Текст книги "Крутыми верстами"

Автор книги: Николай Сташек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

5

…В Золотухине прикатили, когда на улице совсем рассвело, и Дремов без труда отыскал дом, над которым на слабом ветре полоскался белый флаг с красным крестом.

– Где Нырков? – спросил он у дежурного офицера.

– Подполковник отдыхает вон в том голубеньком доме, – указал дежурный, и Дремов понял, что командир медсанбата занял тот самый дом, из которого он ушел два дня назад.

В дом он входил неторопливо, стараясь не думать о том неприятном, что ему пришлось пережить здесь. А когда открыл дверь, ужаснулся: за большим столом, придвинутым к стене, сидел до неузнаваемости изменившийся майор Кущ. Их взгляды встретились, и Дремов понял, что невольно стал свидетелем тяжелой человеческой драмы… Прижимая к себе ребятишек, которых Дремов видел здесь раньше, майор не сводил с него переполненных нестерпимой болью глаз. На столе дымилась большая чугунная сковорода, рядом с ней куски наспех нарезанного черного хлеба, а под руками у майора лежала опрокинутая набок алюминиевая фляга, испещренная множеством цифр, инициалов, названий сел и городов. Наконец Дремов овладел собой:

– Здравствуй, Кущ!

Поддерживая ребят, майор приподнялся и, видно, только теперь понял, кто к нему обращается.

– Здравствуйте, Иван Николаевич, – с трудом произнес он и, прикрыв ладонью глаза, опустился на место. Чувствуя приступ боли, Дремов спросил:

– Кто тут у тебя?

Майор ответил не сразу. Прижал к себе одного, а затем второго ребенка, взглянул на каждого из них.

– Вот они, – выдохнул он. – Была и жена. Теперь ее нет. Забрали вместе с тестем, который здесь старостой при немцах служил. Возможно, что и так, но в чем может быть повинна она – жена моя, что плохого она могла совершить?

Слушая майора, Дремов пытался понять, есть ли хоть капля правды в том, что он говорит. Наконец спросил:

– Ты-то хорошо знаешь свою жену?

– Ну как же? Вместе учились, в комсомол вступали… Ну а потом тут, в Золотухине. Я директором школы был, она учительницей. Тут родились дети. И родители – люди как люди. Имели двух дочерей, одного сына. Правда, ему он не сын, пасынок. Служил где-то на Севере, теперь не знаю где. Во время коллективизации их немного пощипали, так ведь давно это было. После этого работали они в колхозе, тесть даже состоял в ак-ти-ве. А чем он при немцах занимался – чего не знаю, того не знаю. Но не думаю, чтобы сотрудничали…

Слушая майора, Дремов не сводил с него глаз. Кущ, заметив на себе его пристальный взгляд, покрутил шеей, как будто ему стал тесен воротник.

– Ходил тесть в активе, но был ли активистом? Встретился он мне здесь. Видно, такому изворотливости не занимать, пробьется в любой актив, и в наш, и в не наш. Впрочем, в СМЕРШе разберутся.

– Ну а при чем тут она?

Постучав в дверь, просунул голову фельдшер.

– Товарищ полковник! Вас ждут врачи.

– Сейчас, сейчас, – отозвался Дремов, чувствуя, как невыносимо жаль стало ему офицера, а тем более его несчастных детей. «Конечно, они не знают того, что самый родной для них человек – жена, мать – так низко пала. Больше того, она стала изменницей Родины, за что дают высшую меру наказания. Все они уже сегодня сироты. Для детей матери больше не будет. Мать бывает одна. Поэтому они должны будут знать, за что их мать должна понести столь суровое наказание. Надо, чтобы до них дошла правда. Об этом обязан им рассказать отец, когда найдет нужным. Никому другому они не поверят».

– Выйдем в коридор, – обратился Дремов к офицеру. А там без обиняков сказал: – Верю тебе, майор. Понимаю, что детям очень тяжело будет жить без матери, тем более таким крошкам, но надо разобраться, кто их осиротил. Не сама ли мать? Подожди здесь минуту, я сейчас вернусь. – Дремов вышел и через минуту снова появился с альбомом в руках. – Мы офицеры, – продолжил он разговор, – и я не могу допустить, чтобы ты заблуждался. Надо внести полную ясность.

