Текст книги "Вечная Любовь"

Автор книги: Николай Нагорнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– Это было бы слишком просто...

Наташа, ты словно из Лимба, описанного когда-то Данте. И едва ли ты знаешь: в средние века так называли самый верхний слой ада, где остались самые праведные язычники. Лимб – это очень странный мир. Там нет никаких адских страданий, там просто ничего нет. Вообще ничего.

– Человека не изменить сразу и чудом. Нужен долгий труд – очистить его душу, залечить его раны...

– Да нельзя раба превратить в свободного, а уж тем более – в творческую личность!

– А ты пробовал? Человека ведь не изменишь сразу и чудом... Здесь нужны годы, даже десятки лет.

Вот эта наивность и утомляет... Пятилетки нравственной индустриализации, духовной коллективизации...

– Наташа, есть ведь просто наследственность, просто генетика! Как это ты сможешь воспитать Моцартов и Лобачевских из потомков вчерашних крепостных? У них в генах записано, как их прадедов всего сто двадцать лет назад секли вожжами на конюшне... Видимо, оттого они все и спят как под гипнозом: им дали свободу, равенство, братство, а они... не знают, что с этим делать! Может быть, для Европы и Америки подходит эта идея равенства – там все умеют быть и свободными, и разумными, там эти хартии вольностей установлены еще в до-петровские времена, а у нас... вообще непонятно что.

– Значит, ты просто никого и никогда еще не любил.

Эта комната высоко над землей. За окнами комнаты Город и звезды. И как это все ново, странно, ни на что не похоже... Что-то опьяняющее в этом почувствовать себя вполне взрослым человеком, имеющим уже право на свои взгляды и свои тайны.

– Это не так.

– Знаешь, о какой любви я говорю? Помнишь Гоголя – "может и зверь любить свое дитя, а породниться не по крови, а по душе может один человек".

– Да. Но есть ли душа у многих и многих людей? Их жизнь – как будто одна лишь борьба за существование и естественный отбор...

– Это все потому, что каждый ждет: "Полюбите меня первыми, тогда и я вас полюблю". А надо не ждать, а начинать самому. Каждое утро говорить себе: "Сегодня я стану немного лучше, чем вчера". Тогда и все вокруг это почувствуют и станут мягче к нам и...

– Да... Но... Все это уже было две тысячи лет назад и описано в Библии. Был день. И стояли в центре Земли три креста. А они кричали: "Распни Его"...

– Если бы не надо было жертвовать собой ради тех, кого любишь, то жизнь превратилась бы в болото, и все люди сгнили бы в нем.

– Я согласен жертвовать. Но вся наша страна похожа на сказку Пушкина о Спящей Красавице. Как разбудить этот сонный мир? Какой жертвой?

– Надо искать, как и чем. Никакими стенами от жизни не отгородишься. Она все равно напомнит о себе, и очень больно. А благородство и зрелость именно в том, чтобы сказать себе: "Это мой город. Это мой мир. И я должен преображать его, несмотря ни на что". Каждому из нас дана совесть, и она всегда подскажет лучшее решение. Надо только довериться своей совести, и все.

Да, все, что ты говоришь, по смыслу правильно. Но в тебе самой – какая-то наивность, какая-то глубинная логическая ошибка. В чем она, пока непонятно. Просто чувствую эту ошибку своей интуицией.

А в чем эта ошибка? Да в том, видимо, что совесть – это тоже не все. Иначе можно было бы давным-давно остановить всякое развитие искусства, науки, общественной жизни – и все люди только каялись бы и учились жить по совести... В общем-то, крестьяне до революции такими и были. Но что же? Считать их идеалом человека? И всем стать такими вот... глупыми святыми? Чтобы их какой-нибудь Аракчеев по стойке "смирно" выстраивал? И это идеал?

– А что делать тем, у кого совесть спит мертвым сном? Раньше таких людей удерживал страх перед адом, а сейчас? Они ведь не боятся, что их кто-то накажет за бессовестность... Ведь Создателя нет, как они думают... Ну а милицию и обмануть можно.

– Но если человек удерживает себя от зла только из страха, то какая в этом ценность?

