Текст книги "Крутыми верстами"

Автор книги: Николай Сташек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

* * *

Дождь перестал моросить. День начинал проясняться. В разрывы облаков время от времени проглядывало солнце. Над мокрыми солдатскими спинами поднимался парок. Лаптев лежал молча, боясь открыть глаза. Ему не хотелось думать ни о прошедшем бое, ни о потерях, ни даже о приближавшейся смерти, но где-то глубоко в сознании звучало: «Вот и все, что осталось от батальона… Сорок шесть бойцов и дивчина. Ни одного офицера. Все убиты или ранены». Тяжкие мысли проплывали, как набрякшие тучи. Что-то тяжелое навалилось на грудь, но комбат, преодолевая это состояние, все же нашел силы распорядиться:

– Веди, сержант… Веди всех к штабу полка и доложи… И я тоже с батальоном…

Он не успел сказать, что не хочет расставаться с батальоном. Голова закружилась, и он провалился в небытие.

Ушли солдаты, унося раненых. Ушли остатки батальона, а Лаптев, потеряв сознание, оставался там же, в овраге. Он очнулся после того, когда ощутил чье-то теплое дыхание и услышал обращенные к нему слова:

– Пейте, товарищ капитан, пейте…

Жадно глотая из фляги, Лаптев почувствовал, как к нему стали возвращаться силы.

– Где батальон? – спросил он у Денисова.

– Увели его, – ответил радист.

Когда солдаты вынесли Лаптева из оврага и поставили носилки, чтобы передохнуть, он повел глазами по избитым скатам высоты, по обглоданному кустарнику, находившемуся рядом с носилками, как бы стараясь проникнуть сознанием в глубину той земли, за которую отдали свои жизни бойцы его батальона, отвоевывая ее у врага, но мысли улетели вместе с грохотом все еще рвавшихся где-то за речкой снарядов. Носилки вновь закачались, комбат старался себе представить тот путь, по которому его несли солдаты. «Доложить бы…» – где-то глубоко пробудилась беспокойная мысль, но горло перехватило, для дыхания не хватало воздуха.

Неожиданно опустив носилки в мокрую траву на крутом скате, Денисов о чем-то заговорил шепотом с другим солдатом. Тот оглянулся в сторону, куда Денисов указывал рукой. Лица солдат стали скорбными. Преодолевая боль, Лаптев посмотрел туда же. У тропки он увидел собранных на поле боя и уложенных в один ряд бойцов его батальона. Первым лежал старший лейтенант Сирота. Лежал как живой, с открытыми глазами. На его посиневших, перекошенных губах застыла усмешка над смертью.

8

Закончив сосредоточение в назначенных районах, части дивизии получили новый приказ: подняться по тревоге и, соблюдая требования маскировки, отойти на восточный берег Десны.

Поскольку наступление подошедших соединений развивалось успешно, приказ об отходе за реку вызвал разного рода кривотолки среди офицеров, но разбираться с ними не было ни нужды, ни времени. Великий спешил. Стукнув кулаком по столу, сооруженному из ящиков из-под боеприпасов, твердо пресек разговоры:

– Выполняйте приказ!

Сидя в углу тесной землянки, чуть ли не подпирая головой ее потолок, он вызывал офицеров, слушал короткие доклады, ставил задачи, стараясь скрупулезно точно выполнить приказ комдива.

Тут же примостился и замполит, майор Климов. Прижимая к острому колену истертую тетрадку, то и дело смачивая слюной кончик чернильного карандаша, майор спешил закончить политдонесение. Вначале написал о том, как, отражая танковые атаки, сражался батальон Лаптева, как стоял насмерть третий батальон, прикрывая попавший в окружение полковой наблюдательный пункт, написал о подвиге связиста Куделько, постарался полно и правдиво показать дерзкие действия батальона Заикина, наносившего удар по главным силам противника с тыла. И хотя все описанное им было в значительной степени связано с многочисленными потерями личного состава, с тяжелыми душевными переживаниями, ему удалось эту часть донесения написать быстро. Когда же дело дошло до ранения командира полка, толком ничего не получилось. Прикидывал и так и этак, а результат один – невразумительное многословие.