У Куща вытянулось лицо, весь он напружился, красные, воспаленные глаза его вспыхнули.

– Знаю, чувствую душой, что для тебя мое сообщение будет тяжелым. Вот, – Дремов протянул альбом, но пока не выпускал его из рук, – думаю, ошибки здесь нет и ты сам разберешься, что к чему.

Возвратясь за стол, майор долго смотрел на первый снимок, казавшийся ему мутным пятном. Правда, временами он видел хохочущее, искаженное ужимками лицо незнакомой растрепанной женщины. Перевернул вторую, третью, четвертую страницы – листы быстро замелькали перед его глазами. Когда был перевернут последний лист, майор сорвался с места и, бросившись к стене, на которой висел портрет жены, сорвал его вместе с гвоздем и, швырнув к двери, стал неистово топтать ногами. Мальчик испуганно взвизгнул и, прижавшись к спинке стула, закрылся руками.

– Нет у нас мамки! Это не наша! – закричал майор не своим голосом, продолжая топтать портрет. – Шкура! Предательница! – Рухнув на диван, он забился в судорогах.

Пришел подполковник Нырков. Вместе с Дремовым ему удалось несколько успокоить офицера, и тот, поднявшись с дивана, снова сел за стол. Подперев руками голову, уставился в потемневшую от времени доску.

…Пробыл Дремов в медсанбате двое суток, а утром третьего дня, чувствуя себя лучше, уехал.

Садясь в «санитарку», распорядился:

– В штаб дивизии!

В хате, где разместился генерал Булатов, Дремов увидел за длинным столом, кроме комдива, начальника отдела СМЕРШ подполковника Логинова и председателя трибунала дивизии подполковника Корбуна. В двух шагах от стола стоял, опустив угловатую голову, давно не бритый мужчина неопределенного возраста, саженного роста, с огрубевшим, синим от самогона лицом. Он время от времени перекладывал из одной руки в другую измятую фуражку военного образца.

В комнате было тихо, пахло керосиновой копотью. Над головами повисла жидкая пелена табачного дыма. И генерал, и оба офицера просматривали наспех подготовленные дела арестованных. Заметив бесшумно вошедшего Дремова, комдив подал знак: «Садись».

– Ты что же, так сразу и поверил, что Красная Армия разбита и что Советской власти пришел конец? – Вопрос генерала повис в воздухе. Переступив с ноги на ногу, мужчина не ответил. – К тебе, Омутов, обращаюсь.

– Ничему не верил, – послышалось словно из подземелья.

– Не верил? Тогда зачем за людьми охотился? – спросил Логинов. – Зачем своих предавал?

– Посылали, насильно заставляли, – еле выдавил из себя Омутов и добавил: – Он это… Егор.

– Кто, кто? – переспросил Логинов.

– Староста. Кулацкий объедала, – зло зыркнул глазами Омутов.

– А Онучин как? – спросил Корбун.

– Тот еще почище. Смотался, собака. Бежал, волкодав.

– Далеко не уйдет, – заметил генерал.

После непродолжительного молчания Булатов вновь поднял на Омутова глаза.

– Люди на фронте воюют против немцев, в тылу партизанят, а ты, здоровый мужик, стал изменником, предателем. Служил фашистам, выслеживал партизан, – с болью в голосе говорил генерал.

Омутов вздрогнул как ужаленный, вскинул голову, встряхнулся всем телом и с гневом прокричал:

– Не предатель! Не служил! Это он, Егор, травил, что псами.

– Как мог кто-то принудить тебя переметнуться на сторону врага? – поднявшись с места, спросил Логинов.

– Да, да. Расскажи об этом подробнее. Все как было, – подтвердил Булатов. Омутов еще больше смял фуражку, что-то промычал, но сказать так ничего и не смог. – Что, туго? Язык не поворачивается или память изменила? – еще раз вмешался генерал.