– Меня называют идеалистом, но такой идеалистки, как Вы... как ты... я еще не видел.

Да, ты не Чайка, ты, скорее, белая ворона.

И ты много рассуждаешь о совести, но словно забыла, что пришел я не к тебе, а к Ирине Алексеевне. И о ней ты – ни слова. Будто ее и нет в твоей жизни. И разве так трудно понять: я остался с тобой, чтобы побольше узнать о ней, а не ради этих прекраснодушных дискуссий. Но ты не поняла... Неужели для тебя твои идеи дороже живых людей?

– А что иначе? – спросила ты. – Сидеть и смотреть, как люди звереют?

– Нет, надо принести себя в жертву и погибнуть на базарной площади под хохот толпы. Теперь я понял, что связывает вас с Ириной Алексеевной. Ты стараешься обратить ее в свою веру. Но я ухожу.

– Будь счастлив... – грустно сказала ты. И осталась стоять у открытой двери.

И молчат вдалеке гении Суперстены.

И молчит Электро-оракул.

И звезды молчат.

И молчит ночное небо.

Темнеет, и вновь часы отстукивают мгновения...

Глава 12

Мертвое небо

Стоило выйти из коридора больницы снова в парк, и уже все стало другим... И еще висит в воздухе фраза медсестры: "Истомина? Да, в гинекологии..."

Другое небо. И другой воздух, застрявший в легких.

И деревья в этом парке словно... перестали дышать и жить.

Чего бы не мог простить Вам? Простить Вам могу все... Но в том ли дело? Вы сама теперь не сможете быть со мной такою, как раньше... Вы почувствуете, Вы догадаетесь, что уже знаю все это... А потому... А потому Вы уже не сможете сохранить рядом со мной свою честь и достоинство. Вы будете чувствовать себя униженной, и одно лишь мое присутствие рядом будет лишь мучать Вас!

Какой же это узел! Какая абсурдная мертвая петля...

Как же любить женщину, если у нее не осталось достоинства?

Кто она тогда, такая женщина?

Кающаяся грешница, ждущая снисхождения?

Ведь это полная катастрофа...

И ведь мне-то... Если бы я только мог объяснить Вам!

Мне-то все понятно, и мне ли Вас в чем-то винить... Или еще кого-то... Свобода и есть Свобода. Кто станет читать мораль взрослой, умной, красивой женщине? Каждый человек имеет право на ошибку. И ведь чувствую, что это была просто Ваша ошибка с каким-то мужчиной... Или он что-то пообещал Вам, или как-то обманул Вас... Это же понятно: любимых женщин на такие операции не отправляют. Тем более, любящие мужчины.

"Век честных рыцарей прошел... Известно, что порой мир гордых женщин окружен бессовестной игрой..."

Теперь понятно, отчего у Вас всегда была эта грусть и какая-то скрытая боль...

"Прошлое... Не спрашивай меня о нем никогда..."

И надо как-то поддержать Вас, чем-то помочь Вам... Но такую женщину, независимую, свободную, ни в каких защитниках не нуждающуюся, любая помощь только унизит...

Тогда – просто делать вид, будто ничего не знаю... Но Вы все равно почувствуете: со мной что-то случилось.

Нет, единственный выход – вообще на время исчезнуть из Вашей жизни, пока не приду в себя, пока не пойму, что делать... Ведь все равно люблю Вас и всегда буду любить...

Мертвое небо над головой.

Мертвое небо...

А сверх того...

Что теперь будете думать вы, господа и дамы одноклассники? Известно что... "Посмотрите на нашего Эйнштейна и Моцарта – что он возомнил о себе! Словно он может быть интересен таким женщинам. Вот и обжегся теперь. Вот и поделом ему. Не будет в следующий раз так возноситься в облака".

И как теперь смотреть в глаза тому же Левченко? Теперь у него полное право глядеть на меня сверху вниз с видом полной моральной победы, и нечего будет на это возразить. И Труфан, верный оруженосец, подумает, с этим ли Дон Кихотом ему дальше быть...