С одной стороны, замполиту хотелось сказать, что командир полка нуждается если не в серьезном лечении, то хотя бы непродолжительном покое, а с другой – он не допускал мысли, что полк может расстаться с Дремовым. Помнил он и высказанное Дремовым опасение: «Уедешь из полка – простишься с ним навсегда».

Оторвавшись от тетрадки, Климов взглянул на подполковника Великого, который, прижимая к уху телефонную трубку, что-то торопливо записывал на уголке карты. Закончив разговор, поднял голову:

– Торопят с выступлением.

– В штаб пошлешь? – спросил замполит.

– Сию минуту. Вот только…

– Тогда пусть прихватят и мое, – попросил Климов и как-то враз дописал: «Был он ранен, а затем и контужен. Теперь чувствует себя лучше. Очень просит из полка не отправлять. Считаю, что просьбу следует удовлетворить. Выходим полковника своими силами».

Уложив листок в конверт, поспешно заклеил его.

– На, отдай, а я еще раз сбегаю в медпункт, посмотрю, как себя чувствует Лаптев. Говорят, пока нетранспортабельный. Потерял много крови.

Майор ушел. А Великий, не поднимая головы, что-то ругнулся и, сдвинув фуражку на затылок так, что на глаза упали пряди волос, чертыхаясь, исправлял на свой лад принесенное на подпись боевое донесение. Он так торопился, что некоторое время никак не реагировал на протянутую телефонистом трубку. Наконец сердито отмахнулся:

– Все переговорено. Кто там еще морочит голову?

Связист не отставал. Поглядывая то на подполковника, то на трубку, он подступил вплотную.

– Шумят, товарищ подполковник…

– Ну и назойлив ты, братец! – недовольно отозвался подполковник, отрываясь от бумаг, а когда взял трубку, то понял, что у телефона сам генерал Булатов.

– Слушаю вас, товарищ двадцать первый! – быстро сменил он тон. – Да, да. Все готово. Выступаем.

Бросив солдату трубку, Великий упрекнул:

– Должен знать начальство по голосу.

– Так говорил-то я с телефонисткой.

– Хватит! – оборвал его подполковник. – Все у вас девки в голове.

Великий не мог допустить мысли, чтобы ударить в грязь лицом перед комдивом, дивизионными штабниками, да и своим командиром. Он был уверен, что полк Дремова при любых обстоятельствах выполнит задачу не хуже других.

Поспешно поднявшись из-за импровизированного стола, подполковник с такой силой ударился головой о потолок, что, казалось, зашевелился накатник. За потный воротник посыпалась земля.

– Ух ты, черт! – выругался он, поправляя фуражку, а оказавшись на улице, быстро оглянулся вокруг, посмотрел на небо, неожиданно звездное после такого пасмурного, дождливого дня. Воздух стал чист, прозрачен. Вокруг слышались тихие команды, приглушенные выкрики. По скрипу повозок и шуршанию солдатских сапог нетрудно было понять, что полк начал выдвижение на маршрут…

9

За все время службы в госпитале, вплоть до разгрома немцев на Курской дуге, Анна Павловна и думать не могла о свободном времени. Теперь же, когда поток раненых несколько уменьшился, она нет-нет да и уходила ночевать в свою комнату в городе.

…Стоял теплый августовский вечер. Дома Анна Павловна случайно увидела себя в небольшом, вмазанном в стенку зеркале. В первое мгновение она ужаснулась: на нее смотрело бледное, усталое лицо уже немолодой женщины. Но больше всего ее поразили губы – они были плотно сомкнуты в твердую линию. Горе, которое она носила в себе все последние годы, изматывало нервы, опустошало сердце.

Горько усмехнувшись, Анна Павловна отвернулась от зеркала. Ей стало невыносимо грустно. Жаль себя, что ли? «Сколько было разбито светлых надежд, сколько мечтаний и стремлений не сбылось», – вздохнула она, но постаралась избавиться от подступавшего горького чувства. Ей это в какой-то мере удалось. И вероятно, потому, что из прохлады тенистого двора послышался задорный девичий смех, а откуда-то издалека, со стороны городского парка донеслась веселая музыка. И неожиданно для себя она улыбнулась, включила свет и снова подошла к зеркалу.