– Так точно. Не поворачивается. Прилип. Никак не могу начать, – вздрогнувшим голосом проговорил Омутов, облизывая пересохшие губы. – А говорить тут просто. Когда мы оказались в окружении без своего командира, то и расползлись, как тараканы, кто куда. В Белоруссии это было. Остались мы с дружком. Он с «дегтярем», я с коробками. Порешили, пока имеем пулемет с патронами, фашисту живьем не сдаваться, драться до последнего и пробиться к своим, а оно так вышло, что скоро дружок растер рану, вздулась у него нога, что колода. Тащил я его еще несколько ден, а он все хуже. «Нет, – говорит, – оставь мне пулемет и коробки, а сам давай двигай. Мне не уйти, я для тебя помеха. Пробивайся, а если дойдешь, то и расскажи, как это мы…» Просил я его, так ни в какую. «Иди, – говорит, – а только меня вон на тот бугорок дотяни, чтобы было видно, как пойдут немцы, я их перед смертью из пулемета шарахну». Я и оставил его. А сам пошел. Где свои, где немцы – откуда знать? Осталась одна лишь тяга к дому. Она и вела. А там жена, считай, еще девчонка, да мать. Встретили, не прогнали. Полгода таился под полом. Так он, Егор, пронюхал. Ночью подстерег. А дальше что? Куда убежишь? Все, злодей, через своих подстроил так, что никуда не сунешься. Попытался к партизанам податься, так те ни в какую. Не хотели признавать. Боялись.

– Правильно делали. Как признавать предателя? – сказал Корбун.

Омутов, затрясшись закричал:

– На! Хоть стреляй. Не предатель я! Никого не ловил, не предавал! Еще на финской весь вот! – Он рванул штанину, оголил до колена ногу и показал здоровенный белый рубец. – А это что тебе? – Он рывком задрал рубашку, показывая еще один рубец на лопатке. – И теперь с ними не бежал! Не предавал! Так получилось. А тут эти… Егор да Онучин!

– Постой! Постой! Что так распалился, – остановил его Логинов.

– Распалило то, что не прятался, к своим шел. Искуплю! – выкрикивал Омутов.

– Ладно. Тебя поняли, но ты все же подумай на досуге. – Булатов поднял на Омутова усталые глаза, а когда того увели, негромко проговорил: – Здесь поспешность ни к чему. Следует разобраться. Пуля не вестовой, назад не возвращается.

– Совершенно верно, – охотно поддержал комдива Корбун, но Логинов был иного мнения.

– Нельзя ему верить. Ни ему, ни другим. Смотрите, их сколько еще. – Загибая пальцы, Логинов стал перечислять арестованных: – Староста Бурковский, его дочки, жена Онучина да этот, стервец, прикидывается теленком, и ему начинают верить… – Логинов не успел закончить мысль, Булатов перебил его:

– Говоришь, Бурковский? Егор? Староста, что ли? Какой он из себя?

– Как вам объяснить? Мужичишка среднего роста, лысый, глазенки колючие, сытенький. Да, вот еще, шрам у него на лице, у левого виска, – уточнил Логинов.

Булатов замер. На лбу выступил холодный пот. «Бурковский, Егор… Среднего роста, со шрамом», – торопливо замелькали мысли.

– Не может быть, чтобы этот был Егором! Егор погиб. Сам видел.

– Ну как же так? Бурковский. Егор. Вот он, – потряс подполковник жиденькой папкой.

– Тогда давай его сюда! – велел Булатов, садясь за стол. – Взглянем без твоих святцев. С него бы и начинать.

– Совершенно верно. Следует брать быка за рога, – вставил Корбун.

– Надо еще разобраться, где бык и какие у него рога, – возразил Логинов. – Не начни с Омутова, не много узнали бы о Бурковском. Докладывал же, что мы с него уже начинали. Не успели спросить, свалился в припадке.

– И все же давай посмотрим на этого припадочного.

Пока Логинов ходил распоряжаться в отношении старосты, у Булатова в сознании все яснее воскресали события далеких лет, когда он в гражданскую войну попал к буденновцам. Перед глазами встал, словно для показа вытянувшись, длинный, ширококостный, ясноглазый, на диво добрый его первый командир Егор Бурковский.

Ввели старосту. Тот, шаркая толстыми ногами, тяжело остановился посреди комнаты, как бы не зная, куда дальше деваться.