И одноклассницы... Вот уж кто теперь раздавит тайными насмешками... Ведь Зосимова же тогда, на вечере, говорила прямым текстом: "Орлов, неужели ты думаешь, что она...", и еще не дал ей досказать эту фразу до конца. И теперь пережить такое падение в ее глазах! "Досмеялся, Орлов, доактерствовал. Мы ведь тебя предупреждали..."

Когда женщина – идейный противник, и посрамиться перед ней с другой женщиной... Это полный позор... "Что, Орлов, убедился в радостях твоего буржуазного индивидуализма?! Вот что значит – оторвался от коллектива! Теперь мы тебя возьмем в свои руки для твоей же пользы. А то свободы от коллектива ему, несчастному, захотелось."

И что ей на это сказать?

А ведь только и хотел всю жизнь продвигать всех вперед и ввысь, к вершинам искусства и науки, свободы и независимости... И теперь... "Тебе ли нас продвигать с твоей театральщиной и шампанщиной?!"

Среди них больше места мне нет. Это однозначно. Это крах.

А еще сверх того?!

Не сегодня, так завтра откроется исчезновение главной фамильной драгоценности, и ты, Бабушка, моя благородная воспитательница, скажешь: "Ты был у меня один. Ты был моей главной надеждой. Единственной надеждой. Я ждала от тебя гениальности, благородства, чести и совести, я для этого превратила себя в твою домработницу, и так обмануть все мое доверие, все мои заботы, в тебя вложенные за столько лет... Тайно унести мое кольцо и подарить его женщине, с которой знаком два дня".

Нет, ясно, что и здесь все рухнет навсегда. И непоправимо.

И, разумеется, мой старик со всеми его чинными кабинетами и телефонами. Все это не укроется и от него с его-то проницательностью старого аппаратчика! И это тоже станет концом его доверия ко мне.

Нет, это полный крах всей жизни...

Переехать в другой город?

А где там жить? И на что? И как? Если еще нет гражданских прав быть самостоятельным, если еще нет этих пресловутых восемнадцати лет...

Или что же? В эмиграцию уехать? Где-то там, вдали, за океаном, сестра деда, my lovely american aunty with my several cousins, с которыми мы бы, конечно, нашли без труда общие интересы, да и с моим-то знанием английского... Но с какой вдруг стати они станут делать мне вызов через посольство Юнайтед Стейтс в Москве, через Форин Офис, через госдепартамент США, через ОВИР, где все разведки и контр-разведки начнут нас проверять и перепроверять... К чему же им вся эта непредставимая эпопея по моему вывозу в Нью-Йорк, словно я кто-то вроде Солженицына...

Ступени спускаются к площади. Площадь заполнена спешащими людьми. Все еще утро. Прощай, черный понедельник.

Куда же теперь? Или вернуться, удержать, остановить? А дальше что?.. Нет... Или поехать к Элен? А что это даст...

Вернуться назад во времени, в ту эпоху, где Вы еще не появились? В тот серый заколдованный мир, наполненный лишь прекрасными иллюзиями?

Нет... Это же слепота, это просто смешно – парить в небесах беспомощным на земле альбатросом...

"Нет правды на земле. Но правды нет и выше. Мне это так ясно, как простая гамма", сказал премудрый Сальери. Весь этот мир – лишь иллюзия. Он нам снится. Так не все ли равно, что делать и для чего...

Торговый пассаж. Прилавки на улицах. Чередование толп в очередях и безлюдья. Столпотворение. Сырость. Грязь. Рынок заморских рабов, афинский порт Пирей.

А это что?

МЕНЕ ТЕКЕЛ УПАРСИН

Огромные буквы блистают над крышами огненным зловещим заревом. Люди, как всегда, штурмуют прилавки, и никто этих слов не замечает. Или мне мерещится это? Массовое производство. Массовое потребление. Массовое накопление.

Вот и цена всей вашей культуре и духовности. Придет новый Сталин, Гитлер, Мао – и конец всему. Или атомная война. И тогда снова строить этот муравейник – храмы, музеи, библиотеки, театры? Для чего? Для кого?

Человек есть лишь мыслящий тростник на ветру, понял Паскаль.

Нет, остается только пойти к Наташе и сказать все, что думаю об этой их системе жизни и о ней самой.