Тонкие, чувствительные пальцы хирурга скользнули по блестящей глади стекла, и Анна Павловна увидела свое лицо совсем иным. Она поняла, что безобидное озорство во дворе и музыка сделали свое. Теперь на нее смотрела совсем другая – помолодевшая, улыбающаяся женщина. «Еще вроде и ничего. Не совсем подурнела… Взглянул бы сейчас Ванюшка, обязательно нашел бы ласковое слово, подбодрил бы. Любил он меня нежно, всей душой. Да быстро все рухнуло», – снова загрустила она. Ложась в постель, Анна Павловна заметила пробивавшееся сквозь пелену легких облаков мерцание далеких звезд, а незамолкающие звуки музыки продолжали напоминать о разрушенном счастье. Впервые за годы войны подумалось: «Надо хотя бы немного разнообразить свою жизнь, находить время для общения с людьми и вне службы. Вот же играет музыка, видно, не пустуют и кинотеатры. А я? Забыла даже, когда в последний раз фильм смотрела. Стыд!»

Несмотря на усталость, Анна Павловна уснуть не могла, все думала о муже, а когда наконец задремала, ее разбудил несмелый стук в дверь. Узнав по голосу няню, она поняла, что в госпитале случилось что-то серьезное и ей надо спешить туда. И она не ошиблась. Няня сообщила, что привезли партию раненых, среди которых один, раненный в голову, начал буйствовать, требуя начальство.

– Вот и послал дежурный за вами, – тяжело дыша, торопилась старушка. – Иди, говорит. Не сладить нам без Анны-то Павловны. Вот и бежала. Ой! Положили его одного в резервную палату, что в самом конце. Сам длинный, бровастый. Говорят, подполковник.

В воображении Анны Павловны сразу возник Дремов, причем таким, каким она его себе представляла все эти годы, каким она его видела очень часто и перед сном, и во сне. «Да! Это – судьба! Привезли его!» – мелькнула в голове мысль, и ноги сами понесли. Через полчаса она уже была в госпитале. А там, не заходя в кабинет, поднялась по мраморной лестнице на третий этаж, где в конце длинного коридора находилась маленькая одиночная палата, считавшаяся резервной.

Распахнув дверь, Анна Павловна бросилась к койке, на которой лежал раненый. Из ее уст уже вырвалось «Ваня…», а когда поняла, что это не Дремов, онемело застыла. Лишь спустя какое-то время ей удалось заглушить так не вовремя пробудившуюся, долго и тщательно скрываемую от всех душевную тревогу.

На койке лежал, сбросив одеяло, человек сильного телосложения. Его огромная спина занимала всю ширину кровати, а сильная мускулистая шея виднелась из распахнутой рубашки, словно корень могучего дерева на размытом берегу. Голова раненого была забинтована.

Анне Павловне не хотелось расставаться с мелькнувшей было надеждой на встречу с мужем. И перебороть себя ей удалось с большим трудом. Наклонившись к раненому, она сдержанно спросила:

– Мне сказали, вы чем-то обеспокоены?

– А, – недовольно отозвался раненый. – Из-за пустяка запрятали в госпиталь. Но имейте в виду, как только немного отойду – никто не удержит меня здесь. Сбегу…

«Надо прежде всего успокоить его, помочь расслабиться», – подумала она, а посмотрев в поданную сестрой карту, продолжила мысль:

– Вы, Александр Акимович, не волнуйтесь. Учтите, что к больным, настроенным оптимистически, и выздоровление приходит гораздо быстрее, чем к нытикам. Хочу надеяться, что вас мы отнесем к числу первых. Так ведь? – улыбнулась она одними губами.

Подполковник устремил на нее взгляд, и Анна Павловна заметила в его больших глазах искорки еле уловимого удивления. Можно было подумать, что он увидел знакомого человека, но не мог вспомнить, где с ним раньше встречался.