Булатов хотя и готовился к этой встрече, не смог сразу поднять на вошедшего глаза, а когда взглянул, почувствовал бешеное биение сердца. Задрожали руки, по спине пробежал озноб. Не мигая, он долго смотрел перед собою, как бы видя вошедшего в застывшем мареве. Лишь спустя несколько минут, когда ему удалось овладеть собой, он вдруг все понял.

– Так вот с кем пришлось встретиться, – тихо произнес он.

Убедившись, что имеет дело именно с тем палачом из деникинской армии, который под Воронежем допрашивал и Егора Бурковского, и его – Булатова, и многих других красноармейцев, генерал вспомнил и фамилию этого беляка: «Да, да! Это он – Стрижень».

Начался допрос. Поначалу у старосты не дрогнул на лице ни один мускул, голос звучал невозмутимо спокойно: «Какое пособничество? Какая измена? Получается похоже на то, как тогда, в тридцать втором, упрятали на Соловки, а потом…» – не закончив фразу, он перешел на шепот обиженного.

Прислушиваясь к уверткам старосты, Булатов вспомнил, как в девятнадцатом их разведотряд, отходя в темноте с захваченным в плен беляком, напоролся на вражескую засаду. Его конь на галопе был сражен пулеметной очередью, а он сам, вылетев из седла, был схвачен подбежавшими беляками. Особенно четко представилась ему казнь Бурковского.

Не добившись от Егора ни слова, каратели вывели его на площадь и, привязав к телефонному столбу, облили керосином. Егор рванулся в полыхнувшем пламени и, разорвав горевшую веревку, из последних сил закричал: «Держитесь, товарищи! Наши скоро придут. Победа…»

Каратели испугались его слов. Раздалось несколько выстрелов.

«Стрижень! Несомненно, это он – тот самый, который, пропуская пленных через свою «цирюльню», всех «нерасколовшихся» наделял особой прической или отправлял к очередному столбу на площадь».

Невольно прикоснувшись к своей изуродованной голове, Булатов наткнулся взглядом на короткие, словно обрубленные пальцы старосты. «Он это! Точно! Те же короткие мохнатые пальцы, тупой приплюснутый лоб, глубоко посаженные глаза, а главное – шрам! Глубокий поперечный шрам под левой скулой».

Внимательно вслушиваясь в вопросы и ответы, Булатов вспомнил, как его, до полусмерти избитого, ввели в «салон шефа». Стрижень даже поднялся из-за стола, сделал шаг навстречу: «А, садись, красный вояка! Потолкуем как русский с русским. Предлагаю одно простое, но для тебя выгодное дело.

Проводишь наших хлопцев ночью к своему штабу и, когда будут захвачены твои дуралеи командиры да продажные жиды-комиссары, получишь гарантию на жизнь и свободу. А иначе, – он кивнул в сторону площади, – «сковородка». Понял?»

Услышав категорический отказ, Стрижень полоснул Булатова через всю спину нагайкой со свинцом на конце, брезгливо плюнул и, приказав поставить «красную обезьяну» на голову, вверх ногами, ушел. И Булатов стоял на голове, захлебываясь кровью. Теряя сознание, замертво падал, но тут же его приводили в чувство «примочкой» – обливали водой. Так продолжалось до утра, а когда забрезжил рассвет и вернулся Стрижень, Булатов услышал команду: «Стричь!» Его поставили к стенке. На голову плеснули кружку бензина и Стрижень издали бросил зажженную спичку. Последнее, что услышал тогда Булатов, падая на пол со связанными руками, было зловеще произнесенное Стриженем: «Хе-хе!»

Не в силах больше сдержаться, Булатов остановил Логинова, увлекшегося выяснением мелких деталей, спросил:

– Не кажется ли вам, гражданин, что эта встреча у нас с вами не первая? Насколько мне помнится, вы одно время «цирюльничали»?

Стрижень всем корпусом подался назад, вздрогнули мускулы на его лице, но он сдержался, стараясь показать, что далек от понимания поставленного вопроса.

– Не понимаю… Не могу сказать.