Хотя бы разрядить душу! И лишь потом, может быть, хоть что-то откроется, хоть какой-то выход, хоть какая-то мысль, хоть какой-то просвет!

Просто пройти по этой аллее мимо старых тополей.

А люди идут мимо, как всегда, мимо. Вечно мимо. И никто из них не видит и не увидит, что я уже не я. Да и не обязаны они видеть.

И каждый из них мог бы сказать теперь:

"Ты же сам рвался к свободе от всех и ото всего. Вот и неси теперь свой крест. Крест свободы".

Странно, вот уже и ее дверь, словно прямо с аллеи сюда попал...

Ты подбегаешь к двери на мой стук, спрашиваешь: "Кто?"

– Значит, операция... А ты? Ты же все знала...

– Да в чем дело? Объясни мне...

– Это ты мне объясни... Как можно было так складно врать...

– Андрей, я ничего не знаю...

– Как это – жить в одной комнате и ничего не знать? Вот и цена всем твоим рассуждениям о любви к людям – жить в этих абстракциях и даже не видеть, что человек рядом, может быть, погибает...

– А что мне надо было знать? Мы живем с ней всего неделю, и не такой она человек, чтобы всем все рассказывать, да и мне не все интересно... Так что с ней, в конце-то концов?!

– Увезли ее вчера не в хирургию, Наташа, не в хирургию... Да что я тебе говорю. Вот все ваше человеколюбие, весь ваш прославленный гуманизм – скрыть правду, чтобы все было благопристойно...

– Поверь мне, я ничего...

Подойти к столу, сжать в руках бутоны принесенных мною же роз.

– Когда я ей целовал руку, она стояла передо мной после того, как с другим... с другим...

Так вот же яблоко! На что же смотрю сейчас? Поль Бельский! "Змей дал мне, и я ела"! "Отныне проклята Земля за тебя"!

Найти его немедленно! И уж там все ясно станет!

И что теперь меня силой удерживать?

– Подожди! Куда ты собрался, куда так рванулся? Будь мужчиной! Ты сломаешь жизнь ей, ему, себе! А дальше что?! Ты что, исправишь этим Бельского? Пока ты будешь сидеть в лагере, он с другими девочками... Да и она уже не ребенок.

– Но зачем она начала со мной все это? Скажи, зачем?

– Да откуда мне знать... Может, просто женское самолюбие: "Посмотрите, в меня влюбляются все!"

– И всего-то навсего? Такого не может быть. А Поль? Только не говори, что ты с ним знакома со вчерашнего дня!

– Он помешан на идеях силы и свободы, и потому для него супружество – это рабство. Я видела их вместе еще с первого курса. Они давно уже могли бы стать мужем и женой, но вместо этого...

– Он обманул ее? Он обманул ее... Она звонила ему когда-нибудь?

– Не знаю...

Что же ты испугалась? Какие вы наивные, какие же вы все наивные...

Все. Пора. Домой, и – к телефону. Справочная даст номер ин-яза, отдела кадров, где известны все адреса и телефоны всех студентов, а остальное уже дело получаса.

Пусть он мне на все и ответит! Вот и выход! А уж там... Больше терять нечего, уже все потеряно.

– Вернись! – кричишь следом из раскрытой двери.

Как бы ты теперь ни звала назад, уже поздно.

И снова старые тополя стоят вдоль проспекта, как десять лет назад, как двадцать лет назад, словно ничего не изменилось...

Город и небо. Звезд не видно, еще только полдень.

И та же земля заметна из-под тающего снега...

Но уже не та.

Глава 13

Радиократия

Нет, верить нельзя никому, ни в чем, никогда... Уж если такие, как Вы... как ты, в конце-то концов... Как же ты могла... женщина из мира Свободы... вот она, Свобода, вот она, эта обратная сторона медали... И как же можно было так обольститься, так обмануть самого себя?!..

Ведь с первого же взгляда было ясно – не мне в том мире место, не мне... Там поли бельские царят, там все иначе, там... совершенно непонятно что! и мне ли было надеяться... на что – надеяться? Стать равным – Вам? Стать равным Элен? Стать равным – этому неведомому Полю Бельскому, который все там решает?