Взгляд подполковника не застал Анну Павловну врасплох. Напротив, она где-то глубоко в душе обрадовалась, что ей удалось выиграть этот важный психологический поединок, тем более что он начался при самых необычных обстоятельствах. Анна Павловна участливо спросила:

– Вы к нам прямо с поля боя?

– Да, из боевых порядков полка, – ответил подполковник сдержанно, как бы извиняясь за первоначальную неучтивость.

После ухода Анны Павловны подполковник Черемных так и остался лежать на спине с открытыми глазами. Сон как рукой сняло. Перед глазами замелькали события его прошлой, довольно запутанной жизни. Вспомнились ошибки молодости, неудачно сложившаяся семейная жизнь, неприятности по службе. Но, как и всегда, больнее всего ранили душу воспоминания о досрочном откомандировании из Испании. «Раны на теле заживут, пусть они даже когда-то заноют, но та, сердечная, которая была получена в конце тридцать седьмого, не заживет никогда. Будет кровоточить до последнего вздоха. И ведь все по мягкости душевной. Как только стало ясно, что могут измять и затоптать, следовало отбросить к черту всякую сентиментальность, не жалея правдолюбца, убрать его с пути. Когда там, у моста, закипел огненный ураган, было достаточно лишь одного патрона. Кому пришло бы в голову? Пойди разберись… Так нет! Дрогнула, проклятая. – Он нервно сжал кулак, ударил по оголенному углу кроватной сетки. – Слюнтяй!»

Переборов вспыхнувшую злость, подполковник заключил: «Впредь надо быть умнее. Возможно, удастся хотя бы кое-что наверстать».

Окрепнув в первый десяток дней, Черемных еще через неделю поднялся и проводил большую часть времени на воздухе. Ни с врачами, ни с сестрами у него больше не бывало никаких инцидентов. Все обходилось миром, по-доброму. Но кроме этих, так сказать, внешних изменений, в подполковнике произошло и нечто такое, что могло быть подмечено лишь глазом опытного врача. Он успокоился, повеселел, но о быстрейшей выписке из госпиталя уже и не заикался. Анна Павловна не могла не отметить и того, что Черемных в последнее время стал все чаще попадаться ей на глаза. При каждом удобном случае он старался сказать «милому доктору» что-нибудь приятное.

Такие мимолетные объяснения казались Анне Павловне навязчивыми, но вскоре она к ним привыкла и даже поверила в их искренность. «Да. И чистые и благородные, и меня даже влечет к нему. В нем есть что-то такое необычное, и он становится мне в какой-то мере симпатичен, – думала она и тут же задавала себе вопрос: – Но разве это влюбленность? Когда влюбилась в Ванюшку, так сердце трепетало, было готово вырваться. Теперь оно не трепещет. Ноет, вроде бы стало ему тесно в груди. Не любовь это, нет! Как ей поместиться рядом с кровоточащей раной? Как истомилась я! Как изболелось мое сердце!»

Хотя после разлуки с мужем прошло фактически семь лет, Анна Павловна по-прежнему гордилась им. При мысли о нем неизменно светилось ее лицо, а того, что произошло в последние дни, после встречи с Черемных, она не могла себе объяснить. А было это так. Однажды, когда Черемных уже чувствовал себя хорошо, Анна Павловна после сделанной ему вечером перевязки нестерпимо пожелала побыть рядом с ним хотя бы несколько минут, поговорить по душам. За все долгое мучительное время разлуки с мужем с нею такое случилось впервые. Не раздумывая, она поспешила в палату к подполковнику, а когда наклонилась над ним якобы для повторного прослушивания сердца, то поняла, что оно, как и ее собственное, стучало возбужденно, трепетно. Потянувшись к ней, он прикоснулся губами к ее щеке, а его руки сильно и бережно привлекли ее. Тогда-то она на какие-то секунды и потеряла над собой власть.

Залечив рану и значительно окрепнув, Черемных выписался из госпиталя, но ему и теперь казалось, что появление Анны Павловны в его палате произошло как бы только сегодня, а ее рассказы о разлуке с мужем и ее страданиях продолжают жечь его душу. «Да. Тогда и я поведал ей о многих своих житейских тайнах и даже о том, как тяжело одиночество».