Логинов и Корбун также насторожились, а Булатов, уставившись в старосту немигающими глазами, старался по его поведению до конца утвердиться в своей догадке. Но и Стрижень сразу понял его замысел. Напряженно сдерживаясь, он старался быть твердым, уверенным в себе. И все же нервы, не выдержав напряжения, стали сдавать. Вначале затряслась обвисшая на подбородке кожа, затем выступили крупные капли пота на лбу, а еще через несколько минут задергалась посиневшая нижняя губа.

– Не… не помню, не… знаю, чтобы такое, – заикался он.

– Да, память вас явно подводит. А жаль. Придется вам помочь. – Булатов как бы нечаянно провел ладонью по своей плешивой голове. – Вот эту прическу вы мне когда-то «любезно» сотворили… Не помните?

Староста осел. Зрачки его помутневших глаз забегали, лицо еще больше вытянулось.

– Выглядели вы тогда несколько помоложе и, если память мне не изменяет, зычно рычали.

У старосты по лицу пошли красные пятна.

– Вы ошибаетесь, гражданин начальник. Не было такого. Вот те крест, не было! – Он стал широко размахивать руками от плеча к плечу. – Святая заступница!

– Ладно. Дадим вам время подумать, – поднимаясь с места, сказал генерал, а когда староста несколько успокоился, спросил: – К Деникину как попал?

– Всех принимали. Я… Я… – заскулил он. – Я…

– Хватит, – оборвал его Булатов. – Даем время подумать.

Старосту увели, а Булатов, закурив, что с ним в последнее время бывало редко, рассказал удивленным офицерам о своей первой встрече со старостой в те далекие годы гражданской войны.

Выяснив у комдива вопросы доукомплектования полка вооружением, Дремов поспешил к себе в часть.

Возвратился Дремов в штаб лишь вечером, за два-три часа до выступления полка. По его сигналу полк был поднят по тревоге и тронулся с места, а на рассвете подошел к Десне.

Ни на подступах к реке, ни за ней не было видно никаких признаков войны. Стояла мертвая тишина. «Без задержки к реке и бесшумно на ту сторону, – решил Дремов. – Судя по карте, там можно найти брод».

К утру полк закрепился на правом берегу Десны, и, хотя ему не удалось перевалить за гряду высот, он сумел отразить восемь вражеских контратак и удержать захваченный плацдарм. Когда же день клонился к вечеру, Дремов получил приказ развить наступление и ночным ударом овладеть высотами. Пришлось срочно ставить задачи батальонам и полку Сомова, все так же продолжавшему поддерживать его стрелковые подразделения. Но противник опередил Дремова.

Разговаривая по телефону, Дремов услышал характерный гул перегруженных бомбардировщиков. А вскоре из-за тучи, сгустившейся под горизонтом, словно из бездонной пучины, вынырнул огромных размеров черный клин. Один за другим вражеские самолеты разворачивались в сторону плацдарма.

Упреждая авиацию, начала свой огневой налет вражеская дальнобойная артиллерия, а в лесу перед правым флангом полка взревели танковые двигатели.

Трудно сказать, что осталось бы от полка, если бы не чудо: вначале головное звено, а затем и остальные самолеты сбросили бомбы на тот участок леса, где сосредоточились немецкие танки. Из разрывов вырвалось всего несколько машин. Однако они все же рванулись в атаку, за ними, прижимаясь к броне, пошли две пехотные цепи. Наши пулеметы ударили с разных сторон, но противник, хотя и ослабленными силами, продолжал яростно атаковать. Казалось, что вот-вот наступит тот момент, когда один из флангов полка будет смят и противнику удастся выходом к реке отрезать полк от его тылов, откуда с минуты на минуту ожидался подвоз боеприпасов.

– Что же вы смотрите, черти, – выругался Дремов, показывая Сомову на продвигавшиеся танки.

– Снарядов-то с гулькин нос, – проговорил Захар, прикрывая ладонью рот, словно боясь, чтобы его не подслушал противник. – Надо бить только наверняка. – Помолчав, закончил: – У него, видать, тоже не жирно, раз бьет по пехоте бронебойными.

– Согласен! Подпускай!

