? Недаром товарищ Ли Чжао из Хуачжоуского крайкома партии говорил: "Знатность, богатство и высокий чин, могущество и власть, способные сокрушить государство, в глазах мудрого мужа немногим отличны от муравьиной кучи".

И снова, как тем бесконечно далеким летом, пел чей-то голос:

"Он настиг меня, догнал, обнял, на руки поднял, а за ним беда в седле ухмылялася..."

Это осталось так далеко... То время, где генеральный конструктор космических машин Андрей Башкирцев запускает на орбиту первый спутник, где холодная война еще не проиграна.

Странная задумчивая музыка далекого лета... Андрей Кончаловский, его первый фильм за океаном... "When I looking in your eyes".

Как сорок тысяч нежных сестер были белее снега свадебные цветы, и чувство времени стало утраченным полностью, день и ночь шли вне всяких хронологий... Возможно, планета сошла с орбиты, или изменила вращение на оси...

"Мне слабость этих рук знакома, и эта шепчущая речь, и стройной талии истома, и матовость покатых плеч..."

Были белее снега свадебные цветы и на моей давней свадьбе с Эльвирой, и на твоей, Марианна... А сейчас... Остались одни воспоминания и у тебя, и у меня.

Может, сейчас, в царстве снегов, бродит одна наша любовь?

Давно, казалось, все забыто – и ты, и тот весенний сад...

И все кажется рядом с тобой ясным и простым – из России уезжать не надо, пока здесь еще звучит с твоей старой пластинки "И не то, чтобы "да", и не то, чтобы "нет", неуловимое, как воздушный эльф...

Старые тополя на улицах остаются теми же самыми, хотя огромная империя уже рассыпается на глазах. И полуденное солнце так же медленно плывет над Вечным Городом, поделенным надвое рекой.

И снова полетит летний ветер свободы под тенью древних тополей, и снова в твоей квартире в вечерней прохладе поплывет "Не покидайте своих возлюбленных", и снова друзья и подруги на новых презентациях и старых премьерах спросят о тебе: "Кто эта загадочная красавица, что пришла с тобою под руку из петербургских туманов Блока?", и наша психоаналитик скажет о тебе с удивлением: "Она умеет никого не осуждать...", и впереди будет еще столько встреч и знакомств, столько музыки и стихов, столько весен и зим, что "Боинг" на Женеву взлетит пока без меня.

И кто стал бы заживо хоронить Россию, когда можно научиться у тебя твоей воздушности, и просто раствориться в синем свеченьи изменчивом, когда искрящийся радугой снег на крышах тает под весенним солнцем, как при князе Владимире и при Карамзине, и так же будет таять в Двадцать первом веке, когда начнется Эпоха Света, предсказанная еще древними израильскими пророками, еще мудрецами Индии и волхвами Персии, эпоха Разделения добра и зла, сменяющая на пороге тысячелетий нынешнюю эпоху Смешения добра и зла...

"Не участвуя в сюжете, я смотрю со стороны", – словно в зрительном зале

на спектакле обо всем этом весной, приближающейся к третьему тысячелетию:

"Как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны...

Как сплетается с другими моя тоненькая нить,

Где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить.

И над собственною ролью плачу я и хохочу.

То, что видел, с тем, что вижу

Я в одно сложить хочу.

То, что видел, с тем, что знаю,

Помоги сложить в одно

Жизнь моя, кинематограф,

Черно-белое кино..."

И сколько бы ни взлетать к все-планетным высотам, уже не забудется эта тоненькая нить падающих талых капель, похожая на прозрачные проблески летящей осенней паутинки в золотистом воздухе...

Далекий, забытый май отлетал в синем небе: "Чистый букет надежды свадебные цветы..."

Это было сюрреалом, Марианна.

Трижды северное солнце обошло подвластный мир.

Были белее снега свадебные цветы... это было как во сне...

"It's a dream", Марианна...

И чем ответить на эту мечту?

"Праджняпарамита-сутрой":

– "О Шарипутра, – сказал Авалокитешвара, – пустота – это форма, форма это и есть пустота"...

Ты снова слегка улыбнулась и ничего не ответила на это. И снова посмотрела на сирень за твоим окном.

Вот и твой дом тоже растаял позади в сгустившейся вечерней тени, почти уже ночной...

Нет, Шеф был прав сегодня днем: не искать никаких псевдо-утешений этой эфирной тонкостью чувств, этой изысканной чуткостью женской души, этой чистотой отношений, этими петербургскими туманами с их неуловимой изменчивостью, где любая иллюзия тут же готова