Он довольно болезненно расценивал уверенность Анны Павловны в том, что она обязательно встретится со своим мужем. Эта уверенность раздражала его. Он хотел, чтобы Анна Павловна полюбила его. Он с упоением вспоминал тот момент, когда она – Анна Павловна – в бреду или угаре произнесла слова: «Вот, кажется, и дождалась…» Прислушиваясь к учащенному биению своего сердца, он в таких случаях придирчиво спрашивал у самого себя: «Были ведь такие слова? Произнесла же она их тогда, «повторно прослушивая сердце»?»

Поднявшись с табуретки, на которую опустился, как принято по обычаю перед отправлением в дальний путь, он направился в сторону кабинета главного хирурга. Он намеревался сделать Анне Павловне официальное предложение и убедить ее в том, что она не права, откладывая свое решение до окончания войны, он хотел вырвать у нее заверение, что, как только он добьется разрешения на ее перевод к месту его службы, она без промедления прибудет к нему в действующую армию.

10

Было тихо, безветренно. Незаметно надвигались сумерки. Деревья, начинающие желтеть, стояли понуро. Пахло ранней лесной прелью. От притушенных солдатских костров сочился густой пряный дымок, а Дремов, лежа вверх лицом, слушал, как полк, пробудившись после дневного отдыха, приходил в движение, как тихий шепот становился громким говором, как то совсем рядом, то где-то подальше позвякивало оружие, фыркали лошади. А впереди, на опушке леса – в районе расположения взводов пешей и конной разведки, – уже заливалась гармошка.

Тревожась из-за длительного отсутствия подполковника Великого, вызванного в штаб дивизии за получением боевого приказа еще в середине дня, Дремов то и дело приподнимался на тарантасе, поглядывал вдоль дороги, уходившей от расположения полка в тыл, посылал на опушку леса ординарца, но тот, возвращаясь, разводил руками. Лишь когда совсем стемнело, послышались знакомые торопливые шаги. Дремов понял, что наконец-то возвратился начальник штаба.

Великий выглядел до крайности возбужденным.

– Куда пропал? – встретил его Дремов вопросом.

В ответ подполковник только махнул рукой и быстро развернул карту. Выхватив из-за голенища красно-синий карандаш, он стал докладывать:

– Так вот какая петрушка получается. В этот район, – указал он карандашом на юго-западный угол карты неподалеку от Тихомира, – полк должен прибыть к утру, так, чтобы к рассвету все замерло на месте. Но это только присказка. Сама сказка значительно сложнее.

– Давай и сказку. Попробуем разобраться.

Великий вздохнул и чмокнул губами.

– Сказка не из приятных. Вот видите. – Он чиркнул карандашом вдоль нанесенного на карту маршрута.

– Да-а! – протянул Дремов, присматриваясь к извилистому прочерку коричневого карандаша, убегавшего из района расположения полка к западу, а затем резко разворачивающегося на юг вдоль линии фронта. – Вот тебе и петрушка. Не ошибка? Кто наносил?

– За точность ручаюсь. Никому не доверялся, нанес своей рукой, – поспешил Великий. – Есть места, где хоть на животе ползи. В каких-то трехстах метрах от противника. Вполне может напакостить. Автотранспорт тыла разрешили пустить по маршруту соседей. Это будет подальше.

– Да, стало тесно на матушке-земле, – вздохнул Дремов.

Подошел замполит. Глядя на командира, насупился.

– Был ведь договор, Иван Николаевич. Обещали лежать спокойно?

– Обещал, обещал, – виновато заторопился Дремов, чувствуя, как опять закружилась голова. – Кончаем. Всего пару минут.

Полку предстояло пройти ночным маршем вдоль реки по ее левому берегу около трех десятков километров. А на правом берегу противник! Без строгого соблюдения дисциплины марша подразделения полка могут попасть не только под артиллерийский, но и под пулеметный огонь. Об этом надо было растолковывать каждому бойцу. Подготовить каждую повозку, каждую лошадь, чтобы ничего не стучало, не бренчало. Вот все и забегали.