За лощиной застрочил станковый пулемет. Длинные очереди разнесли в клочья первую цепь вражеской пехоты. Следовавшая за ней еще одна зеленая волна также быстро редела. Казалось, что еще какие-то секунды, и атака врага захлебнется, но трепетный стук «максима» внезапно оборвался. Вслед за ним умолк еще один пулемет. «Дело дрянь», – подумал Дремов, наблюдая, как вражеская пехота ускоряет шаг.

В неглубоком осыпавшемся окопе, вероятно, оставшемся еще с сорок первого, заняло оборону стрелковое отделение, и, когда умолкли пулеметы, отделенный позвал:

– Федор! Ершов! Где ты?.. – Ответа не было. «И этого черт проглотил», – заскрипел зубами отделенный, глядя, как вражеская пеХота перешла чуть ли не на бег. Когда же она подошла совсем близко, появился Ершов.

– Где тебя, старого хрыча, носит нечистая сила?! – не столько от злости, сколько от радости выругался отделенный.

Федор не обиделся. Бросив на бруствер пулемет, начал бить длинными очередями, а когда пехота залегла и стала отползать назад, негромко заговорил, как бы объясняя самому себе:

– Ох и жаль сержанта! Здорово его шибануло. Видать, контузия.

– О чем бубнишь себе под нос? – подал голос отделенный.

– Сержанта, говорю, Ладыгина, шибануло. Снаряд воткнулся рядом. Счастье, что не треснул. Должно быть, этот, что по танкам, броневой. Жаль сержанта. А возможно, еще и оклемается.

Перезаряжая пулемет, Федор не заметил, как сбоку подошел вражеский танк. Он ни сам не успел укрыться, ни бросить на дно окопа пулемет. Танк был совсем рядом…

Очнулся Федор, задыхаясь от табачного дыма, когда на улице было совсем темно, увидел склонившегося над ним санитара. Широко двигая руками, санитар бинтовал ноги желтым бинтом. У изголовья Федора копошился еще один солдат. От него и несло едким дымом. Задыхаясь, Федор слабо прохрипел:

– Брось! Не трави душу своим табачищем! – На том и смолк – одолела боль. Но перед глазами продолжал мельтешить куривший цигарку солдат. Весь в поту, с потеками грязи на лице, тот не переставал что-то мотать вздрагивавшими руками. Федор услышал, как он, выплюнув догоревшую цигарку, глухо пробасил:

– Что теперь делать, коли гусеницей его вон как…

Федор не знал, о ком идет речь, как не знал он и того, что только сейчас его вторая рота удачно завершила контратаку и отбросила вражескую пехоту на исходный рубеж… Что и на других участках враг не имел успеха…

* * *

На плацдарме установилась мертвая тишина.

– Так где Заикин? Что с ним? – спросил Дремов начальника штаба.

– Вот он, легок на помине, – увидев приближавшегося комбата, ответил Великий.

– Давай его сюда, в окоп. – И, обращаясь к комбату, добавил: – Доставай карту, Заикин!

Дремов положил свою карту рядом.

– Задержались мы с этой вражеской контратакой, а теперь надо торопиться. Ты уже знаешь, что полк имеет задачу к утру перевалить через возвышенность. Задача, как сам понимаешь, не из простых, и, чтобы ее выполнить, тебе придется совершить особый маневр. Пойдешь ты не по прямой дороге, которую противник наверняка перекрыл, а в обход лесного массива так, чтобы забраться побыстрее и поглубже в тыл, а как выйдешь к деревне Савранке, так и закрепишься там, пока мы главными силами будем прорываться с фронта. Надо полагать, что твое появление в Савранке заставит противника поспешить с отходом, чтобы не остаться в «мешке». Да смотри, не напорись сам на засады. Сигналом для начала твоего выступления будет первый огневой налет нашей артиллерии перед фронтом главных сил. Если задача ясна, задерживать не буду. Отправляйся, в твоем распоряжении часа полтора.

– Все ясно, – ответил Заикин и поспешил к своему наблюдательному пункту. «Ох и мало времени!», – подумал он, перебирая в уме, что еще надо успеть сделать. Но тут со стороны противника в небо взвилось несколько осветительных ракет. Вслед за ними полоснула длинная пулеметная очередь.