Да и что, впрочем, – "не верить никому"? Когда так обманулся, так обольстился – и кто? Математик, логик, программист... "Я счастье дать хотел всему земному шару, а дать его не смог одной живой душе..."

Так неужели цена логике грош? И разуму? И свободе? И искусству, и всему, всему прочему...

"Нет правды на земле. Но правды нет и выше. Мне

это так

ясно

как простая

гамма..."

Видимо, это ты и понял, это и знал, премудрый Сальери... А тебя все привыкли осуждать, обвинять... В чем? В том, что ты Моцарта отравил? Да причем здесь Моцарт... Когда в мире правды нет, истины нет, когда удержаться не за что – твой собственный разум тебя обманывает, твое же сердце тебя обманывает, и наука, и искусство – обманывает все.

И дальше жить в этом мире? И делать вид, будто все так и должно всегда быть на земле? И все это в порядке вещей? И смириться с тем, что разум бессилен? Не мой лишь только разум – если б только мой... А вообще человеческий разум, такой, как есть?

Нет, прекратить это все... И без всяких эмоций. Чисто логически.

А Вы... Вас я ни в чем не виню... Что я знаю о Вашей жизни, и какое право имею... Живите и будьте счастливы.

Но Поль Бельский... Любимых женщин на такие операции не отправляют. Тем более, любящие мужчины.

Итак, вначале остановить программу.

В компьютере это называется – просто обнулить байт.

Просто остановка главного процессора, main processor:

0010 BEGIN * Начало *

0020 RESET * Перезапуск *

0030 END * Конец *

В квартире висит тишина.

Несколько мгновений неподвижны.

Только старые настенные часы отбивают секунды, что уходят и уходят, отсчитывая теперь время с новой точки, с той недавней минуты, когда Бабушка сказала, наконец-то все до конца.

Привык называть ее просто Бабушкой, княгиню Мещерскую...

Может быть, к психотерапевтам пойти? "Здравствуйте, я специалист по продажным девкам империализма и лже-наукам законспирированный князь Мещерский. Меня завербовали, чтобы я вырыл подземный ход от милитаристской Японии до капиталистической Англии...".

А что они сделают... Кого лечить-то нужно? Меня или... идеологов "развитого социализма"...

Но... как же жить теперь в... Россией больше называть ее не буду, Россия в семнадцатом году исчезла... в этой стране?

И генетика. Ну конечно, лже-наука. Ведь она доказывает, что рожденный ползать летать не может, и если родился ты рабом, то и умрешь рабом, прогрессивный авангард человечества...

"Голос Америки" надо было слушать всю жизнь... И "Радио "Свобода"... Хоть какую-то правду бы знал...

Вот что, оказывается, предчувствовал когда-то Блок, об этом он и предупреждал...

"И век последний, ужасней всех,

Увидим и вы, и я.

Все небо скроет гнусный грех,

На всех устах застынет смех,

Тоска небытия"...

"Уже с угрозою сжималась

Доселе добрая рука,

Уж подымалась и металась

В душе отравленной тоска..."

И поручик Лермонтов тоже всё предвидел... "Настанет год, России черный год, когда царей корона упадет"... И как же раньше этого не понимал, как проходил мимо этих пророчеств со всем своим слепым оптимизмом, со своей технократией, со своими точными науками, когда... Когда есть такие истины на свете, что и не снились этим мудрецам в космических кораблях с бортовыми компьютерами... И этим западным либералам с их статуей Свободы...

И еще после этого обличают чилийскую хунту... "Вы звали меня почитать стадионам?! На всех стадионах кричат заключенные! Убийцы с натруженными руками подходят с искусственными венками, солдаты покинули Ваши ворота арест Ваш закончен Ваш выигран раунд..."

Видимо, эти современные поэты имеют в виду те годы в России, когда пишут о Чили? Эзопов язык... Иначе как им сказать хоть что-то?

Минута молчания?!

Минута анафемы заменит некрологи и эпитафии!

Убийствам поэтов

по списку!

алфавитно!.."

Вот что вы от меня скрывали всю жизнь... "Твой дед строил город на Дальнем Востоке"... А он... На дочери врага народа...