Как и другие подразделения полка, тщательно готовилась к маршу и полковая минометная батарея. Старался весь личный состав, но особую скрупулезность проявлял старшина Гнатюк. Не забывая о разговоре, состоявшемся у него с командиром полка перед началом битвы на дуге, он изо всех сил старался доказать, что случай с самогонкой был единственной его оплошностью за два года службы в полку и что он, Гнатюк, выдержав жестокий удар, нанесенный врагом по его семье, в дальнейшем «не посрамит земли русской», будет мстить фашистам за ее поругание, за кровь отцов и слезы матерей.

Старшина лично проверил оснастку каждого миномета, по-хозяйски ощупал каждый ящик с минами, осмотрел снаряжение у бойцов и наконец добрался до еще не остывшей походной батарейной кухни. Выдохнув через отросшие усы, пристально посмотрел на ездового.

– А тебе, водитель кобылы, все ясно? – спросил он врастяжку.

Щуплый белобрысый паренек с васильковыми глазами, зыркая из-под мохнатых ресниц, затараторил:

– Как не понять, товарищ старшина? Все ясно. Колеса начинил тавотом так, что не пикнут, все пожитки упаковал, увязал. Дровишки вон тож…

– Ну, ну, – довольно улыбнулся старшина. Минометная батарея к переходу была готова.

Чем быстрее сгущались сумерки, тем больше оживлялся лес. Прошло еще совсем немного времени, и заросшая бурьянами лесная дорога, раздвигаясь, зашуршала, захрустела под ногами сотен бойцов да истертыми колесами полкового транспорта. По ней, словно по тесному ущелью, потянулась, вздрагивая под тяжестью снарядов, мин, патронов и другого военного имущества и продовольствия, полковая колонна. Притихнув, она с напором устремилась вперед, чтобы самые опасные участки маршрута проскочить, пока не просветлеет небо.

Лежа в тарантасе, Дремов напряженно вслушивался: ему казалось, что полк движется крайне медленно. Хотелось самому сорваться с места, выскочить вперед, повести за собой людей. Побыстрее повернуть на юг и уйти от близкого соприкосновения с противником… Но он сдерживал себя, понимая, что люди делают свое дело и делают его хорошо.

Опрокинувшись навзничь, Дремов стал вспоминать свои молодые годы, службу в Житомире, своих командиров-наставников и расставание с ними при переводе в Белоруссию. Там он встретился с Анной. Казалось, что радости не будет конца, что вместе они обретут свое счастье. И вдруг все оборвалось… Где она сейчас? Никаких вестей. Да это и понятно. Теперь ищут и еще будут долго искать друг друга миллионы людей.

От грустных мыслей не так-то просто избавиться. Дремов закрыл глаза. Тяжело вздохнул. Тихо шуршали по песку колеса тарантаса. Со стороны противника изредка потрескивали пулеметные очереди, но теперь они раздавались уже где-то далеко в стороне. Успокоившись, Дремов прикорнул.

Через час с небольшим по спицам колес дробно застучали ветки придорожного кустарника, а еще через несколько минут над головой замелькали черные шапки сосен. То здесь, то там вспархивали потревоженные появлением людей птицы. Дремов приподнялся. Далекое небо серебрилось угасавшими звездами. «Светает», – подумал он. В ушах зазвучал строгий булатовский голос: «Укрыть! Замаскировать!»

Послышалась команда. Офицеры штаба встречали подразделения и направляли их в назначенные районы. Кто-то указал место и ординарцу.

– Давай правь влево, вон туда, под сосны. – Солдат чмокнул, дернул вожжами. Тарантас, несколько раз подпрыгнув, остановился под черным шатром упругих ветвей. «Значит, дошли».

Осторожно перевернувшись на бок, Дремов сошел на землю. И справа и слева, насколько можно было различить в предутренней синеве, он видел тянувшиеся в лес подразделения полка. Со всех сторон доносились приглушенные команды. Все торопились.

Тихонько выйдя на опушку леса, Дремов прислонился к дереву и стоял под ним до тех пор, пока не подошли последние подразделения.