Заикин бросился вперед. В один миг оказался в глубокой лощине, вдоль которой то в одиночку, то небольшими группами, словно муравьи, передвигались солдаты – одни от переднего края к речке, другие обратно. Позвякивали котелки, фляги, кое у кого бряцало оружие. Одни несли термосы, другие, обливаясь потом, согнувшись под тяжестью, несли к переднему краю обитые железным обручем ящики с патронами, гранатами, запалами. И хотя не рвались снаряды, а пули визжали лишь изредка и высоко, в движениях людей чувствовалась заметная настороженность. Многие из них передвигались молча. Скупые, как бы случайно оброненные слова слышались лишь изредка.

Преодолевая канаву с тухлой грязью на дне, Заикин уловил донесшееся из темноты шуршание травы и приглушенный говор.

– Кто там? – спросил он.

– Это мы, санитары.

Выбравшись наверх, Заикин узнал санитара второй роты. Тот бинтовал какому-то солдату раненую ногу. Рядом стоял на коленях другой пожилой солдат. Что-то подсказывал.

Раненый лежал на разостланной плащ-палатке. Запрокинув голову, жадно захватывал полуоткрытым ртом сырой воздух. Посветив фонариком, комбат увидел на ноздреватом, иссеченном оспой лице ржавые с проседью усы, сразу узнал: «Федор! Ершов!» Захотелось хотя бы чем-то помочь солдату, но чем? Приблизившись, Заикин присмотрелся, подержал его за руку, но Федор не открывал глаз. В какой-то миг его беспомощное тело с забинтованными ногами еще больше выпрямилось. Послышался тяжелый вздох.

– Вот те и Батя! Отбегался, значит, отвоевался, – прогудел санитар, как бы угадав мысли комбата.

Поднимаясь, Заикин разобрал еле слышные слова:

– А ты, комбат, смотри! Поберегись…

Заикин почувствовал ком в горле. Оглянувшись, он поторопил санитаров:

– Так вы, хлопцы, давайте Батю быстрее к врачам.

* * *

Скоро полк перешел в наступление. Противник, застигнутый врасплох, начал поспешно откатываться на запад. Однако проходившие среди холмов дороги и все сколько-нибудь доступные для наступления направления он перехватил мелкими пехотными подразделениями, усиленными отдельными орудиями, а кое-где и танками.

Продвигаясь за разведкой и боевым охранением, Заикин думал о том, как избежать потерь, как сохранить боеспособность подразделений. Он был уверен, что ночные атаки должны быть особенно тщательно продуманы и подготовлены. Ведь даже один, а тем более несколько пулеметчиков, посаженные в засаду, могут ночью, подпустив движущуюся колонну вплотную, нанести ей большие потери и затем безнаказанно отступить. «Командир в ответе не только за выполнение боевой задачи, – думал он, – но и за сохранение жизни каждому бойцу. Об этом он не имеет права забывать. Следовательно, разведка должна быть особенно тщательной не только перед фронтом, но и на флангах…» Едва перевалив за гребень гряды, Заикин приказал свернуть батальон в ротные колонны и ускорить движение, но тут же услышал роптание начальника штаба, считавшего, что на свертывание да развертывание батальона тратится неоправданно много времени.

– Тебе, братец, как начальнику штаба, было бы очень полезно хотя бы изредка заглядывать в боевой устав. Его пишут, надо полагать, люди разумные и с учетом опыта всей нашей армии. В нем-то и сказано об этом самом свертывании да развертывании.

Вытянув батальон в походную колонну, Заикин поспешил вперед. От него не отставали ни Рындин, ни замполит Солопов. Торопясь, все трое шли молча. Когда же на взгорке воткнулись в колючие росистые бурьяны, Солопов взмолился:

– Хоть немного пощадил бы. Скоро концы отдам…

Заикин не отозвался, но, оглянувшись на зама, подумал: «Тебе ли доказывать, почему надо спешить?»

Так и шли. Лишь когда со стороны находившегося впереди села, куда давно ушло боевое охранение, донеслось внезапно вспыхнувшее клокотание пулемета, комбат оглянулся.

– Теперь понял, почему надо спешить? – спросил он у Солопова.

– Совсем ясно, – отозвался капитан.

– А не поспешишь – дашь фашисту возможность закрепиться, тогда и прогрызай, – закончил мысль комбат и ускорил шаг.