А она, моя земная мать... Сделала свой выбор. И она могла еще после этого жить с ним всю жизнь... Вот вы и прячетесь сейчас: ты в церковь, он – в тайные запои. Поэтому она и умерла так рано.

О таком ли муже для своей дочери они мечтали... Сорок восьмой... "Мама, я люблю его..." Все молодые погибли на фронте. Он был уже подполковником. А они голодали с тридцать седьмого, когда моего деда забрали по доносу... А когда в сорок восьмом снова начались аресты... "Десять лет без права переписки" тогда все понимали – это расстрел.

Мещерского... Конечно, князя Мещерского, а думал – просто совпадение?..

"Поэт умирает – погибла свобода, погибла свобода – поэт умирает".

Была система лагерей, где погибли лучшие люди нашей страны, а все оставленные на свободе навсегда замолчали от страха, потому что письма просматривались, телефоны прослушивались, и всё это до сих пор, а Солженицын был самым честным человеком, он описал всю эту историю репрессий, и за это они, такие, как мой отец, выслали его из страны. Остальных заставили замолчать.

И ведь давно уже предчувствовал это все: странные "сумасшествия" Солженицына и академика Сахарова, загадочные фигуры умолчания всех твоих подруг и друзей, живших в те годы, да просто какую-то тайно-зловещую атмосферу книг и фильмов тех лет, веющую неким духом скрытых угроз и ужаса.

Последнее, что сказал тебе – кольцо взял я. Его уже не вернуть.

Теперь – к телефону.

– Будьте любезны, номер телефона Бельского. Благодарю вас.

Снова набрать номер.

– Добрый вечер. Мне необходимо увидеться с Вами. Нет, друг Ваших знакомых. Меня попросили передать Вам кое-что. Не телефонный разговор. Сегодня. У входа в парк? Белые "Жигули"? Понятно. До свидания.

Несколько мгновений неподвижны.

Потом пойти в другую комнату. Вернуться, и оглянувшись, чтобы никто не увидел, положить принесенную коробку на диван и достать эту вещь... "Майору Орлову, борцу за коммунистический Китай. 1947." Теперь достать обойму и зарядить.

Вот тут ты, может быть, и скажешь последнюю правду, Поль... Если ты ее знаешь.

И, как всегда, эти газетные вырезки рядом...

9 марта 1953 года:

"Сыновья и дочери прощаются со своим горячо любимым отцом. От всего сердца говорят собравшиеся:

– Прощай, отец наш, бесконечно дорогой и всегда любимый! Бессмертное имя твое навсегда станет знаменем борьбы за окончательную победу коммунизма!

Непоколебимая сила и уверенность звучит в словах этой клятвы. Чувство непреклонной решимости осушило глаза, опаленные глубоким горем.

Никогда не забудется этот день – день всенародной скорби!"

И еще было непонятно, кто же запрограммировал их всех, кто загипнотизировал этих несчастных людей... Наташа, странная женщина, и ты еще хочешь сделать их людьми, личностями, свободными и творческими, способными любить?.. Ирина, вот откуда у Вас эта боль во взгляде... Вы, видимо, все это давно уже знали... Да и ты, Элен, тоже... И в самом деле – как работать с американцами, западно-европейцами и не знать всего этого? Они бы давно уже вас просветили, незаметно подарили бы того же Солженицына или еще что-нибудь в этом роде...

А ты хранишь это как самую священную реликвию своей жизни...

Да не она ли, новая инквизиция, внушила всем, будто эта страна великой культуры была до ее власти каким-то нелепым курятником? Еще бы... Чем же иначе оправдаться... И на месте этого "курятника" построили прогрессивный муравейник для загипнотизированных, радостно аплодирующих на съездах, несчастных доверчивых людей, даже не способных представить всю глубину и безнадежность своей обманутости! Если они и сами рады обманываться по своей наивности...

А теперь – положить пистолет в "дипломат", сесть в кресло, закрыть глаза.

Несколько мгновений неподвижны.

Да, "Голос Америки" послушать, хоть напоследок...

– This is the "Voice of America, Washington, D. C. Московское время двенадцать часов. После программы новостей вы услышите главы из книги Александра Солженицына "Бодался теленок с дубом", передачу о системе медицинского страхования "Medic Care" и новости рок-музыки...