Лес ожил, загудел, как встревоженный улей. Потянуло табачным дымком. Закипела обычная солдатская жизнь.

Возвратясь к тарантасу, Дремов застал склонившегося над картой начальника штаба. Освещая фонарем пройденный маршрут и район сосредоточения, Великий что-то отмерял циркулем.

– Что, брат, все меряешь? – Иван Николаевич положил руку на плечо подполковника.

– Смотрю, как оно может выглядеть дальше.

– Надо полагать, будет поворот от Тихомира в сторону Гринева. Вот так. – Наклонившись к карте, Дремов провел карандашом на юго-запад.

Совершив еще три ночных марша, полк оказался в двух десятках километров от Десны южнее Гринева, и Дремова вызвали вместе с начальником штаба к генералу Булатову.

Выслушав короткий доклад о положении дел в полку, Булатов развернул на столе большую, хорошо отработанную штабистами карту. Подозвал к столу офицеров.

– Итак, – сказал комдив, – сегодня в ночь дивизия снова форсирует Десну и своими главными силами совместно с другими соединениями армии наносит удар в северо-западном направлении для разгрома противника в районе Гринева. Думаю, что здесь мы общими усилиями с поставленной задачей справимся. Вам, товарищ Дремов, особая задача. Вы будете действовать самостоятельно, в отрыве от главных сил. – Булатов указал карандашом на красный овал за Днепром и стал его заштриховывать. – Такова задумка командарма. Поняли?

– В принципе да.

– Тогда рассмотрим детали. Они заключаются в следующем: как только начнет темнеть, полк надо выдвинуть вот в эти лесочки, – комдив обвел район лесов перед Десной, – а когда главные силы дивизии будут завершать форсирование, перейти на тот берег и дальше, не ввязываясь в бой, пройти по лесам и болотам в тыл противника поближе к Днепру. Далее с ходу форсировать Днепр и, захватив плацдарм, обеспечить переправу через реку главных сил дивизии. Вы видите, что назначенный вам район за Днепром включает участки железной и шоссейной дорог. Отсюда следует, что вместе с обеспечением форсирования Днепра другими частями дивизии вы отрежете противнику подвоз к гриневской группировке всего необходимого для боя и возможность отхода уцелевших частей на запад. И вот еще что. Никакими определенными маршрутами мы вас не связываем. Полки от других дивизий, которые также ночью двинутся к Днепру, будут находиться от вас на значительном расстоянии и помехой вашему движению не будут. Полку назначается полоса. – Комдив стукнул ребром кисти по карте справа, потом слева. – Вот она! Маневрируйте, но только уклоняйтесь от боя. А главное – вперед!.. – Генерал весь загорелся, как будто он уже сам мчался во главе полка, вырвавшегося на оперативный простор. – Вам все понятно?

– Спасибо за доверие, товарищ генерал, – ответил Дремов.

Все молча поднялись с мест. Лишь Соскин, хитро взглянув Великому в глаза, скороговоркой прошептал:

– Поздравляю! Доверие вам оказано высокое. Мы за вас поручились перед командармом.

– Спасибо, товарищ полковник, за поддержку.

Уточнив у комдива некоторые детали, Дремов поспешил за шлагбаум, где оставались лошади, но, проходя мимо оперативного отделения, заметил в окне своего начальника штаба.

– Пошли, Петр Ильич, – позвал он Великого. – Чего недостанет, операторы подбросят. Так ведь? – улыбнулся он выглянувшему в окно начальнику оперативного отделения, долговязому подполковнику Бражникову.

– Так точно, товарищ полковник, – блеснул тот зубами.

– Ты что же это, Яким, не поправляешься? – протягивая руку, спросил у Бражникова Дремов.

– Некогда, Иван Николаевич. Донимает сумасшедшая служба.

– Ну да, служба. Небось девчата замучили.

– Да что вы. Боюсь этого дела как черт ладана, – краснея, подполковник в шутку несколько раз перекрестился.

Дремов уехал, а Соскин, глядя ему вслед, прислушивался к тяжело закашлявшемуся комдиву. «Не надумал бы послать туда, к Днепру. На кой пес мне он сдался? Лучше побыстрее смотаться в полк к Рослому. Там все проще и можно как-то лавировать…»

Оказавшись за селом, Дремов посмотрел на Великого.