Нанеся удар с ходу, батальон уничтожил противника в селе, но прошло всего лишь десяток минут, и за лощиной показалась еле заметная цепочка слабо мерцающих фар. Внимательно присмотревшись, Заикин сдержанно проговорил:

– Вот она, мотоколонна. Явно спешит к реке.

Замполит промолчал, а Рындин, всматриваясь в темноту, хрипловато пробасил:

– Во, гад! Точно, его колонна. Хорошо, что успели тут расправиться. Видно, была его боевая застава.

– Зови ротных! – распорядился комбат.

Первым прибыл Супрун. Не ожидая других, Заикин поставил задачу, но, когда тот намеревался бежать, придержал за руку:

– Смотри, Сергей! Будет жарко, но на тебя надеюсь. Седлай большак и помни, что без моей команды огня не открывать.

Как только Супрун убежал, появился командир первой роты младший лейтенант Светличный. Заикин отправил его на правый фланг. Потом позвал Рындина.

– Артдивизиону передай: пусть немедля встает на прямую наводку, а сам выводи третью роту к большаку и держи в кулаке для удара справа или с фронта – потом будет видно. Я бегу к Супруну. Пока самое главное у него.

Запыхавшись, Заикин появился в роте в тот момент, когда Супрун заканчивал ставить задачи командирам взводов. Слушая его, комбат не отрывал глаз от того района, где, по его предположению, в это время должна была находиться колонна противника, но каких-либо признаков нахождения там войск не обнаружил. «Видно, свернули с большака, пойдут по лощине и выйдут к речке где-то ниже».

Комбат уже намеревался сообщить в полк, чтобы там приготовились встретить колонну, но те же огоньки замигали в районе, в котором Заикин не думал их увидеть. «Вот она какая штука! Наверное, сделали привал перед последним броском. Дозаправляются, уточняют задачи», – предположил он.

Противник и не подозревал, какую неоценимую услугу оказал нашим подразделениям, сделав привал.

Супрун оглянулся на комбата, тот подошел к офицерам ближе.

– Для успеха боя самым важным будет железная выдержка. Разведку и охранение пропустить. Пусть идут. За ними будем вести наблюдение. Главное – распотрошить утробу. Оторванная голова сама сгниет.

Получив еще некоторые указания, взводные поспешили к своим подразделениям, а Заикин, наблюдая за противником, увидел, как у речки метнулась полоса света, осветив заросли ивняка.

В тылу послышалось урчание моторов наших артиллеристов. Седлая большак, дивизион занимал позицию. Подтянулся с третьей ротой и капитан Рындин.

Время тянулось бесконечно долго. Казалось, с момента обнаружения колонны противника минула целая вечность, в то время как прошло всего не более получаса. И вот из темноты вырвалось несколько машин. Первая показалась Заикину совсем приземистой. По вою двигателя можно было понять, что подъем она преодолевает с большим трудом, рывками. «Бронетранспортер», – определил комбат. За транспортером следовали несколько грузовиков с пехотой и два орудия. «Боевое охранение». Когда машины проходили мимо, Заикин, лежа в кювете рядом с Супруном, прижал его руку к земле, мол, понял? Ротный заскрипел зубами.

Как только скрылась последняя машина небольшой колонны, снизу послышался густой нарастающий шум многих моторов. Часто замигал карманный фонарь. «Торопится. Требует ускорить движение», – определил комбат. Повернувшись к Супруну, спросил:

– Видал?

– Так точно, – тихо ответил ротный.

Напряжение усиливалось с каждой минутой: подходила голова колонны, и офицеры понимали, что ее нельзя ни пропустить, ни преждевременно накрывать огнем. И то и другое крайне опасно. И хотя Заикин был уверен и в целесообразности своего замысла, и в исполнительности личного состава, он все же переживал. «Как бы кто из новичков не сорвался», – думал он.

Еще минута, другая, и колонна подошла вплотную. Первой шла легковая машина с открытым верхом. С нее и сигналили.

За ней тускло поблескивало множество огоньков замаскированных фар. «Не меньше полка», – прикинул Заикин в уме, измеряя глубину колонны.