А это что за вой и свисты в эфире?

Будто специально запускают в эфир этот шум на волне "Голоса Америки"... "такие, как твой отец..."

Теперь-то понятно, почему нет и не бывает никаких серьезных публикаций по массовому гипнозу...

Закрытая тема.

Словно какой-то подземный толчок вдруг сотряс пол и стены.

Что это?

Грохот крушения, треска, обвала, будто падают мраморные акрополи и форумы, храмы Олимпа, дворцы небожителей

Суперстена...

Эти бесконечные портреты и фотографии, обломки лиц, руины кумиров, сумерки идолов, обрывки симфоний, осколки романов, великий порыв, великий поход тысяч гениев в никуда, в ионосферу, где отсутствует кислород, в астрономический объективный ад на месте иллюзорного рая, грезившегося там века и века напролет...

Ее обломки, обрывки, осколки падают на пол словно в замедленной киносъемке, ложатся, сминая друг друга, вздымают пыль площадей Афин и Рима, Парижа и Петербурга, въевшуюся в эти портреты...

И нет уже смысла их убирать.

Где же был этот иллюзорный рай для них?

В гигантской вакуумной яме меж адом и настоящим Раем.

О которой умалчивают все. Тайна этого вакуума едва выносима. Закрытая тема...

Мега-вакуум. Пустота, миллион раз умноженная сама на себя. Возведенная в степени, ушедшая в геометрическую прогрессию, вошедшая в интеграл.

Глава 14

Мегасмерть

Только и остался этот твой юношеский альбом: безыскусные стихи, переводные картинки, памятные записи и посвящения твоих подруг:

"Посмотри, подруга, эльф твой

Улетел!

Посмотри, как быстролетны

Времена!

Так смеется злая маска,

К маске скромной обратясь...

Темный рыцарь вкруг девицы

Заплетает вязь".

А это рисунки твоей рукой: вот древний замок в горах, вот олень бьет копытом на скале, вот светятся окна домика зимней ночью... Ты что-то рисовала почти всю жизнь, но людей на твоих рисунках не было никогда. И лишь теперь понятно почему...

Подпись на обложке внутри альбома: Света Мещерская. Ставшая потом Светланой Андреевной Орловой.

Ты часто рассказывала, как мечтала в детстве стать пианисткой. Но мечта не сбылась: голод, бедность, потом война. А твой отец, мой дед, "строил город на Дальнем Востоке", вы жили вдвоем на бабушкины продуктовые карточки, вам просто не на что было купить пианино, "классово чуждым"... А потом – майор Орлов. Но было, видимо, уже поздно.

Остались и твои фотографии, где ты улыбаешься олеандру в твоих руках, или грустишь на морском берегу в летящих брызгах, или смотришь на прибой со скал.

Остались и твои любимые книги: "Красное и черное" Стендаля, "Эдинбургская темница" Вальтера Скотта, "Когда спящий проснется" Герберта Уэллса... Словно ты никогда и не хотела жить никакой реальной жизнью, и – ушла в свой Иллюзион, скрылась в мир своих мечтаний, в мир рыцарской романтики и безбрежной фантазии. Видимо, ты была бы рада заснуть летаргическим сном на двести лет, как герой Уэллса, чтобы проснуться в совсем другом мире, Прекрасном Новом Мире, где все друг друга любят и понимают...

Ты была всегда одинокой, потому что не хотела стать хищницей, чтобы жить, отнимая что-то у других. А своих жизненных сил у тебя было мало.

Давным-давно шел тот ночной дождь, где ты еще несла меня на руках и молча глотала слезы. Дождь не останавливался.

Ты медленно шла под освещенными окнами новых панельных домов, и из чьих-то окон доносилась печальная мелодия:

"– Поздние рассветы прозрачны на зависть, в сумрачном лесу пожелтела трава. Сонною рукой я к словам прикасаюсь, слышу, как смеются и плачут слова..."