– Понял, что нам подбросили? – спросил он.

– Задачу понял, только вот… – подполковник щелкнул пальцами свободной руки, – с чем соваться к этой реке? Не Десна ведь? Не переплюнешь. Эта вон! – Он бросил поводья и широко развел руки, стараясь изобразить ширину реки.

Дремов помолчал и громко вздохнул:

– Иметь бы хоть что-то, не было бы разговоров. Махнули бы с ходу, да и на том берегу. Но то если бы да кабы. Нам ни эти разговоры, ни вздохи не подходят. От нас ожидают действий. Уверен, что, если бы командующий что-то имел подходящее из плавсредств, обязательно бы нам дал. А так надо рассчитывать только на подручные. И что важно, даже в этих условиях от нас требуют внезапного, сокрушительного удара. Вот в чем весь смысл этого смелого решения. Ты понимаешь, что неожиданное, одновременное появление нескольких полков от разных дивизий за Днепром представляет собой величайшую, грандиозную победу. Нам надо прикинуть уже сейчас, что можно найти у реки из подручных средств.

Великий выхватил из сумки карту и, приглядываясь к приднепровской полосе, проговорил:

– В районе нашего выхода к реке лес подступает почти к берегу.

– Вот видишь, это уже хорошо. Раз лес, значит, плоты. Лес обеспечит укрытие и подразделений и тыла в исходном районе. Поищем, так еще что-нибудь найдем. Давай шевелить мозгами.

Вскоре они оказались в расположении все еще отдыхавшего полка. Лес молчал. Лишь кое-где слышались негромкие разговоры, тянуло сладким березовым дымком от походных кухонь, отмахиваясь от назойливых осенних мух, пофыркивали лошади, а на верхушке сосны трещала сорока.

Из-за кустов появился ординарец. Держа в одной руке котелок, а в другой – подкопченный с боков чайник, подошел к командиру, улыбнулся.

– Принес поесть, товарищ полковник.

– Давай чайку, во рту пересохло.

Видя, как нелегко далась командиру поездка в дивизию, солдат старался ненавязчиво ему помочь, а Дремов, глядя на его руки, в душе выражал отцовскую благодарность. «Человеческое внимание надо ценить, ценить дороже всего самого ценного, ценить именно то, что человек старается, что он это делает от души, бескорыстно».

Машинально прислушиваясь к нарастанию артиллерийского гула где-то в районе Гринева, Дремов смотрел в мрачнеющее небо, где, клубясь, все больше сгущались сизые тучи. «Побольше бы их», – думал он.

Из-за сосняка послышался оживленный разговор. Насторожившись, ординарец недовольно фыркнул:

– Не дадут человеку поесть.

– Кто там? – спросил Дремов.

– Вроде подполковник Новиков. Его голос.

– Так уж и Новиков, – усомнился Дремов, но, оглянувшись, вскрикнул: – Смотри! И правда он. Откуда ты?

– Видно, не ждали.

– Ждать-то ждали, письмо получили, но не думали, что ты, неугомонная душа, так быстро примчишься.

– А-а, хватит, – махнул Новиков рукой. – Хирурги свое сделали. Спасибо им, а остальное на воздухе. При деле всякие болячки заживают быстрее.

Подошел Великий, сел рядом.

– Только вчера вспоминали, а беглец тут как тут.

– Правда сбежал? – спросил Дремов.

– Сколько можно? Седьмой месяц. Все бока отлежал. Скучища, мозги сохнут.

– Неужели седьмой? – переспросил Дремов. – Хотя правда. Ведь это тебя еще там, под Колпной? – Разговаривая, Дремов разглядел у Новикова на бледном широкоскулом лице яркий бугристый рубец, а за правым ухом – глубокую посиневшую впадину. Новиков поймал на себе его взгляд и, поморщившись, продолжил:

– Было с этим делом много неприятностей. Думал, все, дам дуба, но, как видишь, выкарабкался. Врачи молодцы.