Микрорайон, где мы жили, был еще новостройкой, трамваи останавливались где-то далеко, и тебе приходилось очень долго идти по узенькому тротуару мимо луж. Вся твоя растерянность, вся твоя беспомощность передавались мне, и лишь мимо луж. Вся твоя растерянность, вся твоя беспомощность передавались мне, и лишь одна фраза вдруг прорвалась у тебя:

"– Все люди – враги друг другу, мой мальчик... Они не умеют любить и не хотят. Не верь никогда и никому..."

Никогда...

Было очень много таких "никогда". И пока ты была жива, твои "никогда" взрывались во мне детскими обидами... Потом и все эти обиды покрылись пылью времени, словно руины дворцов и храмов в забытой пустыне... Как же это было глупо – обижаться на тебя, не зная о тебе ничего... Лишь сегодня и ясно, чего тебе это стоило – хранить столько лет все эти тайны.

Прости меня. Я не знал.

Ты никогда и не рассказывала мне о своих отношениях с другими людьми. Для этого у тебя была бабушка, мне же надо было учиться всё понимать лишь одной своей интуицией, и, может быть, это было к лучшему? Не могла же ты мне рассказать о том, что открылось лишь сегодня...

Тот долгий ночной дождь всё тянулся и тянулся, и тогда никто еще не рассказывал о сорока годах скитания по пустыне, и мелодия, словно падая с неба и раскачиваясь на неверных воздушных потоках, снова долетала сквозь дождь, сквозь мокрые листья только что посаженных тополей:

"– Может быть, они надо мною смеются, может быть, они голосят над тобой. Холодно звучат, просто так не поются, прячут в глубине и надежду, и боль..."

Потом эти тополя почему-то будут казаться растущими уже из прошлого века, из прошлых веков.

Казалось, будто бы певица тоже так же бесконечно идет где-то под ночным дождем среди чужого, бесконечно чужого ей города, населенного чужими людьми, которым никогда ничего не объяснишь и не расскажешь, и было в ее поющем голосе столько скрытых горячих слез, едва сдержанных, из последних сил души сжатых в сердце, слез отчаяния, что текли по лицам каких-то людей, смотревших в небо под воющий гул самолетов, и старый телевизор каждый вечер показывал этих людей, и повторял какое-то далекое непонятное слово "Вьетнам", "Вьетнам", и казалось, этот ночной дождь не кончится уже никогда, и ты будешь нести меня на руках над лужами и глиной уже вечно, и ночь тоже никогда не кончится.

Мелодия долго плыла и плыла под этим дождем, словно дождь наполнял музыку собой, и она не могла прекратиться, пока не остановится и он:

"– Медленна и призрачна снежная вата. Где-то за горами укрылась весна. Ты не говори, что слова виноваты. Это не они, это наша вина..."

И вдруг стало как-то понятно трехлетнему детскому уму: эти взрослые люди, такие умные, такие добрые, почти всемогущие до сих пор, на самом деле тоже ничего не умеют, ничего не знают, ничего не могут – только идти под дождем и плакать после того, как обидели друг друга и не знают, что делать, и на самом деле они тоже такие же дети, только с большими телами и своими печальными тайнами, и все они оказались как-то вдруг брошенными своими отцами и матерями, и никто никого не может найти, и никто не знает, где искать, и никто не может понять, почему вдруг все друг друга разлюбили, и куда исчезла любовь, и почему исчез первый космонавт, ведь он стал бессмертным и долетел до Луны, и все стали думать, что теперь и они тоже станут бессмертными и вечно счастливыми и молодыми, но он вдруг куда-то исчез с Земли, и вся планета его искала, и нигде найти не могли, и тогда все вдруг страшно испугались и поняли, что никогда им теперь не стать бессмертными и счастливыми, и всех их кто-то горько и зло обманул как детей, ни в чем совсем не виноватых, и вдруг они все поняли, что они тоже просто дети, взбунтовавшиеся когда-то против настоящих Старших и объявившие взрослыми самих себя, лишь бы не слушаться Старших, и тогда настоящие Старшие навсегда ушли с Земли и забрали с собой космонавта, а их всех оставили на Земле умирать навсегда, и тогда все они горько заплакали, и настал бесконечный дождь и бесконечная ночь, и теперь все будут плакать уже всегда, пока не умрут, и тогда на земле никого не останется и больше не будет...